От автора 26 страница

Где-то через месяц после возвращения Пабло пришло письмо. Оно было кратким и очень сдержанным.

Дорогая мама!

Я перебрался в другую область Испании, моей славной patria. У меня не будет возможности повидаться с тобой, поскольку я занят в особом начинании каудильо, помогаю заново отстраивать нашу страну. Я сейчас

в Куэльгамурос. Как только получу разрешение, обязательно тебя

приглашу.

Твой любящий сын,

Антонио

– Ну и что это значит? – спросила Конча. – Что это на самом деле значит?

Немногословность и формальность изложения явно указывали на то, что Антонио что-то скрывает. Он не мог всерьез назвать Франко каудильо или «великим лидером». Антонио никогда бы по доброй воле не выказал столь одобрительного отношения к диктатору, только по принуждению. По всему было видно: автор знал, что его письмо подвергнут цензуре.

Пабло теперь и сам его прочитал. Странно, но сын ни единым словом

о нем не упомянул. Как будто его и не было больше на свете.

– Он не спрашивает о тебе, поскольку думает, что ты все еще сидишь, – объяснила Конча. – Так безопаснее. Лучше не привлекать внимания к тому, что у тебя родственники в тюрьме…

– Знаю. Ты права. Они бы ухватились за это, чтобы вволю над ним поиздеваться.

Они еще немного поломали голову над тем, что могло быть спрятано между строк. Интересно, что имелось в виду под «особым начинанием»? Все, что они надумали, так это то, что их сын попал в трудовой лагерь и стал одним из сотен тысяч, вынужденных гнуть спину на благо нового тиранического режима Испании.

– Если он работает, они хотя бы не станут его убивать, – сказала Конча, ради мужа стараясь, чтобы в голосе не послышалось и тени уныния.

– Что ж, поживем – увидим. Может, он скоро опять напишет и расскажет побольше.

Они оба сделали вид, что их животы ничуть не крутило от тревоги, и сели писать ответ.

Антонио захватила радость, когда он получил конверт с маркой из Гранады. Когда сын прочел, что отца освободили из тюрьмы, на его глаза навернулись слезы, а когда дошел до предложения, в котором мать обещала его навестить, подумал, что сердце его того и гляди лопнет. Рабочим в Куэльгамурос разрешались посещения, и некоторые семьи даже перебирались жить поближе к лагерю. У Кончи подготовка такой поездки могла занять несколько месяцев, но сама мысль о ее приезде согревала их всех.

Глава 34

Антонио написал ответ. В своем втором письме он подробнее разъяснил, на какой именно стройке был занят, и даже вложил в него немного денег. Чтобы придать всему этому действу видимость законности, рабочим выплачивали жалованье, пусть и совсем нищенское.

– Это какое-то особое изуверство – заставлять человека сооружать мемориал своим врагам, – заметил Пабло. – Жестокая шутка, право слово.

Теперь Антонио уже почти привык к новому укладу своей жизни. Он был сильным и мог таскать изрядные грузы, но утомительная монотонность работы брала свое. Внутри скалы смерть и травмы были обычным делом; на смену погибшим и увечным постоянно присылались все новые рабочие.

В один из дней Антонио узнал, что теперь у него будет новая работа. Исполнился его самый большой страх. Он выжил в невообразимо тяжелых условиях, стерпел боль, которая сломала бы любого, но для него самым пугающим был безрассудный страх оказаться внутри горы без какой-либо возможности оттуда выбраться. С клаустрофобией совладать ему было не под силу.

Те, кого перевели на горную выработку, шли к месту работы в кромешной тьме. Чем дальше они заходили, тем ощутимее становился пробиравший Антонио холод. Он покрывался холодным потом, весь, с головы до пят. Впервые за все эти годы неизмеримых страданий ему приходилось сдерживать слезы. Страх был безотчетным. И до безумия его пугала вовсе не темнота, а гнетущее ощущение горы, нависающей над головой скалы. Сколько раз до начала взрывов он душил рвущийся из груди крик, но изредка, когда они останавливались, чтобы не попасть под обваливающиеся прямо перед ними куски породы, он выплескивал в дикий рев весь свой страх и чувство безысходности; его слезы смешивались с грязным потом, стекавшим по телу и промочившим его всего аж до ботинок.

Гранит сопротивлялся, но с каждым днем они заходили в темноту все дальше. «Только человеку с манией величия могло прийти в голову выдолбить пещеру столь гигантских размеров», – думал Антонио. Она представляла собой не что иное, как рукотворный подземный собор. Иногда совсем еще ранним утром там ощущалось присутствие какой-то безгласной тайны. Пока буры с молотами молчали, Антонио пытался

заставить себя вообразить, будто он направляется в какое-нибудь тихое мирное место, что-то вроде церкви, но вскоре его снова охватывал ужас от нахождения в замкнутом пространстве, а перед глазами вставала картинка: он идет к самому центру земли, откуда, скорее всего, уже никогда не вернется.

Он твердил себе, что скоро выйдет наружу, но в отсутствие света и без часов на запястье не представлялось возможным понять, когда это произойдет. Рано или поздно он повторял свой утренний путь в обратном порядке, но каждый день все равно казался ему вечностью.

Недели превратились в месяцы. Строительство продвигалось медленно. Со стороны могло показаться, что горный склон они лишь едва-едва поскоблили. Рабочие понемногу узнавали подробности этого великого замысла. Претворить его в жизнь полагалось за один год.

– Да нас скорее Франко на Рождество по домам отправит, – заметил Антонио. – Мы тут уже один год проторчали, так? А скала какой была, такой и осталась!

Он был прав. На то, чтобы завершить строительство «Долины павших», понадобится еще двадцать лет и еще двадцать тысяч человек.

Каждую неделю умирали десятки рабочих: они гибли во время взрывов, под обвалами или от ударов электрическим током. Многих из тех, кто рубил скалу, подстерегал страшный недуг. Когда они бурили и разбивали кирками породу, воздух наполнялся пылью, и хоть они и прижимали к лицам губки, микроскопические частицы кварца все равно проникали внутрь и оседали в легких.

Такой труд изматывал, и рабочие в группах постоянно менялись. Дружеские отношения завязывались нечасто. Изредка кого-то отпускали на свободу, но остальным везло меньше. Профессора забрали всего лишь через несколько недель после их приезда в Куэльгамурос. Судя по всему, он обвинялся в совершении большого количества преступлений, пусть и надуманных, против государства, самым страшным из которых было то, что он представитель интеллигенции, да к тому же еврей. Даже когда за ним явились на рассвете в их барак, он улыбнулся Антонио:

– Не стоит расстраиваться! По крайней мере, я не попаду в Маутхаузен.

Профессор Диас провел год в оккупированной немцами Франции. Многих его собратьев-евреев сгоняли и отправляли в этот печально известный концентрационный лагерь. Диасом Антонио восхищался неимоверно. Профессор был единственным в этом богом забытом месте, кого он мог назвать своим другом. Пусть сам Диас известие о своей скорой

казни воспринял стойко, Антонио оно привело в ужас.

С тех пор друзей Антонио больше не заводил. В конце каждого дня, обессилевший донельзя, он лежал на соломенном тюфяке с закрытыми глазами. От безумия спасался только силой собственного воображения. Антонио усердно упражнялся, чтобы научиться мысленно переноситься из этого места; он нуждался в образах простых и знакомых, но никогда женских: такие желания остались далеко в прошлом. Как правило, он рисовал себе, будто сидит за столом с Франсиско и Сальвадором, в воздухе витает соблазнительный аромат бренди, слышатся звуки разговора, на языке рассыпается сладкой пудрой свежий польворон. Здесь никто не мог до него добраться, и со временем он засыпал.

Первым, кто заметил, что с Антонио что-то неладно, был его сосед по койке.

– Уж не знаю, дохаешь ты весь день или нет – в таком шуме поди разбери, – но вот всю ночь напролет так точно. Каждую ночь.

В его голосе Антонио послышалась нотка раздражения.

– Мне твое буханье спать не дает, – пожаловался сосед.

– Прости. Постараюсь сдерживаться, это я, наверно, во сне… Прокуренная теснота бараков способствовала распространению

бактерий, как, впрочем, и сырой воздух Гуадаррамы, и Антонио не был единственным, кто часами ворочался, крутился с боку на бок по ночам.

За последующие несколько недель Антонио и сам потерял сон. Он всю ночь обливался потом и теперь, кашляя в ладонь, видел на ней алые брызги крови. Страшно болело в груди.

Антонио был одним из большого числа тех, кто подхватил силикоз.

Эта ненавистная гора все-таки оставила внутри него свою частичку.

С больными не церемонились, и многие работали, пока не падали замертво. Антонио хотел уйти так же, но однажды его тело просто перестало его слушаться. Много дней он не мог подняться со своего промокшего от пота тюфяка. Никакого умиротворения, которое должно было сойти на него перед встречей с Создателем, он не испытывал; все, что он ощущал сквозь морок беспамятства, – это гнев и безысходность.

Однажды ночью ему привиделась мать. Антонио смутно вспомнилось, что он получил от нее письмо, где говорилось, что она собирается приехать. Может, эта женщина с темными волосами и нежной улыбкой, стоящая у его койки, и есть его мама? Его посетило мимолетное ощущение покоя, но других ангелов за ним так и не прислали, и даже в состоянии полузабытья он понимал, что покидает этот мир. Священник, который

иногда пользовался таким состоянием умирающих, чтобы в последний момент вернуть их в лоно церкви, прийти не удосужился. Душу Антонио, как считали власти, было уже не спасти.

Наконец, после нескольких часов беспамятства, Антонио ощутил неизмеримо страшную, тяжкую грусть. Он насквозь пропитался слезами, потом и горечью; мир ускользал от него. Это смерть накатывала на него высокой волной, и она не знала удержу.

Весь прошлый год, хотя они оба даже не подозревали об этом, Хавьер Монтеро прожил в считаных метрах от Антонио. Его вместе с отцом схватили в Малаге в феврале 1937 года, когда город заняли фашисты, так что всю войну он провел в тюрьме. Единственным вменяемым ему преступлением было то, что он цыган, то есть уже по определению «подрывной элемент». Их с Антонио пути могли сотни раз пересечься, но они оба теперь ходили с опущенной головой и редко смотрели по сторонам. Минувшие годы мало что оставили от них прежних.

Хавьер был в группе, которой в тот день было поручено мрачное дело

– хоронить умерших. Время от времени его взгляд останавливался на своих некогда красивых руках, сжимающих теперь черенок лопаты, кровоточащих, заскорузлых, посеченных осколками гранита. Прошло четыре года с тех пор, как его тонкие пальцы в последний раз обхватывали гриф гитары, и почти столько же он не слышал звуков музыки.

– Знаешь, а мы с тобой, похоже, везунчики, – заметил его напарник по рытью могил, когда они вдалбливались киркомотыгами в твердый грунт. – Земля, думаю, помягче того гранита будет.

– Может, ты и прав, – ответил Хавьер, стараясь почувствовать признательность за непринужденный тон товарища.

Уложив, как полагается, тело, они опустили его в могилу. Савана им не выдали, и комья земли с лопаты Хавьера сыпались покойнику прямо на лицо. Так Антонио и соборовали. На этих склонах не было места обрядовым церемониям.

На результат своей работы могильщики не смотрели, однако несколько минут помолчали. Это было самое большее и самое меньшее, что они могли сделать.

Несколькими днями ранее из Гранады в давно обещанную поездку в Куэльгамурос выехала Конча. На входе ей в обязательном порядке пришлось зарегистрироваться и назвать цель посещения, после чего ее направили к маленькому домику, расположенному недалеко от бараков, длинными рядами уходивших куда-то вдаль.

Она назвала полное имя Антонио, и сержант побежал пальцем по спискам рабочих. Там были десятки имен, и мать терпеливо ждала, пока он переворачивал страницу за страницей. Сержант вздохнул, его явно одолевала скука. Хотя имена вверх ногами Конче было не прочитать, ей было видно, что некоторые из них перечеркнуты.

И вот, дойдя до середины страницы, его палец остановился.

– Умер, – равнодушно сообщил сержант. – На прошлой неделе. Силикоз.

Сердце Кончи едва не остановилось. Его слова вонзились в грудь острым клинком.

– Спасибо, – вежливо поблагодарила Конча.

Она отказывалась выказать свою слабость перед этим человеком и, выйдя из здания, медленно побрела вперед, ничего не видя, не разбирая дороги.

Было пять часов пополудни, и некоторые рабочие уже вернулись в свои бараки после двенадцатичасовой смены. Хавьер выглянул в окно. Заметил женщину. Не считая жен работников, перебравшихся поближе к мужьям, они здесь были редкостью, но лицо ее показалось ему знакомым, и он пригляделся получше. Потом вышмыгнул из барака и поспешил за ней.

Женщина еле брела, поэтому он догнал ее в два счета.

– Извините, – проговорил цыган, легонько касаясь ее руки.

Конча подумала, что это один из охранников и ее сейчас отчитают за то, что зашла в запретную зону. Женщина остановилась. Она сейчас ничего не чувствовала, страха уж точно.

Хавьер не ошибся. Ее волосы тронула седина, но в остальном она не изменилась.

– Сеньора Рамирес, – проговорил он.

Конче понадобилось несколько секунд, чтобы понять, кто на самом деле этот обтянутый кожей скелет. Гитарист сильно изменился, только огромные приметные глаза остались прежними.

– Это я. Хавьер Монтеро.

– Да, да, – ответила Конча так тихо, что и пение птицы заглушило бы

ее голос. – Я помню…

– А вы-то что тут делаете? – спросил он ее.

Первой его мыслью было – сеньора Рамирес узнала, что он здесь и привезла вести о Мерседес.

– Приехала проведать Антонио, – ответила Конча.

– Антонио! Он что, здесь?

Голова женщины поникла. Ответить она была не в силах, но бегущие

по лицу слезы говорили сами за себя.

Они постояли недолго. Хавьер чувствовал себя неловко. Ему хотелось обнять сеньору Рамирес, как родную мать, но такой жест выглядел бы неуместным. Жаль, что ему нечем ее утешить!

Начало темнеть. Конча знала, что ей скоро придется покинуть это место. Она должна была успеть до наступления темноты. Уняв слезы, она наконец заговорила. Перед отъездом ей необходимо было кое-что сделать.

– Наверно, ты не знаешь, где его похоронили. Мне бы сходить на могилку, пока я здесь, – сказала она, держась из последних сил.

Хавьер взял ее под руку и мягко повел к кладбищу, разбитому в нескольких сотнях метров за бараками. На расчищенном от деревьев участке сразу было видно, где землю недавно потревожили: почва была вспучена, точно на пашне. Они подошли поближе. Конча несколько минут постояла там, закрыв глаза и прошелестев одними губами молитву. Хавьер хранил молчание: он сообразил, что Антонио, судя по всему, хоронили в его смену. Даже звук его дыхания казался каким-то грубым вторжением.

Наконец Конча подняла глаза.

– Мне пора, – решительно объявила она.

Хавьер снова взял ее под руку. По пути к воротам им встретилось немало рабочих, которые кидали на него недоуменные взгляды. Хавьера мучил один вопрос, и он не мог отпустить сеньору Рамирес, не задав его.

– Мерседес…

За последний час Конча и думать о дочери забыла, но она понимала, что рано или поздно ей придется сказать Хавьеру, что Мерседес отправилась на его поиски и так и не вернулась.

– Не могу тебя обманывать, – сказала она, взяв его руку. – Но если получим от нее весточку, я тут же тебе напишу.

Теперь уже Хавьер не мог найти слов.

Когда за ее спиной с лязгом закрылись ворота, женщину передернуло. Запахнув пальто поплотнее, она поспешила прочь. Несмотря на то что там был похоронен ее сын, ей хотелось убраться из этого места как можно скорее.

Однажды над горной вершиной в небо на высоту в сто пятьдесят метров вздымется огромный крест, величественный, надменный и победоносный. У его основания расположат фигуры коленопреклоненных святых, а прямо под ним будет находиться усыпальница Франко. В некоторые дни его длинная тень будет касаться леска, где в безымянной могиле лежит тело Антонио.

Часть 3

Глава 35

Гранада, 2001 год

Длинные тени успели накрыть площадь перед «Эль Баррил», когда смолкли последние слова Мигеля. Соня уже и забыла, где находится. Она была поражена тем, что он ей рассказал.

– И как все это только могло выпасть на долю одной-единственной семьи?

– Почему же одной? – возразил Мигель. – Рамиресы не были исключением. Отнюдь нет. Пострадала каждая республиканская семья.

Мигель, похоже, порядком устал, но рассказ не прерывал. Теперь Соня взглянула на это место другими глазами. Казалось, там до сих пор витала грусть от случившегося с хозяевами кафе.

Старик проговорил уже несколько часов, но кое-что в его истории все еще оставалось недосказанным. То, что Соню интересовало больше всего.

– Так как же все обернулось для Мерседес? – полюбопытствовала она. Снимки танцовщицы на стене над их головами служили постоянным

напоминанием настоящей цели ее визита.

– Мерседес? – рассеянно переспросил он. И Соня на мгновение забеспокоилась. Вдруг этот милый старик забыл героиню своего рассказа. – Мерседес… да. Ну конечно. Мерседес… Что ж, долгое время о ней ничего не было известно; писем она не писала, чтобы не бросать тень на семью: девушка подозревала, что мать и так вызывает достаточно подозрений, не хватало еще обвинений в том, что дочь у нее – роха.

– Получается, она выжила? – опять приободрилась Соня.

– О да, – с задором ответил Мигель. – По прошествии времени, когда стало поспокойнее, она стала писать Конче сюда, в «Эль Баррил».

Мигель принялся рыться в ящичке у кассы. Сердце Сони бешено заколотилось.

– Они где-то здесь, – пояснил он.

Соня задрожала. Она увидела у него в руке аккуратно перевязанную пачку писем, написанных девушкой, чьи снимки не выходили у нее из головы.

– Хотите, я зачитаю вам некоторые их них? Они на испанском. Старик подошел и сел на стул рядом с ней.

– Да, пожалуйста, – тихо попросила она, не отводя глаз от потрепанных, пожелтевших от времени конвертов, которые он держал в

руке.

Старик осторожно вынул десяток страниц тонкой почтовой бумаги из верхнего конверта – письма в пачке были сложены по датам – и расправил их. Письмо датировалось 1941 годом.

Почерк оказался незнакомым. Соня никогда не видела, чтобы мама писала от руки, из-за болезни ей это давалось с трудом; по ее воспоминаниям, Мэри всегда пользовалась печатной машинкой.

Буквы, выведенные на обеих сторонах листа, просвечивали насквозь, что несколько усложняло чтение. Старик расстарался: сначала зачитывал каждое предложение по-испански, потом переводил его на немного старомодный английский.

Дорогая мама!

Я знаю, ты поймешь, почему я так долго не писала. Все потому, что я переживала, как бы не навлечь на тебя подозрения. Знаю, что меня считают предательницей за то, что я так и не вернулась в Испанию, и надеюсь, что ты простишь меня за это. Мне казалась, так будет безопаснее для всех.

Мне бы хотелось рассказать тебе, что произошло после того, как я четыре года назад отплыла в Англию на корабле «Хабана»…

С каждой минутой пространство воды, отделявшее Мерседес от родины, все увеличивалось. Вскоре после их отплытия ветер усилился, и когда они вошли в Бискайский залив, поднялись волны. Столь резкая перемена застала всех врасплох. Большинство из этих детей никогда раньше не были в море, и сильная качка их испугала. Многие расплакались, когда почувствовали, что палуба уходит из-под ног, а к горлу подступает тошнота.

Даже цвет моря казался теперь чужим. Вода утратила свою синеву и была оттенка взбаламученной грязи. Некоторых тут же стало рвать, а со временем морская болезнь подкосила даже взрослых. Вскоре палубы стали скользкими от рвотных масс.

Несмотря на все возражения Мерседес, Энрике у нее забрали и разместили на верхней палубе. Она на много часов потеряла его из виду и чувствовала себя так, будто уже успела подвести его мать.

– Ты здесь не для того, чтобы присматривать лишь за своими детьми, – отчитала ее одна из старших помощниц.

Она была права. На время этого плавания и после него обязанности Мерседес предполагали присмотр за целой группой детей, и кое-кто из преподавателей и священников с неодобрением отнесся к ее беспокойству о благополучии только двух ребятишек.

Той ночью дети спали там, где пришлось, пока корабль переваливался на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз. Некоторые из них устроились на дне спасательной шлюпки, другие свернулись калачиком на огромных бухтах каната. Вскоре Мерседес уже не могла предложить им никакого утешения. Ее одолела тошнота. Когда на следующий день бурное море снова успокоилось, все вздохнули с огромным облегчением. Вдалеке с некоторых пор маячило побережье Англии, но только когда море перестало швырять их корабль из стороны в сторону, они заметили на горизонте тонкую темную полоску – береговую линию Гемпшира. К половине седьмого второго дня плавания они уже пришвартовывались в порту Саутгемптона.

Гавань, в которой стоял мертвый штиль, обещала стать идеальным прибежищем; стоило им причалить – и тошноты как не бывало.

С палубы корабля, вцепившись маленькими ручонками в поручни, дети вглядывались в новую для них страну. Все, что им было видно, – это вырастающие перед ними темные стенки портовых набережных.

Швартовка проходила шумно: до них донеслось тревожное лязганье якорной цепи, и на причал полетели мощные, толщиной с руку, канаты. Седоголовые мужчины смотрели на прибывших со смесью жалости и любопытства. Они не хотели ничего дурного. Послышались выкрики на незнакомом языке, грубые сердитые голоса и оглушительные возгласы докера, которому требовалось перекричать общую какофонию.

Из-за туч показалось солнце, но ощущения новизны и радостного возбуждения от этого приключения сошли на нет. Эти дети хотели домой, к своим матерям. За время плавания многих разделили с братьями и сестрами, и на то, чтобы распределить их всех по группам, потребовалось время, но тут помогли шестиугольные карточки на груди. Вскоре к каждой группе был приставлен свой помощник. Мерседес надеялась, что за время плавания ей представится возможность узнать своих подопечных получше, но шторм смешал ее планы.

Перед высадкой дети прошли еще один медосмотр, где на запястья им повязали цветные ленточки, указывавшие, нуждается ли ребенок в лечении: красная ленточка означала поход в городскую баню для выведения вшей, голубая – что было выявлено инфекционное заболевание и ребенка требуется направить в госпиталь, белая – «полностью здоров».

Выглядели все эти несчастные крошки не лучшим образом. Их волосы, так красиво расчесанные, украшенные лентами и аккуратно заплетенные почти два дня тому назад, сбились в колтуны. Нарядные вязаные кофточки были запачканы рвотой. Сеньориты сделали что могли, чтобы привести их в приличный вид.

Наконец, детям нужно было вернуть их вещи, то немногое, что они взяли с собой. Маленькие девочки стискивали в руках любимых кукол, а мальчишки храбро, как маленькие мужчины, стояли рядом. К тому времени, как все собрались и были готовы сойти на берег, корабль уже давно пришвартовался.

Любопытство было взаимным. Хозяева и гости не сводили друг с друга широко раскрытых глаз. Испанцы смотрели на англичан, а те разглядывали иностранных детишек, пробиравшихся по палубе к трапу. Британцы были наслышаны о том, насколько варварски вели себя рохос

в Испании, как сжигали церкви и пытали ни в чем не повинных монахинь, поэтому ожидали увидеть маленьких дикарей. И когда перед ними показались эти дети с округлившимися от испуга глазами, причем некоторые из них как-то умудрились выглядеть нарядно до сих пор, англичане были поражены.

Одними из первых англичан, которых увидели испанские дети, были члены Армии спасения. Мерседес не знала, что и думать об этих людях, облаченных в темную форму и выдувающих из сверкающих труб и тромбонов бодрые мелодии. Они напоминали ей военных, но вскоре девушка поняла, что они имели самые добрые намерения.

Саутгемптон был похож на город в разгар фиесты. Улицы были украшены флагами, и испанские дети разулыбались, думая, что эту красоту вывесили в честь их приезда. Позже они узнают, что убранство осталось после празднования недавней коронации.

Тех, кто получил вердикт «здоров(а)», двухэтажные автобусы отвезли за несколько миль от Саутгемптона, в Норт-Стоунхем, поселок, который станет для них временным домом. Там был разбит огромный лагерь: на трех полях аккуратными рядами выстроилось пятьсот белых колоколообразных палаток. Каждая вмещала от восьми до десяти детей, мальчики и девочки проживали раздельно. «Индиос!» – в восторге воскликнули некоторые дети, завидев палатки.

– Они думают, тут играют в ковбоев и индейцев^[81], – пренебрежительно пояснил Энрике своей сестре, которая стояла рядом, сжимая в руках куклу.

Мерседес же сразу подумалось о самодельных палатках, которые люди сооружали из чего придется по дороге из Малаги в Альмерию. Здесь чувствовался порядок, защищенность и, что было самым трогательным, – доброта. На этих зеленых лугах они обрели убежище.

Организация лагеря впечатляла. Дети разделялись не только по полу, но и по политическим убеждениям их родителей; каждую из трех групп

разместили на отдельном участке. Администрация хотела свести к минимуму вероятность стычек между противоборствующими сторонами.

Лагерь представлял собой целый мир со своими правилами и заведенным расписанием. В очередях царил порядок, хотя для того, чтобы получить первое блюдо, приходилось отстоять ни много ни мало четыре часа. Многое из того, чем кормили эвакуированных, казалось им странным на вкус, но ничего, кроме признательности, они не испытывали и с удовольствием знакомились с новыми запахами и вкусами, привыкли пить «Хорликс»^[82] и чай. Мерседес обнаружила, что некоторые ее подопечные припрятывают еду про запас; слишком долго им приходилось переживать, когда удастся поесть в следующий раз.

Они устраивали пикники на залитых солнцем лугах, но еще много дней не могли совладать с беспокойством всякий раз, когда слышали шум пролетающих над головой самолетов, которые направлялись к расположенному неподалеку аэродрому в Истли. Этот звук прочно ассоциировался у них с угрозой авианалетов. Со временем они даже стали ложиться на мягкую английскую траву и наблюдать за бледными пушистыми облаками, пребывая в полной уверенности, что бомбардировщики не заслонят им солнце.

Детей постоянно чем-то занимали: уроками, хозяйственными заботами, гимнастикой, но с дисциплиной не слишком усердствовали, и делалось все возможное, чтобы дети не чувствовали себя как в тюрьме. Каждый день разыгрывался приз за самую прибранную палатку,

и Мерседес очень старалась, чтобы ее маленькие подопечные почаще его выигрывали. Всех их так или иначе мучила щемящая тоска по дому, но даже самые маленькие не давали волю слезам до отбоя.

Беженцев оказалось куда больше, чем ожидалось первоначально, но нагрузка на лагерь вскоре облегчилась: в первую неделю четыреста человек забрал к себе приют Армии спасения, а в течение месяца еще тысяча человек разъехались по католическим семьям. Были некоторые перебои с продовольствием, но их даже сравнивать было нельзя с той нехваткой продуктов, которую они испытывали в Бильбао. Как-то во время обеда Мерседес заострила свое внимание на старых кривоватых ноже с вилкой, которыми ела, и вспомнила, что все лагерное имущество было пожертвовано на добровольных началах. Хотя их довольно неплохо оберегали от влияния царящих во внешнем мире настроений, она знала, что британское правительство отказалось покрывать расходы на их пребывание в Англии. Предпринимались ожесточенные попытки собрать средства на еду и одежду, и беженцы целиком зависели от сердечности посторонних

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒