Страшньiй, да добрьiй

Страшньiй, да добрьiй

Ту зиму я, как помню, всю в слободе просидел. В Пошехонь даже и не наведывался. Да, вишь ли, всё шабашки да приработки разные. Трое нас в артели было. Пашка, Валда да я. Да так, слышь-ко, добро: одна шабашка кончится – тут же другую предлагают, ежели уже не дожидается. Так и халтурили вроде без отдыху, а и устали нет. И работать-то втроём весело, чай не первый год знакомы, да и денех насшибали за ту зиму порядком.

И вот под конец уже, в самый лютень, один большой такой заказ был. Сполнили, ясное дело, без нареканиев, к халяве не привыкли, глядь – а и нет больше предложений. Ну, мы посидели прикинули: хошь не хошь, а целу неделю зимогорить – знать, сам Бог велел на Воротаевскую Горку ехать, братков своих проведать. Об ту пору там Славенко с Потураюшком на промысел оставались - зверя пушного бить, солонину заготавливать, да и мало ли ещё заботы мужику, хошь и зима. Вот и порешили мы: неча мешкать, время упустишь - оно тебя опосля непременно накажет. Пошли на ярманку сообча, накупили всякостей, что в деревне зимой не раздобыть, сговорились на час, да и разошлись по домам.

На другой день чуть заря Пашка ко мне заваливается: рудзак огромный, выше головы, утеплился знатно – еле в дверь пролез. «Собирайся», - говорит. Ну, я-то с вечера уже готов. Пожитки упакованы, тулуп одел, с рукавицами вот только замешкался - не вспомню, куды подел. Спрашиваю:

- А ты, Пашенька, что жо один? Валда-то где?

- Заболел Валда, однако.

- Как так заболел?

- А так вот. Что-то он, видно, вчерася по поводу часу не так расслышал. Дак, сказывает, как пришёл с ярманки, так сразу лыжи и навострил. Всю ночь на яме нас прождал, три обоза до Пошехони пропустил. К утру домой вернулся, тут и слёг. Я только вот от него – лежит, дохает. Ему там и травы и мёд, а он и рта открыть не может - крепко, видать, застудился.

- Ну, ладно, - говорю, вдвоём попрёмся. Пусть выздоравливает.

Вот я собрался, на дорожку посидели, как положено, жену, деток приветил, пошли ужо. Только за порог, а там дядька Митяй бежит, запыхался аж.

- Куда, - кричит, - короеды, намылились? Ну-тко, стой!

Мы ему, значится: так, мол, и так, братцев своих на Горке Воротаевской попроведать, гостинцев им отвезть, а от них мёду, да чесноку взять. Ну, и отдохнуть бы неплохо.

- Я вам отдохну! – Митька в ответ. - Ишь, уработались!

Выяснилось, вопчем, что должно мне непременно сейчас записывать одну песню, и очень важную – такую, что прямо судьбоносная для всего Разнотравїя. Ну я чё – верю, конечно, что ни говори, а на предмет судьбоносности дядька Митяй на три сажени глубже нас видит. Соглашаюсь с каждой репликой. Вопчем, высказал он мне всё, что думает, пальцем пригрозил: и думать, мол, забудь – не тот раз, и убёг. Повздыхал я, тулуп скинул, мешки в угол, табак голантский к Пашке в рудзак переложил, говорю:

- Видать, одному тебе, Пашенька, выходит братцев проведать. Вот, табачку им от мово имени снесёшь, а то смолят оба как черти, так, поди, самосад весь ужо приговорили. Приветы, как водится, передавай. Да, гляди, не забудь от них чесноку привезть. Чеснок весь вышел. Чесноку привези обязательно!

- Ладно, - Пашка говорит, про чеснок не забуду, зуб даю.

С теми словами и попрощались.

Вот добрался Пашка обозом до Пошехони, а там до Воротаевской Горки своим ходом идтить надо. Точно не скажешь, иной раз километров двенадцать, а в другорядь все трыдцать вёрст пройдёшь – какое настроение! Ну, у Пашки с етим порядок – как воздуху чистого в Пошехони глотнул, так и заулыбался. Рудзак взвалил на себя, воротник поднял от ветру студёного, и без заминки в сторону Горки зашагал.

Идёт, значит, идёт. Песенку про себя напевает, шаги в ритм меряет – ну и не скушно ему. По сторонам от дороги такая красотища: ели да сосенки лапы снежком одели, морозец потрескивает. И так крепко, вишь, что аж и воздух будто замёрз, и всё кругом словно хрустальное. Того гляди – дыхнёшь, и рассыпется! Пашка идёт и на всю эту красоту любуется. Ни одного деревца мимо не пропустит, на всё присмотрит, а и шагу не сбавляет – морозец, вишь, не велит. «Эх, - думает Пашка, - такое кругом великолепие и приятность глазу, что непременно надо зафиксировать на фотоаппарат. Вот бы сейчас плёночку отщёлкать, да и фотографии маме отправить. Так бы уж она была рада таку красоту, хоть и не в живую, а увидеть. Ведь соскучилась, подишь-ты, по русской-то зиме! Но с другой стороны, ежели я сейчас рукавицы сниму да в рудзак за фотоаппаратом полезу, а он у меня чуть не на самом дне, так я непременно руки себе отморожу. Тут уж не до красоты будет. Пожалуй, погожу маненько с фотографиями. Да и не последний, чай, день зима, будет ещё случай. Но однако ж, та вот, к примеру, сосенка – такая уж красавица, а завтра, поди, уж и не будет такого ракурса…»

Вот размышляет Пашка таким образом – снимать ему рукавицы али не снимать, лезть в рудзак, али погодить. Тут уж и деревни все кончились – знать пол дороги уже отмахал, - места совсем дикие пошли, безлюдные, и оттого ещё первозданней природа и красимше крат во сто. И вдруг видит: сидит на обочине старик. Прямо так в сугробе и сидит, за посох держится, и волосы у него седые, аки сам снег – так по ветру и развеваются.

Подходит Пашка к нему:

- Здравствуй, - говорит, - дедушко.

Тот ему в ответ:

- Здравствуй и ты, внучок. – А сам, вишь-ка, улыбается, а глазами-то даже будто и посмеивается – всё в них искорки словно проскакивают. Разноцветные, как солнце на снегу играет.

- Ты что же, - Пашка говорит, - дедушко, такой мороз, а ты вот без шапки? Застудишь эдак себе голову и заболеешь ведь.

- Да я, Пашенька, старичок ответствует, - в лесу, вишь, ходил, да шапку-то и обронил где-то. И всё так будто и посмеивается глазами.

- это нехорошо, дедушко, - говорит Пашка. – Мороз-то вон какой лютый, совсем не хорошо без шапки. Да и рукавиц, вижу, у тебя тоже нет. Никако и рукавицы где-то потерял?

Улыбается старичок, плечами пожимает. Постоял так Пашка, посмотрел, совсем жалко ему стало дедушку.

- На-тко вот, дедко, тебе мою шапку. Да и рукавицы тож бери, а то – не ровён час – окочуришься тут на обочине, и поминай как звали.

С теми словами надел Павлик шапку свою на старичка, рукавицы ему в руки сунул, по плечу похлопал:

- Ну, дедушко, бывай здоров. – Повернулся да и пошёл дальше. До Горки Воротаевской не больше, поди, чем версты три-четыре осталось – чай не успею околеть.

Вот уж и ель знакомая – знать, за тем поворотом уже и Горка покажется. А места до того славные, такая красота, что и не сказать, дух захватывает! Идёт Пашка, фотоаппаратом на обе стороны щёлкает, радуется. С теми емоциями и до родной избы дошёл. А там Славинка в заулке дрова колет – пыхтит-кряхтит, пар от него во все стороны клубится. И Потураюшко тут же – вышел на крылешко покурить, по всему видать: только что алхимию какую-нибудь новую спакостил – фартук грязный, физиономия довольная. Обрадовался Пашка: все дома. Входит в калитку весёлый, румяный, тулуп нараспашку, фотоаппарат в руках – сразу же вспышкой замелькал – кого каким увидел, зафиксировал на цветную плёнку. Братки сначала испужались не на шутку – что за кореспондент такой на хрен? Слава уж и топор чуть было на вспышку не кинул. Ну да разобрались, узнали, обниматься полезли. Сразу в дом – там и самовар горячий, травы хитрые заварены – блины да пироги кушать, новостями, какие есть, друг с другом делиться.

Вот Пашка и давай им с порога про старичка рассказывать. Рассказал всё как было. И про то, как шапку отдал, и про то, как сам не заметил, что фотографировать принялся, и не то чтобы не замёрз, а даже и жарко невмоготу стало, что и тулуп пришлось расстёгивать.

Выслушали братья повесть Пашкину, табачку голантского самокруточки сладили, закурили молча. Пашка смотрит, удивляется:

- Чтой-то вы, братцы, притихли? Али что не так?

Затянулся Воротеюшка, выпустил дымок многозначительно, посмотрел, какие очертания причудливые тот под потолком приобретает, да и молвит:

- Неспроста всё это. Ох, неспроста.

Володенька тож курит молча и кивает утвердительно. Павлик недоумевает:

- Да что такое-то? Вы хоть объяснили бы!

- Непростой, думается мне, старичок это был, - говорит Воротейко, - а определённо какой-то знак. Испытывал он тебя, Пашенька, это как я тебе говорю, верь моему слову. Совсем не простой старичок, а кто-то из этих… Что-то, значит, должно будет произойти.

Пашка аж побелел весь при тех словах.

- Да что же такое, ребятушки? Что же теперь будет-то, а?

- Да ты не бойсь! – Володя успокаивает. – Ты ведь правильно всё сделал – шапки не пожалел, голову отморозить не побоялся. Да и испуг-то у тебя только сейчас пришёл, а это значит, что всё ты сделал как нельзя хорошо. А ежели шапку свою и рукавицы где найдёшь безлюдно, ну, к примеру, хоть на крыльце или на чердаке, то это и вовсе – очень хороший знак. Так что нынче ложись спать вон на печку, там тепло, быстро уснёшь и на утро уж и вовсе другими глазами на всё посмотришь.

Вот неделя проходит. Мы с Валдушкой да с Травиным Сергием в репетиционной чаи гоняем, блины с капустой горячие и всякое такое протчее. Входит Пашка. Весёлый, как всегда, румяный, здоровьем от него так и пышет – сразу видно, на пользу ему в Воротаевскую Горку съездить пришлось, и ну давай тут же про старичка нам рассказывать - всё как допрежь здесь описано было. Мы слушаем, удивляемся.

- Так вот, - Пашка говорит, - и верно, знак ентот хороший был. Я ведь как приехал, так шапку с рукавицами дома нашёл. Как и оказались-то тут, ума не приложу.

- Ну и чем же хорош знак-то? – Валдушка интересуется. – Как прояснил-то?

- Дак ить, - Пашка ответствует радостно, - где шапка с варежками, там и извещение лежало на N-ную сумму – мама прислала с исторической родины... Вот оне, родимые. Теперь и мечту свою давнюю смогу осуществить – проведу телефонизацию жилплощади. Вот и продюсер тут, кстати, тоже неспроста, а очень хороший знак.

Ну, мы все радуемся вместе с Пашкой, удивляемся этаким мистическим событиям. Точно, непростой старичок был. Взглянуть бы хоть на него, какой он, знаковой дедушко-то – интересно, наверно, постречаться.

- Вот, - Пашка говорит, - я теперь наученный всяким таким хитростям. Теперь ни одного знака не пропущу. Всем добро делать буду, так что ещё лучше заживём. В смысле денежнаго эквиваленту.

- Ну, это ты сгоряча! – Валдушка встревает. – Так совсем нельзя.

- Да уж это точно. Так со знаками не обращаются, - Травин молвит. – Оне ведь всё наскрозь видють. Могут и осерчать не на шутку.

Я киваю согласно:

- Верно, Пашенька, от добра добра не ищут – неспроста в народе говорят. Да ты чеснок-то привёз ли?

Рыба. 2000.

"ПАШКА-КНИГОЧЕЙ"

Како таперича нам стало доподлинно известно, повадился Пашка Страшной по библиотекам шариться. Сперва никто не замечал. Первым Шульц заприметил: идет как-то Саня по Крестовой - навстречь Пашка с пакетиком. Как есть бурсак - глазья краснушшы, заспаны, а во пакетике книжонки. Шульц к нему: мол, куда, боярин, коньки намаслил? Да так, - говорит Пашка, - в библиотеку. Шульц ему, мол, "е", "нормал", а сам задумался.

Опосля даже библиотекарши взволновались: экой книгочей - волосатый, а туда же, по полкам лазит, аки павиан, фолианты шерстит, пёрышко поскрипыват, из читального зала последним гонят. Други разнотравцы забеспокоились: ходит Пашка удолбашенный, а вроде не употребляет... Валдушка его и застукал однажды: видит, Пашка на кухне берет заварку позавчерашнюю - подогрел, посолил, ложку купороса тудыть сыпанул и из пузырёчка чего-то. Валда говорит: "Это зачем?" А Пашка, мол, клёвая вещь! Полдня колбасит, токмо моча синяя опосля. С ентого моменту поприжали Пашку, купорос отобрали. А он - шасть в библиотеку. Дня через два побелку с потолка скоблит, стирального порошка добавит и ещё чего-то - и жуёт. Это тоже запретили. Дык он, шельмец, сызнову: точки какие-то нашёл, помассирует, глядь - глазоньки заблестели, мимо косяка промахивается. Решили братия - надоть сурово пресечь! Связали, заперли в чулан, два раз на дню перед репетицией покормят, до ветру отведут под присмотром, и опять под замок.

Проходит неделя - а Паша опять косой. Учинили ночную вахту - глядь, а он, паразит, ляжет, персты особым манером складёт и - р-р-раз! В астрал прямиком. Не знают, как и бороться с ентим пристрастием пагубным - спать-то не запретишь! И пальцы, и всего связывали - пустое!

Так потихонечку истощилось его физическое тело, в темноте стала аура посвечивать, а сам прозрачнеет всё боле. Так и исчез весь, только голос ещё недолго оставался. Уж и не знаю, что дальше писать, совсем заврался.

Конец.

Потурай, 2000.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒