Средневековье.

Средневековье.

Христианская парадигма радикально меняет смысловые и ценностные акценты в отношении к игре, как культурообразующему феномену. Язычник предлагает богам сыграть с ним в обмен жертвы на дар. А монотеист (в особенности христианин) уже осознает невозможность обмена и торга с Богом, у которого бессмысленно требовать гарантий и расписок именно в силу того, что ему нужны не твои подношения и жертвы, а твоя любовь. Любимый (sic!) ягнёнок Авеля, а не просто пшеница Каина, не формальное фарисейское благочестие, требующее признания и наград, а настоящий недогматичный, пусть «неправильный», но исходящий от тебя поступок. Черные от угля ладони любящего Господу дороже белизны подвенечного наряда.

Страшный подтекст детской игровой реальности раскрывается даже при беглом взгляде на полотно Питера Брейгеля «Детские игры», на первый взгляд представляющее собой хаотический каталог из более чем двухсот обычных детских игр от салок и войнушки, до игры в волчок и дочки-матери. Но стоит чуть внимательнее всмотреться в лица, костюмы и позы персонажей полотна, как перед нами возникнут жуткие в своей простоте уменьшенные копии взрослых, то обреченно, то увлечённо играющих в свою жизнь, где есть место и для игры с жизнью другого.

Если отойти от «Детских игр» ещё на несколько шагов, то общая нить игры, тянущаяся от «дочки-матери» к обручу, салкам, рынку, волчку, войнушке, и наконец, к темнице и похоронам, станет очевидной. Добавлю, что игра в похороны внезапно продолжается игрой в огород, возвращающейся к игре в «дочки-матери», замыкающей на себе квазиигровой цикл жизни и смерти.

Настороженное отношение христианства к понятию игры обусловлено не только тем, что существом, играющим человеческой судьбой и предлагающим человеку ложную цель является Дьявол, имеющий множество обличий и масок и обречённый самим собой на вечную роль игрока и шута («Олуха Царя Небесного», «Обезьяны Господа Бога»). Сам по себе процесс игры как притворное «ненастоящее» бытие в целом, воспринимается христианином как суета и праздная попытка развлечения, то есть побега от естественного влечения души к Богу. Вспомним, как Адам и Ева, впервые испытавшие стыд – немощь своей добровольной отделенности от Источника Вечного Благодатного Бытия, «играли в прятки» с Богом.

Двуличность, а точнее многоликость, присущая актёрскому ремеслу, сформировало отношение христианства к лицедейскому искусству, дрейфующее от откровенного непринятия, до сдержанного недоверия. В качестве греха воспринимается и игра, ставшая страстью – источником болезненного удовольствия и страданий, затмевающих разум и чувства. Речь далеко не только об азартных играх, но приходится вспомнить о фанатичном преследовании игроков в карты и кости во Флоренции периода правления диктатора-проповедника Савонаролы.

Означает ли это, что игра как явление безоговорочно отвергается христианским сознанием, образом мысли и образом жизни? Едва ли. Игра как источник не просто познания, а детской радости и удивления, способных изобличать в видимом его незримую суть; игра как способ бессознательного умозрения и богообщения, а в своем онтологическом и метафизическом пределе и «умного делания», не только никогда не осуждалась, но и всегда негласно поощрялась христианами. Способность искренне отдаться игре является признаком искренности и чистой души, способности быть «как дети», позволяющей нам войти в Царство Небесное. Многие апокрифы, как например, «Евангелие от Филиппа» рассказывают о Богородице, игравшей в детстве с птицами, прилетавшими в Иерусалимский храм.

Святые и юродивые, разыгрывавшие перед приходившими к ним людьми, сцены, являвшие грехи и тайные помыслы своих посетителей, вызывали в них ужас и слезы покаяния, продолжая, как ни в чем не бывало играть с глиной или камешками.

Согласно расхожему мнению, игра в период средневековья не могла быть методом обучения и способом получения знаний поскольку, во-первых, находилась на периферии устремлений теоцентрического сознания, а во-вторых, поскольку порицалась как праздное и кощунственное развлечение, противоречащее влечению души к Богу. Аргументом в пользу этого мнения стала фраза из проповеди папы Льва Х, утверждавшего, что «ни апостолы, ни сам Спаситель не играли и не смеялись» [12].

Это, как и большинство современных суждений о «темном» средневековье справедливо лишь отчасти. Отношение к игре как развлечению, действительно, было неоднозначным. Особенно досталось распространившемуся среди городской знати и ремесленников увлечению игрой в карты. Дело не только в том, что карточные масти считались профанацией священных орудий искупления и самого образа Сердца Спасителя: креста, пики, губки (масть бубен) и сердца (масть черви), соответственно. Основная и справедливая претензия средневековья к игре ради игры заключалась в том, что, становясь страстью, игра как таковая могла стать источником греха.

Отношение христианства к иррациональным явлениям, в которых оно было склонно видеть, прежде всего, соблазн и игру «духов злобы поднебесной» и только потом божественное присутствие, также было крайне скептическим. Можно сказать, научно-скептическим.

В противном случае, при монастырях и непосредственно в Ватикане не существовало бы должности «адвоката Дьявола». Эту должность занимал человек, чьей задачей было искать естественное объяснение чудес и видений до полного исчерпания рациональной аргументации, с целью разоблачения игры как земных лжецов, так и самого «отца лжи».

Но означает ли это, что игра не была знакома средневековью в качестве естественного свойства человеческой натуры и способа познания?

Прежде всего, необходимо обратить внимание на то, что призыв Господа «будьте как дети» говорит о том, что детская непосредственность, находящая выражение, в том числе и в игре, не просто благословляется Всевышним, но и является способом бытия в Боге. Затем, отметим также и то обстоятельство, что игра Адама в называние твари, бывшая способом познания самой природы творения и Софии, являлась естественной частью до греховной жизни человека. И наконец, истолкование как текста Писания, как и изучение самой сотворенной природы в попытке приблизиться к постижению Замысла Создателя (попытке, породившей науку), носило в средневековье игровой характер. Поговорим об этом подробнее.

Начнем с того, что средневековье создает невероятный по объему и глубине корпус текстов. Здесь и толкования языческих философов (Платон, Аристотель, Плотин) и многочисленные переводы Писания, и жития общехристианских и местночтимых святых. Процесс обучения чтению и пониманию текста на столь обширном материале становится игрой, в которой само бытие буквы одушевляется и обретает если не мифологические, то притчевые черты. Такова к примеру судьба буквы А (альфа, алеф), прообраз которой бык отсылает нас не только к традиции буколической круговой письменности, по форме напоминающей движение плуга, но и к самому тексту Писания, где бык является и сакральным животным у Престола Божия и символом одного из четырех евангелистов. Кроме того, согласно тексту Откровения, Альфа толкуется как одна из букв Книги Бытия, принадлежащих Господу: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель» (Откр. 1:8).

Чтение как таковое в средневековой традиции превращается в игру-таинство, метафорически рисующуюся как взращивание зерен смысла, посеянных в борозды строк. Этим таинством средневековая схоластика примиряет христианский космос с языческой античной традицией, например, используя понятие аристотелева Перводвигателя (Эона) для истолкования неизменной и всеблагой природы Создателя, дарующего бытие всему сущему (Фома Аквинат) [1].

Не удивительно, что идея создания и букваря как отдельной книги и игровых кубиков с буквами на них также возникла в средневековье. Иллюстрации к этим изобретениям, погружающие обучающегося в образный, точнее, многообразный мир языка письменной традиции, исполняют в игровом процессе чтения собственную наглядную роль.

Нашедший отражение в средневековой письменной традиции опыт святых, открывает нам мир отнюдь не в образе мрачного подполья, каким он кажется многим медиевистам, но в виде бескрайнего игрового пространства, где соучастником игры, приоткрывающей нам благость Создателя и строение мира, становится все творение от трав и цветов, до звезд и святил (Франциск Ассизский).

Особой статьей в игровом мире средних веков была музыка. Дело не только в подражании духовной музыки совершенным горним гармониям ангельского пения, услышанного молитвенниками, и даже не в эксплуатации евангельского сюжета («Страсти по Матфею» И.С. Баха). Герменевтическая (толковательная) традиция средневековья находила молитвенный смысл и в самом нотном стане.

Названия шести нот в одиннадцатом веке ввёл итальянский теоретик музыки, один из крупнейших в эпоху Средних веков и самых значимых во всей истории западноевропейской музыки, монах-бенедиктинец Гвидо д’Ареццо.

Через 500 лет фламандский музыкант Хуберт Вальрант добавил ноту Си, путем соединения первых букв слов «Святой Иоанн». И, наконец, в 17 веке итальянский музыковед Джованни Дони, для удобства проговаривания при пении, заменил ноту Ут на До.

А вот и сама молитва Ut queant laxis, составленная — Павлом Диаконом, лангобардским историком, жившем в VIII веке.

UT queant laxis

REsonare fibris

MIra gestorum

FAmuli tuorum,

SOLve polluti

LAbii reatum.

Sancte Iohannes

Чтобы в полный голос

Смогли воспеть рабы

Твоих деяний чудеса,

Сними грех с их уст,

Святой Иоанн [25].

Таким образом, в средневековом сознании при помощи языковой и смысловой игры соединялись молитва, музыка и богословие.

Одним из примеров игрового синтеза научного знания с опытом богообщения служит личность святой, пророчицы, поэта, врача и композитора Хильдегарды Бингенской. Синтез этот именно игровой, поскольку он родился из «вглядывания и вслушивания» в Божий мир, свойственного детской игре.

Но прежде, позволим себе отступление, чтобы сказать об игре, породившей сам феномен научного знания, которым мы тоже обязаны «темному» средневековью.

Облик человека не как просто «социального животного» (Аристотель), жертвы мира, где властвуют вероломные боги и бесстрастный неумолимый фатум (рок), но как образа и подобия Бога, как Субъекта, для которого мир, с сокрытым в нем замыслом является Объектом изучения и пространством игры, сформирован именно христианской средневековой схоластикой – матерью всей современной науки.

Когда средневековый святой, богослов и ученый Блез Паскаль ставит свой гидростатический опыт этот человек, играет подобно Адаму, стремясь найти имя для бытия, открывшегося ему. Так познание и наука становится элементом игры, а игра – частью процесса познания, формирующего науку.

Иногда опыт наблюдения мира дарит нам намного больше, чем результат эксперимента, делающий идею, догадку и гипотезу – научным фактом. Порой подобный опыт открывает нам и другим окружающий мир в сиянии торжественного замысла.

Так было с Хильдегардой Бингенской.

«Уже с 5 лет она говорит своей испуганной няне: “Посмотри, какой славный, хорошенький телёночек в животе у этой коровы! Он весь белый, с пятнами на лбу, на ногах и на спине…”. Недоумение и испуг распространяются на всех домашних, когда телёнок появляется на свет в полном соответствии с описанием.

В зрелом возрасте чудесные излечения пророчества (в частности пророчество о кровавом конфликте между Римом и катарами) как и свидетельства о них принимают прямо-таки эпидемический характер. Служанку Берту, которой опухоль на шее почти не позволяла есть, Хильдегарда осеняет крестным знамением, и опухоль исчезает. Она благословляет слепого ребёнка, плывшего вместе с ней на корабле, и, опустив руку в воду, льёт с ладони ему на глаза — ребёнок прозревает… А о скольких выздоровлениях на расстоянии свидетельствуют молившиеся ей, коим она явилась и исцелила.

Сама Хильдегарда и говорила и писала о том, что суть исцеления не только в вере, но и в собственном сознании — в воздержании, и в знании — о важности гигиены, физических упражнений, необходимых лекарств» (Елена Кондратьева-Сальгеро «Хозяйка железной горы»).

Дело вовсе не только в чудесах и исцелениях, природа которых может быть подвергнута сомнению со стороны позитивистов. Необычайность личности Хильдегарды скорее в том, что иррациональная природа озарений сочеталась в её опыте с рациональным подходом к метафизической природе человека как тайны, в которой явлен мир и Бог.

Наследие этой женщины включает несколько томов лекарственных рецептов, две симфонии, три сборника духовных стихов, известных русскому читателю в переводе Сергея Аверинцева, и письменные свидетельства откровений под общим названием «Знай пути Господни». По свидетельству некоторых медиевистов, в частности Режин Перну данный сборник мог послужить источником вдохновения Данте (вторая книга «Божественной комедии» - «Чистилище») и Мильтону («Потерянный рай»).

Наиболее поразительным свидетельством единства научного и трансцендентного опыта являются созданные немецкой святой зарисовки к атласу человеческого тела, снабженные подробным описанием патологий, неизвестных средневековым врачам (в частности – саркомы кости). Примечательно и совершенно невероятно то, что данный атлас делался «на глаз» во время общения с посетителями монастыря, так, словно автор атласа обладала не просто рентгеновским зрением, но и всем техническим арсеналом современного диагноста. Наконец, именно в атласе Хильдегарды впервые задолго до Леонардо появляется схема пропорций человеческого тела, известная нам благодаря Да Винчи как «Витрувианский человек».

Средневековье порицает игру как праздность и страсть, но поощряет игру с миром, становящуюся источником знания о его устройстве и Высшем замысле. Именно эта эпоха превращает такую игру в систему, ставшую научным знанием, служащим каждому из нас.

Иоанн Дамаскин привел пример детской игры, явившей искренность и силу веры, воплотившиеся в чуде: «В одной сирийской провинции есть местечко Гонаг. В его окрестностях дети пасли скот. Однажды, когда они играли, кто-то из них предложил отслужить Литургию, как ее совершает батюшка в местной церкви. Дети выбрали между собой одного быть священником, а двух других - диаконами. Нашли один гладкий камень и начали игру: на камень, как на жертвенник, положили хлеб и глиняный кувшин с вином.

Когда дети кончали свою литургию и хотели было разделить хлеб, как это делал их батюшка в церкви, вдруг огонь ниспал с неба, сжег хлеб, глиняный сосуд с вином и даже испепелил самый камень, на котором они служили, так что ничего не осталось. Испуганные дети, попадали на землю и долго лежали, как мертвые, боясь даже шелохнуться.

Родители, удивившись, что дети не возвращаются домой в обычное время, отправились узнать, в чем дело. После розысков они нашли их, еще лежащими на земле. Дети не узнавали своих родителей и ничего не отвечали на расспросы. Взяв своих детей, родители отнесли каждого к себе домой. Все были в крайнем изумлении, видя детей в таком состоянии оцепенения. Только на следующий день дети стали понемногу приходить в себя. Тогда они рассказали о всем случившемся. Услышав такой странный рассказ, родители пригласили наиболее уважаемых жителей этого селения и пошли на место случившегося чуда» (Иоанн Дамаскин) [7].

Чудо сошествия огня в процессе игры свидетельствует по мнению Дамаскина (Мансура) вовсе не о Божьем гневе, вызванном попыткой детей, якобы профанировать таинство Евхаристии, но, напротив, о силе веры в подлинность представляемого, вызвавшей акт Парусии (Божественного присутствия), вынудившего детей испытать потрясение, схожее с потрясением Апостолов, ослепленных Фаворским Светом в момент Преображения Господня.

Итак, феномен игры противоречит христианскому сознанию, когда игра становится притворством, праздностью или страстью, но не когда игра становится чистым источником детской радости или интуитивно найденным способом познания и со-Бытия с Богом.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 Следующая ⇒