Рейд на Сан и Вислу 13 страница

— А ну, дай ему стакан нашего первача, партизанского…

Первач возымел свое действие. Через некоторое время пленный стал даже напевать:

Фрунзе верди ди овес,

Унде–й друмул ла Одесс?[10]

— Ну вот, это уже другое дело.

Три оставшихся в горнице летчика встревоженно переглянулись.

Я опять моргнул Жмуркину, чтобы убрал со стола бумаги. Но тот понял мой кивок по–своему, и неизвестно откуда на столе появилась бутылка с ликером.

Что ж, можно и с этими попробовать испытанное уже средство. Пригласил пленных сесть за стол.

Они присели. Выпили. И без всякого нажима стали, по выражению наших особистов, «раскалываться».

Один только командир корабля, раньше всех почему–то захмелевший, упорно доказывал нам, что он не имеет права говорить ни слова о секретном оружии, которым фюрер спасет Германию.

— Ну и не надо нам его секретного оружия, — резюмировал я. — Пусть назовет соединение, к которому принадлежал подбитый нами самолет. И заодно посоветуйте ему олиться своему фашистскому богу, что жив еще.

— Это другое дело, — с готовностью согласился командир корабля и стал докладывать: — Самолет «Ю–52» номер 809869–М–9–1 входил в состав первого соединения военно–транспортной авиации. Штаб — Германия, город Целла. Авиагруппа этого соединения, под командованием майора Шмидта, базируется на аэродроме Бяла Подляска в двадцати километрах западнее Бреста. В состав группы входят четыре эскадрильи «Ю–52» по двенадцати самолетов каждая и шестимоторные «Ме–323» в количестве до двадцати пяти машин.

Так вот что значат эти огромные воздушные шмели с целой тележкой под пузом!

И вдруг летчик, как говорят, «осекся». Он с тревогой взглянул на майора Стрельчукова, который стал делать в блокноте какие–то записи.

— Я ведь ни слова не сказал вам о секретном оружии? — встревожился командир со сбитого корабля.

Опять это секретное оружие? Вот не дает оно ему покоя! И я сказал Вальтеру и Кляйну:

— Успокойте его. Сообщите, что мы можем даже выдать ему справку о том, что он не проболтался… об этом секретном оружии.

А за перегородкой, уже совершенно явственно, не считаясь со своим новым положением, «клиент». Колесника снова затянул песню. Ту самую, которую орали румыны и немцы, наступая на осажденную Одессу:

Унде–й друмул ла Одесс?..

— Ишь как развезло его! — усмехнулся Войцехович. — А ну, спой ему что–нибудь из наших партизанских…

— Не поймет, — ответил Колесник. — Я ему по–румынски ответ сейчас составлю. Только на наш, партизанский лад:

Фрунзе верди де пелин,

Унде–й друмул ла Берлин?..[11]

После небольшой паузы за перегородкой послышалось всхлипывание.

— Что, не нравится? — спросил Колесник своего «клиента» уже по–русски.

Они вышли из–за перегородки.

— Немец, а похож на цыгана, — разглядывая пьяные слезы на лице летнаба, сказал Солдатенко.

— Тироль? — наугад спросил я.

— О я! О я! — забормотал, стирая с лица слезы, летнаб.

Дальше уже не представляло большого труда выяснить, что аэродром, с которого они летали, расположен на южной окраине Бялы Подляской, что охраняется он установками счетверенных зенитных пулеметов, что авиагруппа майора Шмидта ежедневно совершает рейсы в направлениях: Тернополь, Минск, Бобруйск, Львов, Одесса, Рига. Грузы, которые доставляются ими в указанные пункты, — это, главным образом, боеприпасы, запчасти к пулеметам, авиамоторы, а при обратных рейсах — раненые и офицеры–отпускники.

— Надо занести все эти трассы на карту, — шепнул Войцехович. — При составлении маршрутов будем располагать наши стоянки на трассах. Нащелкаем таких вот еще, пока низко летают.

И на столе появилась карта. Пленные сразу прикусили языки.

Я мигнул Колеснику:

— Отвлекай!

— О, донна Клара–а–а!.. — заорал тот во всю глотку. Летчики сначала даже вздрогнули, но сразу заулыбались и подтянули:

Их хаб дих танцен гезеен.

О, донна Клара…

— Подтягивай! — закричал Колесник Вальтеру, который сидел в обнимку с радистом.

А тем временем мы с Журкиным подсели к летнабу и штурману. И снова, уверив их, что не будем допытываться о секретном оружии, стали интересоваться маршрутами. Войцехович быстро наносил трассы на карту. При этом он проявил удивительный такт: не требовал, чтобы летчики сами брали в руки карандаш, ни о чем их не спрашивал. Только чертил.

Пленных, как видно, это вполне устраивало. При такой форме допроса они говорили куда охотнее. Совесть их перед майором Шмидтом и даже перед самим фюрером была чиста. Неважно, что в последующие пятнадцать — двадцать дней на выведанных у них трассах мы сбили еще четыре самолета, в том числе один шестимоторный гигант «Ме–323». Можно было бы и больше, но Федорчук начал ворчать:

— Расход боеприпасов огромный. Ну их к черту, эти самолеты!..

Это было верно. Стоянки на воздушных трассах противника пришлось отменить.

Еле дождались мы двадцать пятого января — срока возвращения всех наших подразделений из засад. Арутюнянцу удалось связаться с Семенюком, и тот сообщил пароли и отзывы еще на два дня. Обещал выполнить и другое наше задание — сеять панику в школе.

— Я говорил вам, парень он свой. Все сделает, — нахваливал Семенюка Арутюнянц, довольный результатами своих переговоров с ним…

Двадцать шестого января в 16.00 мы покинули село Мосур и направились к железной дороге. Южнее села Туропина подошли к переезду. Там оказались два дзота. Их пришлось брать с боем. Дзоты были блокированы партизанской пехотой и быстро разбиты артогнем. Но это не могло не осложнить наших действий. Звуки боя, наверное, насторожили «лесных чертей». На полную внезапность рассчитывать уже трудно. Окружить школу на тесном пятачке вряд ли удастся.

Начштаба подскакал к моей тачанке:

— Какие будут указания?

— «Невод» надо растягивать пошире.

— Значит, и «сетей» надо больше?

— Нет, резервы пока не трогай. Давай, Васыль, вперед кавалерию! Наверное, «черти» шевелятся уже там, в своем болоте…

После перехода железной дороги второй батальон Кульбаки двинулся на Осу и Буду, третий — Брайко — налево, через Турью, а первый батальон с кавэскадроном должен был ударить по школе прямо в лоб.

Успех дела решили кавалеристы. Ленкин столкнулся с разведкой «лисовых чортив». Наши выкрикнули пароль. Те подпустили вплотную, но, увидев звездочки на головных уборах, пытались оказать сопротивление. Несколько бандитов было убито, двое взято в плен. Пленные подтвердили наши предположения: канонада у переезда вызвала тревогу у «лесных чертей». Но с места школа еще не снялась. Семенюк сумел убедить тамошнее начальство, что до возвращения разведки с этим следует повременить.

— Надо действовать молниеносно, — торопил Усача его бравый помощник Семен Тутученко. — Потеря нескольких минут может сорвать дело. Все решает быстрота.

Но Усач и сам отлично понимал это. Сообщив в штаб соединения обстановку и препроводив к нам захваченных разведчиков противника, он на галопе бросил эскадрон вперед. Вслед за эскадроном развернулись стрелковые роты. Для быстроты маневра пехоту пришлось сажать на сани.

И все–таки «лесные черти» успели выскочить из своего логова. Верные девизу Бандеры — предательство, шантаж и провокация, они хватали по хуторам женщин, детей, стариков и бежали, смешавшись с жителями. Это очень затрудняло наши действия: открывать огонь было нельзя.

Разделив эскадрон по взводам, Ленкин скомандовал:

— На галопе обогнать толпу! Дедов и баб не трогать. Вооруженных топтать конями и в клинки!

Таким образом эскадрон Усача, численностью не более восьмидесяти пяти кавалеристов, разогнал и наполовину уничтожил «отборные войска» Бандеры. «Лесные черти», бросая оружие и теряя шапки, не оказав сопротивления, разбегались в разные стороны. Но далеко уйти им не удалось. В дело вовремя вступил пехотный «невод» из второго и третьего батальонов.

Довольный Войцехович потирал руки:

— Чуете? Широкими крыльями охватывает пехота округу от Осы и Буды до Доминополя.

Трескотня винтовочной стрельбы, недовольная воркотня пулеметов и задиристое фырканье автоматов разносились по округе, прижимая к болотам остатки уже переставшей существовать школы «лесных чертей».

Однако к полудню, когда, подытожив донесения комбатов и доклады связных, мы готовы уже были свернуть боевые порядки в походную колонну, где–то в самом центре нашего кольца что–то опять завозилось, заворочалось: над лесом потянулся серпантин трассирующих пуль, поднялись там и сям ракеты, забухал миномет, над хуторами взметнулись языки пламени и черный дым.

— Кажется, кроме «школы покойников», тут еще есть что–то? — спросил я у начштаба. — Немедленно выяснить.

— Связные, галопом вперед! — скомандовал Войцехович. — И сразу же с донесениями обратно. Капе командира через полчаса будет вон на тех хуторах. Волчек называются. А позже — по обстановке.

Только взвились вверх ошметки грязи пополам со снегом. Заекали конские селезенки. Полминуты — и конные связные скрылись: понимают, что в такой момент главное — не терять времени.

Когда штаб развернулся на хуторах Волчек, обстановка уже несколько прояснилась. Оказывается, наш «невод» загреб и другую стаю хищников: кроме офицерской школы «лесных чертей», в кольце оказался весь курень Сосенко (он же Антонюк).

— Состав — семь линейных сотен, одна конная сотня и небольшая группа узбеков, бежавших из немецкого плена. Из узбеков, задержанных насильно, Сосенко пытается создать особые подразделения, — доложил Семенюк, сумевший перебежать к нам где–то на стыке кавэскадрона и батальона Брайко.

Маленького роста, очень подвижный, с хорошо натренированным телом, Семенюк стоит свободно, и лишь играющие у него на скулах желваки выдают волнение. А глаза острые, наблюдательные, с хитрецой.

— Почему раньше не сообщили нам об этом? — строго спросил я перебежчика.

— Курень Сосенко подошел сюда только вчера под вечер. Держит путь на юг.

— Точнее?

— На Порыцкие леса. А дальше — Карпаты. Клым Савур, назначенный ихним главкомом, стягивает силы в Карпаты… Вы не успели завершить окружение. Охватили банду только с трех сторон.

— Уйдут они на юг?

— Могут уйти. Кони у них добрые.

Плохо. Можно было бы послать Усача наперерез, но он уже с рассвета на рысях и галопе. И это после ночного марша!

— Дайте мне ваших хлопцев с минами. Насыплю тому Сосенке горячих гвоздей на дороге, — предложил вдруг Семенюк.

Я сразу ухватился за это предложение. Приказал вызвать капитана Кальницкого.

Пригодился и новый наш, второй кавэскадрон, сформированный недавно из пятой роты Ларионова. Его я послал в обход противника.

«Невод» надо было сужать, а уже вечерело. Прочистку леса к ночи начинать нельзя. Продвинувшись километра на два вперед и сократив таким образом фронт, наши батальоны закрепились.

Всю ночь активно действовала разведка. А с рассветом на бандитов насел со всей своей напористостью Бакрадзе. Противник явно уклонялся от боя. Издали отстреливаясь, он пытался ускользнуть на юг только одному ему известными тропками. Впереди всех бежало кулацкое ядро куреня. В нем было до сотни человек, все на оседланных конях. Остальных — преимущественно мобилизованных крестьян — Сосенко умышленно оставлял в качестве заслона. До поры до времени они беспорядочно палили в воздух, но при первом же броске нашей пехоты стали поднимать кверху руки. Вот здесь и важно было не упустить момента. А многих из партизан ослепляло чувство мести за погибших и раненых товарищей.

— Как бы хлопцы не наломали дров, — озабоченно сказал я Солдатенко.

— Обязательно наломают, — отвечал Мыкола. — У мине у самого зубы скрипят. Я б того Бандеру или, скажем, Антонюка прямо бы загрыз.

— Степан Бандера далеко. Где–нибудь под Берлином. А вот Антонюка загрызть надо. Или в петлю его.

— Ой, утечет, подлюга. Я вже раскусив его тактику. Там, на хуторах, дедами и детишками прикрывался, а тут, бачишь, здоровых мужиков не жалеет. Бросает их на смерть, только бы самому шкуру свою волчью унести.

Наша атака действительно иссякала. Вокруг пленных — бледных, с поднятыми руками — задерживались не только бойцы, но даже и командиры. Отдавать распоряжения тем, кто еще шел вперед, было некому, и они тоже постепенно замедляли шаг. Кто–то увидел «знакомого» бандеровца и заехал с размаху ему по сопатке. Кто–то заметил добротные сапоги и под дулом автомата предлагал сдавшемуся в плен «добровольный» обмен на опорки. Угрозы, насмешки — все это было неизбежно. Но случались и расстрелы в горячке. Особенно в тех взводах, где имелись убитые и раненые.

Мыкола Солдатенко махнул рукой:

— Ну, я пошел в цепь, товарищ командир. Там теперь самая главная политработа.

— В добрый час! — крикнул я ему уже вдогонку.

— За мной, комсомольцы! — с высоты своего жердиного роста, сидя на таком же худющем маштаке, скомандовал Мыкола Мише Андросову, который тоже был довольно долговязым парнем.

Они взяли наметом и быстро скрылись там, где первый батальон Бакрадзе прочесывал лес. Через минуту следом за ними поскакал еще один конник. Из–под папахи его выбились длинные волосы, словно это был какой–нибудь польский гусар времен Тараса Бульбы.

— Надька Цыганко, — узнал начштаба.

Это была действительно она — политрук взвода конной разведки и комсорг первого эскадрона.

Через полчаса атака возобновилась в новом, все более убыстряющемся темпе. Сказалась работа замполита и его многочисленных помощников в боевых порядках. Прибыв в батальон, Мыкола Солдатенко послал на правый фланг Мишу Андросова, на левый — Надю Цыганко, а сам двинулся с ротой, занимавшей центральное положение. Произносить речи времени не было. Ограничился несколькими словами:

— Коммунисты и комсомольцы! Пленных не трогать. Куркульня уходит. Вперед! А с темными людьми разберемся после боя.

Те, что не успели обменять свои опорки на сапоги, с минуту, может быть, и поворчали, но, увидев рывок коммунистов, бросились вместе с ними, на ходу перезаряжая автоматы. А те, у которых обмен состоялся, только перебросились мимолетной шуткой:

— Походи, бандера, в моей пилотке малость, а я в твоей смушковой шапке как–нибудь потерплю. Если мороз прихватит уши, снегом три. Главное, по–первости не забудь об этом. А там привыкнешь — и дело пойдет!..

Пленные растерянно смотрели вслед партизанам, не веря своим глазам и ушам. Потеря папахи или даже ладного кожушка — это же чепуха, мелочь по сравнению с теми ужасами, которыми их пугала кулацкая пропаганда.

Те, что посообразительнее, тут же вызывались быть нашими проводниками. Они показывали командирам рот и взводов наиболее короткие и удобные тропы для выхода наперерез врагу.

Антонюк–Сосенко бежал стремглав. А когда напоролся на мины, поставленные Кальницким по указке Семенюка, то и совсем прекратил сопротивление. Банда была деморализована. На исходе второго дня боя, по данным разведки, с Антонюком осталось не более полусотни конных и человек семьдесят пеших. Все они были связаны круговой порукой преступлений.

На следующий день пешие тоже превратились в конных. Правда, без седел.

Преследуя их, наши люди увлеклись: вырвались из лесов и болот, проскочили шоссе и были уже в холмистой Волынской степи. Все быстрее уходила назад зубчатая кромка леса.

* * *

Преследование остатков разбитого куреня продолжалось и на третий день. Враг совсем не отстреливался. Он просто бежал и уже доскакал до северных границ Львовщины, где за городом Порыцком синели на горизонте новые леса. А в них почти наверняка должен быть еще один курень из армии Клыма Савура.

— Видать, все–таки под счастливой звездой родился этот Антонюк. Ушел! — резюмировал на третий день начштаба, пристраиваясь к кавалькаде связных позади моей тачанки.

— Нагнали страху на бульбашей, — засмеялся связной Шелест.

— Главное, что простым дядькам немного мозги проветрили, — рассудительно сказал Дудка — связной из четвертой роты Тютерева. Он лихо сдвинул набекрень серую смушковую шапку, добытую при разгроме «лесных чертей».

— Мужики волынские клянутся и божатся больше с бандерами да клещами дела не иметь… Отбили мы им охоту, — посмеивались добродушно и другие.

Посоветовавшись с Мыколой, мы дали команду прекратить преследование.

— Надо взвесить обстановку и переходить к другой, более важной цели, — сказал я Войцеховичу.

Не сразу заметил, как затихла моя кавалькада.

— Гляди, Шелест! — долетело до меня тревожное бормотание Дудки. — Командир против шерсти бороду гладит. К чему бы то?..

Приметы, суеверия, предрассудки в нашем бесшабашном войске уживались с зоркой наблюдательностью. Я уже давно заметил это и следил за собой, чтобы неосторожным жестом не сделать промаха. Спохватившись, разозлился: «Э, да ну их к чертям… с их приметами».

* * *

Бои с бандами сослужили нам немалую службу. Во–первых, появились изрядные трофеи — оружие и в особенности хозяйственные припасы. Последних хватило бы нам не на один месяц, вздумай мы вести сидячую партизанскую жизнь. Большое значение имел и психологический эффект: победа досталась сравнительно легко. Это поднимало и престиж командования, и веру бойцов в свои силы. Даже партизаны из бывшего пятого батальона, расформированного в Мосуре за трусость, и те сейчас подняли нос кверху. Надо было поддержать этот порыв и закрепить его…

А штаб? Командование? Мы ведь тоже были солдаты, и увлечение было нам не чуждо. Но штаб обязан побольше думать и размышлять.

— Не слишком ли увлеклись мы преследованием?

Вот ушли на юг километров на сто пятьдесят. А зачем это?

— Даже и Кульбака не заметил, что до Карпат ближе стало.

— Еще за одной — двумя бандами погонимся — и опять вскочим с разгона в Карпатские горы.

— Чего доброго…

«Неужели все–таки возня с Гончаренко, «лесными чертями» и Антонюком, отнявшая у нас без малого десяток дней лучшего для рейда зимнего времени, была ошибкой?» — думалось мне.

Эх, если бы человек способен был угадывать будущее! Скольких бы ошибок он избежал или исправил их вовремя. Дар предвидения — это, пожалуй, самый высокий дар природы.

Но, как узнали мы позже, ошибка наша заключалась тогда в том, что мы рассматривали разгром банды Антонюка и школы «лесных чертей» только с военной точки зрения. Лишь много времени спустя нам стало известно, что в этой довольно ординарной с военной точки зрения операции особенно важной была политическая сторона дела. Именно она блестяще удалась и намного превзошла военную. На шестой сессии Верховного Совета Украины отмечалось, что в декабре 1943 года между командиром отряда «УПА» Антонюком и заместителем гебитскомиссара города Владимира–Волынского состоялся сговор: немцы обязались снабжать оружием националистические банды, а представители «УПА» — помогать фашистам грабить крестьян…

Значит, мы, разгромив эту банду, не только сорвали сговор разбойников, но и помогли украинскому народу разобраться, кто его друг, а кто недруг, помогли партии пригвоздить к позорному столбу заклятых врагов нашего правого дела. Партия большевиков назвала их настоящим именем: «украинско–немецкие националисты».

Приближался конец января. Мы еще не знали, что на правом фланге Первого Украинского фронта Ватутин уже подготовил операцию, которая непосредственно коснется и нас: удар во фланг противника силами двух кавкорпусов и тринадцатой армии.

— Раз уж занесло нас так далеко на юг, то надо и тут делать свое партизанское дело! Ход конем вообще–то удался, — ворчал на следующий день не то в оправдание, не то в укоризну начштаба.

— Только с разгона конь твой прыгнул на одну лишнюю клетку, — поправил я его шахматные аналогии. — Не пора ли сделать следующий ход? А?

— Какой фигурой ни ходи, товарищ командир, но надо подготовить этот ход пешками, — мудрил Войцехович.

— Согласен. Значит, снова мелкие диверсии?

Остановились пока на этом варианте.

Обстановка на фронте быстро изменялась, особенно на нашем направлении. Мы поняли это еще раньше, чем приняли сводки Совинформбюро. Угадали по бегству противника. По дорогам мчались на запад фашистские колонны и обозы. Отдельные мелкие группы проскакивали и на юг.

— Тут–то их и будут вылавливать наши партизаны. Обоз, штаб, санчасть остановим. Пускай приводят себя в порядок. И сразу несколько рот пошлем в разные концы в засады.

Особенно отличился в одной из таких засад командир взвода Устенко из третьего батальона.

Бравому комвзвода вначале не везло. Его хлопцы впустую пролежали целые сутки где–то на лесной опушке юго–западнее Луцка, но так и не дождались фашистских обозов. Длинную ночь и весь день серое небо тихо сеяло на землю вперемежку то дождь, то мокрый снег, то колючую крупу. Никакой поживы не было. Вечерело. Нужно было возвращаться в батальон.

Устенко приказал взводу сниматься и поручил своему помощнику вести людей к деревне, маячившей за лощинкой километрах в двух от места засады. А сам остался проверить, не забыл ли кто из хлопцев диски или оружие.

Вообще–то это был только повод: никакой самый захудалый партизан оружия никогда и нигде не забывал. Просто Устенко грызла горькая досада, и он захотел остаться наедине с самим собой.

«Это же позор! В батальоне теперь осмеют, — размышлял он. — Чуть не сутки мучить людей на дожде и холоде, и никакого тебе результата».

Как у всех талантливых людей, у него хватало завистников. Менее способные командиры взводов и даже рот не раз высмеивали его простецкий наряд и совсем не военное, несколько панибратское обращение с бойцами: «Командовать не умеет. Ни тебе выправки, ни голоса, ни взгляда командирского».

Устенко был щупленьким мужичонкой лет этак под тридцать. Но военные задания выполнял всегда блестяще. И вдруг — такое невезение.

Раздумывая о невеселой встрече в батальоне, он тихо насвистывал что–то, вышагивая взад и вперед там, где только что была засада. Затем лощиной вышел к дороге и вдруг позади, в каких–нибудь трехстах метрах от себя, заметил взлетевшую в небо ракету. Комвзвода оглянулся, инстинктивно прыгнул в кювет, лег за кучу битого щебня. По дороге, из–за бугра, прямо на него выползал небольшой обоз.

«Возов двенадцать — пятнадцать», — быстро прикинул Устенко.

Повозки были доверху нагружены чемоданами и узлами. Возницы шли рядом с лошадьми, спотыкаясь о колеи и выбоины. Шоссе здесь было изрыто гусеницами танков. Двигаться по нему приходилось только шагом.

Рядом с повозками, кроме обозных, тащилось по два — три эсэсовца.

«Всех вместе десятка три — четыре наберется, — с тоской подумал Устенко. — Эх–ма… помирать, так с музыкой!»

Оценивающим взглядом он окинул полтораста метров дороги, отделявших его от первой повозки. Вот где, а не на опушке леса надо было выбирать место для засады. Возле рощи противник, конечно, шел настороже, может быть, посылал к ней разведку. Наверное, прочесывали и кустарники. А вышли из леса — сразу оружие сложили на телеги…

Пока Устенко разглядывал и обдумывал все это, передняя телега уже вплотную подтянулась к каменной куче. Мелькнула быстрая, лихорадочная мысль: «Пропустить половину колонны и бить сразу в трех направлениях. По голове и по хвосту — гранатами, по центру — из автомата».

Еще перед засадой Устенко, как всегда, насовал в карманы штанов и бушлата штук шесть гранат «лимонок» и повесил на пояс четыре бутылки. Теперь все они веером лежали на камнях, под рукой.

«Только бы не вздумал какой–нибудь эсэсовец зайти за кучу дорожной щебенки по нужде. Тогда — конец…» Но эсэсовцы, усталые, потные, брели еле волоча ноги, держась руками за телеги. Лошади, храпя и фыркая, тащили за собой перегруженные возы.

«Три подводы прошло. Как подойдет пятая — начну!»

Но тут Устенко заметил, что на седьмой повозке не было ни чемоданов, ни узлов — одно оружие: автоматы, карабины, два ручных пулемета. Там же, свесив ноги, сидели спиной к партизану два офицера.

«Пропущу еще две», — решил он. И взял три гранаты: в правую руку — одну, в левую — две. Кольцо первой рванул зубами, и три взрыва, один за другим, прогремели почти без пауз.

Колонна скучилась. Спереди и сзади образовались пробки от бившихся в судорогах лошадей. К повозке с оружием сразу бросилось десятка два эсэсовцев. Но она была так близко от Устенко, что гранату он подкатил под нее, как кегельный шар. Взрыв был хлестким, скрежетнули осколки и обсыпали спину Устенко белыми отрубями каменной крошки. Повозка перевернулась в кювет. Подбегавших к ней эсэсовцев Устенко встретил очередью из автомата. Длинной — патронов на двадцать пять. Несколько шагов перебежал в сторону и дал очередь назад — патронов в двадцать. Очередь направо — десять патронов. Налево — десять. Еще шесть — семь патронов — и диск кончится. Значит, стрелять больше нельзя. Времени для перезарядки автомата нет. Гранат — две. Снова вправо и влево полетели гранаты. И в тот же момент Устенко скомандовал:

— Рота — справа, рота — слева! Батальон, вперед!

Затем последовала виртуозная, понятная на всех языках русская матерщина. И уже по–немецки: «Хенде хох!»

Эсэсовцев было еще человек двадцать. Они все подняли руки. Но на поясах доброй половины из них болтались в кобурах парабеллумы, вальтеры, кольты. Секунда–другая — и фашисты разберутся в обстановке.

Рассчитав расстояние до опрокинутой повозки, Устенко стремглав бросается вперед, хватает немецкий ручной пулемет и наводит его на скучившуюся толпу эсэсовцев. Так лежал он с минуту, не спуская глаз с мушки и чувствуя, как холодный, липкий пот стекает по спине, а правое веко начинает дергаться. Если хотя бы один — два гитлеровца, пусть даже раненные, но с пистолетами в руках, остались на флангах — пропал бы Устенко.

«Пусть пропаду, теперь знаю — не даром», — подумал он со страхом и торжеством, готовый нажать гашетку и выпустить разом всю ленту пулемета. Но в это время от деревеньки уже бежали партизаны его взвода. До слуха Устенко донеслись их выкрики:

— Вперед! Выручай командира! Может, еще живой!..

Мы долго расспрашивали героя: как это он все рассчитал, все так быстро сообразил.

— Не помню, — застенчиво отвечал Устенко. — Действовал быстро, знаю, а как рассчитал — не помню.

Материальным результатом этого подвига были двадцать два пленных эсэсовца и богатые трофеи: девять подвод, двенадцать автоматов, два пулемета и шестнадцать карабинов. Да еще пятьдесят четыре чемодана, которые так и не довезли эсэсовцы до Западного Буга.

Через несколько дней радисты приняли сводку Совинформбюро об освобождении Луцка. Политруки читали ее во всех подразделениях. А Устенко, словно оправдываясь, говорил:

— Ну от, бачите? То ж немаки от кавалерии тикали. От Червоной Армии. А когда тикают, да еще всякая тыловая мразь фашистская, так их бить в самый раз. Як куропаток во время линьки: бегает плохо, летать не может и голову под крыло прячет. Знай только бей! Ей–ей…

Устенковские трофеи стали достоянием всего батальона. Захваченное у противника в бою всегда делилось у нас только среди участников данного боя. Мы строго придерживались этого правила. Но на сей раз Устенко заартачился: он ничего не хотел брать себе лично. Комвзвода долго и задумчиво шагал среди трофеев, небрежно откидывая кованым сапогом крышки чемоданов, и, сплюнув, отошел в сторону. Лишь по настоянию комбата он сделал наконец выбор: взял старинные карманные часы фирмы «Павел Буре». Часы были с восьмидневным заводом, огромные, но с маленьким циферблатом, сквозь который просвечивал маятник. На тыльной стороне крышки имелась выгравированная дарственная надпись: «Лейб–гвардии унтер–офицеру Трублаевичу Кириллу за отличную стрельбу».

— За якого–то отличного стрелка я рассчитался, — хмуро сказал Устенко. — Думаю, что трофей этот мне по полному закону будет. А?

Больше он ничего не взял. Да и часы эти через два месяца где–то под Беловежской пущей подарил мне. Почти насильно… А через день пал на поле боя. Погиб он ярко, так же как жил, — защищая жизнь нескольких тысяч мирных жителей, которых фашисты угоняли в Германию на каторгу.

Но тогда, под Луцком, солдатская судьба даровала Устенко еще два месяца жизни. Может быть, по этой причине да по часам, которые я храню у себя по сей день, и запомнился его подвиг на дорогах Волыни в те самые дни, когда правый фланг Первого Украинского фронта, осуществляя замысел Хрущева и Ватутина, совершал свой «ход конем».

На других дорогах в ту пору тоже действовали наши засады. Кроме двух основных направлений, по которым отходили фашистские войска из Луцка на Грубешов и из Ровно на Львов, нами контролировалась еще и шоссейная рокада, соединявшая эти две магистрали.

На середине ее лежал уездный городишко Горохов. И первого февраля основные наши силы расположились километрах в пятнадцати западнее этого города.

— Тут, пожалуй, можно денька на два — три стоянку сделать, пока роты находятся в засадах, — сказал начштаба и тяжело вздохнул: — Эх, и гнилая же здесь зима.

Третья военная зима действительно была для нас непривычной — расплакалась, раскапризничалась. Пехота еле вытягивает из грязи ноги. Обозы стали в тягость. И сани и телеги, и не разберешь, на чем ехать. Лошади напрягаются изо всех сил, каждые полкилометра всхрапывают, останавливаются, тяжело нося потными боками.

— Но надо же и по главной магистрали ударить.

— На Львов?

Решаем отправить туда в рейд один батальон налегке — без обоза…

По данным разведки, в Бродах, как раз на полпути между Ровно и Львовом, расположился крупный штаб. Те же данные говорят, что по железной дороге, соединяющей эти два важных пункта, через каждые десять — пятнадцать минут проходят эшелоны.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒