Рейд на Сан и Вислу 11 страница

— Цветные ковры, и чуть ли не с бубенцами. Х–ха… Клянусь мами, у этого Бррóйка есть нехорошие замашки, — неодобрительно качал головой Бакрадзе. — Ковер — это я еще понимаю. А побрякушки зачем? Скажи, па–ажалуйста…

Из саней выскакивает щупленький Брайко и, отдав приказание конному эскорту, сопровождавшему его, постукивая каблучками хромовых сапог, вбегает в штаб.

Давид Бакрадзе подошел к окошку хаты и стал разглядывать привезенных армян. Они стояли немного в сторонке, все трое одного роста, невысокие, немножко сутулящиеся, отчего казались совсем низкорослыми.

— Тоже мне — три богатыря, — проворчал Давид.

Брайко коротко доложил о происшествии.

— Значит, тридцать один человек, говоришь?

— Так точно. И все — армяне.

Бакрадзе отошел от окна и не очень приязненно посмотрел на Брайко. Между ними вообще частенько бывали разногласия. Брайко все время подкусывал темпераментного великана, хихикал над его раздраженными фразами или гневными восклицаниями. Давида это злило. Он даже фамилию украинца Брайко произносил по–своему. Все звали Брайко — Брайкóм, делая ударение на последнем слоге. Давид же всегда нажимал на первый слог, меняя звук «а» на «о». Получалось примерно так:

— А кто это говорит?! Бррóйко. А?.. Этот Бррóйко расскажет! Клянусь мами, язык у него во–от… — Он показывает рукой, какой у Брайко язык — от локтя до кончиков пальцев: не менее полуметра…

Подойдя к комбату, Давид остановился, пожал плечами, посмотрел на щупленького улыбающегося Петра и сказал:

— Послушай, Бррóйко, где ты их достал? Зачем они тебе, генацвале?! Ты что, кавказский человек? Х–ха? Скажи, пожалуйста! Бррóйко… Зачем голову морочишь?

Брайко захихикал:

— Пригодятся. Вижу, Давид, что ты заскучал по землякам…

— Зачем заскучал?

— Сам не знаю. Хлопцы говорят, мозоли замучили. Никак сапоги не достанут по размеру твоей ноги. Хи–хи…

Давид Бакрадзе с высоты своего роста молча мерит презрительным взглядом маленького юркого капитана, затем плюет и молча отходит в сторону.

— Ну вот и получай земляков, забавляйся, — миролюбиво говорит Брайко таким тоном, что выдержать уже невозможно.

— Х–ха! Земляки… Мелюзга какая–то.

— Какие есть, — посмеивается Петя. — Я их не выбирал.

— Перестаньте вы цапаться, как петухи! — поднял голос Мыкола Солдатенко.

— Нет, кроме шуток, товарищ замполит. Ребята мировые. Пришли с первоклассным вооружением — минометы, ручники почти у всех. Вроде хлопцы ничего, хотя и земляки с Бакрадзе.

Давид готов вот–вот взорваться.

— Ну, давай сюда своих богатырей, — говорю я, прекращая пикировку.

Через минуту в штаб вошли три человека. «Козырнули» на наш, советский, манер, но щелкнули каблуками как–то не по–нашему. Ох, этот щелк! По нему мы почти всегда узнавали бывших военнопленных из фашистских лагерей. Была и еще одна разновидность этого военного ритуала — козырянье с особым вывертом ладони и таким щелком каблуков, что звучит он, как выстрел из пистолета. Я знал: так стараются прошедшие муштру не в одном концлагере наемники, запроданцы из разных подсобных немецких формирований: полицаи, казачки, легионеры, власовцы. Но те, что стоят сейчас перед нами, вроде не из таких. Стоят смирно, но без особой, специфически эсэсовской выправки.

Водворяется молчание. Разглядываем друг друга, раздумываем. Теперь я вижу, что привезенные Брайко люди совсем разные, хотя ростом почти одинаковы. Крайний слева, стоящий ближе к окну, самый щуплый. Он немного лысоват, зрачки не мигая смотрят на Давида. Вижу, ему хочется что–то сказать, но он пока не решается… Тот, что в середине, немного сутулится, шапка съехала набекрень, стоит вольно, чуть–чуть подергивая левой ногой. Третьего плохо видно — он в стороне от небольшого оконца. Можно только различить, что в плечах он шире своих товарищей.

— Ну что ж, давайте знакомиться. Только так… допросов мы с вас снимать не будем. Выворачивать наизнанку всю вашу душу нам не требуется. Ни к чему… Но вы сами должны понять — мы не можем и не обязаны сразу и во всем вам верить. Доверие к вам придет вместе с вашей искренностью. Прошу рассказать о себе все, что считаете нужным.

Опять пауза. Все трое смотрят на нас удивленно.

— С чего начинать? — спрашивает средний, еще больше выставив вперед подрагивающую ногу. — Право, не знаю. — Видимо, он бывал на разных допросах, но на таких еще не приходилось, и он немного растерялся.

— Ну, начни хотя бы с фамилии, имени и отчества, — откуда–то из угла раздался голос Давида.

Средний усмехнулся и сразу посерьезнел. Наверное, и это не так–то просто в его положении — сразу прямо назвать себя.

— Антон Семенович Погосов. Тысяча девятьсот двенадцатого года рождения. По профессии горный инженер–технолог. Учился в Промакадемии имени Кирова. Перед войной работал в ЦК Компартии Азербайджана. Родился в Исмаиллинском районе.

Выпалил все это сразу и примкнул левую ногу к правой, без подчеркивания и напряжения вытянул руки по швам.

Мыкола Солдатенко встал, подошел к Погосову вплотную, остановился перед ним, положил свою жилистую, худую руку ему на плечо. Тому пришлось поднять голову, чтобы глянуть в глаза высокому Солдатенко.

— Скажи, товарищ, если ты коммунист, кто твой отец? — спросил Мыкола.

— Красный партизан из Астрахани. В Баку у Кирова красногвардейцем был… А затем пулеметчик первого мусульманского железного полка.

— Откуда вы к нам пришли? Все то, что вы сейчас сказали, хорошо. Но где вы были последние два тяжелых года?

Тут от окна сделал шаг вперед самый щуплый из трех:

— Докладываю. Старший батальонный комиссар Арутюнянц Серго. Наш маленький партизанский отряд армян активно действует в тылу врага уже с марта тысяча девятьсот сорок третьего года. Где действовали? Сначала в Польше, под Замостьем… И здесь, между Ковелем и Владимиром.

— Это правда, что вы воюете здесь за какую–то самостийную Армению? — спросил Давид Бакрадзе.

Они переглядываются, затем, отбросив всякое подобие военной выправки, подходят к Давиду и начинают размахивать руками. Все трое говорят сразу, перемежая русские фразы какими–то не то армянскими, не то грузинскими словами. Мы с комиссаром молча ждем, пока кавказцы договорятся между собой. Петя Брайко стоит в стороне довольный; улыбается, но без обычного ехидства.

Лицо Давида постепенно добреет, и он, выступив вперед, говорит, уже обращаясь к нам:

— Нет! Это наши ребята. А я было насторожился — кто они? От моря и до моря?! Сижу, думаю, голову ломаю: откуда здесь, возле Западного Буга и Вислы, могут появиться такие персонажи из прошлого? Думал прямо поставить вопрос: вы кто такие? Дашнаки? Маузеристы? Армянские националисты? Меньшевики? Муссаватисты? Басмачи, может быть?.. А они, оказывается, совсем иной народ. Вроде ничего ребята. Я даже согласен взять их всех к себе в батальон…

— Черта лысого! — выскакивает как–то по–петушиному Брайко, но под строгим взглядом Солдатенко осекается и переходит на более сдержанный тон: — Погодите, товарищ Бакрадзе. Они не к вам в батальон пришли. У нас так не водится.

В соединении существовал неписаный закон, по которому все пришедшие к нам, а также военнопленные, отбитые у врага, поступали на службу в то подразделение, которое их первым встретило.

— Ничего не имею против… товарищ Бррóйко. Х–ха! Можете оформлять их по всем правилам.

— Погодите, — остановил я комбатов. — Мы с замполитом еще не кончили беседу с новыми товарищами. Надо все же расспросить и выяснить, когда и где они попали в плен, как очутились на свободе. А вы, товарищ Брайко, повнимательнее слушайте. Вам с ними работать.

Давид быстро заговорил с ними, добровольно взяв на себя роль посредника. Разговор опять велся на смешанном русско–армянско–грузинском диалекте. И чем дальше, тем все больше и больше смягчалось лицо Бакрадзе.

— Говорят, что они — окруженцы из–под Харькова. Всем нам памятна весна тысяча девятьсот сорок второго года, Изюм–Барвенковская операция…

— Точнее?

— Большинство отряда — офицеры и политработники триста семнадцатой стрелковой дивизии. Формировалась в Баку, — ответил Погосов.

— Кто командир? — спросил Войцехович, записывавший ответы прибывших.

— Полковник Сироткин. Погиб в селе Большие Салы под Ростовом.

— Помню бригадного комиссара Аксенова, — добавил третий, по фамилии Тониян. — После смерти Сироткина дивизию принял полковник Яковлев. Тоже погиб в Изюм–Барвенковском окружении. Под селом Лозовенькой его похоронили.

— В каких лагерях были у немцев? — спросил я Арутюнянца.

— Демблин. Двадцать восемь бараков… Пленных фашисты рассортировали по национальностям: французы, англичане, югославы, русские, армяне, грузины, узбеки… В пяти бараках были армяне…

— Оттуда бежали?

— Нет. Там нас пытались вербовать. Наши же земляки. На службу к фашистам звали.

— Но мы наотрез отказались взять оружие и надеть немецкую форму, — быстро сказал Тониян. — Тогда нас увезли в Седлец под Замостьем. Вот оттуда мы и бежали…

— Так все–таки объясните нам, что у вас за альянсы с этим… Бандерой?

— С Бандерой ничего общего, — ответил Арутюнянц. — Из Польши мы попали на Волынь в марте тысяча девятьсот сорок третьего года. Тогда здесь не было советских партизан, но уже была крестьянская самооборона. Нам предложили влиться в нее. Мы отказались… Тогда нас стали просвещать. Разжевывать свою «национальную идею».

— Ну и как? Просветили?

— Да нет, конечно. Психология у них, как у дашнаков.

— Но вы все же изучали их?

— Да, изучали… как будущего противника, — включился в разговор Погосов.

— Какого? — повернулся к нему Мыкола.

— Классового.

— Но, а элементов национализма, антисоветчины много в этой самообороне? — допытывался Мыкола.

Арутюнянц подумал и сказал:

— Это все от кулацкой верхушки идет. Бандеровская головка — хитрая штучка.

— Что знаете о ней?

— Все как на подбор или кулацкие сынки, или местная интеллигенция из бывшей петлюровщины, из мелких чиновников, духовенства.

— Что в них главное?

Арутюнянц задумался:

— Пожалуй, самое главное — это их ненависть к колхозному строю. И понятно почему: в колхозах кулак видит конкретное воплощение своей смерти. Отсюда ненависть и к Советской власти, к коммунистам.

— Ну, положим, кулак и до колхозов был непримиримым врагом Советской власти.

— Я говорю о кулаке Западной Украины…

— Понятно. Продолжайте.

— Советскую власть принесли сюда русские. И кулакам уже всерьез кажется, что колхозы — это чисто русская, национально–русская идея. Итак, сущность этого национализма — классовая, а форма — националистическая.

— Вы никогда не читали лекций, товарищ Арутюнянц?

— Я педагог и пропагандист.

— Заметно… Так все–таки при чем тут самостийная Армения?

Три «богатыря» засмеялись.

— Эта самостийная Армения возникла не сразу. Они долго нас просвещали. Все старались привить нам национализм. Но закалка против этой оспы у нас хорошая. Мы не сдаемся. Прикидываемся непонимающими, спорим, доказываем… А неделю назад у них самих началось сильное брожение. Ну, понятно: с севера идут большие силы партизан, с востока наступает Красная Армия. Засылают к нам парламентеров, вызывают на переговоры: «Давайте определяйте вашу политическую линию». Ну что ж, давайте… Хотелось сначала выложить им все начистоту. Но тут возник такой тактический замысел: конечно, как только появятся наши, мы либо вольемся в армию, либо пристанем к советским партизанам. Но у бандеровцев надо все разведать, у них же тут во Владимирских лесах склады оружия, штаб, школа.

— Школа? «Лисови чорте»!

— Вы уже знаете?

— А вы знаете? Где она?

— О существовании школы мы знали лишь понаслышке… Расположение застав, систему охраны и способы связи они нам не доверяли. Надо было втереться в доверие. Вот мы и наплели. Скоро, мол, Советы придут, и нам нужно будет к себе, на Кавказ, путь держать. А для этого потребуется оружие, нужны и связи.

— Ну и как? Выложили они вам свои секреты?

— Все до ниточки. Всю дислокацию. Даже тайную дорогу к школе. В болотах она со всех сторон. Подхода нет. Только две тропы. И даже пароль у нас имеется на ближайшие сутки.

— Оказывается, эта публика тоже идейная, — захохотал Бакрадзе. — Ради своей идеи какую военную промашку дали! А, генацвале? Клянусь мами…

Давид со своими земляками на время удалился. За ними, не отступая ни на шаг, ревностно следовал Петя Брайко. Между двумя комбатами и людьми, прибывшими с Брайко, установился полный контакт. Но все же мы вызвали Жмуркина и поручили ему заняться тщательной проверкой. У меня лично не было сомнения — перед нами люди трагической судьбы и большого мужества. Но полагаться только на свою интуицию мы не имели права.

Жмуркин явился моментально. И я с начштаба сел за разработку плана разгрома «лесных чертей».

— Именно по этой школе мы и направим свой главный удар, — сказал я Войцеховичу. — А вспомогательный будет по штабу банды Сосенко и складам оружия.

— Срок? — спросил начштаба.

— Два — три дня хватит? Ведь надо собрать ударный кулак. Хлопцев–то разослали по коммуникациям.

— Жаль. На ближайшие сутки мы ведь пароль знаем.

— Это верно, но не начинать же из–за одного пароля без подготовки? Да и сколько добираться до них, этих «лесных чертей»?

Начштаба прикинул по карте:

— Километров шестьдесят с гаком. По болотам и лесам. Действительно, за сутки не успеем.

— Вот видишь? Нет, не стоит спешить. Пускай эти два дня хлопцы потреплют фашистов в засадах. А там, глядишь, какая–нибудь самостийная сорока на хвосте и пароль принесет. Словом, действуй не спеша. Но и не затягивай, конечно…

В штабе накурили. Было душно. Хозяйка только что вытащила караваи хлеба из печки. Я распахнул окно. На дворе пасмурно, волгло, гнило, висит тот зимний туман, от которого особенно портится настроение.

Под окном, на завалинке, в ожидании приказов сидят связные от рот и батальонов. Тихо переговариваются, попыхивая огромными самокрутками.

На меня никто не обращает внимания. Среди связных у нас много подростков. У Васьки с Толькой на нежных, почти девичьих щеках не заметно даже того легкого пуха, который пробивается у мальчишек к пятнадцати — шестнадцати годам. Никодим выглядит постарше, хотя, думается мне, лет ему столько же, сколько и этим двум. Они зябко кутаются в трофейные плащ–палатки — «тютеревки» и подбирают ноги, на которые капает с крыши.

— И что у тебя за имя — Никодька. Не иначе спьяну тебе родители такое выискали, — смеется Толька.

— Не–е, — отвечает хриплым, простуженным голосом Никодим. — Меня бабушка ухитрилась без родителей окрестить. У попа в святцах на мое рождение такой святой был… И черт ее дернул с крестинами этими! Верьте, ребята, самому как–то неловко. Вот война кончится, через газету объявление сделаю: поменяю на… придумаю потом какое.

По крыльцу загремели сапоги. Я выглянул в окно. Вернулся замполит. На ходу, почти не глядя на ребят, он кинул им через плечо:

— Эгей, старики! Чтоб этого больше не было… Смотрите мне, уши натреплю, — и, рванув дверь, вошел в хату. — Товарищ командир, ребята табаком балуются…

Я показал на заготовленные приказы.

Пока Мыкола читал бумаги, я снова подошел к окну. Оттуда до моего уха донесся хриплый шепот:

— Ишь, черт! И как это он углядел, ведь мы в рукава спрятали цигарки–то. Комиссар Руднев сильно за самогонку взыскивал, а этот и до курева добирается.

— Так это он только таких сопляков, как ты.

— А ты кто такой выискался?..

За окном тихая возня, смех.

Через десять минут Мыкола ознакомился с приказами, и, получив пакеты, мальчишки вскочили на коней, помчались по батальонам и ротам. Приглушенный туманом и оттаявшей землей, топот конских копыт заглох в темноте.

Я закрыл окно.

В отданном тогда приказе по соединению глухо говорилось о тщательной разведке переправ через Буг. А именно это и было главной причиной нашей остановки в селе Мосур. Штаб упорно думал: не махнуть ли за Буг?

Вынуждали нас остановиться в Мосуре и многие другие обстоятельства. Конский состав требовал отдыха. Обоз нуждался в пополнении санями. Для повышения боеспособности соединения надо было провести некоторую переформировку. Из Луцка и Ковеля немцы интенсивно вывозили награбленное имущество как по железной дороге, так и автоколоннами: следовало выслать на коммуникации побольше засад и диверсионных групп. И, наконец, возникла острая необходимость получше разобраться в националистическом движении на Волыни, так как весь район западнее и юго–западнее Луцка кишел вооруженными бандами.

Кроме того, нас крепко интересовала расположенная неподалеку отсюда школа «лесных чертей».

В наших руках были документы, свидетельствующие о сговоре гитлеровских тыловых органов охраны и администрации с бандеровцами. Бандеровская верхушка лихорадочно торопилась организационно укрепить свой союз с гестаповцами. Истинные приверженцы Бандеры готовились к подпольной борьбе против Советской власти — запасались оружием, налаживали связь по радио. Но простые люди, вовлеченные в эту заваруху под лозунгом борьбы с оккупантами, по–прежнему охотно действовали против мелких жандармских отрядов и тыловой немецкой администрации. Нам надо было всячески использовать это противоречие…

В раздумье прохожу мимо расположения разведроты. Смех, прибаутки. Собираются, видно, в поиск. Снаряжены, подтянуты — все один к одному.

У колодца — отделение Антона Землянки. Ведра поблизости не оказалось, или просто поленились бежать за ним. Воду достают какой–то плошкой.

— И с чего вы, хлопцы, воду пьете? Или селедки объелись? — спрашивает, подходя к ним, старшина разведроты Зяблицкий.

— Нет, товарищ старшина, селедки на обед сегодня не было. И рыбу соленую тоже не употребляли… Но хотим сообща с рапортом к комиссару взойти, чтобы, значит, из эскадрона Усача никого близко к нашей поварихе не подпускали… Прямо перевела всех нас. Усачу что? Придет, как кот возле сала, усами пошевелит, а мы потом все страдаем. Борщ в рот взять невозможно…

— А вы бы, хлопцы, свою красавицу на какую–нибудь постарше сменили. Сразу бы обезопасили себя на случай пересолов, — советует Тимка Арбузов, старшина из санчасти.

— Переменишь шило на швайку… Наша чистеха готовит хорошо: и вареники лепит, и картошку жарит. К тому же все может делать быстро, сноровисто… Пока, конечно, из эскадронцев никого поблизости нет… Мы понимаем, дело молодое, а все же придется какому ни на есть коннику в темноте бока пощупать, чтобы отвадить от нашей кухни…

— Напоились? Двинемся, что ли? Или еще черпать будете? — серьезно спрашивает Антон Землянка.

— Только фляги наберем. Спасу нет, до чего жажда разбирает после соленого обеда.

— Хватит вам лясы–то точить. Поехали…

Уже третий день стоим в Мосуре. Но прав был Вася — наши не засидятся. Засады и мелкие группы диверсантов вышли на коммуникации: Ковель — Владимир, Владимир — Луцк, Владимир — Замостье.

В соединении торжество: получили из Киева две отрадные радиограммы. В одной сообщалось, что капитану Роберту Кляйну Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза. Вторая была адресована самому Кляйну. Его поздравлял с высоким званием Никита Сергеевич Хрущев и желал дальнейших успехов в борьбе с фашизмом.

А тем временем адресат рыскал где–то под Ковелем…

Еще днем ординарцы, смеясь, сообщили мне, что Цымбал здорово рассказывал о боевом пути Роберта Кляйна, о подвиге, за который он был представлен к Герою. И, когда стало смеркаться, я решил наведаться к рассказчику.

Поехал верхом. Подмораживало. Над селом спускался туман. Конь скользил копытами по ледку, который местами уже проваливался.

На площади, возле церквушки, встретил Мыколу Солдатенко.

— Ординарцы говорили, что очень интересно о нашем герое Цымбал рассказывает.

— Ага, — поддакнул Мыкола. — Вот и сейчас хлопцы опять собираются его слухать.

— Послухаем и мы, что ли? Где они тут?

— Та в школе. Там у них штаб батальона. И рота одна…

Мы тихо вошли в класс, где в полутьме лежали бойцы. Только дверь в соседнюю комнату — видимо, учительскую — была освещена. У просвета толпился народ. Мыкола Солдатенко молча указал мне на горку школьных скамей, сложенных у стенки одна на другую. Я примостился поближе к печке. Напротив была разостлана солома. На соломе лежало человек двадцать. Одни похрапывали, другие курили…

— Ну давайте, Андрей Калинович, пора уже, — просили связные.

— Сейчас, сейчас, — отозвался Цымбал несколько неуверенно. Он заметил, что в учительскую вошел Солдатенко.

— Та вже починай! — сказал тот. — Знов про меня будешь? Брешешь — так бреши вже в глаза…

— Нет, товарищ Мыкола, тут разговор намечается про другого, — ответил Цымбал.

— И про вас они не брешут, а всю только правду рассказывают, — вступился за Цымбала связной Шкурат. — Очень даже подходяще говорят.

— Послухаем, — сказал, усаживаясь, Солдатенко.

— Значит, так, — начал Цымбал. — Идут бои за Киев. Это, когда я еще в бригаде Родимцева воевал. Держимся. Как зубами вцепились. Ну, Клейст, генерал фашистский, потыкался–потыкался и назад: правее завернул, на Умань пропер. А потом слух пошел, что уже и к Николаеву приближаются его танковые клинья. Семнадцатого чи девятнадцатого сентября, не помню точно, — приказ: Киев сдать. Ах ты, горе какое! Фашисты на Левобережье рвутся, впереди нас клещи сжимают. Ничего не поделаешь, подались мы к Борисполю. А прикрывала наш отход танковая бригада. Не упомню уж номера, да и, кто командовал ею, запамятовал. Но именно в той бригаде и служил в ту пору Роберт Кляйн. Значит, мы где–то рядом были — это точно. Только я выкарабкался живым–здоровым, а он остался. Ранили его в левую ногу.

— Откуда же он взялся под Борисполем? — не утерпел Солдатенко.

— Кляйн с Поволжья родом. С самого города Энгельса. Танкист. Лейтенант, кандидат партии. Да–а… И остался он, раненный, на огороде, когда фашисты в Борисполь из Киева прорвались. Раненых достреливают, других пленных тащат куда–то, как курят на зарез. А этот танкист Кляйн лежит себе пластом рядом с подсолнухом спелым. Нога перебитая — ни подняться, ни уползти. Он стебель подсолнуха зубами перегрыз, до решета добрался, выгрыз все семечки — и вроде сыт. Тут пить захотелось, а воды нет. Сами понимаете: солнце в полдень добре припекает. Горит весь наш Кляйн. Разум мутиться стал. Словом — смерть… День так прошел, ночь миновала, новая заря на востоке занялась. И вдруг вышла на огород дивчина — хозяйская дочка. Увидела раненого. «Солдатику, тикай, — шепчет. — Немец у нас на дворе». А раненый свое: «Пи–ить». Глянула она на его рану страшную, тихо ойкнула… и убежала. Ну, думает Кляйн, — конец. Сейчас девчонка с испугу проболтается и фашисты придут. Небо у него в глазах черным–черно стало: потерял, значит, сознание. А через полчаса приходит в себя и чует — весь воротник мокрый. Это девчонка та самая зубы ему разжала и в рот воды из глека льет. Глотнул раз, глотнул второй, чуть–чуть отдохнул.

— Ох и жестокая ты, жизнь солдатская, — вздохнул в классе кто–то из слушателей.

Цымбал замолк, задумался, что–то вспоминая. Молчали и все остальные. Лишь потрескивали чурбачки в «парашюте».

Нарушил молчание Мыкола Солдатенко:

— Да кажи, що ж дальше, Андрей Калинович?

— А дальше было так: берет та дивчина серп и начинает кукурузу жать. Жнет и кладет бодылья прямо на раненого. Целую скирду наложила. Шуршат сухие листья. А затем словно ветерок подул — шепчет она: «Солдатику, ты живой?» — «Живой», — отвечает Кляйн. «Когда возможность будет, я опять приду и тебя сховаю», — говорит дивчина и сует под бок тыкву с водой… Промаялся Кляйн под скирдой кукурузной на огороде еще двое суток. Немцы рядом ходили. Слышал, как они между собой переговаривались, решая — трогать им хозяйскую дочку или нет. Был среди них какой–то капрал — баптист чи другой вангелист какой, ну, словом, старовер европейский. Запретил трогать…

Человека три из куривших в классе, на соломе, встали и тихонько подошли поближе к дверям учительской. А Цымбал продолжал:

— Лишь когда колонна фашистская ушла дальше на восток, Катерина — дивчина та самая — Кляйна на чердак перенесла. Объявился и фельдшер какой–то. Но у раненого только на второй месяц дело пошло на поправку. Так и пробыл он у тех добрых украинских людей всю зиму и к весне стал ходить. Только нога левая у него получилась короче правой…

Среди собравшихся в школе немало было людей родственной с Кляйном судьбы. Многих выходили в погребах, сараях, на чердаках сердобольные молодицы и девчата. «Не поэтому ли, — подумал я, — слушают они Цымбала так внимательно?»

Мыкола опять не выдержал, заторопил рассказчика:

— Не тяни, Андрей Калинович, за душу. Сказывай без остановки. Дывись, яка нетерпячка у людей.

— Та я ж не тяну… Поправился, значит, Кляйн и говорит Катерине: «Надо мне к своим уходить». А Катерина его, видать, любить стала, что ли. «Не уходи, Ромене! — Она его так по–своему звала. — Оставайся у нас, иначе меня в неметчину угонят. А как поженимся — может быть, и обойдется. Не уходи…» Ничего он ей не сказал на это, но еще на неделю остался. Все выспрашивал о партизанах. Слух о нашем брате уже и туда, в степя, дошел. Воспрянул танкист духом. Только где их искать, партизан тех?.. Однако собрался в путь. «Спасибо тебе за все, — говорит Катерине. — Не могу я больше». Ждал попреков от нее, а она отвечает: «Ну что ж, война. Я понимаю… Война и мое сердце переехала, а не остановилась…» Тяжелое у них вышло прощание. Що там было у нее, в ее женском сердце, того не знаю. Чи, может, патриотизм, чи, может, любовь — поди–ка разберись. Все перемешала тая война.

Задумались партизаны. Такое тоже приходилось многим переживать.

— Ушел–таки Кляйн?

— Ага. Аусвайс[9] он хороший достал и пошел на юг. Блукает по полям и дорогам уже не один день. Все партизан ищет, а их нет как нет. Немцы, правда, его не трогали. Но полицаи останавливали частенько. Вылупятся своими бараньими глазами на аусвайс, на печатку с черной вороной и начинают расспросы всякие. Только он быстро с ними наловчился обходиться. Документ под нос да как гаркнет по–немецки. «Ахтунг, ахтунг, русише швайн, доннэрвэттер!» — и поверх всего того немецкого русским матерком покроет. После такого полицаи сразу руки по швам… Блукал он так недели три и выбрался за Богдановы места. Лесок там есть и овражки с дубнячком. Чует Кляйн, где–то тут должны быть партизаны. Еще три дня блукал по тем оврагам. В них и спал, в села не заходя. Так его спящего и накрыли.

— Гестапо? — охнул кто–то.

— Партизаны. Они тоже двое суток по его следу шастали, выслеживали: чего человеку надо. Проснулся он, а вокруг человек десять, и вопрос в упор: «Ты кто?» — «Никто. Партизан ищу». — «Эрих Кох, и полицаи, и Степан Бандера — все они тоже партизан ищут…» Должон я вам, хлопцы, сказать, что степной партизан — это человек совсем другого сорта, чем, скажем, мы. Осторожность и бдительность у них, в степу, — это самое главное. Я с теми степняками в госпитале лежал. Поверите — ночью, на кровати лежа, и то оглядываются. Каждые десять минут прокидается, голову сторчком круть–верть на все стороны — и снова спит. Отряды степных партизан по балочкам, по камышам да по плавням хоронятся. А народу в тех отрядах человек по десять — пятнадцать. Ну, от силы — полсотни. Не больше.

— В общем, уши торчком, глаза туды–сюды? — спросил Мыкола. — А воевать когда же?

— Воевать?.. Находят время и воевать… Но без осторожности там не повоюешь, когда под боком один–единственный лесок, а кругом степь на сотни километров. Правда, овражки там есть еще… Хотя тоже не ахти какие: камень с одного берега на другой перекинуть можно. Вот и приходится партизанам перебегать каждую ночь из одного овражка в другой…

— Ладно, будя про степняков. С Кляйном–то как?

— А что? Ничего особенного: стоит наш Роман–Роберт по рукам связанный. Командир вперед вышел. Конько — бывший учитель. В психологии он разбирался неплохо. Сразу понял, что перед ним не подосланный какой–нибудь гестаповец. Но как только Кляйн свою нацию открыл, Конько задумался. Отошел в сторону с комиссаром, и сели они там за кустами совещаться. Потом вышли и объявили Кляйну свое решение: «Принять тебя в отряд не можем». Видят — изменился в лице человек. Ну, как из петли вынутый!.. Сжалился товарищ Конько и говорит: «Все ж задание тебе даем. Поступай на службу к фашистам, раз ты их язык хорошо знаешь. Вот тут, в райцентре, и поступай. Ну, скажем, в эмтээс. Ты танкист — технику должен знать». Договорились насчет паролей. Документы Кляйну переменили, новую биографию ему придумали. Выходило по той выдуманной биографии, что Кляйн — фольксдойч из Бессарабии.

И пошел Роберт к немцам на службу. Назначили они его механиком. Райончик неважнецкий, хотя и хлебный. Какое в районе начальство? Гебитскомиссар, жандармов человек двенадцать, зондеркоманда, в общем, двадцать пять — тридцать человек оккупантов, для запаху, как говорят. Да еще парочка агентов тайной полиции… Две шкуры Кляйн носил, и обе просвечивались: и полиция носом тянет, и подпольщики районные с него глаз не спускают. Однако Кляйна голой рукой не возьмешь. Втерся он все же в доверие к немецкому начальству. С самим гебитскомиссаром в карты стал играть. А тот взялся его просвещать, Геббельсову науку ему долдонит. Взвыл Кляйн от того учения. Грешным делом, стал подумывать: то ли сбежать куда глаза глядят, то ли петлю на шею. Советскому человеку душу всю выворачивает фашистская дребедень. Но тут как раз от Конько связной пришел с резолюцией командования: «Приказ считаем выполненным, зачисляем в подпольщики и разведчиком своим».

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒