Рейд на Сан и Вислу 12 страница

— Агентурным, значит? — спросил Сокол.

— Как водится… И с резолюцией той новое задание: охотником стать. Развел руками наш Кляйн: приказ есть приказ — надо выполнять. Стал охотником. Зайцев и куропаток наловчился стрелять. Полуторка задрипанная в его распоряжении была, чмыхалка такая, вроде примуса. Дребезжит, мотор чихает, но колеса крутятся. Выезжает Кляйн ночью в поле с двустволкой, к оврагу условленному подкатит, там партизаны ему на машину зайцев штук двадцать и прочей дичи понакидают, а сами наказ дают: «Вези, мол, все к самому гебитскомиссару». Фашист доволен: «Гут, гут». И уже сам Роберта торопит: «Скоро ль, фольксдойч, опять на охоту?» Так и стал Кляйн почти все время пропадать с машиной в степи. И вот однажды с вечера Конько говорит ему: «Третье тебе задание — отвези на машине десять хлопцев на сто километров. Они там часа два поработают, и ты их обратно сюда доставишь». — «Что ж, можно», — отвечает Кляйн. Погрузил он к себе в машину партизан с минами за плечами (так–то лучше на случай нежелательных встреч, побыстрее можно в кювет высадиться), и газуют они по степи прямо к станции Яготин. Минами теми свалили эшелон под откос — и опять к заветному овражку воротились.

— Вот тебе и зайцы с утками–кряками! — засмеялся довольный Мыкола.

— Так за неделю–другую эшелончиков пять под откос аккуратненько было спроважено, — продолжал Цымбал. — То там шуруют, то совсем в другом месте. Каратели около железной дороги партизан по степи ищут, а их нэма, и неизвестно, кто шкоду делает.

— Вот тебе и охотники! — Вася Коробко даже зажмурился от удовольствия.

— Это волчьей тактикой называется, — сказал серьезно Цымбал. — Волк возле своего логова никогда овцу не задерет и свинью не зарежет.

— Правильно, — подтвердил Мыкола Солдатенко.

— Наладились они поезда щелкать. То под Яготином, на линии Киев — Полтава, то под Красноград махнут. Сбилось с ног гестапо. Села стали палить вблизи железной дороги. Полицманов с досады, должно быть, с полсотни расшлепали. А толку никакого. Ничего не могут унюхать.

— Так им и надо, — сказал серьезно Сокол.

— Ну, понятно, стали полицманы разбегаться кто куда.

— Не любят, стало быть, когда их самих шлепают…

— Да чего нам голову ломать над тем, что полицаям по вкусу, а что нет. Важно другое: выходит, и на юге, в степу, партизанить можно?

— А как же, конечно, можно. Но тактику соблюдать надо. Особенную — южную. Там колонной не попрешь, как вот мы, к примеру, ходим… А все ж дайте, ребята, про Кляйна закончить… В общем, целый год он «охотился», но в конце концов провалился. Губернатор в район сыщика опытного прислал под видом какого–то коммерсанта. Этот тоже по карточной игре был дока. Пристал в партнеры к гебитскомиссару и обратил, гад, внимание, что в ту ночь, когда Кляйн на охоте, непременно случается крушение поезда. Три месяца, стервец, в карты играл. И вынюхал, а мер не предпринимал: хотел Роберта–Романа со всем отрядом захватить. Но тот — тоже тертый калач — почувствовал, что погорел, и вместе с полуторкой смотался к партизанам. Теперь уже Конько ему не препятствовал. Хоть и немец, но проверенный человек.

— А волчья тактика сорвалась? — полюбопытствовал Сокол.

— Не то чтобы сорвалась — время другое наступило. Уже сорок третий год шел. Лето. Курская дуга. Наступление Первого и Второго Украинских фронтов. К Днепру Красная Армия выдвигается. Стал тогда наш Кляйн под оберста — немецкого генерального штаба полковника — работать. Подбили раз такого на засаде. Самого оберста — в овраг, а сапожки, шинельку, кителечек, фуражечку сняли и Кляйна поднарядили. Ничего — подошло. Ордена, карта, планшет кожаный, бинокль, пистолет в кобуре с монограммой от самого Гудериана. Чем не оберст? Машина тоже классная досталась — «оппель–адмирал» называется. Мотается на ней «оберст» по степи, а за шофера у него был сам командир отряда — Конько. Не то чтобы не доверял Конько немцу Кляйну, а такой уж был он человек — хотел, чтобы в случае чего сам мог решение на месте происшествия принять. Кроме эмтээсовской полуторки, обзавелся отряд еще парочкой грузовиков. По утрам да в сумерки они все позади «оберста» за «оппель–адмиралом» по всей Полтавщине газуют, а днями по оврагам да балочкам ховаются.

— Тоже, значит, рейдовая тактика?

— А ты думаешь как? Только другого габариту — москиты, комары, а кусаются больно и спокойно спать фашистам не дают.

— А все ж сколько у них народа в отряде было?

— Точно не знаю. Но, пожалуй, с нашу роту отряд тот был, не больше.

— Ишь ты. Я бы и то злякався, — простодушно сознается бесстрашный разведчик Мурашко.

— Все дело в привычке. Ты привык к грохоту, чтобы уж если бой, так треску, шуму — на весь район. А степняки, я ж казав уже, — комары, москиты. Боеприпас весь на учете, баз нет, что у противника раздобудут, то ему же и возвернут. Сам понимаешь — много с собой на две — три машины не нагрузишь.

— Черт с ней, с тактикой. Ты давай про Кляйна и Конько.

— А про кого ж я толкую?.. Значит, наступает наша армия: к Десне Рокоссовский жмет, южнее — Ватутин с Хрущевым Первый Украинский фронт ведут, еще южнее — Второй Украинский. Танковые сражения идут уже на Полтавщине. Фашист с техникой за Днепр ползет. Думает на том берегу закрепиться. И в этой каше прифронтовой крутится машина «оппель–адмирал». За рулем — Конько с петлицами обер–вахтмайстера, а на заднем сиденье — такой важный «оберст» генерального штаба со стекляшкой в глазу. Они к этому времени уже и рацию себе раздобыли. Словом, разведка хоть куда, и ведет ее сам командир отряда.

— Ну, это не дело, чтобы сам командир в разведку ходил, — рассуждает Шкурат.

— Конечно, — соглашается Цымбал. — Но тут же обстановка не обычная. Три фронта наступают. Борьба за Днепр. В войсках специальный приказ Верховного Главного командования читали: кто первый за Днепр ногой ступит — тот Героем Советского Союза будет. Такого спроста не бывает. Как говорится, исключительное положение. Тут можно и командиру отряда в разведку идти. К тому же степняки–партизаны тоже особый приказ по рации получили. То ли от представителя Ставки — товарища Василевского, то ли от Хрущева или Ватутина. Словом, высокий приказ: «Разведать переправу через Днепр, подтянуть отряд к самому берегу». Подошли к переправе партизаны и на рассвете — в камыши. Как утята… «Оппель–адмирал» — фыр–фыр! — выскочил на шоссе и газует. Через Днепр проехали беспрепятственно, все высмотрели — и к своим. А часов в восемь утра из камышей по рации — стук–стук! Так, мол, и так: «Переправа мощная. Тяжелые танки выдержит, но заминирована. Войска идут беспрерывно, прут валом. Комендант переправы в блиндаже сидит возле машинки подрывной, только крутнуть и — все в воздух». Отстучали. Ждут. Через несколько минут по рации новый приказ: «Не дать врагу переправу взорвать. Продержать в своих руках несколько часов. На помощь вам вышли в рейд танки. Свяжитесь. Выполняйте». Выезжает снова «оппель–адмирал» на мост. Наш «оберст» направо и налево козыряет двумя пальцами. Конько нежные гудочки подает: дорогу ослобони, дорогу!.. Вклинились в немецкую колонну и прямо на мосту стали.

— А отряд? — пробасил кто–то из слушателей.

— Сидит в камышах, как лиса перед стадом гусей.

— А дальше?

— Все как полагается… Выходит не спеша из «оппель–адмирала» «оберст», стеклышко на часового вскинул и пальчиком ему махнул. Часовой гусиным шагом вперед. Честь ему отдает. «Где комендант переправы? — спрашивает «оберст». — Позвать его сюда!» Побежал часовой в блиндажик. Комендант в чине обер–лейтенанта явился небритый. «Оберст» генерального штаба прочухан ему устроил: «Почему небрит? Почему сапоги грязные! Почему на переправе непорядок? Зенитки почему на левом берегу? Они на правом должны стоять».

— До зениток уже добрался…

— А как же! Приказывает немедленно зенитки те переправить. Десять минут сроку!.. Комендант побежал приказ выполнять. «Оберст» на перилах моста карту развернул. А Конько тем временем машину драит да по сторонам глядит. Через полчаса подбегает комендант переправы с рапортом: зенитки сменили огневые позиции. Но Кляйн опять принялся кричать, снова ему что–то не нравится. Отошел обер–лейтенант в сторонку как в воду опущенный. А другие немецкие офицеры, те, что с колонной на мосту были, к нему. Видно, заподозрили неладное. О чем–то расспрашивают коменданта и в сторону «оппель–адмирала» головами кивают. Потом направляются все к машине. Комендант переправы и тот смелости набрался: просит «оберста» предъявить документы.

— Ух ты! — выдохнул связной Шкурат. — Влипли ребята.

Цымбал пропустил это восклицание мимо и продолжал свой рассказ не прерываясь:

— Глянул Конько на офицеров, а у них уже и кобуры расстегнуты. Не оборачиваясь в сторону Кляйна, пробурчал негромко, будто самому себе: «Рванем напропалую». И осторожненько завел мотор «оппель–адмирала», сел за руль. А Кляйн как гаркнет: «Молчать! Разбаловались все тут…» Но комендант опять: «Ваши документы!» — и за пистолетом тянется. Наш «оберст» шагнул ближе к нему и спокойненько так переспрашивает: «Документы?» А сам в боковой карман руку опустил. Там у него еще парочка пистолетиков была. Кроме того, что в кобуре с монограммой самого Гудериана. Выхватил один из них и, не повышая голоса, говорит: «Именем фюрера», — да бац коменданта в лоб. Свалился комендант. Кляйн сунул пистолет обратно в боковой карман, повернулся к остальным офицерам: «Кобуры застегнуть!» И на свою кобуру показывает. Те сразу серебряную монограммку и подпись самого Гудериана узнали. «Разойтись! Выполнять приказание!» — командует «оберст». Ну, сами понимаете, никому охоты нет от имени фюрера девять граммов в лоб получать. Разошлись. А «оберст» спокойно к машине подошел, сапожок на подножку поставил и говорит своему шоферу негромко: «Фу, пронесло, кажется… Давай, товарищ командир, подальше отсюда, а я дело до конца доведу». Обменялись боевые товарищи взглядами. Козырнул Конько двумя пальцами, развернул машину — и только пыль взвилась столбом. А «оберст» сигару закурил, прутик из верболоза вырезал вроде стека, по голенищу себя похлопывает, распоряжения отдает. По переправе прошелся раз — другой, потом с насыпи вниз спустился и — в блиндажик.

— Для наведения порядка?

— Ага. Осматривает все не спеша. Немецкие солдаты ему честь отдают а он вроде и не замечает. Проводку ищет, ту, которая тянется от блиндажа к шурфам у моста, полным взрывчатки. Нашел. Стороной самолеты как раз шли, не то немецкие, не то наши. «Оберст» солдатам сигарой в небо показал: «Ахтунг, мол, следить всем».

— Ты сам Калиныч как заправский немец стал. Здорово насобачился по–немецки шпрехать! — перебил рассказчика Шкурат.

На него зашикали, замахали руками. А Цымбал только подмигнул и повел речь дальше:

— Пока немецкая солдатня таращила глаза в небо, Кляйн нагнулся и тихо вырезал карманным ножом провода метра два. В Днепр сапогом его отшвырнул, концы землей замаскировал — ищи–свищи. Опять на мост поднялся… В общем, больше часа он один переправу немецкую держал. А Конько тем временем на восток газанул километров за двадцать пять. Танки советские встретил. Те за «оппель–адмиралом» сразу к мосту. Выскочили на насыпь, стрельбу подняли. А «оберст» телефонную трубку снял и подразделениям, что залегли на правом берегу, приказывает: «Именем фюрера, всем сложить оружие. Сопротивление бесполезно — русские нас окружили». Немцы — народ, конечно, дисциплинированный: моментально организованным порядком «хенде хох!» И готово… К вечеру партизаны Конько вместе с передовым советским танковым отрядом прочно обосновались на правом берегу Днепра. Ночью на их плацдарм целая стрелковая дивизия переправилась. А к утру — и корпус.

Хлопцы оживились:

— Вот так Кляйн. А на вид тихоня.

— На вид он действительно так себе, мыршавенький мужичонка. Вроде как из окруженцев или из запаса.

— Да, у этого мыршавенького многим из нас поучиться надо.

— А откуда, Калиныч, тебе известно все то, о чем сейчас рассказывал?

Цымбал опять подмигнул лукаво:

— Будьте уверены — не выдумал. Сам генерал Строкач нам в госпитале об этом подвиге доклад делал. И о других, конечно. Он частенько раненых навещал, подбадривал, так сказать, морально нас подлечивал.

— Вот, брат, и не думали, что среди нас такой немец действует, — резюмировал Мурашко.

— Гляди, еще, может, и турки объявятся.

— Турки не турки, а венгерский комсомолец у Бакрадзе ходит в политруках…

Возвращаясь с Мыколой в штаб после этой беседы в Школе, мы окончательно решили, что Цымбала надо назначить заместителем по политчасти к командиру батальона Брайко.

Через день–два наши люди стали собираться из засад на вражеских коммуникациях. Действовали они успешно.

Давид Бакрадзе с новым комиссаром — венгром Иосифом Тоутом, водил две партизанские роты на Козельское шоссе, к селу Блаженики. Там заминировали мост через реку Турью и стали поджидать «добычу». Ждать пришлось недолго. Из Ковеля на Владимир–Волынский спешила небольшая колонна автомашин. Впереди — легковая, с офицерами. Бакрадзе помнил, как еще на горе Синичке я приказывал ему: «Открывать огонь из засады только тогда, когда сможешь различить, какого цвета глаза у фашистов».

Тут была не гора, а равнина, и не егеря с эдельвейсами на пилотках, а быстро идущие машины. Хитрый старшина Боголюбов заблаговременно разобрал доски на мосту. Передняя машина застряла, утопив колесо в щель между балками. Задние поднаперли вплотную, затем развернулись и стали переезжать реку по льду. Партизаны пропустили их на свой берег и только тогда открыли дружный огонь. Стычка продолжалась не более пяти минут. Еще десять минут ушло на сбор трофеев, и роты Бакрадзе с трофеями, картами и пленными повернули обратно на Мосур.

— Гитлеровцы потеряли две легковые, десять грузовых машин и до двух взводов пехоты, — рапортовал Давид…

На Луцкое шоссе, как охотник в тайгу, вышел со своей знаменитой четвертой ротой омич Саша Тютерев. Этот сибиряк был мастером по засадам. Сержант действительной службы, он начал воевать вместе с Иваном Ивановичем Бережным в дивизии генерала Бирюзова. Не раз они на привалах рассказывали, как выходили вместе со своим генералом из окружения под Брянском. Особенно часто вспоминали бой на Севском шляху, под селом Ивановкой, в воскресенье 12 октября 1941 года. Генерал Бирюзов собрал тогда остатки своей дивизии и повел ее на прорыв. Через шлях прорывались под шквалом огня. Бирюзов был ранен. Наскоро перевязавшись, он продолжал руководить боем, пропуская мимо себя подразделения и обоз с материальной частью и ранеными.

— Через полчаса генерала ранило вторично, а затем и в третий раз — тяжело, — рассказывал Тютерев. — Взвалили мы терявшего сознание комдива на палатку и понесли. Затем поймали обозную лошадь. Такой серый, в яблоках, конек был. Видать, из третьей батареи…

Так же самоотверженно действовал Тютерев и в Карпатах. Там его рота спасла жизнь Ковпаку. Тютерев был у нас общим любимцем.

— Смотри не зарывайся. До конца войны еще далеко, — напутствовал я его перед выступлением четвертой роты на Луцкое шоссе.

— За него не беспокойтесь, товарищ командир, — отозвался на это веселый Ленкин. — Тютерев же охотник. Сибиряк! Ходит тихо, ударит лихо. Усач сам из Сибири и тоже напрашивался в засаду. Но я приберегаю его конников для «лисовых чортив».

Тютерев действительно и на этот раз ударил лихо. Пропустив пару легковых машин и один патрульный броневик, он укараулил–таки автоколонну в десяток трехтонных «оппель–блитцев» и восьмитонных «бюссингманнов». Машины ревели дизелями, подымаясь в гору медленно и натужно.

— Груженые. Но черт их знает чем!.. А если вдруг там живая сила? На таких дьяволах и батальон уместится, — забеспокоился старшина роты.

— Люди легче. Нет, эти машины с грузом. Не видишь, что ли, еле ползут, — успокоил Тютерев и тут же распорядился: — Огонь из пулеметов и автоматов вести по стеклам кабин. Бронебойкам бить по первой и последней. Гранаты использовать, только если будет выскакивать живая сила. Пр–р–риготовились… Начинай!

Бой в засаде — как пожар в засуху. Поднимается шквалом. Сразу — «ура–а!» Атака. И тишина.

Хлопцы Тютерева уже хозяйничают возле огромных автобитюгов.

— Подметки! Вакса! Шинели! Маскхалаты! — деловито перечисляет старшина.

Не успели допросить дрожащих шоферов, как по верхушкам сосен захлопали разрывные пули.

— Крупнокалиберный бьет, товарищ командир. Надо уходить.

— Исправных машин сколько?

— Да, наверное, штук шесть наберется.

— Шоферов по местам. Заводить машины и — за мной! — командует Тютерев, садясь рядом с шофером–немцем.

Пять или шесть поврежденных машин удалось оттащить с шоссейной дороги в лес. Но в нескольких километрах от шоссе они застряли в топком торфяном грунте.

Через час к месту происшествия на шоссе собралось до десятка фашистских бронеавтомобилей и два легких танка. Еще через полчаса моторы заурчали и на просеках, осторожно, ощупью двигаясь по следу машин, угнанных партизанами. Тютерев приказал перегрузить часть трофеев на подводы, а машины поджечь. С тем и вернулась четвертая рота.

А западнее Владимира–Волынского на то же шоссе ходила к самому Грубешову пятая рота Ларионова. Этот молодой лейтенант воюет тоже хорошо, но не очень терпелив. Он больше годился для конницы. И мы уже поговаривали о том, что следует нам создать второй кавэскадрон на базе пятой роты.

— Добывай седла, Ларионов! — инструктировал его начштаба перед выходом в засаду.

Тут же сообщили ему и пароль для встречи с Мазуром. Но предупредили о наших подозрениях к этому человеку…

Ларионов возвращается, подбив несколько грузовиков. Однако это все — порожняк. Направлялся из Луцка в Грубешов. Тоже, наверное, ехали за шинелями и маскхалатами. На глухих хуторах западнее Грубешова Ларионов связался с поручиком Владеком из шестого уланского полка. Мазур познакомил их. В беседе поручик все время прощупывал, когда и на каком фронте Красная Армия перейдет Буг. Ларионов этого не знал, как, впрочем, и все мы…

Из разведывательных данных, которые приносят роты вместе с обильными трофеями, следует предварительный вывод: движение на вражеских коммуникациях становится все оживленнее.

И все более тяжелое раздумье охватывает меня. Не для этих же мелких стычек в засадах дошли мы до западной границы своей страны? Часами гляжу на карту: севернее нас — Ковель и Хелм, соединенные черным жгутом железной дороги; южнее — Владимир и юго–восточнее — Луцк; строго на восток — шоссе и железная дорога Ковель — Ровно; на западе — голубая лента Западного Буга. Куда наносить удар из этого четырехугольника, если ты воюешь всерьез, а не думаешь ограничиваться засадами и щелкать по две — три вражеские автомашины в сутки? Ведь со всех четырех сторон у тебя фронт! Нечеткий, прерывистый, сквозь который можно при желании без особого труда пробиться, так же как всего три дня тому назад пробились мы через переезд у села Подгорного. Но все же ты в окружении!

Давно ли жупел окружения заставлял холодеть сердца военачальников куда покрупнее нас?

— Эге–ге! — подхватывает мысль Войцехович. — Командующие армиями и то оглядываются, как только засекают у себя на флангах подвижные группы противника.

Но то в полевых войсках. А для нас, совершавших тысячекилометровые рейды от Брянских лесов до Карпат, этот жупел, можно сказать, начисто выветрился. Давно воюем без флангов…

— Кончим войну — засядем за парты в академиях, напишем труды. Тема для дипломной работы сама напрашивается, — говаривал мне в свое время Руднев, еще задолго до решающей схватки с фашизмом окончивший военную академию.

— «Война без флангов»… А что, подходящее заглавие для диплома! — горячился я.

— Ну, за одно такое кощунственное заглавие тебя, брат, и на порог военной науки не пустят.

— А если более обтекаемое: «Война без фронта и флангов»? — спрашивал я наивно.

Хитро покручивая черный ус и прищуривая карий глаз, комиссар опять охладил мой пыл:

— Смеешься? Военная наука — это, брат, не по тылам врага бродяжить…

И нельзя было понять — шутит он или всерьез раскрывает свои сокровенные думы.

— Ты одевай эту свою крамольную мысль в ученый туман. Например, так: «К вопросу о возможности действий рейдирующей группы (отдельного полка, бригады, легкой дивизии) в оперативном тылу противника без четко выраженного фронта и флангов…» Ну и так далее. Чем длиннее заглавие, тем ученнее будет казаться труд. Учти это, на всякий случай.

Такие разговоры между нами бывали не раз. И почти всегда комиссар варьировал тему: «Война без фронта и флангов». Но мне хорошо запомнилось, как он с тревогой и настороженностью, каким–то даже враждебным взглядом обжег меня, когда я, бросив поводья мысли и бездумно дав ей шенкеля, взвился свечкой:

— А может быть, назвать «Война без тыла»? Как?

— Ты это брось! — погрозил рукояткой нагайки Руднев. — Как это — без тыла? Без тыла не бывает. А если вздумаешь так воевать, запомни — это смерть. Гибель!

Он нервно прошелся по поляне, затем, замедляя шаги, остановился против меня и добавил:

— Будешь жив — почитай, брат, Михаила Васильевича Фрунзе. Вот голова!..

Вспомнив любимого комиссара, я снова мысленно возвращаюсь к конкретной обстановке, к четырехугольнику, в который мы влезли южнее Ковеля.

Итак, мы ведем войну «без четко выраженного фронта и флангов». На всех направлениях этого эфемерного фронта сейчас действуют наши засады и диверсионные группы. Ну, а где же наш тыл? В том–то и дело, что стараниями всех этих бандер и гончаренок в четырехугольнике, куда забрались мы сами, у нас плохо с тылом. По каждой из наших групп могут ударить эти шакалы. Рано или поздно раскусят же они наш маскарад. А ведь здесь действуют целых три куреня и школа «лисовых чортив». Значит, мы должны сами ударить по ним, пока они не разобрались. Это и есть наша ближайшая цель.

А главный удар? Ну, конечно же, по «лесным чертям»!

Отдаю приказание связному Шелесту:

— Вызвать комбата Брайко и с ним старшего армянской группы…

В последующие два дня хватало работы и штабникам, и разведчикам, получившим трудную задачу: так прощупать дислокацию, численность и вооружение школы «лисовых чортив», чтобы ни в коем случае не вызвать у противника подозрения.

Войцехович и его помощники часами просиживали над картами, донесениями, сводками. Но больше всех работал политсостав. Мыкола Солдатенко, комиссары батальонов Цымбал, Тоут, Шолин, политруки, парторги рот и агитаторы во взводах, помощник Мыколы по комсомольской части Миша Андросов, бывший секретарь райкома комсомола Надя Цыганко, все коммунисты и комсомольцы залезали в самые глухие хутора. Созывали там собрания жителей, распространяли наши листовки. Надо было изолировать банды от народа, лишить их тыла, поддержки, резервов. Конечно, немногие из тех, кто вел эту работу, знали ближайшую боевую цель. Мы не могли заранее раскрывать ее даже коммунистам. Направление главного удара, как и в войсках, маскировалось тщательно.

С чисто военной стороной задуманной операции мы, конечно, справимся. Уверенность в этом была полная. А с политической? Очень уж крутая каша заварена здесь гестаповцами и их верным помощником Бандерой. Сумеем ли мы в ней разобраться? Не допустим ли где просчета?.. Об этом думал я. Думали и комиссары.

— Если уж теряем время и силы, то тут мало выбить «курсантов» из лесов, потеснить или разогнать их, — толковал я начальнику штаба, корпевшему над составлением боевого приказа. — Логика борьбы подсказывает самое решительное: окружение и полное уничтожение этого гадючьего гнезда.

Явился Брайко, а с ним Арутюнянц и Погосов.

— Как бы нам опять пароль узнать у «лисовых чортив»? — спросил Арутюнянца Войцехович.

— Есть там один человек, — сказал Погосов.

— Кто такой?

— Старший лейтенант Семенюк. Его они вроде военспеца держат.

— Чей старший лейтенант? Обер–лейтенант, что ли?

— Нет, наш. Бежал с нами из плена. Хорошо знает военное дело. Профессор «лисовых чортив».

— Ну и дела!.. Сможете установить связь с ним? Он не продаст?

— Что вы, товарищ командир! Вот вам моя рука. Рубите, если что. Хотите, я привезу его к вам?

— Нет, лучше оставить его на месте. Пусть добывает для нас пароли, сообщает нам расположение постов. Да и в момент нашего наступления он может спутать им все карты.

— В бою перейти трудно. Или пуля в спину от тех, или в горячке боя от своих пуля в лоб.

— Пусть выполняет приказ. Хочет замолить грехи — пускай идет грудью. А там… как его солдатское счастье вывезет…

Над нами проходила какая–то воздушная трасса противника. С интервалом в десять — пятнадцать минуть с северо–запада на юго–восток одна за другой шли тяжелые транспортные машины: иногда парами, иногда тройками, а чаще в одиночку. Шли знакомые нам трехмоторные «Ю–52». Темно–серые, в пасмурном небе казавшиеся аспидно–черными. Тупорылые, медлительные, с обрубленными крыльями тяжеловозы — воздушные битюги.

Обратно они возвращались под вечер веселее, как будто налегке. По опыту прошлого года, когда под Ровно наши доморощенные зенитчики сбили одну такую машину, мы знали, что при обратных рейсах они часто возят офицеров–отпускников.

На этот раз вместе с грузовыми «юнкерсами» изредка следовало какое–то невиданное воздушное чудище. Огромная машина с громоздким фюзеляжем, похожая на лохматого шмеля, волокла под своим пузом пять или шесть пар колес. Создавалось впечатление, что воздушный тяжеловоз везет подцепленный к брюху танк. Шесть моторов этой махины ревели дружно, сотрясая стекла в избушке.

Большинство самолетов проходило на приличной высоте. Трудно было достать их ружейно–пулеметным огнем и даже бронебойками. А зениток у нас не было. Пришлось строжайшим приказом удерживать рьяных партизан от беспорядочной, неорганизованной стрельбы.

Но некоторые машины проходили на высоте ниже двухсот метров. Этих можно было попытаться сбить. И еще с утра начальник штаба распорядился установить в каждой роте на специальных турелях из колес телеги по одному — два пулемета.

Попытка удалась. Как раз в то время, когда мы сидели за разработкой плана уничтожения «лисовых чортив», возле штаба раздались крики постового:

— Горит, горит!

Выбежав из хаты, мы еще с крыльца заметили уходящий за крышу дома черный дымный след. Обежав дом, я увидел «Ю–52». Он шел на посадку, волоча за собой, как Змей Горыныч, лохматый хвост маслянистого дыма. Из–под самолета вырывалось оранжевое пламя.

Сразу за селом, у мелколесья, на припорошенной снегом торфянистой луговине, машина пропорола брюхом черную борозду. Из самолета выскочили четыре человека в комбинезонах. Побежали к овину, стоявшему на отшибе села. Но туда уже скакали наши верховые.

Через несколько минут к штабу привели четырех пленных.

Самолет горел, все больше и больше оседая к земле. Изредка в машине раздавались глухие взрывы, а потом началась беспрерывная трескотня. Я вернулся в штаб и только часа через полтора вспомнил о летчиках. Их допрашивали в хате, отведенной для особого отдела. Допрос походил чуть ли не на торжественное заседание. Летчики стояли у стены навытяжку, а за столом, покрытым вышитой скатертью, сидели контрразведчики — майор Жмуркин, майор Стрельчуков, старший лейтенант Колесник и два «наших немца» — Вальтер и Кляйн. Если ко всему этому прибавить еще двух секретарей (уже исписавших довольно большую кипу бумаги), то станет ясным, как должны были чувствовать себя пленные.

При нашем появлении весь контрразведывательный синклит вскочил на ноги. Это, видимо, больше всего подействовало на летчиков.

— Прошу продолжать, — сказал я, по привычке пристраиваясь в закутке, отгороженном дощатой перегородкой за русской печью.

Жмуркин зашел ко мне и показал кучу листов, исписанных стандартными вопросами–ловушками. Однако ни на один из этих вопросов не последовало вразумительного ответа. Кроме сведений чисто биографических, фашистские летчики ничего не сказали. Но и из этих скупых показаний пленных Жмуркин сумел извлечь «рациональное зерно». Он довольно четко обрисовал мне лицо экипажа:

— Командир корабля — член «Стального шлема», национал–социалист. Штурман тоже национал–социалист с 1930 года. Радист — член гитлеровского союза молодежи. Четвертый, назвавшийся летнабом, оказался более разговорчивым. Рассказал не только о своей принадлежности к национал–социалистской партии, но и о наградах. Награжден он железными крестами первого и второго класса, орденом Румынии, медалями за пребывание на Восточном фронте в сорок первом — сорок втором годах и знаками отличия за Судеты и Крым. Летал раньше на боевых машинах.

— Не густо.

Жмуркин развел руками.

А по ту сторону дощатой перегородки упорно задавались стандартные вопросы. Переводчики переводили их, и на все следовали одни и те же стандартные ответы: «Не знаю… По служебному положению не обязан знать… Честь офицерского мундира не позволяет мне говорить об этом…»

— Ваша комиссия явно зашла в тупик, — сказал я Жмуркину. — А ну–ка, уберите свой протокол. Что вы их бумажками пугаете?

Когда мы вошли в горницу, летчики вторично вытянулись и звонко щелкнули каблуками. «Ага, значит, все же понимают, что мы начальство…»

— Дайте мне с этим, который воевал в Румынии, потолковать! — сказал я старшему лейтенанту Колеснику, бывшему бессарабцу, хорошо владеющему румынским языком. — Ты имел, кажется, какое–то касательство к авиации?

— Так точно, учился в румынской королевской авиашколе.

И мы открыли за дощатой перегородкой «румынский филиал». Зазвучала музыкальная румынская речь.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒