Annotation 32 страница

В собственном провале царь, естественно, обвинял окружающих. Так, уже зимой 1812 г. Александр писал Барклаю: «Крупные ошибки, сделанные князем Багратионом, поведшие к тому, что неприятель упредил его у Минска, Борисова и Могилева, заставили нас покинуть берега Двины и отступить к Смоленску».204 Кстати, из этого документа также видно, что ни о каком «скифском» отступлении до Волги никто не задумывался. Стоит подчеркнуть: в глубине страны не были заготовлены магазины и склады с продовольствием для армии, города не переведены на военное положение, казенные ценности нигде заранее (и даже вовремя) не эвакуировались — русское правительство все самым бандитским образом сжигало уже тогда, когда войска убегали от Наполеона.

Бегство 1-й Западной армии поставило П.И. Багратиона и его армию в опасное положение, о чем он не стеснялся заявить в переписке. Отвечая на подобные выпады, М.Б. Барклай де Толли старается внушить ему, что и сам пытался отвлекать войска упомянутого маршала Л.Н. Даву, а затем просит забыть старые обиды — и сообщает буквально следующее: «Я 21-го (июля — прим. мое, Е.П.) надеюсь соединиться под Смоленском с корпусом генерала Дохтурова, присоединю к себе Платова, о коем я уже несколько дней сведения не имею, обеспечу свое продовольствие и тогда решительно начну действовать наступательно, дабы прогнать и опрокинуть все то, что за мною следует (т. е. главные силы Наполеона — прим. мое, Е.П.)».205 Из данного документа мы ясно видим, что ни о каком плане оставления территории речь не идет, планируется наступление, но оно все никак не получается. И уже совсем диким выглядит информация о том, что фактически командующий русской армией уже несколько дней не имеет связи с казачьим корпусом: ведь мобильные отряды казаков могли сообщаться с прочими частями даже в обход крупных корпусов неприятеля. Могли — но этого не происходило.

В связи с этим я должен вам сообщить, что упомянутый и затем, как бы сейчас сказали, распиаренный атаман Донского казачьего войска, российский генерал от кавалерии М.И. Платов был практически неграмотен и часто уходил в алкогольные запои, а также потворствовал постоянным разбоям и мародерству казаков над мирными русскими жителями и монастырями. Мои коллеги об этом не задумывались, но мне стало интересно: как выглядят письма атамана (это ведь тоже характеризует человека). Так вот я процитирую вам одно из них (посланное в начале июля), сохраняя орфографию оригинала, вышедшего из-под пера «героя» войны 1812 г.: «Неудивляйтес, ваше сиятелство, что пленные безрубашек и голые; некозаки рубашки сняли, а оне сами их уже в лагире в виду моем, подрали наперевяску ран, ибо голстины нет…»206 Я полагаю, что подобный шедевр русской эпической и героической словесности в моих комментариях не нуждается.

Я уверен, что вы еще более удивитесь подобной скорости и эффективности передвижения французов, если мы вслед за историком А. Вандалем изучим документы и переписку маршалов Наполеона. Дело в том, что утомленные немыслимыми по скорости переходами еще на том берегу Немана солдаты армии Наполеона буквально во время переправы и несколько дней после нее попали в ужасные погодные условия, которые должны были свести к минимуму их наступательную и разведывательную активность — и защитить русские корпуса от их продвижения во фланг. Русская же армия занимала города (в т. ч. Вильно) и села, долгие недели отдыхала, стоя на месте: однако паника в штабе и поспешное отступление-бегство не дало возможности воспользоваться упомянутыми преимуществами. Итак, уточним факты: В течение нескольких дней погода стояла переменная — то солнце, то дождь, с явной наклонностью испортиться вконец. 29-го (июня — прим. мое, Е.П.), после полудня, над Великой армией на всем занимаемом нашими войсками пространстве собралась и разразилась гроза. Гвардию она захватила на пути к Вильне; другие, находившиеся правее, корпуса — во время их пребывания в городе и передвижений вблизи него, армию же принца Евгения — еще на берегах Немана. Ярость стихий была ужасна. Молния пересекала небо во всех направлениях; она ежеминутно падала на землю, ударяла в наши колонны, убивала в пути солдат. После грозы — словно небо разверзлось: полил дождь, какой бывает только на Севере, беспросветный, ледяной. Наступил жестокий холод. Словно законы природы извратились, словно среди жаркого лета наступила суровая зима.

Войска провели ночь на затопленных водой биваках, без огня, без защиты от ужасных порывов вихря, завернувшись в плащи, с которых потоками текла вода. Наутро перед их глазами предстала отчаянная картина. Места стоянок превратились в озера из грязи; все необходимое для жизни солдат предметы были поломаны и разметаны ветром; опрокинутые повозки представляли грустную картину разрушения. Наконец, что было всего важнее и что наносило непоправимый ущерб, — на земле сотнями, тысячами лежали с окоченевшими членами мертвые или умирающие лошади. Питаясь в течение нескольких недель одной травой, не получая овса, измученные непосильной работой животные были в невозможных гигиенических условиях. Они оказались не в состоянии бороться с внезапным нападением температуры, с насквозь пронизывающим их холодом и, обессилев, падали. Явление беспримерное в истории войны: одна ночь свершила дело целой эпидемии; наши солдаты в оцепенении, с ужасом стояли перед этими жертвами грозы.

…Когда был сделан приблизительный подсчет несчастья и потерь, было установлено, что число погибших лошадей доходило до нескольких тысяч, по некоторым данным — до десяти. Это бедствие непоправимо ослабило кавалерию и артиллерию, задержало подвоз провианта, отчасти нарушило порядок перевозки и внушало армии боязнь, что впереди ей предстоит еще много лишений и тяжких страданий.

Начиная с этого времени, упорно продолжавшаяся дурная погода задерживала все дела и мешала военным операциям. Армия надрывалась в бесплодных усилиях выбраться из топи, в которой она увязала, и едва могла двинуться в путь. Во всех прибывавших в главную квартиру донесениях указывалось на трудности передвижения. Все корпусные командиры в один голос жаловались, смотря по натуре и характеру, одни в более, другие в менее резких выражениях. Вспыльчивый генерал Роге, производивший со своей дивизией разведки для итальянской армии, ругал и проклинал дождь. Ней двигался вперед, но какая удивительная энергия требовалась для этого! Он полз, как черепаха, и не развертывал фронта. 30-го он писал императору: «Дождь, не прекращающийся со вчерашнего дня — с трех часов пополудни, позволяет армии идти только по большой дороге; проселочные затоплены и представляют наполненные водой ямы, из которых пехотные солдаты не могут выкарабкаться и по которым даже кавалерия проходит с величайшим трудом», Мюрат приводил в пример самые неприятные воспоминания из своей военной жизни, которые остались у него от зимней кампании в болотах Польши в конце 1806 г. «Дороги, — говорит он, — страшно испортились; в некоторых местах мне казалось, что я снова в Пултуске».207

Таким образом, мы можешь лишь поражаться тому, как в подобных обстоятельствах европейские солдаты и офицеры смогли постоянно расстраивать планы русских: ради объективности стоит признать, что от них требовались не только таланты и профессионализм, но и подлинный героизм. Эти сведения также будут важны нам, когда в следующей главе мы станем выяснять численность Великой армии: как вы теперь понимаете, теоретический «списочный» состав ее, характеризующийся перекличками за несколько дней перед переправой, не может не быть сокращен за счет значительного количества отставших и больных — т. е. выбывших еще до начала военных действий (но об этом позднее).

Но и это еще не всё! Если русские и советские учебники полны сказок о героическом и победном отступлении обеих русских армий для соединения, о том, как русский арьергард героически сражался, то французские первоисточники ставят эти россказни под некоторое осмеяние, делая анекдотом. К примеру я можно процитировать письмо Наполеона командиру 4-го армейского корпуса Э. де Богарне от 26 июля. Император уже не хочет мешать русским корпусам соединиться — ему нужно, чтобы они, наконец, решились на честное сражение, прекратив бегство: «Этому желанию могло бы помешать отсутствие одного или двух корпусов, не успевших присоединиться; в виду этого не вижу причины препятствовать ему (т. е. неприятелю — прим. мое, Е.П.) сосредоточиться; иначе это могло бы послужить ему предлогом к тому, чтобы не драться».208 Но у страха глаза велики. Тот же А. Вандаль оставил нам весьма точное и красочное описание происходившего в «русском» штабе — в этом серпентарии, который затем будет мифологизирован и героизирован: «Не все лица, входившие в состав военного совета Александра, держались такого мнения. В недели, непосредственно предшествовавшие вторжению, имели место горячие споры. Сторонники нападения ожесточенно, яростно отстаивали свои идеи. Другие советники настаивали, чтобы, по крайней мере, перед Вильной дано было сражение, чтобы Польша не была уступлена без боя. Почти все осуждали официально принятый план Фуля, но никто не мог сказать положительно, чем его заменить. Заседания совета лихорадочно следовали одно за другим, не приводя ни к каким результатам. В дело вмешались интриги; Армфельт (известный авантюрист, долгое время бывший открытым любовником короля Швеции Густава III, барон Густав Мориц Армфельт: 1757–1814 — прим. мое, Е.П.) бесновался, „из кожи лез“. Он называл Фуля злосчастным человеком, исчадием ада; говорил, что проклятый немец, обезьянничающий с Веллингтона, был помесью „рака с зайцем“ Вольцоген — тень и отражение Фуля — в свою очередь, называл Армфельта „интриганом, пользующимся дурной славой“; Паулуччи критиковал все вкривь и вкось; Беннигсен поминутно менял мнения и противоречил самому себе; главный интендант Канкрин считался образцом бездарности; умевший хорошо сражаться, но плохо говоривший Барклай мог бы сказать много замечательного, но ему не удалось ничего высказать. Старик Румянцев, едва оправившийся от апоплексического удара, с сокрушительным сердцем, с искривленным гемиплегией ртом, гримасничая, присутствовал при крушении своей системы, своих надежд на мир.

Постоянный прилив иностранцев, стекавшихся со всех сторон в главную квартиру, усиливал и без того невообразимые беспорядок и смятение этой Вавилонской башни. Один за другим явились прусский ex-министр Штейн (прусский государственный деятель, барон Генрих Фридрих Карл фом унд цум Штейн: 1757–1831 — прим. мое, Е.П.), швед Таваст, английский агент Бентинк; все они вмешивались в прения и усиливали разлад».209

В докладе М.Б. Барклай де Толли царю от 24 июля мы снова видим доказательства отсутствия серьезного плана не то что глубокого заманивания врага, но и вообще элементарно осмысленного понимания, как и для каких целей взаимодействовать 1-й и 2-й Западным армиям! Вот слова самого военного министра: «Каждая из них совершенно независима и нет определенного плана операций, который бы направлял их действия».210 Уже упомянутый А. Власенко не без оснований обвиняет М.Б. Барклая де Толли в том, что «упустив благоприятные возможности нанести поражения отдельным отрядам противника (прежде всего наиболее мобильным частям — кавалерии), Барклай де Толли своими руками создал себе трудности будущего. Такая тактика перекладывала судьбу кампании на генеральное сражение с неизбежными крупными потерями…».211

Но вернемся еще раз к тексту письма Н.Н. Раевского: в нем упоминается предположение об изменниках. На самом деле, в русском штабе с самого начала войны началась подлинная паранойя — изменников видели вокруг и друг в друге. Чаще прочих в позорную истерику впадал П.И. Багратион. Часто не имея серьезных доказательств, без суда и следствия он подло отправлял вызывавших у него подозрение людей к «сумасшедшему Федьке» (выражение Екатерины II) — к Ф.В. Ростопчину. В одной из собственноручных записок мы читаем: «Вашему сиятельству посылаю сего молодца, вы мастер с ними обходиться. Я узнал, что он давал известия неприятелю о наших движениях; правда, что верного доказательства еще нет, но общее было на то показание и большое сомнение. Прошу вас весьма учтиво придержать или далее сослать, мне все равно, только чтобы сей дух не был там, где русские».212 Итак, вероятно, невинного человека верный раб немца-царя грузин Багратион требует сослать подальше от «русских» (кстати: чем дальше от упомянутых лиц — тем ближе к собственно русским…).

Зараженный манией преследования, еще один так же собственноручный донос князь П.И. Багратион написал из деревни «Дурыкина» (нарочно не придумать…) всего за несколько дней до своего бессмысленного смертельного ранения (сам скоро помрет — но людям жизни губил): «Сей подноситель подполковник Лезер находится при вверенной мне армии по отношению министра военного для употребления должности полицейской. Я хотя ему и не делал никаких по сему случаю поручений, а приказал за ним бдительно присматривать. Наконец выходит (из чего, по каким фактам? — прим. мое, Е.П.), что господин сей Лезер более нам вреден, нежели полезен, почему я счел за нужное немедленно отправить к в. с., прося вас всепокорнейшее приказать за ним присматривать и не давать никакого способа иметь переписку с родственниками своими или с кем ни на есть».213

Вообще, было бы интересно написать (возможно, в будущем) историю тех событий, исследовав на первом плане психические типы главных участников: сборище всевозможных болезненных комплексов и перверсий царь Александр, сдержанный, но страдающий и склонный к мазохизму Барклай, неуравновешенный и склонный к садизму (хотя и терпевший годами плохо скрываемые измены жены) Багратион, изощренный и развращенный, но ленивый злодей Кутузов и т. д.

Хотя и грубый рубака, Багратион не чужд был эмоциям теологического свойства (из письма от 3 сентября): «Я так крепко уповаю на милость Бога, а ежели ему угодно, чтобы мы погибли, стало, мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться…»214 Значит, гибель автора этих строк буквально через несколько дней станет подтверждением его греховности? С сестрой царя Екатериной Павловной?215 Интересно провести теологическое исследование: измены жены князя Петра Ивановича — это по той же «воле»? Любопытно отметить, что П.И. Багратион в своих письмах (абсолютное большинство — собственноручные, они сохранились) постепенно дошел и до не лишенной комизма крамолы. Так, незадолго до Бородина он пишет: «От государя ни слова не имеем, нас совсем бросил. Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения (но когда запретил, в каких конкретных выражениях, до какого предела, почему не сообщил о том старшему по званиям П.И. Багратиону, и был ли вообще тот запрет? — прим. мое, Е.П.), и все убегает. По-моему, видно, государю угодно, чтобы вся Россия занята неприятелем. Я же думаю, (что) русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный — мне так кажется (выделено мной, Е.П.)».216

Да, «природному русскому» პეტრე ივანეს ძე ბაგრატიონი так уже и хотелось бы отправить «немца»-царя с запечатанным письмом под расправу полоумному Ростопчину: тем более что у Багратиона есть на примете «Екатерина III» (Екатерина Павловна), с которой он состоял, возможно, не только в переписке относительно ее политических амбиций. Однако хоронивший зверски убитого православными офицерами отца и перезахоронивший убитого деда царь вовремя и отважно скрылся от своего верноподданного и всего «клубка единомышленников». Понятно, что убегая из армии, бездарный Александр не оставил никакого конкретного плана, а возможные обрывочные рекомендации (избегать «решительных сражений» — и то в рамках бывших польских земель) означают лишь умственную беспомощность и желание переложить ответственность. Мы документально знаем, что уже после отъезда царя Барклай планировал наступление под Смоленском, а после его провала начал готовиться к генеральному сражению в Царёво-Займище (позиция, которую ревниво забраковал приехавший окончательно угробить русскую армию М.И. Кутузов). Сам же Александр (пока не сбежал) несколько раз приказывал П.И. Багратиону перейти в наступление, совершенно не понимая, что подобное было практически невозможно. Как верно резюмировал А.Б. Широкорад: «Увы, царь был от природы органически лишен понимания войны и военного дела».217

Подведем некоторые итоги анализа планов русской стороны. Прежде всего, я убежден, что мои предшественники совершенно запутались в терминах и пытались оценивать разумно то, что неразумно и что совершалось царем, который был не вполне психически адекватен. Если осознать это как факт — снимается множество проблем и противоречий. Когда мы говорим «русская армия» — то никто нам не дает гарантии, что в обрывках фраз из переписки Александра речь идет обо всех русских армиях на западной границе, а не только лишь, предположим, о Первой армии. Когда мы находим в тексте источника слова «наступление» или «отступление» — то мы не имеем точной расшифровки: что, собственно, Александр под этим понимал? И наступать, и отступать можно в рамках самого небольшого или, наоборот, самого значительного пространства и с разными целями, и с различными силами! Кроме того, одно может переходить в другое по заранее задуманному решению.

Психически травмированный в детстве и юности царь никому не доверял, никому ничего не рассказывал — зато всех слушал и подслушивал. У него над ухом жужжал рой допущенных к нему прусских, французских, шведских, английских и прочих «приживалок» в мундирах и в сюртуках. Очевидно, что относительно доверительно он сообщал о реальных своих (и то временных) намерениях лишь М.Б. Барклаю де Толли. Но все решения принимались так медленно, столь несообразно, что они вскоре устаревали и политически, и тактически. Поэтому все эти русские «промежуточные» планы проваливались и отменялись (мы имели возможность прочитать массу подобных докладов о неудачах). В конце концов, царь бросил все на самотек и сбежал: одновременно это было и требованием некоторых сановников и родственников, которые ужасались происходящему. Александр решил (но «решил» — опять в своем больном сознании и в неклассическом понимании термина) вести войну самыми варварскими методами: в том числе, с помощью религиозного терроризма и уничтожения собственных городов (хотя планировал с большой помпой и посреди офицеров в белых лосинах победно шествовать за Неман: именно так он отправлялся на войну из Петербурга).

Но и тут возникает проблема терминов: в решении все уничтожать и всех невежественных крестьян возбуждать на терроризм не было никакого расписанного по дням, дивизиям и населенным пунктам плана! И уж абсолютно точно Александр не предполагал и боялся, что все зайдет так далеко (например, до гибели Смоленска и Москвы). Скорее всего, имело место просто обычное для не любящего брать на себя ответственность Александра невнятное сообщение Барклаю в личной с ним беседе — причем на французском языке, причем не в жанре законченной мысли или армейского приказа. Более того: подобный демарш происходил вынуждено и посреди паники бегства перед гениальным противником. И термины «собрание» или «совещание» отнюдь не означают красивое и достойное, классическое собрание командиров корпусов и штабистов: речь могла идти и о беседе один на один, и о разговоре, на котором присутствовали царь, Барклай и, вероятно, кто-то из посторонних официальному расписанию армии «приживалок», которых Александр слушал охотнее, чем русских кадровых генералов. Нельзя путать документ, созданный непосредственно во время описываемых событий (приказ, личное письмо, рапорт и т. д.), с позднейшими оправдательными (как у Барклая) или бахвальными мемуарами и записками. Далее. Полагаю, что все записанные на бумаге конкретные приказы конкретным корпусным командирам закончились еще до перехода Наполеоном Немана — затем начинается хаос, где все распоряжения отдавались поздно, случайно, без всякой системы и т. д. Об этом свидетельствуют все до единого документа, коих у нас сохранилось в подлинниках более сотни.

Единственное, что оставалось неизменным — это желание воевать против того, кто единым существованием своего гения не давал плешивой и глуховатой бездарности дышать! Методы и средства борьбы — любые: война тотальная и на уничтожение. Ресурс терпеливых и невежественных рабов, помноженный на пространство — есть.

Сегодня я могу условно выделить ряд промежуточных стратегических и тактических «планов»: в 1810–1811 гг. — наступление в Европе (до победного конца); затем наступление с возможным переходом одной из армий в тактическое отступление (но лишь в приграничных районах) — и наступлением силами второй армии во фланг и тыл неприятеля (рубеж 1811–1812 г. и весна 1812 г.). Далее мы можем различить попытки скомбинировать или видоизменить последний план (с неглубоким отступлением и действием частью сил во фланг армии Наполеона). По всей видимости, многие из письменных документов обо всем вышеперечисленном были намеренно уничтожены еще царским правительством, чтобы не оставить следов даже не столько агрессивных планов, сколько позорного их провала (за которым последовала гибель собственности помещиков и горожан). В тех же бумагах, очевидно, были и иносказательные следы приказов о поджогах украинских городов в 1811 г., и значительная информация о подкупах чиновников, о шпионах и диверсантах в Европе. Но, скорее всего, главные концептуальные и, по сути, преступные приказы Александр отдавал только устно и отчасти невнятно (предполагаю, в этом жанре у него есть актуальные последователи).

Наконец, в русской ставке наступило состояние ступора (с приступами ажитации и истероидности) и выжидания (май, июнь 1812 г.) — за которым последовало лихорадочное бегство до единственной из зацепок, которая была подготовлена ранее: до Дрисского лагеря. Но когда армия туда вошла, стало очевидно, что нахождение в нем гибельно — и позорное бегство продолжилось. По ходу дела ослабленная Вторая Западная армия оказалась совершенно отрезанной, и никто не понимал, что она в ее нынешнем числе и дислокации может предпринять. Далее начался полный хаос, когда все зависело исключительно от воли наступающего Наполеона. Хаос усугублялся тем, что у русских не было единого командующего (а номинальный — сбежал), Барклай и Багратион не любили и не уважали друг друга, усилились интриги в штабе, солдаты тысячами стали уходить в мародеры и т. д. Таким образом, практически никакой интеллектуальной заслуги русских генералов в борьбе с Наполеоном на деле не обнаруживается.

И, наконец, я процитирую документ (хранится в: РГВИА. Ф. 1292. Оп. 1. Д. 220. Л. 25об), который вносит полную ясность — однако на него мои коллеги почему-то не обращают внимания. Уже по итогам войны сам император Александр сказал М.Б. Барклаю де Толли буквально следующее (о намерениях в мае — июне 1812 г.): «Тут надобно заметить, что до начала войны отступление наше кажется не предвиделось далее Двины и не к Смоленску, почему за оною рекою мало было готовых магазинов, коих и не можно и не должно иметь везде».

Таким образом, далее того же Дрисского лагеря отступательный маневр (при, напомню, наступательном действии Второй армии) точно не планировался даже в канун кампании: все последующие события — результат военных побед Наполеона и бездарности русских армейцев.

И все же я должен заявить еще об одном тезисе, с моей точки зрения, весьма очевидном, но никем пока не замеченном. Вызывает удивление и одновременно заставляет сделать вывод о недостаточной профессиональной состоятельности (усугубленной присутствием странно себя ведущего царя) русских генералов то, что они не решились нанести удар хотя бы просто во время длительной переправы наполеоновских корпусов через Неман! Ведь разведка была налажена эффективно, все направления готовых к переправе войск были заранее известны. В этом случае русские могли бы иметь в каждом конкретном пункте двукратное, а то и трехкратное превосходство в силе! Полагаю, что сам Бонапарт именно так бы на месте противника и поступил! Кроме того, на стороне российских армейцев был рельеф местности, опорные пункты (уже занимаемые ими городки и селения), а также физическое и моральное состояние войск: солдаты Наполеона были измождены переходами (а русские месяцами отдыхали в лагере на границе) и плохим питанием. Добавьте к этому боевой раж русских (который затем сник после долгого бегства) и эффект неожиданности. Великая армия могла понести большие потери — возможно, даже остановить вторжение. Но ничего подобного произведено не было.

VII

Продолжим анализ причин и сути конфликта, а также его виновников. На самом деле, наступательная, агрессивная инициатива, экспансия логически вытекают из всего контекста внешней политики России эпохи Александра I: а она, в свою очередь, есть органичное продолжение непомерных захватов и расширения, начатых еще Петром I (и его предшественниками) — и ставших краеугольным камнем правления Екатерины II. Достаточно просто взглянуть на карту России и Европы, чтобы увидеть ту колоссальную несоразмерность, которая представляла собой Россия, нависающая пугающим монстром над Западом и постоянно поглощающая все новые и новые территории. Захватнические войны и аннексии при Александре I стали перманентными: в 1801–1804 гг. Россия присоединяет к себе Восточное и Западное Грузинские царства, затем следует война с Персией (1804–1813) и с Турцией (1806–1812). К империи присоединяют Бессарабию, ханства на территории современного Азербайджана и Дагестан.218 В ходе войны со Швецией (1808–1809) Россия отторгает Финляндию!219 Дальше — больше: после агрессии в отношении Наполеона и Венского конгресса Россия оккупирует и аннексирует герцогство Варшавское — и затем долгие десятилетия топит в крови восстания поляков. Если просто сравнить квадратные километры, присоединенные к Франции при Наполеоне и к России при Александре, то наполеоновские «захваты» окажутся несравнимо (!) меньшими. Кроме того, не забываем о смысле: Наполеон, во-первых, не начинал войны первым, а отбивал нападения, во-вторых, он давал просвещение и Гражданский кодекс. Естественно, все эти аннексированные территории Россия исторически удержать не смогла.

Характерный факт: 21 февраля 1808 г. русские войска под командованием графа Федора Федоровича Буксгевдена (Фридрих Вильгельм фон Буксхёвден, Friedrich Wilhelm von Buxhoeveden: 1750–1811) вторглись в Финляндию без объявления войны! Официальная дипломатическая мера последовала лишь 16 марта. У шведской стороны на этом направлении не было достаточных сил, а главнокомандующий находился в Стокгольме, т. к. там еще надеялись на мирное разрешение дела. Однако православный царь не погнушался вероломно напасть на соседа: таким образом, бандит Коба в двадцатом веке окажется всего лишь «учеником» «легитимного» венценосца. В этой связи можно выразить сомнения: а потеряли ли мы «ту Русь» — или она до сих пор с нами?.. Символично, что в шведской и финской историографии эта война называется Финской (фин. Suomen sota, швед. Finska kriget). Кстати, в фактически уголовном нападении на Швецию участвовали многие будущие «герои» войны 1812 г. (включая и П.И. Багратиона).220

Кроме того, системное нарушение условий Тильзитского мира — это уже было своего рода необъявленной войной России в отношении Франции: тем не менее пропаганда умудрилась выставить Россию жертвой!

Л.Л. Беннигсен — начальник Главного штаба русской армии в 1812 году — резюмирует и формулирует нечто вроде т. н. инварианта: «С самого начала Россия заявляет себя народом воинственным и завоевательным; она распространяет радиусы из центра в окружности и в том числе по направлению к Швеции, Польше и Турции. Преимущественно эту последнюю Франция сочла нужным защищать против России».221 Вот как выражает обеспокоенность относительно беспрестанной и агрессивной экспансии Российской империи (при таком опасном орудии, как послушный, находящийся в рабстве крестьянин) известный литератор-роялист (подчеркиваю), современник 1812 года Франсуа Ансело, прибывший в 1826 году в составе дипломатического посольства на коронацию Николая I: «Не без основания, мой друг, жителей южных стран (в данном случае имеется в виду Западная Европа — прим. мое, Е.П.) пугает вид этой огромной военной мощи, подступающей к нашим границам; беспокойство удваивается, когда видишь этот народ вблизи. Чего не может предпринять завоеватель, располагающий покорным войском?.. Кажется, что привыкший к любым лишениям русский крестьянин вовсе не имеет потребностей: ему достаточно огурца, луковицы и куска черного хлеба; он спокойно засыпает на камнях или на снегу, а разбудите его — и он вскочит, готовый повиноваться. Душа филантропа возмущается при виде этих несчастных… <…> Успех великой и роковой наполеоновской кампании… мог бы отдалить то наводнение, которого следует опасаться в будущем…»222

В этой связи любопытна позиция современного историка-любителя — графа А.Н. Каменского. Он является профессиональным реставратором, коллекционером предметов искусства — и, что существенно для нашего сюжета, потомком видных русских участников наполеоновских войн. Так вот, он в своих работах, так сказать, не стесняется и развивает тезис о том, что войны России той эпохи были именно захватническими: но, поскольку это объективный процесс, значит, подобное надо признать и не пытаться скрыть. Одна из книг этого автора так и озаглавлена: «Фельдмаршалъ. Каменские в завоевательных войнах России XVIII–XIX вв.» (М. — Орел, 2014).

Далее. Историки, если они считают себя учеными, обязаны идти в ногу со временем, использовать все виды анализа. Одна из самых современных из них — Алгоритмическая система предсказания рецидивизма. Она была создана всего несколько лет назад, чтобы сокращать количество заключенных: «Предполагалось, что машина выдаст непредвзятое суждение, так как она использует статистические сведения и логику».223 Среди широко обсуждаемых достижений системы есть, к примеру, такой: «Анализ 7000 судебных случаев, проведенный ProPublica, показал, что темнокожим правонарушителям алгоритм чаще присуждает средний и высокий показатель риска».224 Таким образом, «машина» проявила своенравие и пошла наперекор нынешней тотально «политкорректной» западной системе: а для нашего исследования очень важна именно математическая объективность. Громкие слова и въевшаяся в бессознательное обывателя пропаганда о «справедливой» войне против Наполеона лишь дискредитируют современные публикации, претендующие на академичность. Так вот, если использовать простую математическую программу, посчитав, сколько раз Россия ходила войной на Францию (начиная с похода А.В. Суворова — и заканчивая войной 1806–1807 гг.), то мы получим сугубо математический вывод о вероятности рецидива агрессии именно со стороны империи Александра I. Однако вернемся к документам 1810-х годов.

⇐ Предыдущая 105 106 107 108 109110111 112 113 114 Следующая ⇒