Клоун Шалимар 15 страница

Но Бунньи настояла на своем: остановка была пунктом ее расставания с прежней жизнью, пусть же она станет и пунктом возвращения, решила она.

– Слушаюсь, мадам, – с сомнением отозвался водитель. – Мне подождать, пока вас встретят? Как бы вы не простудились.

Она еще не забыла, как в деревне принято одергивать зеленых пареньков:

– Это не твоя забота, снег для меня все одно, что для тебя горячий душ, – отрезала она.

Так что когда сельчане увидели Бунньи, она стояла одна в вихрях снега, стояла неподвижно на автобусной остановке. Снег опушил ее плечи, маленькие снежные буранчики крутились у ее ног. Появление умершей, которая непонятным образом возникла на пустой автобусной остановке со скатанным матрасом и дорожной сумкой, заставило выйти из теплых домов всех до единого, про метель и думать забыли. Люди, словно зачарованные, взирали на внушительные объемы мертвой женщины; судя по ним, в «той» жизни Бунньи только и делала, что ела. Она была похожа на тех снеговиков, что лепят дети, только с мертвой Бунньи внутри. Со снежной теткой никто не заговаривал, потому что общением с духом можно запросто накликать беду. Однако все понимали, что кому-то все же придется с ней заговорить – ведь Бунньи еще не знала о том, что умерла.

Сквозь снежную метель Бунньи видела их всех – они с опаской кружили вокруг, словно вороны, держась на почтительном расстоянии. Она крикнула «Здравствуйте! », но никто не отозвался. Потом по очереди они стали подходить к ней ближе – Химал, Гонвати и Шившанкар Шарга, Большой Мисри и Хабиб Джу, – подходили, но вслед за тем один за другим отходили. Наконец, все в снегу, с заиндевелыми бровями и бородами, явились и главные действующие лица.

Хамид и Махмуд Номаны шли вместе. Они как-то странно посмеивались, словно ее возвращение выглядело неуместно и на самом-то деле совсем не смешно. Фирдоус Номан, подруга ее матери, кинулась было к ней, протянула к ней руки, но вдруг отдернула их, словно обожглась, и отбежала в сторону. Бунньи решила, что так они ее наказывают – что специально для этого случая они придумали немое представление, в котором ее должны по всем правилам жанра осудить и изгнать. Только не слишком ли долго все это тянется, вон метель-то какая! Не пора ли уже, чтобы кто-нибудь подошел, отругал, потом обнял и напоил горячим чаем?

Когда она увидела, как, скользя и переваливаясь, к ней спешит ее милый отец, то решила, что сейчас это странное представление окончится. Однако футах в шести от нее он остановился и заплакал, и слезы замерзали на его щеках. Его единственное дитя. Он любил ее больше жизни, любил, пока она не умерла. Если не заговорить с ней сейчас, то ее мертвый взгляд нашлет на него проклятие. Отвергнутый ребенок может даже после смерти наслать беду на породившего его и отказавшегося от него. И поэтому тихим голосом, едва слышным сквозь вой ветра, он выговорил слова старинного заклятия: «Назр-е-бад-даур» – «Сгинь, дурной глаз! ». И затем мелкими шажками, словно на ногах у него были тяжелые цепи, начал пятиться, пятиться, пока снежная пелена не скрыла его совсем. Теперь на его месте стоял ее муж, Номан. Номан, он же клоун Шалимар. Странное у него было лицо. Такого взгляда у него никогда не бывало прежде. Бунньи подумала смиренно, что она заслужила, чтобы он смотрел на нее так: в его устремленном на нее взгляде были ненависть и осуждение, были печаль и боль, была страстная, убитая любовь. Но было в этом взгляде и что-то еще, чему она не могла дать название. Рядом с ним, держа его за руку, стоял его отец, сарпанч. Глава деревни, на чьих ладонях умещался весь Пачхигам. Казалось, Абдулла удерживает сына, чтобы тот не подходил слишком близко. Вот снова появился отец. Он почему-то встал между нею и мужем. Зачем он это делает? Клоун Шалимар что-то держит. Не нож ли? Держит так, как принято у профессиональных убийц, – лезвие в рукаве куртки, пальцы сжимают рукоять. Ну вот, сейчас он сверкнет – и придет смерть. Что ж, она готова. Бунньи упала на колени, протянула к нему руки и замерла в ожидании.

Плотницкая дочь Зун Мисри встала на колени возле нее. По-египетски смуглая, яркая красота Зун, казалось, принадлежала иной эпохе, другому миру – миру, где воздух сух и жарок, где кругом пустыни, где в больших плетеных корзинах носят змей и где расхаживают львы с гривастыми головами королей. В давние, безмятежные времена она подчеркивала свою экзотическую внешность – проводила углем длинные линии от кончиков глаз кверху, что придавало ей роковой и загадочный вид, но после случая с братьями Гегру она перестала себя украшать. Она исхудала, и глаза на ее словно выточенном из слоновой кости лице напоминали два пылающих светильника.

– Многие в здешних местах считают меня живым привидением, – ровным, без выражения голосом заговорила она, глядя в пространство перед собой. – Все они думают, что когда с женщиной случается то, что со мной, то она должна тихонько уйти в лес и удавиться на первом же суку. Я этого делать не стала. – Слабая улыбка тронула ее губы.

Бунньи немножко воспрянула духом – ее подруга осталась с нею. Значит, верность еще существует – даже по отношению к такой предательнице, как она. Раскаяние и терпение помогут ей вернуть расположение остальных. Для начала уже хорошо, что рядом Зун. Бунньи протянула руку, но Зун едва заметно повела головой.

– Знаешь, почему я говорю с тобой? – тихо сказала она. – Потому что со мной обошлись почти так же. Двум живым мертвецам, наверное, дозволено разговаривать меж собою? Это только справедливо. – И тут она в первый раз взглянула Бунньи прямо в глаза. – Они тебя убили, – произнесла Зун. – После того, что ты сотворила, они тебя убили. Сказали, что ты умерла для них, заявили о твоей смерти и со всех нас взяли клятву, что мы будем молчать. Они сообщили в округ, заполнили все формы. Документ о твоей смерти подписан и зарегистрирован, так что ты умерла и не можешь вернуться. Сорок дней тебя поминали по всем правилам, соблюли все положенные обычаи, и как же ты после этого можешь опять объявиться? Нет, ты теперь мертвая. Тебя нет в живых, и это удостоверено документом.

Зун старалась изо всех сил, чтобы лицо ее оставалось спокойным и голос звучал бесстрастно.

– Кто убил меня? – спросила Бунньи. – Назови их всех.

Зун молчала. Ее молчание длилось так долго, что Бунньи начало казаться – подруга так ей и не скажет ничего. И все же она дождалась ответа:

– Твой муж. Отец твоего мужа. Мать твоего мужа. И…

– Говори же! – дрогнувшим голосом попросила Бунньи. – Ты собралась сказать, что был кто-то еще!

– Твой отец, – отвернув лицо от подруги, произнесла Зун. Снег повалил гуще, и, несмотря на защитный слой жира и горшочек с горячими углями, Бунньи почувствовала, как коченеет тело. Метель кружила и засыпала снегом их обеих. В облаках белого снега скрылся Пачхигам. Бунньи поднялась с колен. Нужно было как-то осмыслить неожиданную ситуацию, когда тебя считают умершей.

– Может ли мертвая просить защиты от вьюги? – вопросила она громко. – Или ей полагается замерзнуть? Может ли мертвая просить, чтобы ей дали поесть и попить, или надо, чтоб она еще раз умерла от голода и жажды? Я уже не спрашиваю теперь, можно ли вернуть мертвую обратно в мир живых. Я просто раздумываю: когда мертвые говорят, слышат их или нет? Утешает ли кто мертвеца, если он плачет? Прощает ли, если он раскаивается? Суждено ли ему быть проклятым на вечные времена, или проклятие может быть снято? Правда, мои вопросы слишком серьезны, чтобы их можно было бы решить, когда всё кругом засыпает снегом. Надо учиться довольствоваться малым. Так что основной вопрос один: можно ли умершей где-нибудь обогреться, или прямо сейчас брать лопату и рыть себе могилу?

– Постарайся не злиться, – отозвалась Зун. – Постарайся осознать боль, из-за которой тебя убили. А на твой последний вопрос отвечу: отец сказал, что на ночь ты можешь найти себе пристанище у нас в дровяном сарае.

В сарае по крайней мере не было снега, и, несмотря на ее позор, Мисри попытались циновками и одеялами хоть немного облегчить ей ночлег в необогреваемой пристройке, даже повесили на гвоздь фонарь. К ночи метель прекратилась. В этом царстве дерева Бунньи предстояло провести свою первую ночь в качестве умершей, точнее в качестве женщины, которой стало известно, что ее уже не существует, потому что ее вычеркнули из жизни больше года назад. Она знала, что у мертвого нет прав ни на что и все, что когда-то она считала своим – от материнских драгоценностей до мужа, – ей уже не принадлежит. Ситуация таила в себе и другие опасности. Она слышала рассказы о людях, ложно объявленных умершими. Когда они пытались доказать, что живы, и претендовали на то, чем владели прежде, их убивали уже по-настоящему, и так, чтобы никаких сомнений на сей счет больше ни у кого не возникало. Правда, все эти теперешние ее «друзья по несчастью» – остальные мритаки, то есть живые мертвецы, – были убиты из-за алчности родичей. В своей же смерти, кроме себя самой, ей винить некого.

Перед рассветом она вдруг услышала знакомый голос. С наружной стороны сарая стоял, припав к самой стенке, ее отец, закутанный во множество теплых одеял (холод он всегда переносил тяжело). Пандит Пьярелал Каул обращался к сараю как к близкому родственнику или, по крайней мере, к такому же, как она, члену братства живых мертвецов.

– Давай поговорим об «Океане любви», иначе называемом «Анураг-сагар», – клацая зубами, сказал Наставник сараю. – Как ты помнишь, это великое сочинение великого поэта К-к-кабира.

Несмотря на весь ужас своего положения, Бунньи в своем дровяном склепе не смогла сдержать улыбки.

– Один из главных персонажей в «Океане любви» – Кала, – говорил Пьярелал, по-прежнему обращаясь к сараю, – его имя означает «вчера» и «завтра», то есть В-в-время. Кала был одним из шестнадцати сыновей Сат-пуруши, иначе говоря, положительного начала, и после того, как согрешил, стал отцом Брахмы, Вишну и Шивы. Но это отнюдь не значит, что наш мир порожден злом. Кала – фигура роковая, но он не-зло и не-добро. Хотя он действительно устанавливает наши пределы жизни и тем самым ограничивает наши стремления.

Сердце Бунньи заколотилось от счастья, и пламя фонаря вспыхнуло ярче, потому что и сердцу, и пламени стало ясно: таким способом отец дает знать Бунньи, что возвращает ей себя, а ее – себе. Однако после следующей фразы свет стал снова меркнуть.

– Согласно Кабиру, – все так же обращаясь к сараю, продолжал отец, – один лишь м-м-мритака – живой мертвец – способен избавить себя от страданий, причиняемых Калой. Как это следует понимать? Одни полагают, это должно означать, что лишь самый смелый постигает Всевышнего; но возможно и другое прочтение, а именно: «Лишь живой мертвец с-с-с-свободен от Времени! »

«Узнайте же, святые люди, о природе мритаки! » – вспомнились Бунньи слова одного из странствующих проповедников. И она поняла, что время ее отсутствия не прошло для отца бесследно. Человек благоразумный, даже практичный, он поддался своей давней тяге к мистике, вере в планеты-тени и превратил себя в своего рода проповедника-садху. Знание древних текстов всегда соседствовало у пандита с определенной долей иронии в отношении некоторых содержащихся там истин, о чем свидетельствовала легкая озорная улыбка, с которой он излагал своим слушателям содержание очередного классического сочинения. Теперь же он ссылался на традиционные интерпретации вполне серьезно, без малейшей иронии.

– Наивысшая цель человека, – втолковывал Пьярелал стенке сарая, – это жить в миру, но не жить его страстями; высочайшее благо – погасить пламя, сжигающее тебя, и жить в состоянии полного бесстрастия. Живой мертвец служит Сат-пуруше, его наставник – Абсолютная Истина. Живой мертвец – носитель и глашатай Его любви. Посредством любви ко всем живущим мритака высвобождает и реализует свою жизненную силу. – И Бунньи привели в качестве примера землю: – Земля никому не приносит вреда. Так будь подобна земле. Земля не способна ненавидеть. Стань такой и ты. – Далее она слушала про сахарный тростник и конфеты: – Тростник срезают, потом его режут, перемалывают и кипятят, пока не получится с-с-сироп; снова нагревают и получают сахар-сырец; опять обжигают и получают сахарные головы, из которых и производят всякого рода сласти, которые все так любят. Точно так же и живой мертвец – это и его путь, когда он переправляется через Океан Страданий к берегу Вечного Блаженства.

Бунньи поняла: отец наставляет ее в том, как ей надлежит теперь жить. Она не терпела наставлений и готова была вспылить, но сдержалась. Он прав, и Зун тоже права. Нужно привыкать к сдержанности, учиться смирению. Отринуть всё. Стать ничем. Не Господней любви взыскует она, но любви одного человека, и тем не менее возможно, что если она примет позу раскаявшегося ученика, жаждущего прощения своего наставника, и откажется от собственного «я», то вместе с утратой личности ее преступление тоже утратит силу и она сможет заново заслужить любовь мужа. Но…

– Лишь бесстрашная душа может добиться этого…

А пандит Пьярелал продолжал свою беседу со стенкой. Он говорил о том, что живой мертвец должен держать под контролем все свои чувства. Контроль над зрением позволяет ему не замечать разницы между прекрасным и безобразным, контроль над слухом позволяет одинаково относиться и к хуле, и к хвале. Живой мертвец не чувствует разницы между вкусным и невкусным. Он не впадает в радостное возбуждение, даже если ему предложат пять разных нектаров, и станет есть несоленую пищу, не замечая этого. И в запахах мритака не должен делать различия для себя между вонью и благоуханием.

– Также и особливо следует мритаке сдерживать похоть свою, – с нажимом в голосе продолжал Пьярелал, словно стремился вдолбить стенке дровяника, что ее греховным помыслам должен быть положен конец. – Б-б-бог наслаждения – грабитель. Похоть – могущественная, опасная и причиняющая боль негативная сила. Похотливая женщина – находка для Калы, меж тем как мритака просветлен Знанием. Он испил нектар Его имени, воссоединился с Безраздельным и покончил с похотью.

Поначалу Бунньи пыталась разгадать, что хочет сказать ей отец, вслушиваясь в каждое слово, но постепенно начала понимать, что истинное отцовское послание следует искать не в том, что говорилось, а в том, что подразумевалось. И тогда поняла: он объяснял ей, что эпохе, основанной на торжестве разума и любви, пришел конец. Близится время торжества иррационального, не признающего никакой логики. Чтобы выжить, потребуется собрать все свои силы. Бунньи вспомнилось слово, которое он произнес, увидев ее одиноко стоящей под снегом на автобусной остановке: «Назребаддаур». В тот момент она подумала, что он произносит заклятие от дурного глаза, тогда как на самом деле он давал ей совет, он говорил, куда ей следует идти. Старая прорицательница-гуджарка удалилась от мира еще до рождения Бунньи, и последние ее слова были: «Грядут такие страшные времена, что ни один пророк не найдет слов, чтобы рассказать о них». Спустя годы братья Гегру запрут себя в мечети из страха перед гневом Большого Мисри; Назребаддаур заперлась в своей лачуге не потому, что боялась людей, – она страшилась Калы, страшилась Времени. Она села, скрестив ноги, в позе самадхи, которую принимают, отстраняя себя от всего суетного, святые люди, и просто перестала быть. Когда сельчане наконец собрались с духом, отворили дверь и заглянули внутрь, ее истончившийся скелет моментально рассыпался в прах, и сквозняком его вымело из хижины.

Сейчас настал черед Бунньи. Живому мертвецу, стремящемуся одолеть Калу, вполне годится путь пророчицы. И еще один пример подобного удаления из мира живых не замедлила вспомнить бывшая танцовщица – Анаркали. Ее тоже заточили за греховную страсть. А как же прорытый тайный ход, люк, чудесное спасение? Но это все было в кино. В жизни чудесных спасений не бывает.

«Поднимись на гору и умри по-настоящему» – если именно это имел в виду отец, то ей оставалось лишь подчиниться. Отца за стеной уже не было. Метель утихла, и она осталась наедине с собой. Она стала жирная, как корова, но она взберется наверх и там, в хижине прорицательницы, будет ждать прихода смерти. Бесконечен был список тех вещей, без которых она не могла обходиться и которые стали ей недоступны: много еды, таблетки, табак, любовь, покой… Невыносимая тяжесть от брошенной дочери распластала ее на земле, ей показалось, будто ее завалило поленьями. Она лежала и судорожно ловила ртом воздух. В голове помутилось, и она с облегчением подумала, что проваливается в спасительное безумие.

Занимался чудный новый день.

Когда она вылезла из сарая, то сразу утонула в снегу по колено. Прямо перед ней угрожающе высился покрытый лесом холм. Там находился Кхелмарг, там была поляна их первой ночи любви, а на противоположном склоне, в глубине соснового леса, обитала Назребаддаур – мертвая поджидала мертвую. Каждый шаг для Бунньи был подвигом. Она волокла матрас и сумку, и каждая косточка, каждый ее мускул вопили о пощаде, а снег не давал ей продвигаться вперед. Но все-таки, хоть и ужасающе медленно, она тащила наверх свое тяжелое тело. Она падала, и подниматься раз за разом становилось все труднее. Одежда на ней промокла насквозь. Пальцев на ногах она не ощущала, зато чувствовала, как острые камешки и сосновые иглы ранят ее ступни. И все же, подаваясь вперед всем телом, она вынуждала себя карабкаться вверх. О скорости не могло быть и речи, важно было просто передвигать ноги.

Она увидела Зун. Дочь плотника Мисри стояла в каких-нибудь пятидесяти футах. Она не заговорила с Бунньи, но прошла с ней весь путь наверх. Иногда Зун забегала вперед и стояла как страж, рукою показывая наиболее легкий путь. Они не встречались глазами, но Бунньи, обрадованная поддержкой, следовала ее указаниям. Мысли путались, но так ей было легче идти. С ребенком за спиной она вообще не смогла бы двигаться, но в тот момент мысль о дочери затерялась где-то в глубинах едва теплившегося сознания. Она набирала пригоршнями снег и жадно глотала его на ходу.

Где-то на полдороге она увидела в снегу под ногами пакет из плотной бумаги. И – о радость! – в нем оказалась куча всяких вкусных вещей: толстая лепешка, вареный горох с картошкой в небольшой жестяной коробочке и кусочек курятины в такой же посуде. Не задаваясь вопросом, откуда это, она проглотила всё без остатка. И продолжала восхождение. Солнце пекло безжалостно, но ступни занемели от жгучего холода. Дыхание со свистом вырывалось из ее груди. Деревья окружили и закружили ее. Она начала спотыкаться, она уже плохо понимала, куда направляется – вверх или вниз. Деревья закружились быстрее, еще быстрее, дальше – блаженное небытие. Когда она очнулась, то обнаружила, что сидит, прислонившись к двери в лачугу гуджарки.

В последующие несколько дней она почти совсем утратила чувство реальности: ей стало казаться, что все умерли и в живых осталась она одна. В хижине все было чисто, на полу лежала свежая циновка, – похоже, призрак Назребаддаур знал о ее приходе. В печке разведен огонь, рядом на полу – охапка сухих дров. На огне в котелке, прикрытом алюминиевой тарелкой, булькало варево – рис с горохом и стеблями лотоса. В углу стоял сурахи – глиняный кувшин, полный чистой воды. Крыша из мха прогнила, и сверху капала талая вода. Просыпаясь ночью, она слышала шуршание призрачных шажков, а утром вместо старого на крыше лежал новый слой мха, и капать перестало. «Маедж! »^{^[28]} – вскрикнула она. Значит, мама Пампуш, прозванная Косточкой, вернулась, чтобы позаботиться о своей новоумершей дочери!

Бунньи высунулась за дверь. Ей показалось, что в тени деревьев мелькают чьи-то тени, и сразу же вспомнилось поучение отца. Он говорил о черном медведе-хапут, о леопарде, которого здесь называли сух, о шакале-шал и лисе-потсолов. Все эти звери были опасными хищниками, и, возможно, они собирались напасть на нее, но их вины в этом нет, такова их природа. Лишь человек носит маску. Лишь человек позорит сам себя… «Только тогда, когда ты откажешься ото всего мирского, только тогда, когда перестанешь думать о нуждах плоти…» Вот что говорил ее отец. Тело Бунньи жаждало пищи и много чего еще, да и голова была как не своя, но почему-то страха она не испытывала, – как-то само собой получилось, что она стала считать, будто деревья ее оберегают. Само собой получилось, что, проснувшись, она стала находить свежую воду в сурахи, пищу – у порога, а когда, немного оправившись, отлучалась побродить по лесу, то по возвращении ее ждал котелок с едой на огне. Выходило, что ее почему-то не покинули. «Невозможно перепрыгнуть из рая в ад одним прыжком, – сказала она себе. – Надо же где-то сделать остановку». Мало-помалу разного рода зависимости стали отступать, и мысли уже не путались. И все время ее мать была рядом. Снег сошел, и она добралась до «их» поляны, где все стало расцветать. Она собирала полезный для глаз съедобный крат и шахтар, который в смеси с пшеничной мукой (найденной ею однажды в горшочке у порога) был приятен на вкус и холодил рот; на склоне она отыскала куст кава-дачха (он очищал кровь); ела цветы и плоды вана-патака, или гусиного лапчатника, белые цветочки пастушьей сумки. Она собирала фенхель, голубенький цикорий и одуванчики и чувствовала, что к ней возвращается жизнь. Цветы Кашмира спасли ее. В отцовских садах скоро должен был зацвести миндаль. Пришла весна.

Узнав о связи жены с американцем, клоун Шалимар наточил свой любимый нож и отправился на юг – убивать. К счастью, автобус, в котором он ехал, сломался. Это произошло недалеко от Веринага, под мостом у селения Нижняя Мунда. Там его и настигли откомандированные отцом братья-близнецы Хамид и Махмуд. Он бродил по парковочной площадке, с нетерпением ожидая какой-нибудь попутной машины.

– Решил, что от нас можно сбежать, да, маленький братишка? – во всю глотку заорал Хамид (хвастунишка и забияка, он вообще не умел говорить тихо). – Не пройдет номер! Мы вдвоем сейчас тебе устроим такой даббл-траббл^{^[29]}, что долго помнить будешь!

Вокруг них заправлялись горючим армейские машины, и курившие неподалеку солдаты вначале с ленивым любопытством, а затем с интересом иного рода стали посматривать в сторону ссорившихся братьев. Слова «даббл-траббл» их насторожили. Военные нервничали. Два лидера националистов – Эманулла Хан и Макбул Бхатт – создали вооруженную группу под названием «Национальный фронт освобождения Кашмира». Эта группа пересекла линию прекращения огня и с территории, называемой ими «Азад Кашмир», то есть «Свободный Кашмир», проникла в сектор расположения индийских войск с целью проведения диверсий на военных объектах и уничтожения личного состава. Три возбужденных юнца вполне могли оказаться членами этой группы, провоцирующими столкновение. Махмуд Номан, более осторожный, чем его брат, торопливо сказал Шалимару:

– Если эти гады сейчас найдут у тебя, братишка, кинжал, нас всех засадят в тюрягу.

Эта фраза спасла Бунньи жизнь. Шалимар нарочито громко захохотал, и братья, похлопывая друг друга по спине, подхватили его смех. Солдаты утратили к ним интерес, а ближе к вечеру все трое уже катили на автобусе к дому.

Фирдоус Номан посмотрела в глаза своего преданного и обманутого сына. То, что она прочла в них, настолько перепугало ее, что она дала зарок впредь больше никогда не скандалить. Ее знаменитые споры с почтенным супругом насчет природы Вселенной, кашмирских традиций и дурных черт характера развлекали сельчан многие годы, и теперь Фирдоус увидела, к чему привела ее раскольническая позиция.

– Ты только взгляни на него, – шепнула Фирдоус мужу. – У него в сердце столько ярости, что ее хватило бы весь мир спалить!

Сарпанч ее почти не слушал. В последнее время он стал сильно сдавать. Начались боли в руках, из-за чего вскорости их скрючит, пальцы перестанут сгибаться, и он не сможет ни пользоваться инструментами, ни держать ложку, ни даже подмыть себе зад. Боли усиливались, вместе с ними росло и его недовольство собой. Он чувствовал себя в западне между прошлым и тем, что грядет, между домом и тем, что происходит вокруг. Он не знал, как и чем жить дальше. Бывали дни, когда он тоскливо вспоминал о былых успехах труппы, с горечью наблюдая постепенное, но неуклонное падение интереса к бханд патхер (заказы на них случались все реже); в иные дни он подумывал о том, что хорошо бы уйти, бросить театр и сидеть дома, покуривая табак и глядя на золотистое пламя очага. Болезненнее всего для Абдуллы был вопрос о том, как разрешить противоречие между его собственными желаниями и ожиданиями, которые возлагают на него жители Пачхигама. Может, пришло время отказаться от статуса сарпанча? Всю жизнь он заботился о других людях, не пора ли подумать и о себе самом? Не может же он до бесконечности держать деревню в ладонях, руки устали, они болят. Будущее во мгле, а глаза у него не те, что прежде. Хочется заботы, покоя хочется.

– Будь с ним помягче, – рассеянно ответил он Фирдоус, думая главным образом о себе самом. – Надо надеяться, что любовью тебе удастся потушить его ярость.

Но клоун Шалимар замкнулся. На репетиционной площадке он еще как-то общался с людьми, в другое же время от него нельзя было и слова добиться. Все в труппе заметили, насколько изменился стиль его актерской игры. Как акробат и комедийный персонаж, он по-прежнему демонстрировал мастерство наивысшего класса, но делал это с каким-то надрывом, с отчаянностью, которая могла скорее напугать зрителей, нежели рассмешить. Однажды он внес странное предложение: чтобы в сцене, где за Анаркали приходят, чтобы замуровать в стену, солдаты были обряжены в американскую военную форму, а на голову Анаркали была надета плоская широкополая шляпа из соломы, какие носят вьетнамские крестьянки. Захват американцами Анаркали, обращенной в символ Вьетнама, утверждал он, будет немедленно воспринят зрителями как метафора удушающего присутствия индийской армии в Кашмире; это тем более важно, что тема агрессии Индии как в кино, так и в театре находилась под запретом.

– Всё просто – армию одной страны сменим на другую, – убеждал Шалимар. – Это придаст спектаклю злободневность.

Его идея сразу вызвала активный протест у Химал, которая теперь танцевала вместо Бунньи.

– Хоть я и не ахти какая великая танцовщица, – заявила она, – но я не позволю портить мою самую драматическую сцену и превращать ее в фарс только потому, что ты ненавидишь американцев.

Шалимар резко повернулся к ней, и у него сделалось такое лицо, что все подумали – он сейчас ее ударит, но клоун вдруг сник, отошел в угол, угрюмо присел на корточки и тихо сказал:

– Да, никудышная идея. Ладно, забудь. Я сейчас немного не в себе.

Из двух дочерей Шившанкара Шарги Химал была более миловидной. Она подошла к Шалимару и, положив руку ему на плечо, сказала:

– Так постарайся прийти в себя. Не ищи взглядом того, чего нет, лучше смотри на то, что есть.

После репетиции Гонвати обратилась к сестре с маленькой речью, и в каждом ею произнесенном слове был привкус горького миндаля:

– Рядом с Бунньи ты невидимка, – сказала она, скрывая злорадный огонек в глазах за толстыми стеклами очков. – Так же, как, впрочем, и я рядом с тобой. А для него ты всегда будешь стоять рядом с Бунньи; ты всегда будешь чуть ниже ростом, чем ему надо, и нос у тебя будет казаться ему чуть длиннее, и подбородок не тот, и фигура не та: где должно быть узко, там широко, а где полагается, чтоб было пышно, там пшик один.

Химал ухватила Гонвати за длинную косу у самых корней волос и сильно дернула вниз.

– Перестань завидовать, сучка четвероглазая, – с намеком на очки пропела она. – Лучше, как и положено доброй сестре, помоги его окрутить.

Гонвати приняла упрек и пожертвовала собственными тайными надеждами во благо семьи. Обе девицы Шарга принялись совместно строить планы завоевания разбитого Шалимарова сердца. Гонвати поинтересовалась его любимым кушаньем. Он сказал, что любит гхуштабу. Гонвати немедленно принялась за дело и яростно отбивала мясо, чтобы оно стало нежнее. Когда она предложила гхуштабу Шалимару, «чтобы немножко его подбодрить», он действительно закинул в рот мясной шарик. Через несколько секунд по выражению его лица она поняла, что затея не удалась, и ей пришлось признаться, что она самая неумелая стряпуха в их семье. Вслед за тем Гонвати предложила ему, чтобы Химал заменила Бунньи в номере на проволоке, ссылаясь на то, что без партнерши ему не обойтись. Шалимар согласился ее поучить, но после нескольких уроков, когда проволока была натянута еще совсем невысоко, Химал сказала, что всегда боялась высоты, что даже самое горячее желание помочь Шалимару с номером не удержит ее на проволоке и она наверняка сорвется вниз. Третья атака была более дерзкой. Гонвати поведала Шалимару-клоуну под великим секретом, что ее сестра недавно сама пережила любовную драму: один ловелас из Ширмала, чье имя она не хочет открыть, завлек Химал в свои сети, а потом бросил.

– Хорошо, если бы вы как-нибудь встретились и поговорили по душам: кому как не тебе понять ее переживания и кому как не ей понять всю глубину твоего страшного горя.

Шалимар дал себя уговорить, и лунной ночью они отправились на прогулку вдоль по бережку Мускадуна. Однако под двойным воздействием – лунного сияния и красоты спутника – бедная Химал потеряла голову и призналась, что никакого изменщика-ширмальца не существует, что именно Шалимар человек, которого она любила всю жизнь, и во всем Кашмире нет и не будет для нее никого другого. После этой, третьей по счету, попытки Шалимар старался держаться подальше от сестер, хотя они продолжали надеяться. Блестящая идея объявить Бунньи умершей впервые пришла в голову Гонвати. Очки придавали ее лицу выражение высокой добродетельности и прекрасно скрывали ее коварную, расчетливую натуру игрока-шахматиста.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒