Клоун Шалимар 18 страница

– Я останусь здесь и буду ждать тебя, я знаю, что ты вернешься, – отвечала она.

Он говорил:

– Ужасное время, когда ничего не происходит, мы до смерти устали от бездействия, подходит к концу. Я иду через горы. Я уже здесь, в горах. Скоро пройду через Трагбал. Надо мной в вышине – Нанга-Прабхат, могучий лик ее скрыт грозовыми тучами, оттуда она мечет молнии в тех, кто осмелится к ней приблизиться. По ту сторону гор – свобода, та часть Кашмира, которая уже свободна, – Гилгит, Нунза, Балтистан – края, для нас потерянные. Хочу посмотреть, как выглядит свободный Кашмир, когда его лицо не залито слезами.

Он говорил:

– Я опять поссорился с Анисом. Я сказал, что уповаю на наших собратьев в Пакистане и нашего общего с ними Бога, а он обозвал меня ханжой и продажной женщиной, которая хочет, чтобы ее поимели одновременно и спереди, и сзади. Он теперь все время непотребно выражается. Он против Пакистана и не хочет говорить о религии. Он рассмеялся мне прямо в лицо, когда я заговорил о вере, он сказал: как я могу говорить о вере, когда не доверяю собственному брату. Я ему ответил, что существует преданность более высокого порядка, а он снова рассмеялся мне в лицо и сказал что я могу сколько угодно дурачить других, но его мне не провести, он, мол никогда не поверит, что я вдруг ни с того ни с сего сделался истинно верующим. Он рассуждает как глупый старик, а меня теперь тошнит от всего старого. Я хочу, чтобы на нашей земле не осталось ни одного индийского солдата-подонка, и считаю, что враг нашего врага – наш друг, а он говорит: нет, враг нашего врага нам тоже враг. Но мы оба знаем, что многие уходят за горы. Его начальник тоже идет с нами, и сейчас он рядом со мной. Я уже высоко в горах. Я бросил кровного брата, но со мною другие, и они тоже мне как братья. Мы с Анисом расстались врагами, и я об этом жалею. Он уверен, что не доживет до старости, а кому это нужно – быть стариком, когда так и так тебе дорога в ад? На мне высокие темно-зеленые сапоги, внутри я обернул ноги разорванным пополам шерстяным одеялом. Я надел все теплое, что только смог найти, но кангри у меня с собой нет, потому что нет здесь для него углей. Мне дали полиэтиленовую куртку и штаны, чтобы надеть поверх одежды. По ту сторону тренировочные лагеря. По ту сторону соратники, оружие, деньги и поддержка политиков. Там я отыщу конец радуги.

– В группе нас шестеро, – рассказывал он. – Наш невидимый босс, командир Аниса, говорит, что ни о чем не жалеет Мы оставили Аниса с его старорежимными взглядами и держим путь в будущее. Говорят, движение раскололось – и что из того? Мы связали свою судьбу с крылом радикалов, там, за горами. Наш невидимый босс говорит, что его родовое имя – Дар, но в Кашмире этих Даров, наверное, не меньше десяти тысяч. Говорит, он из Ширмала, только в Ширмале я что-то Даров не припомню. Мы все теперь создаем себя заново, мы все распрощались со своим прошлым. Он вроде бы работал поваренком, но присоединился к движению с самого начала, чуть ли не мальчишкой. Он выучился быть невидимым, и теперь никто не знает как он выглядит, – разве что он сам захочет кому-нибудь открыться. Видна лишь его фигура в облегающей одежде, большие очки да заснеженная борода. Его лицо – тайна для всех. Он говорит, что моложе меня. Люди в горах обычно рассказывают друг другу о себе, и мы тоже, только правду ли мы говорим? Наверное, нет. Смерть поджидает нас на каждом шагу – от холода или от пули. От стылой пули. Я зову его Дар-ваз а, что значит «повар у врат», – так я соединил в одном имени его прежнее поварское ремесло и теперешнее имя. А еще я зову его Нанга-Прабхат, потому что, как великая гора, он тоже никогда не открывает лица. Рассказывают, что в редкие дни, когда Нанга-Прабхат открывает свой лик, люди слепнут от его красоты. Может, мой командир, мой Нанга-Прабхат тоже так же ослепительно красив. В любом случае для меня он врата в новую жизнь. За горами меня будут обучать военному делу, и я стану еще сильнее. Мы встретим людей Власти, и я наберусь от них силы. Обучусь искусству обмана и коварства, которым ты уже так хорошо овладела, и отточу свое мастерство нести смерть. Время любви осталось в прошлом. Я и мой командир – мы оба можем умереть в любую минуту. Индийским воякам все наши маршруты известны, и, возможно, они уже где-то лежат в засаде. Мы идем в самое холодное время, лишь безумный может отправиться через горы в этот сезон, но мы идем, потому что сейчас они не так внимательны. Слишком холодно. Горы пересечь невозможно. Но мы переходим, мы совершаем невозможное. Невидимые, неустрашимые, мы идем через горы во имя свободы.

Бунньи тоже говорила сама с собою – о горных перевалах, об опасностях пути, об отчаянии. Зун Мисри пришла проведать ее, услышала, как она шепчет про возвращение Стального Муллы, про то, что трое братьев-насильников живы, и ее заколотило. Кошелка со свежевыпеченным лавашем и домашними кебабами в чистой тряпице выпала у нее из рук. Она бросилась бежать и неслась без памяти до самого дома Пьярелала.

– Чем дольше она живет в той хижине, тем больше становится похожей на безумную старуху-прорицательницу, Назребаддаур, – призналась она Наставнику, сотрясаясь от рыданий. – Только та прогоняла зло, а эта его накликает, ее надо назвать Назребад, без «даур».

– Одинокие люди часто говорят сами с собой, – пытался ее успокоить Пьярелал. – Не придавай значения ее словам. Она, вероятно, и сама не знает, о чем говорит.

– Она ненормальная, – захлебывалась слезами Зун, – она рехнулась – это точно. – В расстройстве Зун позабыла, что говорит с отцом подруги. – Она ведет беседы с Шалимаром так, будто он сидит с ней рядом, – говорит о том, как именно он собирается ее порешить, говорит так, словно это шуточки. Хаи-хаи! Она спрашивает, как ни в чем не бывало, куда он нанесет первый удар и сколько раз. Как можно рассуждать о подобных вещах, и вроде бы даже с удовольствием, словно, простите меня, учитель, его ответы возбуждают ее? А теперь еще хуже – она стала и меня пугать до смерти.

Пьярелал попытался выяснить, чем именно Бунньи ее напугала, но Зун только отрицательно трясла головой и плакала. Те слова Бунньи она не могла произнести вслух, те имена она не имела сил выговорить. А Бунньи сказала: «Братья Гегру живы, и Булбул Факх – тоже».

Если об этом узнают в Пачхигаме, ей не жить. Пока эти слова звучат там, в хижине безумной, Зун может еще ступать по этой земле, в ином случае ей останется одно – умереть.

– Я больше не смогу к ней ходить, – сказала она Пьярелалу, – и не спрашивайте меня почему. Это для меня опасно – вот и всё.

А Бунньи говорила отцу:

– Они прошли Трагбалский перевал. Ни один индийский солдат не ждал их в засаде, и они прошли. Их там встретили, и среди тех, кто встречал, был мулла Булбул Факх. Стальной Мулла взял их под свое покровительство. Он живет в Гилгите и собирается вернуться сюда победителем. С ним три брата Гегру. Их заперли тогда в мечети, замуровали там, как когда-то Анаркали, но там тоже оказался подземный ход – в точности такой, как описано в кино. Они бежали через лес, перешли горы и теперь ждут своего часа.

– Откуда ты знаешь? – спросил ее Пьярелал.

Стояла зима, они сидели у очага, тесно прижавшись друг к другу. Козы были рядом, в хлеву, который он помог дочери соорудить. Было слышно, как побрякивают медные колокольцы у них на шее. Бунньи находилась в полузабытьи, близком к состоянию транса. Она была в хижине и одновременно пребывала где-то еще; слышала отца и слушала кого-то другого.

– От мужа. Он по ту сторону гор и встретился со Стальным Муллой. Тот говорит, что подход к религии определяется ситуацией в мире. Когда на земле царит хаос, Всевышний не посылает людям заветы любви. В такое время он призывает обратиться к воинствующей религии, велит во имя Его крушить неверных. Первый завет подобной религии – стремление убивать неверных. И это должно стать главным. Время для любви придет после, когда их всех уничтожат, хотя сам мулла считает, что любовь – вещь необязательная, говорит, истинная вера требует полного самоотречения и чистоты помыслов, она исключает наслаждение и радости любви, потому что это расслабляет. Бога следует любить, но любовью мужественной, действенной, а не так, как любит слабая женщина. Подобная любовь – как дурная болезнь. Стальной Мулла проповедует это тысячам людей, собравшихся со всех концов света. Они готовятся к войне.

– Как может муж говорить с тобой? – спросил Пьярелал.

– Так же, как ты сейчас. Он дышит огнем и смертью. Когда тебя и сарпанча не станет, он вернется и восстановит свою честь.

– Это лишь часть того, о чем он говорит?

– Это причина, по которой мы можем друг друга слышать. На этом держится нерушимая связь между нами, – ответила дочь, повалилась набок и потеряла сознание.

Пьярелал бережно уложил подле огня ее недвижное тело.

– Будь спокойна, я никогда не умру, – прошептал он. – Я буду жить вечно и не допущу, чтобы он стал свободен от клятвы.

С ней все складывалось совсем не так, как с Ситой из древнего сказа. В той истории Сита осталась чиста, а Рама затеял войну, чтобы вернуть ее. В ее истории все оказалось перевернутым с ног на голову, все шиворот-навыворот. Современная Сита – Бунньи – по своей воле сбежала к своему Раване – американцу, стала его возлюбленной и понесла от него. И ее Рама – клоун-мусульманин Шалимар – тоже отклонился от старинного сценария и не стал ее отвоевывать. В древней «Рамаяне» Равана предпочел смерть возвращению Ситы ее законному мужу. В нынешнем, извращенном, варианте сюжета американец отвернулся от Ситы, позволил своей царице украсть ее новорожденную дочь, а возлюбленную отослал с позором домой. По легенде, когда Сита, в плену сохранившая верность мужу, вернулась наконец в свое царство, в Айодхью, Рама был вынужден отослать ее в лесное изгнание, потому что длительное пребывание Ситы у чужого мужчины вызвало у подданных сомнения в ее супружеской верности. Бунньи тоже отослали в лесное изгнание, но именно ее близкие – подруга Зун, папа Пьярелал и даже ее свекор – поддержали ее и спасли ей жизнь: они сумели отвести от нее мстительное лезвие Шалимарова ножа, связав руки мужа клятвой. После этого супруг ни с того ни с сего отправился воевать, но Бунньи понимала, что война для него – способ выжидания: он будет убивать прочих врагов, рубить головы другим противникам до тех пор, пока не освободится от клятвы. Тогда он вернется и возьмет ее опозоренную жизнь.

Но в одержимости мужа ей виделось и нечто еще: для него это был способ постоянно находиться рядом с нею. Там, на чужбине, его мысли неизменно возвращались к ней, и они могли общаться друг с другом как прежде. И хотя мысли эти крутились вокруг убийства, не прерванное общение очень походило – для нее, во всяком случае, – на любовь. Теперь их связывала лишь смерть, но по сути смерть не что иное, как преобразование жизни, иная ее сторона. Возможно, теперь их связывала лишь ненависть, но Бунньи казалось, что эта неотступная тяга мысленно говорить с ней о своей ненависти есть пускай самый страшный, но все же один из многочисленных ликов той же любви. Она стала тешить себя надеждой на прощение, на то, что снова завоюет его сердце. Сита из великого сказания обратилась за защитой к небесам, и они помогли ей доказать свою невиновность: она взошла на костер и вышла из пламени невредимой. Она воззвала к подземным силам, дабы разверзлась земля и она смогла бы уйти из мира, где не верили в ее чистоту, и врата подземного мира отворились для нее, и она скрылась во тьме. Но если она, Бунньи, подожжет себя, никто из богов не явится к ней на помощь. Она сгорит, а вместе с нею сгорит и весь лес. Поэтому сжигать себя она не стала. Однажды в минуту отчаяния она стала просить, чтобы врата ада отворились и земля приняла ее, но земля не разверзлась у ее ног. Бунньи уже находилась в аду.

Стальной мулла Булбул Факх стал их непосредственным начальником. Дыхание у него осталось таким же зловонным, что и послужило когда-то поводом для прозвища Факх; и говорил он таким же, как прежде, скрежещущим голосом, словно человеческая речь давалась ему с трудом, но Шалимару показалось, будто мулла стал выше – не менее шести футов ростом, прямо великан – и постройнел; даже лицо у него изменилось – стало гораздо красивее, чем раньше, когда он жил в Ширмале. Может, это возраст сделал его более привлекательным? Что же касается ходивших еще тогда слухов, будто он весь из металла, то теперь в этом уже никто не сомневался. От суровой жизни кожа у него на бедрах и плечах вытерлась, и сквозь нее действительно тускло поблескивал прочный металлический каркас. Благодаря этому неопровержимому доказательству его чудесного происхождения Булбул Факх пользовался в военных лагерях огромным авторитетом. Он носил с собой повсюду большой кусок каменной соли.

– Эта соль из копей Пакистана, – сказал он командиру группы и его людям. – Ее мы принесем с собой в Кашмир после освобождения. – Завернув кусок в зеленую тряпку, Булбул положил его в карман и добавил: – Зеленый цвет – символ нашей веры, для которой нет ничего невозможного. Да будет на то воля Всевышнего.

– И да пребудет с нами благоволение Его! – отозвались дружно новоприбывшие.

Стальной Мулла сопроводил их в «передовой лагерь» ПЛ-22. Эта приграничная перевалочная база для подготовки активистов международной организации исламского джихада составляла часть военно-тренировочного центра Марказ-Давал и была создана Управлением внутренней безопасности Пакистана. На раннем этапе своего существования база представляла собой грязную, вонючую территорию всего с несколькими каменными зданиями. Люди спали в старых залатанных палатках без обогрева. Съестных припасов систематически не хватало, зато оружие поступало в неимоверных количествах, и инструкторов было множество, включая снайперов. Были оборудованные по всем правилам стрельбища с движущимися мишенями. Во время учений инструкторы специально толкали рекрута в спину или под локоть, чтобы научить его попадать в цель в любой непредвиденной ситуации: были еженедельные семинары и учения в боевой обстановке, состоявшие из вылазок за линию контроля, во время которых новобранцев учили быстро поражать цель и так же быстро уходить за кордон. Было налажено изготовление бомб, был курс по внедрению агентов и – молитвы.

Пять общих ежедневных молитвенных собраний на майдане было предписано посещать всем, и единственной книгой, разрешенной для чтения в лагере – кроме учебных разработок, – был Коран. Помимо этого постоянно проводились религиозные дискуссии для иностранцев, но языка Шалимар не понимал, различал только одно слово – имя Божие. Булбул Факх считался куратором Шалимара по военной подготовке и международной политике. Но прежде чем допустить Шалимара к настоящему делу, его обязали перестроить свое сознание. Ему было велено в корне пересмотреть свои взгляды на мир. Пользуясь метафорой из жаргона военных, Булбул объяснил ему, что невозможно стрелять без промаха, если у тебя не настроен оптический прицел. Идеология получила приоритет над всем остальным.

– Иноверцы, одержимые страстью к наживе и обогащению, этого не понимают, – говорил им Факх, – считают личный, материальный интерес главным стимулом развития общества. Это свойственное им всем заблуждение и природное малодушие предопределяют их поражение. Преданному бойцу надлежит отринуть все мирские желания и руководствоваться в своих действиях лишь тем, что он почитает истинным. Экономические условия не существенны. Существенно только одно – идеология.

Задача Стального Муллы состояла в том, чтобы перековать новичков. Это он считал своим личным вкладом в дело, частью служения Всевышнему. Сидя на валуне у замерзшего горного ручья, Шалимар-клоун внимал речам Стального Муллы, подобно тому как когда-то внимал речам наставника Пьярелала Каула, думая лишь о блаженстве незаметно коснуться пальцев Бунньи. Но то счастье оказалось обманом, наваждением, и память об этом помогала Шалимару с легкостью усваивать уроки муллы.

А мулла вещал, что все их представления об устройстве мира и о том, чт о он собою являет, ложны, и это первое, что должен усвоить каждый настоящий борец за веру.

«Правильно, – мысленно соглашался с ним Шалимар. – Все мои представления о ней были ложными ».

– Видимый мир, – продолжал мулла, – с его временем и пространством, наши ощущения, наши чувства есть ложь и иллюзия.

«Так и есть », – отзывалось эхом в душе Шалимара.

– Мир совсем не такой, каким он нам представляется.

Это верно. По словам Факха, перейдя через горы, все они оказались по ту сторону занавеса и находятся теперь у порога истинного мира, невидимого для непосвященных. «Слава Всевышнему! – подумал Шалимар-клоун. – Вот она, Истина. Наконец-то! Вечная Истина, которая не может обернуться ложью ».

– В мире Истины нет места малодушию, рассуждениям, полумерам. Пред Истиной всем надлежит склониться, и тогда она станет тебе защитой, – вещал Булбул. – Истина сохранит чистоту души твоей в своих могучих ладонях.

«В своих ладонях. Да. именно так ».

– Теперь у тебя нет иного отца, кроме Истины, и благодаря служению Делу ты сам станешь отцом Истории.

«Мой отец – Истина ».

– Теперь у вас нет другой матери, кроме Истины, и когда ты принесешь ей победу, все матери мира будут славить имя твое.

«Моя мать – Истина », – отзывалось в голове Шалимара.

– И нет у тебя брата дороже, чем Истина, ибо в ее мире твоими братьями станут все.

«Нет у меня других братьев, кроме Истины ».

– Лишь Истина станет супругой твоей – и никто другой.

«И никто другой ».

По словам муллы, Истине подчинялось само Время. Годы могли пролететь мгновенно, а мгновение – замереть на века, если того требовала Истина. И расстояние не имеет для нее никакого значения – с помощью нее путешествие в тысячи миль можно совершить всего за один день. Но если такие, казалось бы, нерушимые понятия, как пространство и время, могут сжиматься и растягиваться по воле Истины, то много ли усилий ей требуется, чтобы переделать человеческое «я»? Если иллюзорны так называемые законы природы, если они всего лишь ткань шарфа, скрывающего лик Истины, то и природа человека тоже иллюзорна, а это означает, что его желания, его ум, его воля и характер – все должно быть подчинено служению Истине, как только она откроет человеку свой лик. Никому из смертных не дано увидеть неприкрытое лицо Истины, отвергнуть ее и при этом остаться в живых.

Слушавшие Стального Муллу ощущали, как их прежние жизни съеживаются и сгорают в пламени его уверенности. Невидимый командир, называвший себя Дар – хотя в Ширмале отродясь не было никаких Даров, – неожиданно вскочил на ноги и стал срывать с себя одежду: на землю полетела шерстяная шапка-шлем, за ней – верхняя полиэтиленовая форма, войлочная жилетка, сапоги, тряпки, в которые были обернуты ноги, шерстяной джемпер, длинная куртка и штаны защитного цвета, носки, трусы. Голый, он встал перед муллой, готовый биться за Истину.

– У меня больше нет своего имени! – возопил он. – Имя мне – Истина! У меня нет своего лица – я приму то, которое выберешь для меня ты сам! У меня нет другого тела, кроме того, что готово умереть ради Истины. Нет своей души – только Божья!

Стальной Мулла подошел к нему, заботливо, по-отечески помог одеться, и когда тот, кого Шалимар про себя называл Нанга-Прабхат, то есть «нагая гора», вновь закутался, проникновенно объявил:

– Этот воин сбросил покровы лжи и облачил себя в одежды Истины. Он для битвы готов.

Пока его командир-невидимка стоял голышом, Шалимар успел заметить, что тот совсем юнец – от силы лет девятнадцати. Такому не составит большого труда стереть всю прежнюю жизнь, стать чистым листом, на котором Мулла может начертать все, что сочтет нужным. Для клоуна Шалимара полный отказ от своего эго был камнем преткновения и представлялся весьма проблематичным. Он стремился стать полноправным участником священной войны, но в этом мире у него оставались незаконченные дела и обещания, данные другим и себе самому. Ночами он видел перед собою лицо жены, а за ним – лицо американца. Позабыть себя – значило позабыть и о них, но Шалимар понял, что приказать сердцу сделать это и дать свободу телу он не может и не хочет.

– Нечестивец верит в бессмертие души, – говорил Факх, – а мы – в то, что все живое может быть целиком изменено в процессе служения Истине. Нечестивец полагает, что судьбу человека определяет его характер, мы же верим, что судьба способна создать человека заново; нечестивец считает, что все должны видеть картину мира такой, какой он ее нарисовал, мы же говорим: «Твоя картина для нас не подходит, ибо мы живем в ином мире». Неверный твердит о вселенских истинах, но мы знаем, что Вселенная всего лишь иллюзия и Истина лежит за ее пределами, куда не проникает взгляд нечестивца; неверный полагает, что мир принадлежит ему, ну так мы выбьем его из пределов этого мира, прогоним во мрак и сами станем жить в раю, радостно глядя, как он корчится в пламени ада.

Шалимар поднялся, сбросил одежду и вскричал:

– Бери меня, Истина! Я твой, я готов служить тебе!

Опытный актер, руководитель лучшей в Долине труппы, он сыграл сейчас роль гораздо более убедительно, чем его предшественник: его жесты, его рассчитанная на достижение максимального драматического эффекта сцена с раздеванием выглядели великолепно. Снимая рубаху, он фразу за фразой выкрикивал формулу подчинения:

– Я очищаю себя от всего и предаюсь битве. Без битвы за тебя я ничто! – Затем рассчитанным движением он скинул трусы и трагически произнес: – Возьми меня или убей!

Его страстная патетика произвела впечатление на Стального Муллу.

– Мы знали, что у тех, кому удалось совершить невозможное – пройти зимой через Трагбал, – должны быть пылающие сердца, – сказал он, – но в тебе огня даже больше, чем я думал.

Как и Дару, он помог Шалимару набросить на себя одежду. После ритуала сбрасывания эта одежда должна была стать всего лишь напоминанием о прежнем, оставленном позади статусе владельца. Полностью одетый, Шалимар простерся у ног Булбула Факха и сам почти поверил в свое представление, почти поверил, что стал другим и действительно способен оставить прошлое позади.

Тем же вечером в столовой его разоблачил маленький человечек с абсурдно-невинным выражением монголоидного лица. Ему, вероятно, было около тридцати, но выглядел он лет на десять моложе. Его глаза светились безумным светом. Он заговорил с Шалимаром на ломаном хинди:

– О'кей? Я сяду – о'кей?

Шалимар пожал плечами, и малыш устроился рядом.

– Моро, – произнес он, ударяя себя в грудь. – Мусульман – с Филиппин, из Басилана, Минданао. Можешь выговорить?

Шалимар повторил, и филиппинец забил в ладошки:

– Там я был рыбак, и отец рыбак. Зовут Джанджалани, Абдурразак Абубакар. Повторишь?

Шалимар сделал, как он просил.

– Долго не рыбачить. Рыба вонять. Рыба гнить с головы. Филиппины вонять как рыба. Присоединяться Моро национальный фронт, – повествовал Джанджалани. – Потом ушел. Пришел в Всеисламский таблигх. Хорошая организация. Деньги из Сауди, деньги Пакистана. Послать меня Западная Азия. Вы называет Средний Запад.

Клоун Шалимар уважительно покивал головой.

– Далеко же ты забрался от дома! – заметил он.

– Учился, изучал, – продолжал человечек. – Саудовская Аравия, Ливия, Афганистан. На Базе учился. Знаешь Базу? Брат Айман, брат Рамзи, шейх Усама. Учиться много хороший вещи. Беглый огонь учиться. Засада учиться. Киднап тоже учиться. Пытка, взрыв, убийство уметь. Воевать Афганистан, русских убивать. Хорошо учил. Характер человека учиться распознать. И я тебя насквозь вижу, сэр. Вижу, как сквозь окно. И ты не человек для Всевышнего!

Шалимар весь напрягся и мысленно уже просчитывал, сколько секунд ему потребуется, чтобы выхватить нож и, если понадобится, нанести смертельный удар, но человечек его опередил:

– Мир, мир! – воскликнул он в притворном испуге. – Я здесь лишь наблюдать. Иметь не военный статус – ха-ха-ха! С полным к вам уважением. Каждый свое место: человек для Всевышнего – одно место, боец-истребитель – другое. Божий человек – вдохновлять, человек войны – действовать. Совмещать оба, как Булбул Факх, – бывать редко. Думаю, ты так не уметь. Ты притворяться для ради Булбула, на самом деле ты истребитель. Это о'кей. Я сам, однако, совмещать, как Булбул. Боец и устад – наставник, да. Такая моя судьба.

Человеческие судьбы перестали быть личным достоянием; все они рано или поздно переплетались меж собой. Клоун Шалимар, рекрут прифронтового лагеря за номером двадцать два, приручил светящегося изнутри маленького филиппинца, который вместе с афганцами и членами «Аль-Каиды» сражался против русских; того, кто готов был принимать от США оружие и деньги, но страстно ненавидел американцев за то, что американские солдаты всегда выступали в поддержку католической части населения Минданао. Семимиллионное мусульманское большинство вытеснялось, и условия жизни мусульман постоянно ухудшались. На расположенном южнее острова Минданао маленьком Басилане царила ужасающая нищета и действовал лишь один закон – закон силы. Всем заправляли христиане, местных же мусульман держали в черном теле.

– В семидесятых – большая война, – рассказывал Джанджалани. – Тыща – тыща двести гибнуть. Потом замирение, потом Фронт Моро расколоться, и снова борьба. Ненавидеть правительство Филиппин, ненавидеть США тоже. Их тайный посол приезжать на Базу, давать оружие и деньги. Я сдерживать пламя, но в глубине сердца хотеть его убить.

Филиппинец назвал имя посла, и Шалимар неожиданно вскинулся, словно его ударили.

– Абдурразак, дружище, – проговорил он дрогнувшим голосом, – этого человека и я хочу убить.

– Если что, дай знать, я тебе помогать, – отозвался революционер-филиппинец.

Теперь случалось, она неделями, а то и месяцами не слышала его голоса. По ночам она пускалась на розыски, но на том конце была немая пустота. Он ушел так далеко, что Бунньи не могла до него дотянуться и сама не знала, хочет ли его возвращения, чтобы тешить себя мыслью о счастливом воссоединении, или желает его смерти, которая сделает ее свободной. Только в конце концов он все же всегда появлялся, и тогда ей казалось, что там у него со дня их последней встречи минули всего сутки или двое. Из ее жизни уплывали годы, но, видно, в том месте, откуда говорил с ней он, время имело другую скорость, да и пространство изменило свои очертания. Она не знала, как рассказать ему обо всем, что происходит в Пачхигаме, – времени у нее почти не осталось. Мало-помалу его сообщения становились всё короче. Он лаконично сообщал о себе, о пламени ненависти, пылавшем в его сердце, и задавал всегда один и тот же страшный вопрос: «Они еще не умерли? » Однако Абдулла Номан и Пьярелал Каул все еще были живы, хотя и их срок пребывания на земле сократился на целые годы всего за несколько недель Шалимарова времени. Так что в его временном измерении ждать ему оставалось совсем недолго.

В Афганистан вошли русские, соответственно много афганцев бежало в Пакистан. Афганцы появились в том числе и в лагере за номером двадцать два в «свободном секторе Кашмира». Массы беженцев заполнили огромные, как города, лагеря на северо-западе Пакистана, но эти афганцы вовсе не были бедняками. Вблизи лагерей располагались опиумные поля, и на золото и драгоценности, вывезенные с родины, афганские воротилы купили себе долю в опиумном бизнесе, подкрепляя платежи угрозами и вооруженными расправами. Как только они обеспечили себе контроль над посевами мака, они ввели систему двойного оборота с урожая и стали производить не только опиум, но и героин. Доход от героина был настолько велик, что денег хватало и на подкуп местных чиновников, и на содержание лагерей беженцев. Чиновники закрывали глаза на то, что творилось вокруг плантаций опиумного мака, потому что, обеспечивая лагеря всем необходимым, афганцы тем самым освобождали правительство Пакистана от растущего бремени расходов на беженцев; при этом и самим чиновникам перепадали изрядные суммы.

У афганцев были созданы свои боевые отряды освобождения, и Соединенные Штаты решили оказать им помощь в борьбе против их собственного главного противника, оккупировавшего Афганистан. Американские оперативники из Центрального разведывательного управления, Управления по борьбе с терроризмом и члены спецподразделений стали именовать этих афганских бойцов «мудж». Слово звучало красиво и таинственно и успешно помогало скрывать от непосвященных тот факт, что на самом деле «мудж» или «муджахед» означало то же самое, что и «джихада», то есть «борец за святую веру». В Северный Пакистан щедрым потоком хлынули оружие, деньги и теплые одеяла, и какая-то доля всего этого добра действительно дошла до муджахедов. Правда, б о льшая его часть завершила свое путешествие на черном рынке оружия в приграничной зоне, но что-то попало и в «Азад Кашмир». Через некоторое время афганские бойцы, оказавшись в «свободном секторе Кашмира», стали именовать себя «кашмири мудж». Их снабжали из-за океана мощными ракетами дальнего радиуса действия; первоначально они предназначались для афганского направления, но по нелепой случайности попали не туда. В лагере начали появляться и другие виды современного оружия: автоматические гранатометы советского и китайского производства, ракетные установки на солнечных батареях, позволявшие вести обстрел ракетами автоматического наведения, шестидесятимиллиметровые пушки. В какой-то момент появились даже «стингеры». Все это было сосредоточено в руках кашмирских муджей.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒