Клоун Шалимар 14 страница

– Чего ты хочешь? – тихо спросил он, пока черные мысли и необузданные чувства носились и бушевали на улицах и площадях его внутренней крепости.

– Хочу сказать все, что думаю о тебе, – прозвучал ответ из темноты.

Ее английский стал вполне сносным, так же, как и его кашмири. В моменты близости они даже забывали, на каком языке общаются, оба языка смешивались в один. По мере охлаждения они снова стали говорить каждый на своем. Так случилось и теперь. Но они прекрасно понимали один другого. Он знал, что будет брань, и он ее получил. Пустые угрозы, обвинения в предательстве – все это он предвидел заранее.

– Взгляни на меня, – говорила она. – Это ведь твоя работа, это все ты. Ты взял красоту и сотворил страшилище, и от этого страшилища у тебя будет ребенок. Смотри на меня: я живое воплощение твоих деяний, я – живой образ твоей так называемой любви, твоей гибельной, самодовольной, алчной любви. Гляди на меня. У твоей любви лицо как у ненависти. Я никогда не говорила о любви. Я была честной с тобой, а ты… ты придал мне обличье своей лжи. Это не я, не я. Это ты!

Затем он услышал другой, но давно знакомый мотив:

– Я должна была знать, что ничего хорошего не получится, нельзя было связываться с жидом. Мне следовало помнить, что жиды – наши исконные враги.

Прошлое всколыхнулось в нем, и перед глазами возникли и пропали тысячи погибших евреев. В следующий момент все вернулось на свои места. Нет, не вернулось, а перевернулось: сейчас жертвой был не он; сейчас она, а не он, имела полное право причислять себя к пострадавшим.

– Я, по крайней мере, никогда не говорила, что люблю тебя, – меж тем продолжала она, – я сохранила любовь для мужа, хотя мое тело обслуживало тебя, жидюга. Погляди, что ты сделал с телом, которое я тебе отдала. Но сердце мое осталось при мне.

– Выходит, ты никогда не любила меня, – произнес он, понурив голову, и тут же сам понял, насколько фальшиво и лицемерно это звучит. А она засмеялась и язвительно спросила:

– Разве крыса может любить змею, которая ее пожирает?

От силы ненависти, клокочущей в ней, от безжалостной точности сравнения его передернуло.

– О тебе позаботятся. У тебя не будет ни в чем недостатка, – сказал он и пошел к выходу, но у самых дверей обернулся и добавил: – Когда-то я любил крысу. Может, это ты та змея, которая ее сожрала.

Скандал разразился неделю спустя. Новость насчет ребенка всё изменила. Беременность – это тебе не легкая интрижка на стороне. Макс Офалс так и не выяснил, кто дал информацию газетчикам – то ли сама Бунньи, то ли танцующий баклажан Мудгал, то ли его котомышь-слуга, то ли один из шоферов или охранников, которых самолично выбирал Эдгар Вуд, а может быть, и сам Эдгар, решивший отмыть руки после долгих лет исполнения грязной работы для хозяина, – только через несколько дней эта история оказалась в распоряжении всех столичных журналистов.

Сама по себе она не была столь уж значительной, зато как нельзя лучше вписалась в политическую ситуацию того времени. Рабочий комитет Национальной конференции по вопросу Джамму и Кашмира принял резолюцию с требованием окончательного и безоговорочного присоединения этих территорий к Индии. Индира Ганди потребовала – и получила – соответствующие полномочия не принимать в расчет те группировки, которые выражали сомнения в законности притязаний Индии. Кашмирка, над которой надругался американец высокого ранга, предоставляла индийскому правительству великолепную возможность – выступить в роли защитника Кашмира от всякого рода насильников и обидчиков, давала шанс защищать Кашмир наравне с любой другой неотъемлемой частью своей территории. Голова Макса повисла на волоске. Его друг Сарвапалли Радхакришнан к тому времени уже вышел в отставку, а новый президент Захир Хуссейн в частных беседах делал возмущенные заявления по поводу «безбожника-американца, загубившего индийскую женщину». Слов «сексуальное насилие» пока еще никто не употреблял, но Макс понимал, что вскоре они будут произнесены. Из популярного и влюбленного в Индию «представителя великой державы» он превратился в «бессердечного насильника». Индира Ганди жаждала его крови. Война во Вьетнаме, а вместе с нею и антиамериканские настроения достигли наивысшей точки. В Центральном парке Нью-Йорка вовсю жгли призывные повестки, Мартин Лютер Кинг возглавил марш протеста к зданию ООН, а в это время чертов американский посол в Индии почти открыто насиловал местных крестьянских девушек! Не удивительно, что задерганная войной Америка тоже напустилась на Макса: его предполагаемое насилие над Бунньи стало своего рода аллегорией американских зверств во Вьетнаме. Норман Миллер написал на эту тему роман, где Бунньи стала девушкой из предместья Сайгона, а Макс – командиром операции «Кедровые водопады». Джоан Баэз сочинила о них песню. Все это способствовало тому, что все прошлые, столь популярные облики Макса в одночасье были стерты: перестал существовать герой Сопротивления, автор популярных мемуаров, финансовый гений, прославленный муж не менее прославленной жены – все они исчезли, а на их месте оказался злодей типа Синей Бороды, сексуальное чудовище, заслуживающее того, чтобы его оскопили. Обмазать смолой и вывалять в перьях? Нет, это для него слишком мягкое наказание! В тот же период времени убили Че Гевару, и это было, пожалуй, единственное преступление, которое Максу не приписали.

В те времена еще не существовало того, что нынче называют «журналистской осадой». К серо-зеленому блоку за номером 22 на Хира-Багхе Всеиндийское радио, правда, направило одного репортера, и он встал у дверей, переминаясь с ноги на ногу и держа микрофон, словно чашу для подаяния. Индийское телевидение, которое тогда имело еще только один канал, послало туда оператора и человека со звукозаписывающей аппаратурой. Тексты их комментариев так или иначе должны были пройти соответствующую обработку в Министерстве иностранных дел, поэтому посылать с ними журналиста не было необходимости. Помимо них на Хира-Багхе дежурил один представитель Агентства новостей и еще пара каких-то газетчиков. Они видели нескольких входящих и выходящих от Мудгала знаменитых танцовщиц «одисси», видели, как сновал туда и обратно мальчонка-слуга, – и это было всё. Остальные обитатели дома ничего не слышали, ничего не видели, имен своих не называли и от микрофона шарахались в испуге. Один раз к репортерам изволил выйти сам Джая-бабу, да и то лишь затем, чтобы выбранить их за то, что они поднимают шум и мешают его урокам, после чего газетчики стали переговариваться только шепотом. Никто из главных действующих лиц так и не появился. В обеденное время все отправились подкрепиться, а вскоре ждать неизвестно чего им и вовсе надоело. Зимний Дели холоден, как привидение; по утрам и вечерам туман заползает в город, трогает вас своими липкими, холодными руками и пробирает до костей. Да и какой толк здесь торчать? Новости всё одно будут сочинять совсем другие люди где-нибудь наверху, американского посла отзывают. У американского посольства надо дежурить, а не здесь. Хира-Багх займет место разве что в колонке сплетен. К тому же в зимнем тумане весь этот район становится похожим на мираж.

В одну из таких туманных ночей, около трех часов, когда всех газетчиков и след простыл, у дверей розовой квартиры, где жила Бунньи, появилась закутанная фигура с надвинутым на лицо капюшоном. Лежавшая без сил на постели, словно выброшенное морем чудище, Бунньи услышала, как в дверях повернулся ключ, и решила, что это Эдгар с ночным грузом еды. Последнее время он приходил по ночам, пыхтя под тяжестью невероятного количества съестного. Она не испытывала к нему ничего, кроме отвращения, и терпела его, как терпят один из симптомов заболевания, вроде рвоты.

– Я хочу есть. Ты сегодня поздно! – крикнула она.

Он вошел в комнату с опаской, словно школьник, оказавшийся в стойле быка, словно нашкодивший мальчишка, которому строгая тетка вот-вот больно накрутит ухо. Фигура в капюшоне следовала за ним. Она открыла лицо и с деловым сочувствием профессиональной сиделки окинула взглядом Бунньи.

– Господи! – произнесла она. – Боже мой, какое ужасное зрелище! Ну и ну! Вообразите, милая, я ведь почти завидовала… Охо-хо! Впрочем, не будем об этом. Одно только могу сказать: я его почти простила. Можете это себе представить? Невероятно, но факт. Несмотря на всё. Несмотря даже на вас, милая. Но поглядите, до чего вы себя довели. Раскисли совсем. Так не годится. Хм… хм… Эдгар, ты всё успел организовать, липкий ты человечек? Ах да, конечно, это ведь твоя основная работа. У него такая работа, милочка. Мы сейчас тебя отсюда заберем, дружок. Тебе нужна помощь. Мы всё устроим. Ах, господи! Вижу, ты меня не так поняла. Успокойся, меня сюда не муж послал. Он оставил Индию. И дипломатическую службу – тоже. Правда, прямо тебе скажу, меня он не оставил. Это я оставила его. Поняла, да? Оставила его после всего, что было, и невзирая на то, что было. Оставила в конце концов – и хватит об этом. Главное сейчас – переправить тебя отсюда в другое место. Там никто не будет на тебя глазеть, и там тебя подлечат, согласна? Сколько у тебя уже? Семь месяцев? Больше? Восемь? Ara, восемь. Хорошо, значит, уже скоро тебе рожать. Ну, Эдгар, давай, пошевеливайся, пожалуйста! Эдгара тоже уволили, милочка. Думала, тебе будет приятно об этом узнать. Уж я постараюсь сделать так, чтобы эта маленькая какашка больше никогда не попала ни в одно посольство, это я тебе обещаю. Сегодня твой последний подвиг на этом поприще, не так ли, Эдгар? Ты пережил свою полезность. Бедняга Эдгар. Что ты будешь делать, а? Правда, после некоторого размышления я прихожу к выводу, что нам не стоит беспокоиться о его судьбе. Ну, Эдгар, где твой чертов фургон?

– За углом, – сквозь зубы процедил Вуд. – Но я предупреждал же вас, что ее вряд ли можно будет протащить через дверь.

Маргарет Роудз-Офалс резко повернулась к нему, и он съежился под ее пылавшим драконовым огнем взглядом.

– Совершенно верно, Эдгар, – пропела она. – Ты предупреждал. А теперь беги давай и тащи лом.

Бунньи произвела на свет девочку в чистой, скромной спальне в евангелическом приюте Марии Магдалины для осиротевших и брошенных девушек-калек у отца Джозефа Амбруаза, расположенном в Мехраули, 77-А, корпус 5, – в том самом приюте, который существовал в основном на средства, собранные благодаря усердию супруги бывшего посла и благодаря ее личной щедрости. Несмотря на любовь к Пегги-мата, новенькая, которую она навязала им, большого сочувствия у обитателей приюта не вызвала. Подробности жизни Бунньи каким-то образом сразу стали известны всем.

В приюте были девятилетние девочки, которых удалось вызволить из публичных домов Старого Дели. Они собирались под дверью комнаты Бунньи и намеренно громкими голосами судачили по поводу «подстилки богача, которая добровольно согласилась вести постыдную жизнь». К ним присоединялись и другие – калеки, из-за проблем с позвоночником вынужденные ползать на четвереньках и напоминавшие гигантских пауков. Эти выкрикивали, что новенькая такая же калека, как и они, потому что не способна двигаться из-за обжорства. Третью категорию составляли деревенские девочки, сбежавшие от стариков, с которыми за хорошие деньги их обручили родители или родственники. Они тоже громогласно удивлялись, как могла Бунньи бросить мужа, преданно ее любившего.

Возмущение среди обитательниц приюта угрожающе росло до тех пор, пока отец Амбруаз по настоянию Пегги Офалс не обратился к ним с увещеванием. Отец Амбруаз, несмотря на молодость, пользовался огромным авторитетом. Он был родом из рыбачьей деревушки в Керале и, соответственно, любил прибегать к метафорам, связанным с морем.

– Милосердный Господь закинул свой невод, чтобы вытащить вас из мутных вод, где вы плавали. Господь выловил души ваши из омута, очистил от скверны, и они засияли, – говорил он. – Теперь покажите мне, что вы и сами можете стать такими ловцами и спасителями душ. Так закиньте невод сострадания и вытащите в безопасное место эту новую душу, взывающую к вашему милосердию!

После этой небольшой, но прочувствованной речи Пегги Офалс удалось отыскать среди приютских несколько добровольных помощниц. Кроме доктора и акушерки, нашлись девочки, которые согласились стряпать для Бунньи, растирать ее маслом и расчесывать спутанные волосы. Пегги Офалс не стала пытаться ограничивать Бунньи в еде.

– Давайте сначала сделаем все возможное, чтобы роды прошли хорошо, – сказала она отцу Амбруазу и девочкам-помощницам (последним это явно не понравилось, но они не стали протестовать), – а уж потом будем думать о матери.

Девочка родилась благополучно. Бунньи, баюкая младенца, называла ее Кашмир а.

– Ты меня слышишь? – прошептала она в крохотное ушко новорожденной. – Тебя зовут Кашмира Номан, и скоро мы с тобой отправимся домой.

Тут лицо Пегги Офалс в один миг приняло жесткое выражение, и обнаружилось наконец, что покров чистого альтруизма скрывал далекие от альтруизма намерения.

– Юная леди, – проговорила она, – пора взглянуть правде в глаза. Вы говорите, что хотите домой, – я правильно поняла?

– Да, – ответила Бунньи. – Это единственное, чего я хочу больше всего на свете.

– Так. Значит, домой. К мужу, в этот ваш Пачхигам. К мужу, который за вами не приехал. К тому, кто даже перестал вам писать. К клоуну.

В глазах Бунньи блеснули слезы.

– Да-да, милочка, как видишь, я знаю всё. И к этому человеку ты собралась вернуться с ребенком от другого? Ты воображаешь, что он согласится дать ребенку свое имя, примет ее как родную дочь и дальше все будет как в последнем кадре голливудского фильма: на фоне красивого заката вы все вместе отправляетесь к светлому будущему и живете долго и счастливо?

Теперь слезы бежали по щекам Бунньи ручьями.

– Это дохлый номер, дорогуша, – неумолимо продолжала Пегги, готовясь нанести последний, сокрушительный удар. – Тоже мне, Номан! Это не ее фамилия. И как ты еще ее назвала – Кашмира? Нет, дорогуша, и это имя тоже не для нее. – В голосе Пегги появилось нечто новое, от чего у Бунньи сразу высохли слезы. – Хотя послушай, у меня есть идея, – сказала Пегги так, словно эта «идея» возникла у нее прямо сейчас. – Ты меня слышишь? Напрягись и послушай, это важно. Сейчас зима. Дорога через Пир-Панджал закрыта, и в Долину по земле не попасть. Но это неважно, с этим разберемся. Я могу всё устроить. Могу найти воздушный транспорт, чтобы переправить тебя в Пачхигам. Одного сидячего места тебе будет мало, но это мы учтем. О ребенке можешь не беспокоиться, у меня есть подходящая нянька. Ты сможешь тронуться в путь, вероятно, через неделю – так? Ладно, тогда через неделю я договорюсь о том, чтобы там, когда самолет приземлится, тебя уже ждала машина, которая отвезет тебя в Пачхигам. Не пешком же тебе добираться, надо, чтобы все выглядело красиво. Ну, как тебе мое предложение – нравится? Ну конечно нравится, иначе и быть не может.

Слезы у Бунньи высохли окончательно.

– Еще, пожалуйста, я не понимаю, – наконец выговорила она. – Зачем нянька?

Слова еще не успели слететь с ее губ, как в глазах своей благодетельницы она прочитала ответ.

– Ты знаешь сказку про Румпельштильцхена? – глядя куда-то вдаль, спросила Пегги Офалс. – Ну да, не знаешь, конечно. Вкратце дело там вот в чем: жила-была когда-то мельникова дочка, и один из этих злокозненных сказочных принцев сказал ей такие слова: «Если ты к утру не превратишь вот эту солому в золото, то умрешь». Ты и сама знаешь таких типов, как тот принц, милочка. Они тебя испоганят или отрубят тебе голову – для этих принцев-убийц жизнь и смерть человека ничего не значат. Могут свободно сделать и то и другое – и испоганят, и голову снесут с плеч, а то и вообще будут тебя трахать, пока тебе голову отрубают… Прости, я отвлеклась. Так вот: ночью, когда она сидела одна-одинешенька в башне замка и роняла горькие слезы, в дверь постучали, и перед ней предстал крошечный человечек. «Что ты мне дашь, если я это сделаю за тебя? » – спросил он. И знаешь ли, он действительно это сделал: три ночи подряд он превращал солому в золото, и мельникова дочка осталась жива, и вышла замуж за сказочного принца, и родила дитя. Глупая! Как можно выходить замуж за типа, который способен убить, не моргнув глазом! Что ж, Шехерезада ведь тоже согласилась стать женой кровожадного Шахрияра. По глупости женщине нет равных. Взять, к примеру, хоть меня. Я тоже вышла за своего злокозненного принца, а он взял и убил мою любовь. Но о нем ты и сама всё знаешь, я совсем забыла про это, извини, ради бога. Так на чем я остановилась? Ах да: в одну распрекрасную ночь карлик вернулся. «Ты знаешь, за чем я пришел», – сказал он. Его-то и звали Румпельштильцхен.

Они были одни. Одни – не считая того, чего отчаянно желала каждая. В комнате повисло молчание – черное, глухое безмолвие, полное безысходности. Но лицо Маргарет Роудз-Офалс было страшнее самого молчания: на нем появилось выражение злого торжества.

– О-фалс, – раздельно выговорили губы Матери Пегги. – Фамилия ее отца – Офалс. И зовут ее – Индия. Милое имя, к тому же вполне соответствующее истине. Вопрос происхождения – один из самых важных. Индия Офалс – вполне подходящий на него ответ. Что касается второго по важности вопроса об этической стороне дела, то на него ей придется искать ответ самой.

– Нет! – вскрикнула Бунньи. – Не хочу!

Ладонь Пегги легла ей на голову.

– Ты получаешь то, чего хочешь: ты не умрешь, и ты вернешься домой. Но нас тут двое, милочка. Не поняла? Надо, чтобы остались довольны мы обе. Вот так-то. Знаешь, в ночь перед отлетом в Индию мне приснился сон, будто я уеду отсюда с ребенком. Мне снилось, будто у меня на руках маленькая девчушка и я пою ей песенку, которую сама для нее придумала. И потом, пока я возилась здесь с детишками, то все время ждала, когда у меня будет собственное дитя. Уверена, ты меня понимаешь. Всегда хочешь видеть мир не таким, как он есть. И цепляешься за надежду до последнего. А потом все-таки смотришь в глаза правде. Ну так давай это и сделаем. Я не могу иметь своих детей, это ясно. По разным причинам – возраст, а теперь еще и развод. А что у тебя? Тебе нельзя оставить ее при себе. Она тебя утянет вниз, ты погибнешь, а значит, погибнет и она. Усекла? А со мной она будет жить как королева.

– Нет, – упрямо повторила Бунньи, прижимая к себе ребенка. – Нет, нет, нет!

– Вот и прекрасно, – проговорила Пегги Офалс. – Очень рада, что ты согласилась. Нет, серьезно, очень рада. Просто в восхищении. Я знала, что ты станешь благоразумной, как только тебе всё хорошенько объяснят. «Рэтетта, милая Рэтетта, не сыскать тебя краше, обойди хоть полсвета! » – направляясь к дверям, мурлыкала она песенку, придуманную тогда во сне.

Теперь перед нами экс-посол Максимилиан Офалс, на время выпавший из Истории. Человек в немилости, несомый бурными водами 1968 года мимо Пражской весны, мимо «Magical Mystery Tour»^{^[26]}, Tet Offensive^{^[27]}и парижских пертурбаций, мимо бойни в Мэй-Лае, событий на Гроссвенор-сквер и немецкой террористической группы «Баадер – Майнхоф», мимо трупов Мартина Лютера Кинга и Бобби Кеннеди, мимо О. Дж. Симпсона и Никсона. Бурный океан событий, могучий и равнодушный, сомкнулся над головой Макса и потопил его, как топил всех неудачников. Перед нами Макс, легший на дно, человек-невидимка, человек из подполья, попавший в сумеречный мир, где обитают такие, как Эдгар Вуд, – мир отвергнутых и отверженных, мир ящериц и змей; в место, где живут разоблаченные разоблачители, брошенные любовники, проигравшие вожди и разбитые надежды. Перед нами Макс, бродящий среди огромных холмов из выкинутых на свалку Истории тел, странствующий по горным отрогам Поражения. Однако и тут, в обретенном им новом мире безвестности, Макс снова оказался человеком, опережающим время: ибо именно в эту безвестную почву были заложены семена будущего: время невидимого мира скоро наступит: время антилогики – иначе говоря, логики, непонятной до поры, когда анонимные, невидимые армии станут скрытно сражаться, решая судьбу планеты. Таким людям, как Макс, всегда есть применение. И Макс его найдет. Он станет одним из создателей и этой, новой, эпохи до тех пор, пока прошлое не даст последний звонок, оповещая о конце пьесы, и Смерть не явится к нему в облике красивого мужчины вроде Меркадора или Уддхама Сингха, который от имени женщины, когда-то любимой ими обоими, попросит дать ему работу.

Клоун Шалимар

Воздух состоял из крошечных ледяных иголочек. При каждом вдохе они, прежде чем растаять, царапали ей горло, но для Бунньи, когда она стояла на взлетно-посадочной полосе военного аэродрома в Эластик-нагаре, эти уколы были сладки, как первый привет родного дома. «О, снежная красота, как я могла покинуть тебя! » – горестно подумалось ей. Она зябко передернула плечами и этим жестом словно стряхнула с себя Дели и стала прежней. Со дня отъезда из Пачхигама мать перестала являться ей во сне. «Призрак, и тот разумнее меня», – подумала она, и у нее возникло страстное желание улечься в снег и заснуть тут же, на бетоне, чтобы поскорее снова увидеться с мамой Пампуш: она наверняка уже ждет не дождется своей Бунньи. Арендованному для перелета «фоккеру» под названием «Ямуна» – в честь славной реки – позволили приземлиться на полосе для боевых самолетов, подальше от любопытных глаз, по специальному указанию из Дели – у Пегги-мата везде были свои люди. В Дели Бунньи сажали в самолет, который стоял в самом дальнем углу зоны отправления на аэродроме Палам. Во избежание истерики ее подкормили снотворным, однако едва маленький самолет, набрав высоту, полетел к северу, ощущение пустоты на коленях, где недавно лежал ребенок, страшной тяжестью навалилось на нее. Эта тяжесть отсутствовавшего тельца, пустое пространство баюкавших рук отзывались тупой, невыносимой болью. И все же нужно было стерпеть. Самолет достиг перевала Пир-Панджал, по спирали стал набирать высоту и вдруг без всякого предупреждения стремительно ухнул в воздушную яму на две тысячи метров. Она дико вскрикнула. Дважды самолет поднимался, дважды камнем падал вниз, и каждый раз пронзительно кричала Бунньи. Пир-Панджал считался воротами в Долину, и Бунньи чувствовала, что ворота не хотят открываться перед ней. Тяжесть отсутствовавшего ребенка стала так велика, что самолету не хватало мощности, чтобы перенести ее через хребты. Горы отталкивали Бунньи, веля ей убираться прочь вместе со своим грузом. Только у них ничего не получится. Ради возвращения домой она покинула дитя и не допустит, чтобы горы стали на ее пути. Когда самолет пошел на третий заход, Бунньи собрала всю оставшуюся волю и отогнала от себя дитя-призрак. «Не было никакого ребенка, – твердила она. – Не было у меня дочки. Я возвращаюсь к мужу, и ничто не оттягивает мне руки». Коленям, рукам стало легко, тяжесть пропала, самолет набрал высоту. Она сделала это – выкинула ребенка и заставила подниматься самолет! Да, в этот раз он не ушел в штопор, и под его брюхом поплыли горные вершины, где бушевал снежный буран. Вслед за тем внизу в накидке из пушистого снега стала видна и сама Долина. Когда самолет пошел на посадку, ей показалось, что она видит Пачхигам и его жителей, стоящих на улицах, задрав головы, и машущих ей.

На «Ямуне» ее не кормили, а скромный пакетик с едой, который, среди прочих даров, вручила ей Пегги Офалс, давно опустел. Не было в самолете и медикаментов, а ее крошки-снабженца давно и след простыл. Не было табака. И ей нужна была доза. Кровь стучала в висках и рвала вены. Мощные невидимые силы разрывали ее на куски. Планеты-тени сошлись в схватке. Конечно, никто в деревне не собирался ее приветствовать. Это наваждение, это обман. Она знала про себя, что подвержена наваждениям. Ее зависимость от всяких разных вещей, от всяких разных людей стала ее пыткой. Она не знала, как будет жить без готовых напитков, приготовленной еды; не знала, как жить без своей маленькой девочки. Стоило Бунньи подумать о ней, как коленям снова становилось тяжело держать груз, и нос самолета резко нырял вниз. Она зажмурилась и прогнала дитя. Не было никакой Кашмиры. Есть только Кашмир.

– Пожалста, садиться, мадам, – сказал молоденький солдат с заковыристой фамилией южанина и широкой белозубой улыбкой.

Он ожидал ее у скромного деревянного зданьица прибытия, сидя за рулем армейского джипа. На Бунньи была темная накидка – пхиран. Синий шарф покрывал ее голову. Роскошную кашмирскую шаль – прощальный подарок Пегги Офалс – Бунньи уложила в дорожную сумку: ей не хотелось выглядеть разряженной. Она заранее попросила, чтобы сразу по приезде для нее приготовили горшочек с горячими углями – кангри. Шофер передал его Бунньи, и когда она ощутила кожей знакомое тепло, у нее стало легко на сердце. Мир принимал привычные очертания, делийский эпизод начал постепенно бледнеть. Может, его и не было вовсе? Может, она и не запятнала себя? Нет, что было, то было, но ведь может статься, все пятна быстренько отойдут! Бунньи Каул вернулась. Обменяла своего младенца на пхиран, на головной платок, на шаль и перелет в самолете, на джип, который скоро доставит ее в родной Пачхигам. Она подумала об этом – и земное притяжение пригвоздило ее к месту, она не могла сделать ни шагу. Она стиснула зубы. «Не было никакой Кашмиры! » – вновь повторила она свое заклятие.

– Помоги мне, – велела Бунньи шоферу и, тяжело опершись на его руку, втиснулась на пассажирское сиденье. Шофер проявлял почтительность, словно она была важной особой, но у нее хватало ума не обольщаться на собственный счет.

Никакой продуманной линии поведения у нее не было, она знала лишь одно: нужно покаяться, попросить о прощении. Прибудет в деревню и, отбросив воспоминания о кратком периоде, когда к ней относились словно к госпоже, упадет раздутым телом к ногам мужа прямо в снег. У ног мужа, у ног свекра и свекрови, у ног отца своего она будет вымаливать себе прощение до тех пор, пока ее не поднимут, не обнимут, пока мир вокруг не сделается опять таким, как был, и единственным свидетельством перевоплощения не станет отпечаток ее тела на белом снежном покрове – тень ее умершего «я», которая не замедлит исчезнуть после первой же метели или первой оттепели. Да и как они могут не принять ее, когда ради возвращения она принесла в жертву собственную дочь?! И опять: не успела она об этом подумать, как невыносимая, все растущая тяжесть потери обрушилась на нее. Джип внезапно занесло, и мотор заглох. Шофер недоуменно нахмурился, покосился на Бунньи, извинился и завел двигатель, а Бунньи твердила и твердила свое заклинание: «Нет никакой Кашмиры. Есть только Кашмир». Они двинулись дальше.

Войска были повсюду. У нее было разрешение пользоваться всеми бытовыми удобствами, предназначенными для военных, так что и по дороге у нее оставалось время, чтобы как можно незаметнее перебраться из одного, официального, мира в другой, домашний. Правда, она засомневалась, возможно ли это теперь вообще. Они выехали за пределы Эластик-нагара и двинулись дальше, обласканные тенями чинар и тополей, стоявших вдоль дороги, по которой мимо Гаргамала и Грангуссии они ехали до самого Пачхигама. Она вспомнила спор, разгоревшийся однажды за обедом между ее деверем, мастером по изготовлению бомб Анисом и остальными братьями. Анис настаивал, что в теперешнее время «граница прекращения огня», как он выразился, – между частной жизнью и жизнью общественной – перестала существовать.

– Прежней частной жизни пришел конец, – заявил он.

Братья стали над ним подшучивать.

– А как же суп? – спросил один из близнецов, Хамид, а второй близнец, Махмуд, задумчиво заметил:

– Интересно, а как насчет волос? Мы вон оба волосатые верзилы и бреемся по два раза на дню, а ты, Анис, гладкий как девушка, тебе вроде и бритва ни к чему. Скажи-ка, волосатость, она какая – радикальная или реакционная? Что там твои революционеры про это говорят?

– Вот увидите, – завелся, не поняв шутки, Анис и ударил кулаком по столу, – когда-нибудь даже бороды станут предметом идеологических споров!

Хамид Номан примирительно усмехнулся.

– Да полно тебе, – сказал он. – Может, оно и так. Только пускай мой суп не трогают.

Бунньи приближалась к дому, и перед ее глазами проносились в золотистой дымке воспоминаний картины жизни в семье Абдуллы Номана. Во главе стола сидел сам глава семейства. С сосредоточенным выражением лица, но лукаво поблескивая глазами, он сидел, устремив взор куда-то вдаль, делая вид, что его голова занята высокими материями, в то время как сыновья шумно спорили, острили, в шутку пихали друг друга локтями, а Фирдоус Ленивое Веко ставила перед супругом поднос с таким грохотом, словно вызывала на битву. В жестяных лампах дрожало желтое пламя, в углу, рядом с горизонтальным шестом, на котором висели королевские одежды, были разложены барабаны, сантуры и дудки, на гвоздях – полдюжины раскрашенных масок. Близнецы дурачились, угрюмый Анис дулся на них, и это тоже было привычно. Семья остается семьей во все времена, она не может и не должна меняться. Вот Бунньи вернется и всё поставит на прежние места, даже постарается прекратить разлад между Анисом и мужем своим, клоуном Шалимаром, и за обильной трапезой – плодом неистощимых гастрономических фантазий Фирдоус – они снова, как в былые времена, будут проводить радостные вечера…

У самого Пачхигама вдруг повалил снег.

– Высади меня на автобусной остановке, – попросила она шофера.

– Погода худая, мадам. Давайте я довезу вас до самого дома, – предложил он.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒