Клоун Шалимар 11 страница

– Ara, новоявленный гений, протеже Данжона, – произнес генерал не оборачиваясь. – Позвольте сказать вам следующее, месье: я всецело доверяю суждению своего друга-ректора. Ваши достижения и таланты впечатляют. Тем не менее идеи, содержащиеся в вашей работе, по большей части абсолютно несостоятельны. Что касается необходимости какой-либо общеевропейской организации, то, пожалуй, с этим еще можно согласиться: европейцам нужно будет позабыть прошлые обиды и примириться с Германией. Все остальные ваши предложения – это дикий бред, осуществить их значило бы добровольно сдаться на милость американцев и сменить прежнюю зависимость на новое рабство. Я этого не допущу.

Макс не проронил ни слова. Умолк и генерал. Шарлеруа взял Макса под локоть и повел к выходу. За ними еще не успела закрыться дверь, как по-прежнему стоявший у окна со сцепленными за спиной руками де Голль произнес:

– Знали бы они там, какие обломки спичек мне приходится пускать в дело, чтобы добиться для Франции свободы!

– Поймите, Рузвельт его в грош не ставит, – извиняющимся тоном сказал Шарлеруа, когда они уже были за дверью. – Да и Черчилль тоже не очень с ним считается. Даже в самом французском дипкорпусе есть много таких, кто не рекомендует сближаться с правительством де Голля. Рузвельт, будь его воля, давно избавился бы от генерала. Он скорее предпочел бы иметь дело с Жиро, например.

После этого Макс с генералом почти не встречался. Его определили в отдел пропаганды, где он сочинял листовки для оккупированных территорий и переводил различные документы с немецкого, считая часы и минуты в ожидании вечера, в ожидании прихода Крысы.

Потребности военной промышленности в металле лишили район Порчестер-Террас, как и весь Бейсуотер, традиционных для него перилец и калиточек, и он, подобно другим оставшимся без обычного убранства улицам Лондона, прикрывал наготу плотным зимним туманом. Макс поселился на нижнем этаже дома, принадлежавшего Мишелю Власто, брату Фанни Родоканаччи. Б о льшая часть лестницы была уничтожена пожаром при попадании зажигательной бомбы, и в доме до сих пор стоял сильный запах гари. Во время подъемов и спусков приходилось идти, вжимаясь в стенку. Жизнь стала дырявой, стала книгой со скомканными, вырванными с корнем страницами. Экономка Власто, миссис Шанти Диккенс, женщина индийского происхождения, облаченная в длинный бесформенный плащ, большой берет и башмаки на шнурках и обладавшая таким неуемным аппетитом, что сжевывала даже слова, говорила:

– Не обращайт вниманий. Никого не убил, а это главн, ведь так? – Затем указывала на ведро с песком: – Это есть стоит на кажном вьетаже – в самом низе, и на первом вьетаже, и вигде. В случае чего.

У миссис Диккенс была изумительная память, и она цитировала наизусть все заметки уголовной хроники:

– Ён изрезал ёй на куски, сэр, прям ужасть! – рассказывала она со смаком. – Жуть, да? Может, есть да чаем запиваеть.

Крыса наведывалась к нему при всякой возможности, шла пешком через темный город, сквозь зеленоватый туман, следя за тем, чтобы луч фонарика падал только под ноги. В те вечера, когда она не приходила, Макс, укутавшись в пальто, сидел у слабенького электрообогревателя и проклинал судьбу. Депрессия, таившаяся в глубине сознания, выползала тогда на середину комнаты; холод и одиночество служили ей топливом. Измена, предательство стали в те времена расхожей монетой. Американцы не доверяли «Свободной Франции» де Голля, подозревая, что в ее ряды проникли предатели-вишисты, англичане отвечали тем, что засылали в штаб-квартиру на Карлтон-Гарденз своих собственных информаторов: Жорж Матье, Пауль Коле… Друг мог оказаться твоим убийцей, и чрезмерная доверчивость могла стоить жизни. А что это за жизнь без доверия и разве без него возможно испытать всю глубину радости общения? «Эту ущербность мы все унесем с собою в будущее, – думал Макс. – Недоверие. Постоянное ожидание, что тебя обманут, – это воронки от взрывов в сердце каждого из нас. Если выживем, я никогда не обману тебя, Крыска», – клялся он пустой комнате. И, разумеется, не сдержал клятву. Макс не убил ее. Просто в течение всей жизни пронзал ее сердце шпагами измен. Ну а потом появилась Бунньи Каул.

Неприятная правда заключалась в том, что Маргарет Роудз, она же Пегги, была никудышной любовницей. «Это» не доставляло ей ни малейшего наслаждения. Ее воспитало Сопротивление, и она не имела понятия о радостях самоотдачи. Макс был терпеливым учителем и пытался, избегая назидательного тона, обучить ее; через какое-то время ему стало казаться, что она старается что-то воспринять, но у нее не хватало терпения. Ей хотелось одного – чтобы «это» окончилось возможно быстрее и они могли бы болтать, прижавшись друг к другу, – словом, будучи обнаженными, вести себя так, как люди одетые, то есть не как любовники, а просто как друзья. По ее собственному признанию, у нее всегда было «пониженное либидо», как она выразилась. Она уверяла, однако, что любит его. Той зимой в полуподвальном этаже, стискивая его в своих объятиях под шотландскими пледами, она уверяла его, что еще никогда не была так счастлива, что теперь даже стала бояться смерти. Она также призналась, что не может иметь детей.

– Слушай, для тебя это неважно? – спросила она. – Или – всё, конец связи? Потому как многие так бы и поступили. Для них – если нет бобиков, значит, все их причиндалы – псу под хвост, ха-ха-ха!

Он и сам удивился, когда вполне искренне ответил, что для него это не имеет значения.

– Ну и ладно, счастливая ты моя денежка! Давай сменим тему, идет? Помнишь парня, который встретил меня на аэродроме? Пупсик из разведотдела М-19? Он хочет перекинуться с тобой парой слов. Я только передаточное звено. Поступай как хочешь. А встречу я могу устроить.

Неделей позже эта встреча состоялась в отеле «Метрополь» на Нортумберленд-авеню. Офицера «Интеллидженс сервис» звали Нив.

– Меня тоже переправляли через «Пэт-лайн», так что мы в некотором роде однокашники, – сказал, представляясь, англичанин.

Макс в этот момент думал о том, как тепло тут у них в «Метрополе», о том, что ради одного этого, вероятно, можно согласиться на что угодно. Отклонил бы он предложение Нива в тот день, если бы они встретились не там, а в промозглой комнате, продуваемой холодным ветром? Неужели он пал так низко?..

– Короче, мы хотим видеть вас у себя на борту, – заключил тем временем Нив свою речь. – Это, разумеется, не значит, что вам надо совершить прыжок сию же минуту. Я понимаю, это все же важное решение. Вам требуется время, даю вам пять минут, даже десять.

Едва услышав его предложение, Макс сразу решил не отказываться. Англичанин, имеющий все полномочия и наверняка заручившийся одобрением американцев, пожелал «видеть его на борту». Его концепция, по выражению Нива, была «самое то», и мировое сообщество «созрело для нее», а закоснелый генерал – нет. Немцы так и так войну проигрывают. Основа будущего мира будет закладываться в Нью-Хемпшире через три недели, в июле, в местечке под названием Бреттон-Вудз. Там соберутся представители более чем сорока государств, там будут и «буффоны», и «твердолобые», и «мечтатели». Их задачей станет определение форм послевоенного восстановления Европы, решение проблем колебания валют и выработка приоритетов в торговых отношениях. Максимилиану Офалсу предложено сыграть «роль ключевой фигуры» в решении этих задач.

Для него заготовлено почетное место в одном из университетов – скорее всего, в Колумбийском – и место научного сотрудника в Оксбридже. «Рукопожатие через океан, и вы из тех парней, которым предстоит его осуществлять. Вам не придется играть роль одного из делегатов. Вы нам нужны для того, чтобы организовать рабочие группы, чтобы провести глубокое исследование ситуации, чтобы построить системы взаимоотношений, которые будут работать».

Итак, на его глазах предстояло родиться новому миру, и ему предлагали стать повивальной бабкой этого мира, его восприемником. Вместо слабака Парижа, вместо эфемерного карточного домика старушки Европы ему предоставляли возможность построить железобетонный небоскреб Нового мира.

– Мне не нужно времени на раздумье, – сказал Макс. – Считайте, что мы договорились.

У него было такое чувство, что он получил и принял предложение вступить в брак, предложение от неожиданной, но крайне завидной невесты. Он сознавал, что Франция – девица одного с ним происхождения и крови, Франция, с которой он был обручен со дня появления на свет, – никогда не простит ему, что он сбежал от нее прямо из-под венца. Что Шарль де Голль не простит – это уж точно. Ночью, лежа с Пегги Роудз в постели на перекошенном полу своего полуподвального жилья на Порчестер-Террас, он и сам сделал предложение:

– Ты согласна выйти за меня, Крыска? – спросил он.

– Ой-ой-ой, подпольщик ты мой, ой, конечно, да-да! – был ответ.

С Нивом он встретился еще раз. Это было в начале восьмидесятых. Тогда Макс Офалс уже служил в разведке, в то время как офицер Нив стал членом парламента и ближайшим доверенным лицом премьер-министра Маргарет Тэтчер. Сидя на террасе Вестминстерского дворца, они выпили и вспомнили старые времена. Вскоре после этого Эри Нив был разорван на куски бомбой-ловушкой, установленной ИРА, в тот момент, когда выезжал с парковки у Торговой палаты.

Предательству не было конца. Уцелеешь один раз, ну так тебя достанут в следующий. Магический круг насилия не был разорван. Возможно, это эндемичное явление, присущее именно человеческому бытию. Быть может, насилие показывало, чего мы добиваемся, или просто в неприкрытой форме являло нам то, что мы делаем.

В апреле сорок четвертого Серую Крысу сбросили на парашюте в Овернь. Там ей предстояло наладить связь между разрозненными группами местных партизан-мак и и направить их в те места, где почти ежедневно для них сбрасывали с самолетов оружие и боеприпасы. Далее ее задачей было объединить их для консолидированного выступления, которое должно было совпасть по времени с высадкой войск в Нормандии. В процессе подготовки она организовала нападение на штаб-квартиру гестапо в Монлюсоне и на оружейный завод. Потом настало время «Ч» – шестое июня, и она оставалась на боевом посту и сражалась в рядах МУРа – организации, для которой наконец-то пришел долгожданный час отмщения. В конце июня, когда Макс Офалс собирался отбыть на конференцию в Бреттон-Вудз, он не имел представления, жива Пегги или уже мертва. Как он и опасался, по указанию генерала в штаб-квартире к нему стали относиться как к парии, почти как к перебежчику. Ему так и не простили вероломства, поэтому доступ к любой информации был для него закрыт. В конце концов информацию он все же получил. Ему позвонила миссис Шанти Диккенс:

– Сэр, вы слушает, сэр? Я говорю с господин Максом, да? Слава Господу, сэр! Письмо! Письмо от миссис Макс! Я открыть, ладно? Хокей, сэр, с ней всё хокей! Ур-ра! Она есть любить вас, сэр! Она спрашивай, где вас черти носят – хокей? Всё, пока, сэр, ур-ра!

Двадцать шестого августа, на следующий день после освобождения Парижа, генерал де Голль прошагал по Елисейским Полям вместе с представителями движения «Свободная Франция» и участниками Сопротивления. В рядах французов в тот день шла одна англичанка. А двадцать седьмого миссис Макс, она же Маргарет Роудз, она же Серая Крыса, уже летела в Нью-Йорк, и Офалсы начали строить в Америке свою семейную жизнь.

Почти двадцать один год спустя, в ночь перед вылетом вместе с мужем в Нью-Дели, миссис Маргарет Роудз-Офалс приснилось, что в Индии после двадцати лет бесплодия она наконец забеременела и родила прелестного пушистого ребенка с длинным хвостиком колечком. Почему-то она не смогла заставить себя полюбить это существо, а когда дала ему грудь, оно больно укусило ее за сосок. Это была девочка, и хотя друзья пугались, когда видели, как Маргарет баюкает крысенка, ее это ничуть не волновало. Ведь она и сама была когда-то Крысой, но в конце концов вполне очеловечилась – ведь так? Теперь она регулярно мыла голову, носила нарядную одежду, почти никогда не морщила нос, не рылась в помойках – вообще оставила все крысиные повадки. Наверняка то же самое произойдет и с ее малышкой, с ее Крыской. И теперь она стала матерью, и если будет вести себя так, будто любит свою Рэтетту^{^[22]}, то и любовь прильет к сердцу сама собою, это всего лишь вопрос времени. Ведь бывают же у некоторых рожениц сложности с молоком – так? Какое-то время у них не вырабатывается молоко, то же самое у нее происходит и с любовью. Тем более, что роды у нее поздние, ей уже за сорок, и в этом возрасте возникновение каких-либо проблем вполне предсказуемо. Ничего, это пройдет. «Рэтетта, милая Рэтетта, не сыскать тебя краше, обойди хоть полсвета! » – напевала она во сне.

Мужу она про сон не рассказала. К тому времени она и посол Максимилиан Офалс жили каждый своей отдельной жизнью. Правда, для публики они оставались идеальной парой – приличия соблюдали оба. «Мемуары» Макса сделали их военный роман достоянием широкой публики, книга два с половиной года держалась в списке бестселлеров, и какое право имели они разрушать миф, их, можно сказать, обессмертивший? В течение двух десятилетий они были – и оставались до сих пор – «Крыской и Моули», золотой парой, чей поцелуй в день окончания великой битвы народов сделался для целого поколения своего рода иконографическим символом всепобеждающей любви, победы над чудищами, знаком счастливой судьбы, знаком торжества добродетели над силами зла, победы лучшего, что есть в человеке, над темными сторонами его натуры!

– Если мы попытаемся разойтись, – сказала она ему однажды, пряча сердечную боль за стоическим похохатыванием, – то – ох-ха-ха-ха – нас, наверное, линчуют. Хорошо, что я вообще-то – ха-ха – не сторонница разводов.

Итак, легенда о не умирающей с годами любви поддерживалась ими обоими: ею – безупречно, им, увы, далеко не безупречно. Правда, она держала руку на пульсе измен. После смерти родителей она стала женщиной состоятельной. Они оставили ей внушительных размеров плодородные земельные угодья в Хемпшире и обширные винные погреба в Доро. Это давало ей возможность финансировать слежку в тех редких случаях, когда не срабатывали ее старые связи в теневом мире бывшего подполья. В результате она знала поименно всех любовниц мужа, знала о каждой покоренной им аспирантке, о каждой юной исследовательнице, жаждущей, чтобы он исследовал лично ее самое, о каждой красотке-нимфоманке из высшего общества и каждой потаскушке из предместья; в ее списке числились все переводчицы-синхронистки, которых он соблазнил во время частых конференций, все шлюшки, которых он трахал на лесистых склонах, оставшихся от отступавших ледников древности в их летней ист-эндской резиденции «Южная развилка». В большинстве случаев она сохраняла также их адрес и номера незарегистрированных телефонов. Она никогда не вступала в контакт ни с одной из этих женщин, она убеждала себя, что ей нужна информация, только и всего. Она обманывала себя. Их имена вонзались в нее, словно ножи; их адреса, номера их квартир, коды замков прожигали ее память, как маленькие зажигательные бомбы.

Правда, ей было сложно винить в этом одного лишь Макса. По мере того как война уходила в прошлое, она все меньше ощущала потребность в сексе. Ее интерес к этой стороне жизни, и без того довольно слабый, почти угас. «Пусть бедняга получает свое, где ему вздумается, – мрачно говорила она себе, – лишь бы меня не упрекал. Оставил бы меня в покое, а я бы читала, ухаживала за садом и выбросила бы из головы всю эту пакость». Таким способом она пыталась закрыть глаза на свои истинные эмоции и делала это настолько успешно, что когда ей становилось очень плохо – а это случалось нередко, – так плохо, что она вдруг ни с того ни с сего принималась рыдать и все её тело сводило непонятными судорогами, она не могла взять в толк, отчего ей так нехорошо. Уже в самолете на пути в Индию она, сидя возле великого человека – своего мужа, позволила себе пофилософствовать. «Черт возьми, – говорила она себе, – у нас все-таки получился потрясный роман. Правда, необычный, что и говорить. Но если приглядеться, так где оно, обычное? Приоткрой крышку жизни любой супружеской пары – так оттуда столько необычного выплеснется, что не приведи господь. За дверями каждой семьи непременно прячется какое-нибудь отклонение от нормы, что-нибудь неожиданное. Нормальность – это миф. Мы, конечно, странноватая парочка, это уж точно: один – бабник, другая вообще странная барышня, чучело гороховое. Но мы в общем-то ладим. Вот они мы, глядите: высоко летим, далеко глядим и за руки держимся – это после двадцати-то лет брака! Не так уж и плохо. Правда, совсем даже неплохо! » Тут она прикрыла глаза, и перед ней опять возникло все то же видение: ночная крыска, стоя на задних лапках, умоляла полюбить ее и тоненьким, писклявым голоском Рэтетты называла ее мамой… Она решила, что в Индии будет заниматься сиротами. Точно: вскорости индийские дети, оставшиеся без родителей, обретут в ее лице верного друга. Может, именно в этом ей и стоило искать разгадку своего сна.

Рассказывали, будто бы Линдон Джонсон сказал однажды Дину Раску: «Им нравился Гелбрайт, так пошлите им еще одного профессора-либерала. Только глядите, как бы он не переметнулся на сторону аборигенов». Когда сразу после короткой индо-пакистанской войны 1965 года государственный секретарь Раск позвонил Максимилиану Офалсу и предложил ему пост американского посла в Индии, Макс понял, что он, сам того не подозревая, уже давно ожидал этого предложения; что Индия, где он никогда не бывал, возможно, станет для него если и не тем, что предназначено судьбой, но во всяком случае тем конечным пунктом назначения, куда с самого начала вели его извилистые дороги всей предшествовавшей этому жизни. «Мне нужно, Макс, чтобы вы отправились немедленно. Этим индийским господам требуется задать хорошенькую порку по-американски, и мы надеемся, что вы как раз тот человек, который сможет это осуществить». В своем классическом труде «Почему бедные бедны? » Макс Офалс избрал в качестве материала для экономических исследований три страны – Индию, Китай и Бразилию, а в последней, особенно оживленно обсуждаемой главе предложил ряд мер, посредством которых можно было бы добиться пробуждения этих «спящих гигантов». Вероятно, это был первый случай в истории экономики, когда крупный экономист Запада взял на себя труд проанализировать процесс, который вскоре будет известен как сотрудничество стран Южного пояса, и Макс, положив телефонную трубку, в тот душный, влажный вечер – это был конец сентября, но лету, казалось, не будет конца – вслух выразил удивление тем, почему вдруг его, ученого-экономиста, автора работы, предлагавшей теоретическую модель того, как посредством вытеснения из обращения американской валюты страны третьего мира смогут достичь процветания, избрали представлять Соединенные Штаты в одной из этих самых стран. У его жены Крыски ответ на этот вопрос не вызвал ни малейшего затруднения: «Гламур, дорогой мой, гламур. Как ты сам не догадался, дурачок? Звезды везде популярны».

Америка не знала, как ей быть с Индией. Линдон Джонсон настолько благоволил к пакистанскому диктатору фельдмаршалу Мохаммеду Аюб-хану, что даже готов был закрыть глаза на крепнущую дружбу Пакистана с Китаем. «Законная жена может позволить себе простить мужу один-другой загул», – сказал он Аюб-хану во время визита диктатора в Вашингтон. Аюб расхохотался: ну разумеется, в роли законной жены пребывает Америка, в этом у господина президента не должно быть никаких сомнений!

После чего он вернулся к себе и установил с Китаем еще более тесные контакты. Д. Раск меж тем вообще не пытался скрыть своей неприязни к Индии. Это был период, когда девальвация рупии и продовольственный кризис поставили Индию в унизительное положение – в полную зависимость от американских поставок. Эти поставки постоянно задерживались, и посол Индии в США Б. К. Неру был вынужден высказать Раску свое недовольство. «Почему вы пытаетесь уморить нас голодом? » – прямо спросил он и получил такой же прямой ответ. Суть его состояла в том, что Индия закупала вооружение у Советского Союза. Перед отъездом в Индию Макс был вызван в резиденцию Раска, где ему пришлось выслушать длинную тираду явно антииндийской направленности: Раск не только высказался против позиции Индии в кашмирском вопросе, но и подверг резкой критике включение в состав Республики Индия Хайдарабада и Гоа, а также поддержку некоторыми ее лидерами Северного Вьетнама.

– С этим господином Хо Ши Мином мы находимся в состоянии войны, так что уж будьте любезны, дорогой профессор, доступно объяснить тем, кто у власти в Индии, что на друга нашего врага мы не можем смотреть с одобрением, – сказал Раск.

Максу вспомнились эти слова после того эпизода на приеме, когда сам Радхакришнан сочувственно пожал ему руку, и он сказал Маргарет:

– Боюсь, моя популярность долго не продлится. Если я буду плясать под дудку Раска, они скоро начнут швырять в меня камнями.

Когда он выразил намерение немедленно посетить Кашмир, министр внутренних дел Гузарилал Нанда сразу стал горячо возражать: риск слишком велик, и его безопасность окажется под угрозой. И тут, впервые в жизни, Макс Офалс прибег к своему авторитету посла – представителя великой державы, Соединенных Штатов Америки. «Природа сильной власти такова, что обладающий ею не нуждается в том, чтобы упоминать о ней открыто, – напишет он позже в своей книге „Человек власти“. – Этот факт присутствует априори в сознании каждого, с кем он имеет дело. Таким образом, власть действует подспудно, а обладающий властью может вполне искренне утверждать, что воспользовался ею».

Уже через несколько часов возражения Нанды были сняты вмешательством премьер-министра Шастри, и кашмирскому визиту дали зеленый свет.

Пять дней спустя Макс Офалс в теплой шинели, пуленепробиваемом жилете, в фуражке и с меховыми нашлепками на ушах стоял на так называемой линии прекращения огня, впоследствии известной как «линия контроля». Вся прошлая жизнь вдруг представилась ему пустой и бессмысленной. Особняк в родном Страсбурге, коттедж в Жергови, полуподвал на Порчестер-Террас, Нью-Хемпшир с экономическим саммитом, его апартаменты на Риверсайд-драйв и даже Рузвельт-Хаус – его плоско-извилистая резиденция в дипломатическом районе Дели на Чанакьяпури, недавно отстроенная вызывавшим восхищение одних и насмешки других Эдвардом Даррелом Стоуном, – все это моментально исчезло. На какое-то мгновение Макс позабыл обо всех своих прошлых «я»: талантливый экономист, юрист, специалист в области международных отношений, искусный фальсификатор документов, пилот-ас, беженец-еврей, популярный писатель; он даже выскользнул из личины американского посла, наделенного безграничной властью. Он остался наедине с самим собою – нагой карлик пред ликом вздымавшихся Гималаев; он стоял, онемевший и сознающий свое бессилие перед размерами кризиса в виде двух армий, застывших по обе стороны бикфордова шнура – разделявшей их линии контроля. Затем собственная история вернулась к нему в знакомом обличье – история его родного города и бесчисленные перемещения франко-немецкой границы, хлеставшие по жизням его сограждан. Он прошел долгий путь, но ушел, похоже, не так уж и далеко. «Есть ли еще на земле два столь несхожих меж собой места? – спросил он себя. – Есть ли еще два более схожих? » Несмотря на внешние различия, главным, определяющим фактором на деле оказывалась природа самого человека. И Максу пришла в голову странная мысль: одна вихляющая пограничная линия сделала его тем, кем он стал. Что, если другой, перед которой он теперь стоит, суждено все в нем переделать на иной лад? Что, если он теперь оказался в другой такой же зыбкой, сумеречной зоне, с тем чтобы прежнее его «я» перестало существовать?

Министр иностранных дел Сваран Сингх тронул его за руку:

– Достаточно. Стоять долго на одном месте здесь небезопасно.

Макс Офалс до конца жизни будет помнить тот момент, когда масштабы и характер кашмирского конфликта повергли его, человека западного мира, в полную растерянность, и свою потребность как можно скорее прикрыться, словно шалью, собственным опытом военных лет. Что им руководило – стремление понять или желание скрыть от самого себя свою беспомощность? Отыскивая похожесть в столь непохожем, хотел ли он прояснить ситуацию или снять с себя ответственность за то, что оказался неспособен в ней разобраться? Макс так и не нашел для себя ответа на этот вопрос. Но вопрос был чертовски трудным.

Он принялся искать себе союзников в Вашингтоне и нескольких нашел. Среди этих немногих оказались советник по делам государственной безопасности Макджордж Банди, Уолт Уитмен Ростоу и человек, ставший послом в Индии после скандальной отставки Макса, – Честер Боулз. Банди обнаружил, что отношения Аюб-хана с китайским руководством были «значительно более тесными», чем утверждали обе стороны, и настойчиво убеждал Линдона Джонсона в том, что Индия, будучи самой крупной и потенциально самой влиятельной из некоммунистических азиатских стран, имеет огромную ценность и что из-за военной помощи США Пакистану в размере семисот миллионов долларов эта сокровищница, возможно, будет для Америки потеряна. Ростоу был того же мнения: Пакистан водит Америку за нос, меж тем как для Соединенных Штатов Индия куда важнее. Что касается Боулза, то он уверял Джонсона, что именно нежелание Штатов снабжать Индию вооружением толкнуло покойного Джавахарлала Неру, а вслед за ним и Лалбахадура Шастри в объятия русских. Джонсон продолжал упорствовать и в результате высказался в том смысле, что следует прекратить оказание военной помощи обеим странам. Тем не менее вашингтонские сторонники Макса Офалса поручили ему немедля, прямо «на горячей сковородке» (имея в виду линию контроля) обсудить возможность поставки Индии того, в чем она больше всего нуждалась, – сверхзвуковых самолетов, причем в большом количестве и на выгодных для нее условиях. И вот, расположившись среди подушек на ковре в шале Дачхигама, Максимилиан Офалс, он же Летающий Еврей, спасший от немцев знаменитый самолет Бугатти, в перерывах между номерами, которые разыгрывали для него мастера труппы бханд патхер из Пачхигама, потягивал вино, обменивался шутливыми репликами с министром иностранных дел Индии и нашептывал ему в самое ухо, каким образом можно было бы оформить сделку о поставках скоростных самолетов. Затем на сцене появилась Бунньи Каул Номан, и тут Максу стало ясно как день: то главное, что сулит ему индийская земля, не будет иметь никакого отношения ни к политике, ни к дипломатии высшего уровня, ни к сделке по вопросам вооружений, зато будет иметь самое прямое отношение к потребностям плоти.

Как прекрасная Анаркали когда-то своим колдовским танцем в Шеш-Махале – зале тысячи зеркал – покорила сердце принца Селима, как исполнившая ее роль в кинохите сезона Модхумала заставила своим танцем обалдело застыть перед экраном миллионы мужчин, так удалось это сделать и Бунньи. Исполняя свой номер в охотничьей резиденции Дачхигама, она знала, что этому танцу суждено изменить ее жизнь; в зачарованном взгляде посла-американца она прочла не что иное, как собственное будущее. К тому времени, когда он, бешено аплодируя, поднялся на ноги, она уже точно знала, что он найдет способ увидеть ее наедине и ей оставалось только сделать выбор между «да» и «нет». Она встретилась с ним глазами, в них сверкнуло ее «да», и не стало пути назад. Да, будущее явится к ней, как вестник с небес, к ней, простой смертной, чтобы объявить ей волю богов. И ей опять-таки остается лишь ждать и не пропустить вестника, потому что кто знает, в каком обличье он явится к ней. Она сложила ладони в обычном почтительном жесте, коснулась ими подбородка и склонила голову перед человеком Власти. Когда она повернулась, чтобы уйти, у нее возникло ощущение, будто она не уходит со сцены, а еще только собирается выйти, и эта новая сценическая площадка по величине не идет ни в какое сравнение с теми, на которые ей доводилось когда-либо выходить; что ее танец не кончился, а вот-вот начнется и будет длиться, пока не истечет отпущенный ей срок пребывания в этом мире. Только нужно постараться, чтобы ее история имела не такой печальный конец, как у прославленной в веках танцовщицы Анаркали. За то, что имела дерзость полюбить принца, Анаркали была заживо замурована в стену. Бунньи видела фильм, там его создатели нашли способ сохранить героине жизнь: по приказу раскаявшегося в своем решении Акбара в гробницу Анаркали был прорыт подземный ход, и ей с матерью позволили бежать из страны. «Житье на чужбине до конца дней немногим лучше смерти, – подумала Бунньи. – Это почти то же самое, что быть замурованной заживо – гроб, только большой». Но времена все же изменились. Быть может, во второй половине двадцатого века танцовщице уже будет дозволено заловить в свои сети принца.

Советник посольства Эдгар Вуд – худой, высокий, с разлетающимися волосами, вечно зреющим прыщом на правой щеке, напоминавшим о не закончившемся периоде полового созревания, и с еле заметной полосочкой сапатовских усов, лишний раз это подтверждавших, совсем недавно окончил в Колумбийском университете факультет международных отношений и был направлен в Индию по настоянию Макса. Причина заинтересованности Макса в его особе заключалась вовсе не в том, что он отличался блестящим умом или беспримерной трудоспособностью (хотя он действительно был очень ловок, быстро соображал, что к чему, вследствие чего в университете его прозвали Эдгар-Шустрик – прозвище, перекочевавшее вместе с ним в посольство). Вовсе нет. Вуд был незаменим, потому что с охотой выполнял все деликатные поручения Макса и умел держать язык за зубами. Найти подходящего человека, который умел бы устраивать встречи, договариваться, улаживать щекотливые дела, было не так-то легко, и в то же время без подобного помощника Максу в его статусе невозможно было бы вести жизнь, к которой его всегда влекло. Макс дал Вуду свое прозвище: для него паренек был не столько Шустрик и Ловкач, сколько Толкач, но, естественно, вслух Макс никогда так Вуда не называл. В первый же раз, когда он затронул с Эдгаром тему своих свиданий и необходимости иметь доверенное лицо, Вуд выразил полную готовность таким лицом стать.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒