Олег Михайлович Боровских 10 страница

Я подозвал Юру. — " Слушай, любезный. Сейчас тебя вызовут к блатоте. Там ты должен будешь опознать каких-то опущенных, которые не признаются в том, что они опущенные. Я не исключаю, что ты и вправду кого-то узнаешь. Но предупреждаю сразу — если ты на кого-нибудь покажешь пальцем, тебе придётся очень сильно об этом пожалеть. Резать тебя я конечно не позволю. Мы просто выставим тебя с котельной. Пойдёшь в другую бригаду — там будешь работать на морозе и жить на пинках…"

Юра всё понял правильно. Поэтому на общаке молчал как рыба — лишь нам с Димкой потом втихаря признавшись, что узнал пару знакомых физиономий.

Масла в тот день, мы так и не достали. Но буханку хлеба раздобыли. Порезали его на куски (не очень тонкие — тонкие разваливаются в руках) и поджарили, держа над плиточкой. Такие импровизированные тосты. Запивали третьяком (чай, заваренный в третий раз). После столь сытного перекуса, на разговоры потянуло (а через полчаса — изжога кошмарная). Привалившись спиной к кирпичной кладке котла, слушаю очередное Димкино повествование.

— " Мамка с отчимом, как в гости уйдут — так там и напьются. Ну и спать завалятся. А ключ-то у них. Мне домой никак не попасть. Хорошо если лето — так на крыше ночую. Зимой — вообще труба. Какие там нахуй уроки!.. И к нам гостей иной раз позовут. Помню, соседи как-то пришли. Ну, нахрюкались все в зюзю, улеглись, кто где. Сосед с соседкой на полу завалились. Он ещё пытался её трахнуть. Но только платье задрал и уснул. И она захрапела — с голыми ляжками. У них там водка ещё оставалась. Я её всю вылакал. И взбрело мне в башку на соседку залезть. Пока лез, пузыри под нос пускал — она, зараза, слегка очнулась и в глаз мне заехала. Ну я и отвалил. Утром матери жалуется — мол, твой Димка меня нахлобучить хотел. Мать не поверила. А отчим давай ржать. Потом как увидели, что я водку ихнюю выжрал — смех прекратился. Били, что кота помойного…"

Я улыбаюсь: " первый блин значит комом вышел? "

— " Да, мне потом, где-то через полгода, другая соседка дала — тоже по пьяни. Даже не знаю, как я только отодрать её сумел! А утром она встала — толстая, лохматая, страшная. Я гляжу на неё и думаю — наверно смерть вот такая к людям приходит… Она жопу чешет и хриплым таким голосом спрашивает: " Ну чё шкет — ты доволен? " Я сижу, сжался как мышонок, думаю — ща как даст ногой в рыло! Башкой киваю — ага, мол, доволен. — " Ну то-то же!.. "

Я вспоминаю странную фигуру, виденную утром в углу барака. Спрашиваю — не знает ли он, что за дела?

" А ты разве не в курсе? Это этап пришёл из Свердловска (никак мой напарник не усвоит новые названия — Екатеринбург, Санкт-Петербург, Нижний Новгород…). Там у них на свердловской тюрьме, такое ****ство завели: набирают добровольцев из числа зэков, одевают им красные повязки — и ставят в коридорах дежурить, за вертухаями присматривать, чтобы те ничего из камеры в камеру не передавали и ничего бы зэкам не продавали. Прикинь — зэки за мусорами надзирают!.. Ну вот, этот хмырь — из числа таких зэков-надзирателей. Пообещали ему что срок располовинят — он и одел повязку. А потом где-то в чём-то напортачил. Или не напортачил — может они, в конечном счёте, со всеми так делают. Ну, в общем, перевели его к нам в зону. Блатные всю ночь били. Всё ему поотбивали — он ни стоять, ни лежать не может. Да и койки не выделили — в углу на полу жмётся. "

— " Как же это его не опустили? "

" А *** его знает — может менты опускать запретили. Ты же сам знаешь — блатота делает только то, что мусора велят…"

Димка — личность интересная. С одной стороны — на все руки мастер. Дров ли нарубить, плитку ли из кирпича выточить, спираль самодельную сделать — всё он может. С другого боку — дремучий до одури. Ни в латинских буквах, ни в римских цифрах — не волокёт совершенно. Только от меня узнал, что " пара" и " два" — одно и то же. Помешан на американских боевиках. Их каждый вечер крутят в лагерном клубе — обыкновенном стылом бараке. Фильмам этим — Бог знает сколько лет. Но Димка обязательно прётся на каждый показ — порой падая от усталости после рабочего дня. Я, однако, отношусь к напарнику с изрядной долей уважения. Ведь он с первого дня своей отсидки находится в Синдоре — в котором не знаешь, доживёшь ли до завтра — в отличие от меня, большую часть срока проведшего в россошанском " пионерлагере".

Хотя — всё познаётся в сравнении. Люди, пришедшие этапом из зоны, расположенной в городе Сухиничи (Калужская область), дружно говорили что в Коми они отдыхают после Сухиничей. Примерно то же самое доводилось слышать от привезённых с Печоры. " Здесь — говорят — можешь нарваться на неприятности, а можешь и нет, — как в лотерее. А на Печоре побои и издевательства строго гарантированы каждому зэку, без исключения. " Кошмарные вещи рассказывали о кубанских лагерях…

Так что, прав был Солженицын, утверждая, что хуже может быть всегда — даже когда кажется, что хуже уже некуда.

Справедливости ради следует сказать, что там, где есть чёрное — обязательно найдётся и белое. В Синдоре существовала группа верующих-пятидесятников. Оставаясь, разумеется, православным, любил я ходить на их собрания — в лагере каждый человек имеющий какие-то принципы, на особом счету. " Костяк" группы состоял человек из двадцати. И было ещё не менее трёх десятков " интересующихся". Регулярно ездил к ним пастор, которого звали просто по имени — Виктор. Этот человек, ещё в советские времена имевший неприятности с КГБ из-за своих религиозных убеждений, жил на Западной Украине. Имел там свой бизнес. И всё бросил, ради миссионерского служения на Севере. В самом городке Емва (станция называется Княжпогост) организовал довольно крупную церковь. Были созданы значительные группы верующих и в других населённых пунктах. Казалось, этот человек не ведал усталости. Он пробивался в любую зону, преодолевал любые препятствия, перед ним открывались двери изоляторов, отступали в бессилии самые непрошибаемые лбы из лагерных администраций. Просто удивительно, чего может достичь целеустремлённая воля человека! И не менее удивительна сила веры. Если бы сам не видел — не поверил бы. Алкоголики бросали пить, наркоманы бросали колоться, люди переставали ругаться матом и играть в азартные игры… Только не надо думать, будто кто-то бросил пить, или потреблять наркоту, только потому что в зоне было туговато с выпивкой или с " дурью". С чем, с чем — а с этим проблем не было. Не хватало хлеба — но анаша была в изобилии.

И уж совсем глупо предполагать, будто кто-то мог " примазаться" к верующим, ради благосклонности администрации. Менты-то как раз смотрели на верующих с очень и очень большим подозрением. Будь их воля — вообще пресекли бы эти собрания. Ведь верующий человек — это порядочный человек. Он не станет стукачом, не будет выслуживаться перед начальством, идти в чём-то против совести. А людям непорядочным, среди верующих поразительно невыносимо, душно и тяжко — будто рыбе, вытащенной из воды. Тем более, что в зоне всё на виду. Тут тысяча людей смотрит на одного — и один смотрит на тысячу.

Причём — людям, ради избавления от своих дурных привычек, не приходилось как-то сверхсильно напрягаться. Вся грязь, вся накипь, сходила с них как-то незаметно, без огромных усилий — как струпья с заживающей раны. Вот там я убедился, что страшнее всего — не та или иная вера, а полное безверие. Человек, лишённый веры — это живой труп. Если человек верит, то к какой бы деноминации (религиозной группе) он ни принадлежал — его жизнь имеет высший смысл. Плох не католик, или баптист — плох и страшен атеист. Потому что человек, для которого нет ничего святого — это особо опасное (из-за наличия человеческих мозгов) хищное животное.

Помню, был в зоне довольно оригинальный тип — Гена, по кличке Ассириец. Он и вправду был ассирийцем — только жил в Москве, русский язык считал родным, отличался начитанностью и хорошо подвешенным языком. А ещё был у Гены пунктик — патологическая страсть к азартным играм. Играл в любое время и на что угодно. Случалось конечно ему выигрывать — но и проигрывал порой по-чёрному. Не успеет жена привезти передачу — как всё уже роздано за долги по карточным проигрышам. Жена на свидании плачет: " Гена — поклянись, что не будешь играть в карты! " — " Клянусь!.. " После свидания, подходят к Ассирийцу: " Пошли, в картишки перекинемся. " — " Нет, я не буду — слово дал. " " А в шахматы будешь? " — " Буду…"

На следующем свидании жена требует: " Поклянись, что больше не будешь играть в карты, шахматы, шашки, нарды" … далее следует перечень всех известных ей игр. Гена клянётся, в грудь себя колотит — аж пыль по сторонам летит. Разумеется, всех этих клятв хватает ненадолго.

Доходило до того, что его родной брат приезжал в Синдор, за взятку заходил в зону и расплачивался по карточным долгам сродника. В конце концов, вся семья (кроме матери) от Гены отреклась, как от чумного (что само по себе необычно — семьи у ассирийцев дружные). А общая сумма проигрышей составила такую неподъёмную цифру, что блатной общак решил вмешаться. Положили на пороге барака, в котором обычно шли игры под интерес, обычную половую тряпку — на которую и предложили сыграть Ассирийцу. Гена проиграл. Тогда ему было сказано, что теперь, проигранная им тряпка — табу. Если он переступит через неё (то есть — переступит порог барака, в котором идут игры) — его убьют.

Гена стал играть " подпольно", тайком, в других бараках, вертясь как уж на сковороде, когда его вызывали на общак по поводу доходивших до блатных слухов, о неподконтрольных им играх. И случилось чудо — блатота отступилась от него, сочтя явно больным. Дескать — нахрена руки об него марать, если рано или поздно его прирежет какой-нибудь партнёр по игре, не получивший выигрыша…

А потом Гена зачастил к верующим. Поначалу, всей зоной это воспринималось с юмором. И как же все были изумлены, когда Ассириец, как-то совершенно спокойно, без всяких клятв и помпы, завязал со своей, казалось непреоборимой страстью! Просто перестал играть — и всё. Будто выздоровел, или от кошмарного сна проснулся…

Приезжали к нам и проповедники из США, произносили много правильных слов, дарили витамины и разную мелочёвку (типа авторучек). Однако, борясь за каждую грешную душу находящуюся в зоне, все эти добрые наставники, совершенно утрачивали интерес к человеку, едва только он освобождался. Что ждёт на воле освободившегося — никого толком не интересовало. " Прощай брат, пиши нам, мы за тебя молиться будем…" Потом иногда вспомнят: " Что-то такой-то брат нам не пишет? Забыл нас…" А дорогой брат уже где-нибудь с голодухи буханку хлеба стащил — и по-новой в тюрьме сидит.

Вот это равнодушие к судьбам освободившихся, как раз и сводит практически к нулю, всю предыдущую работу миссионеров. И это относится отнюдь не только к пятидесятникам, или баптистам.

Вот и я, еду в Москву — в которой меня никто не ждёт. В том числе — никакие братья по вере. Просто выбираюсь " поближе к центру". А дальше — полная неизвестность. Или наоборот — известность. В том смысле, что сам ведь понимаю — бомжевать еду. Человеку конечно свойственно верить в чудеса и счастливую звезду. Но, шесть лет в лагерях всё-таки не прошли даром. Никаких особых надежд у меня нет.

Утром поезд был уже в Ярославле. По вагонам пошли продавцы газет, мороженого, пива… Тоже ведь — признаки цивилизации.

Глядя в окно, на здание вокзала, вспомнил я своего знакомого по синдорскому лагерю, Серёгу. Был Серёга строен и симпатичен, начитан и весел — девкам наверное очень нравился. Правда, работал бригадиром. А это — шкурная должность. Однако всегда оправдывался тем, что, мол, перед ментами никак особо не выслуживался — просто, дескать, родня деньжатами помогла, вот и выбился. У меня лично, отношения с ним были нормальные. Отсидев полсрока, человек этот (как чаще всего и бывает с лагерными бригадирами) освободился. Сел на поезд и поехал к себе на родину — в город Ростов, Ярославской области. Километров за двести, не доезжая вышеупомянутого Ростова, зарезали Серёгу, в переходе между двумя вагонами. Говорят — был стукачом. Кто его знает — всяко бывает. Хотя и ни за что, ни про что — угодить на нож можно запросто…

В Ярославле сели в вагон две девушки — блондинка и брюнетка. Блондинка — тихоня. Брюнетка — шустрая, бойкая (про таких говорят: " шило в попе" ). Им ехать-то всего-ничего было — до Ростова-Ярославского. Просто с местными электричками перебой какой-то случился, вот и пришлось поездом дальнего следования воспользоваться.

Едва оглядевшись по сторонам, новые пассажирки тут же принялись проповедовать. Уж не знаю, кто они там были — баптистки, или пятидесятницы. Пассажиры, спросонья, глядели на них угрюмо, сопя носами. Видимо на их фоне я смотрелся более выгодно (в моём состоянии особо не разоспишься) — ринулись ко мне. Да простят меня баптисты, иеговисты, пятидесятники, адвентисты и прочие протестанты, но есть у них один пунктик — им почему-то кажется, что кроме вот ихней конфессии, абсолютно никто (ни православные, ни католики, ни инославные протестанты) Библии не знает и знать не может, об Иисусе Христе никогда ничего не слышал и слышать не мог, сути Христианской веры не понимает абсолютно и заранее обречён на муки адские. Поэтому девушки умилились от одного только известия, что я, оказывается, держал в руках Новый Завет (и даже читал! ), мигом записав в единоверцы, начали именовать " братом". Я не стал их разочаровывать. Зачем? Мимолётное знакомство — есть мимолётное знакомство (даже и не знакомство — по-моему мы не называли друг другу своих имён). Они принадлежали к чуждому и уже не совсем понятному мне миру " благополучных" людей. Наверное им здорово стало бы не по себе, узнай они что разговаривают с едва освободившимся зэком. Хотя виду, возможно и не подали бы. Даже вероятно принялись бы уверять, что я " всё равно" для них " брат". Как в том анекдоте, — отец спрашивает у дочери: " Отчего ты не познакомишь меня со своим ухажёром? " — " Он уже видел тебя. И сказал что всё равно меня любит…"

В Ростове девушки вышли с поезда и пошли своей дорогой. А я поехал дальше — в пустоту.

Москва производит впечатление огромного муравейника — особенно на взгляд человека, давно не видевшего больших городов. Испуганно-вопросительный взгляд приезжего разбегается по обилию ларьков, магазинчиков, рекламных плакатов, сверкающих витрин и Бог знает чего ещё — блестящего, манящего, гремящего и вкусно пахнущего (не всегда, впрочем — изо всех мало-мальски укромных закоулков, явно несёт мочой). Валом прущая толпа, готова кажется, растоптать любого, вставшего на её пути; шум, гам, всеобщая лихорадочная (поистине муравьиная) сутолока — такое впечатление, что весь мир куда-то двинулся, люди уподобились мигрирующей саранче.

И на всём — видимость сытости и благополучия. Во всяком случае так мне казалось, когда слегка (а может и не слегка) ошеломлённый и растерянный, я вышел из воркутинского поезда на Ярославском вокзале и некоторое время покрутился на площади Трёх Вокзалов. Ведь увидел, по сути, незнакомую мне страну. Сел в 1988 году. Освободился в 1994-м. Те перемены, которые довелось наблюдать в лагерях, касались в основном специфических условий лагерной жизни. О " вольном" мире мог судить лишь на основании виденного по телевизору, или прочитанного в газетах. А репортажи (что газетные, что телевизионные) — мягко говоря, точностью и объективностью не отличались. Помню однажды, в одной и той же газете (по-моему — в " Московском Комсомольце" ) были помещены две заметки. В одной рассказывалось как где-то в Москве, один дворник-гастарбайтер изнасиловал другого, за то что напарник плохо подмёл двор. В другой, со смачными подробностями повествовалось о том, как за невпопад сказанное слово, сосед соседу разрубил голову разделочным топориком на несколько частей.

Какой-то замшелый дед, сидящий уже наверное лет двенадцать, тут же начал с глубокомысленным видом комментировать: " Вот, на волю рвёмся. А воля — она вишь какая стала? Не так подмёл — сраку порвали. Не так сказал — башку пошинковали…"

Над дедом конечно посмеялись, посоветовали в дворники не наниматься, нагибаться пореже, поменьше трепаться; если что не так — орать громче, может прохожие спасут… Тем не менее, информационное капанье на не совсем здоровые мозги людей, годами находящихся в условиях изоляции, своё влияние оказывало, порой откровенно сбивая с панталыку.

И вот я с удивлением гляжу на эту новую для меня страну.

Какое непостижимое, дикое изобилие всевозможных товаров со всего света (не может быть чтоб всё было настоящее — не иначе сплошь подделки)! Швейцарский шоколад и китайские куртки, польские тряпки и бельгийская колбаса, неимоверное количество спиртного — коньяка, спирта, виски, пива и, разумеется водки. Водка кругом, во всех киосках. Водка " Жириновский" (с портретом " вождя" в фирменной кепке), водка " Ленин", водка " Абсолют", водка " На посошок" (в крохотных пластиковых стаканчиках), водка " Чёрная смерть" — с черепом и костями на этикетках…

Кругом, из всех динамиков — блатные напевы. И на устах у многих — лагерная " феня". Я в зоне не замечал у людей такого упорного стремления изъясняться на блатном жаргоне. Там это уже давным-давно приелось, никому не было интересно, даже вызывало насмешки окружающих — равно как и изобилие наколок на теле (ведь наколки — это ещё и приметы, по которым легче найти и опознать их обладателя). А здесь довелось увидеть вольный мир (да такой ли уж вольный? Всё в мире относительно. ) который изо всех сил желал походить на лагерный. Впрочем, удивительно ли это для России — с её-то историей?..

Нельзя однако сказать, что я слишком долго пребывал в раздумьях и растерянности, созерцая достопримечательности столицы. У меня на это и времени-то не было. Нужно ведь как-то жить, что-то есть, где-то ночевать. Жизнь в мегаполисе, конечно кипит и бурлит, но… пожалуй нигде человек так не одинок, как среди толпы чужих людей. Именно в больших городах люди отгорожены, обособлены друг от друга, глухой стеной равнодушия, недоверия, эгоизма. Многоэтажные дома, на вид, напоминают пчелиные соты (особенно вечерами, когда окна светятся желтоватым светом). Но жизнь в этих каменных коробках, кишащих людьми — в плане солидарности и взаимовыручки, весьма далека от пчелиной. Я видел нищих на площади Трёх Вокзалов. Опустившиеся люди, с трясущимися, давно не мытыми руками; погасшим, тупым (иногда наоборот — хищным) взглядом и опухшими, покрытыми синяками лицами — порой мало похожими на человеческие. От многих разит жуткая вонь — миазмы давно не мытого тела, грязного тряпья и какой-то перепревшей, концентрированной мочевины. Буквально на расстоянии вытянутой руки от них, сотнями и тысячами проходят " нормальные" люди, изредка кидающие на бездомных брезгливо-безразличные, или испуганные взгляды. Тех и других разделяет ничтожное расстояние. И в то же время, между ними — пропасть.

Хотя в какой-то мере, это иллюзия. Пропасть вполне преодолима — правда, лишь в одну сторону: от " нормальных" к " ненормальным". Но никак не наоборот. Однако во взглядах, кидаемых большинством " нормальных" — именно пропасть. Я не знаю, как это выразить точнее…

Особенно бьёт по сердцу (не по каждому, конечно) вид бездомных стариков, либо калек. Невольно колет сознание мысль: " ведь для них это финал. Они так и умрут на этом грязном асфальте. Эти люди — обречённые. У них нет надежды! " А это, по-моему, самое страшное — когда совсем нет надежды.

Помню, видел как-то кадры документальной хроники: гитлеровцы ведут колонну людей к концлагерю. Видимо евреев. По обе стороны от колонны — ряды колючей проволоки. Через проволоку пропущен ток высокого напряжения. Вот один из конвоируемых кинулся на ограду. Он не пытается перелезть, просто бросился на неё, явно желая умереть. И повисает на проволоке — мёртвый, почерневший… У него иссякла надежда.

А остальные — идут. Хотя впереди вовсю дымит высокая труба крематория, на вышках глумливо скалятся часовые, у ворот заходятся свирепым лаем овчарки. Но люди не кидаются на проволоку. Они всё же на что-то ещё надеются. Ещё теплится в сознании какая-то искорка: а вдруг — какое-то чудо; вдруг — хоть один из тысячи, да уцелеет?..

А тут — среди праздника и буйства чужой жизни — никакой надежды! Воистину — мёртвые среди живых. Причём — вполне сознающие свою " омертвелость", потерявшие волю к борьбе, махнувшие рукой абсолютно на всё, включая свой внешний вид.

Они ещё ведут друг с другом какие-то примитивные разговоры — но могут оборвать речь на полуслове (просто надоело издавать звуки). Подобно инстинкту, руководящему поступками животных, ими ещё движут порой какие-то интересы, жалкие попытки что-то сделать, чего-то добиться на мизерном уровне — похожие на суматошную беготню по двору курицы, с отрубленной головой.

Вот, возле стены подземного перехода, прикорнул какой-то старый бомж в кирзовых сапогах. На голове — солдатская шапка без кокарды. Из многочисленных дыр на фуфайке, лезут клочки ваты. Слышится смесь хрипа с бульканьем — характерная для сильно простуженной носоглотки. Рядом валяется полураскрытая, грязная клетчатая сумка, из которой торчат горлышки нескольких пустых бутылок. А к этим бутылкам уже тянется растопыренная, чёрная от многодневно несмываемой грязи (может и обмороженная), дрожащая от страха, жадности и нетерпения, рука другого бродяги, который хищно склонился над спящим (словно Кощей над сундуком с сокровищами), абсолютно не обращая внимания на безучастный ко всему поток прохожих. В глазах сверкает радость. Добыча! Бутылки!..

Видимо на что-то большее, чем кража пустых бутылок у закемарившего собрата по несчастью, это человекообразное уже неспособно.

А на улице — мороз. В подземном переходе ветра нет и оттого создаётся обманчивое впечатление, что в этой большой бетонной трубе, малость потеплее чем на улице. У одной из стен, буквально улеглись друг на друга два бомжа, в каких-то серых, стёганых балахонах. Лица и руки тёмные — не то от грязи, не то от холода. Шапки натянуты на самые глаза. Спят? Или уже мёртвые?.. Прохожие изредка кидают быстрые взгляды и ускоряют шаг.

Вечереет. В свете уличных огней, снег местами блестит и сверкает, а местами чернеет от грязи и пятен тени. И от этого свечения и сверкания кажется, что стало ещё холодней. Впрочем — мороз ведь и вправду под вечер обычно усиливается.

Вход на вокзалы в ту пору был ещё достаточно свободным. Не было турникетов. Только кое-где стали появляться платные залы. Однако я быстро убедился, что именно в платных залах ночевать безопаснее, чем в бесплатных. В этих самых бесплатных, по ночам царил ад. Едва за окнами начинали сгущаться сумерки (а зимой это происходит достаточно рано), как к рядам сидящих в зале ожидания, устремлялись кодлы ментов (пардон — группы милиционеров). Раздавался свист дубинок, уханье ударов по человеческому телу, вопли выволакиваемых на улицу людей. Один, другой, третий… Удар, пинок, ещё удар… Едва стражи порядка перемещали своё поле деятельности в следующий зал, как в предыдущий, вроде как " очищенный", крадучись и охая, вползали бомжи, покрасневшие и посиневшие от холода и побоев. Да и не только бомжи. Вообще — все " чужие". Под этот замес легко попадали гастарбайтеры приехавшие искать работу, а так же мелкие торгаши, ночевавшие на вокзалах.

Удары и крики слышались уже из другого зала. И так, пока менты избивают людей в одном зале (и это конечно не преступление — избиение людей?.. ), другие (уже избитые), в соседнем зале, чуть-чуть отогреваются (сильно ли отогреешься, на вокзальных-то сквозняках? ), приходят в себя — с тем, чтобы вскоре опять очутиться на морозе и вновь огрести дубиналов и серию пинков. Ведь милиция раз за разом возобновляет избиение нищих (и полунищих). Считается, что так " наводится порядок" — хотя никакого порядка, нищета ютящаяся по углам, не нарушает. Скорее его нарушают сами менты, истошно орущие и кидающиеся на людей.

Так всю ночь: побои-беготня, побои-беготня, и опять побои, и опять беготня. Не все выдерживают эту гонку на выживание. К утру возле каждого вокзала обязательно появляются трупы — да не по одному. У кого-то сердце побоев и беготни не вынесло, кто-то от недоедания и бессонницы потерял волю к жизни — и улёгся спать прямо на снегу…

Считается, что эти бездомные замёрзли сами, в их смерти никто не виновен. И представить-то себе странно (сказал бы " смешно", да тема не смешная), чтобы кто-то поднял шум по поводу смерти этих людей и привлёк к ответственности убийц. Более того — мало кто из сидящих в этих же залах пассажиров (и читающих книжки-журнальчики, с описанием ужасов сталинских репрессий), задумывается о том, что не меньшие репрессии творятся прямо на его глазах, у него под носом.

В пятом часу утра, объявляется посадка на первую электричку (не важно, куда идущую). Часть бездомных устремляется туда. Будут спать в этой электричке — если там вагоны будут отапливаться, если не выгонят на мороз ревизоры, или всё та же милиция, если не изобьёт (а то и вообще убьёт) шпана…

Другие бомжи терпеливо ждут открытия метро. Будут там (обычно на кольцевой линии) отогреваться и чуть-чуть приходить в себя после сумасшедшей ночи — опять же, если не выгонят на мороз, если шпана не нападёт, и ещё много разных " если".

А потом будет ещё одна сумасшедшая ночь. И ещё. И ещё… И так — всю зиму. Если конечно выдержат организм и воля человека. Мало кто из очутившихся на вокзалах осенью, доживёт до весны.

Помню, как какой-то заросший, хрипатый бомж неопределённого возраста, с грустной иронией говорил своему, натужно кашлявшему спутнику: " Прикинь, если мы в ад попадём, наверно там вот так же будет — вечная холодина, погреться негде, прилечь некуда и черти с дубинками нас гонять будут, по огромному снежному полю, по ветру морозному, туда-сюда, без конца, без краю. Попы, правда, про пекло что-то базарят — но по-моему стужа-то покруче будет. Вон, в Ташкенте люди живут — хоть и жалуются на жару, а на Таймыр их *** загонишь!.. "

— " Так мы походу, уже в аду и есть. Видать в прошлой жизни дохуя нагрешили. "

" Ага — ментами наверно были…"

Услышав этот странный диалог, я невольно вспомнил отрывок из книги Владимира Солоухина " Смех за левым плечом". Есть там такие рассуждения:

" Вот мы все — ад, да ад! Я слышал легенду, что земля наша есть ничто иное как ад, куда посылаются души…

Откуда?

Ну… из какого-то другого, верхнего, или, по более современному, параллельного, мира… Да… так вот, на землю будто бы посылаются души в наказание за проступки, на мучения и пытки. Вся наша жизнь будто бы и есть — ад. Это выдумка и легенда, бесспорно. Но ведь как похоже, если взглянуть на всю нашу жизнь под этим углом! Там-то они живут, купаясь в нирване, — вечный свет и вечный покой. Безмятежность. Безмерность. А здесь у нас? Уже с детства — пытка тем, что тебе хочется, а не дают. Пытка тем, что другому дали больше и лучше, чем тебе. Пытка тем, что другого, оказывается, любят больше, чем тебя. Пытка болезнями. Пытка болью во время рожания детей. Пытка боязнью потерять детей. Пытка болезнью детей и их потерей. Пытка, когда дети на твоих глазах голодают. Пытка тем, что другие дети успевают больше и лучше, чем твои, а твои сбиваются с пути, а часто и гибнут. Пытка физическими лишениями, подневольным трудом, вообще тяжёлым трудом. Пытка голодом и холодом, вечной озабоченностью о семье и о своей собственной материальной обеспеченности. Пытка неразделённой любовью, потерей ближних… Пытка ожиданием собственной смерти и постоянной боязнью её… Я уж не говорю о пытках войнами, тюрьмами, казнями и буквальными пытками в тюрьмах" …

Да — неплохо сказано. Но признаюсь, этот отрывок и вообще вся книга Солоухина, не запали мне так в душу, как слова давно не бритого и не мытого, хрипатого бродяги: " …Наверно там вот так будет — вечная холодина, погреться негде, прилечь некуда и черти с дубинками нас гонять будут, по огромному снежному полю, по ветру морозному, туда-сюда, без конца, без краю" …

Нужно было слышать этот голос, тон, которым всё это было сказано…

В общем — я быстро уразумел, что на вокзалах жить нельзя. Такая, с позволения сказать, жизнь — это тяжелейшая форма самоубийства. Но что же делать? В Москве и Подмосковье своих безработных навалом — с паспортами и пропиской. Если где и найдётся работа — так без жилья, с зарплатой, которую не платят по 2–3 года. Впрочем и такую работёнку — ещё поискать нужно. Пока не вышли все деньги, пока одежда чистая и вид не слишком затрапезный, нужно что-то предпринимать — быстро и решительно.

Но — что именно?.. Известно, что при советской власти, людям, находившимся в моём положении, приходилось надеяться на северные районы. Там меньше выкаблучивались при приёме судимых на работу в какие-нибудь леспромхозы, или на шахты (хотя — тоже конечно не без проблем). Разумеется я отдавал себе отчёт в том, что времена изменились. Но всё же, может быть можно ещё на что-то надеяться?

Вспомнив одного зэка, который на зоне часто, в самых восторженных словах рассказывал о родной для него Мурманской области (известно — всяк кулик своё болото хвалит), я решил — была, не была! Чем, в конце концов, я рискую? В Москве-то ведь точно ловить нечего…

На Ленинградском вокзале, сел в мурманский поезд. Народу в " общем" вагоне — битком. Но как ни странно, большинство пассажиров ехало всего-то до Твери — до которой и так от Москвы часто электрички ходят. После Твери стало заметно посвободнее. Публика задышала полной грудью, срочно принялась что-то жевать и трепать языками. Какая-то бойкая дамочка, едущая в Карелию, начала беспрерывный рассказ (на весь вагон) о своей жизни в Чечне, о боевиках, о войне, о том как их эвакуировали, о том какие они (русские из Чечни) несчастные…

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒