ПЕРЕВЯЗОЧНЫЙ ПУНКТ 1 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 12 из 15Следующая ⇒

x x x

- Стройся! Марш!

Мы трогаемся в путь. Куда нас ведут? Неизвестно. Мы только знаем, что

мы в резерве и нас гоняют с места на место: то требуется укрепить

какой-нибудь пункт, то надо очистить проходы, - производить там

передвижение войск, не допуская затора и столкновений, так же трудно, как

наладить пропуск поездов на крупных узловых станциях. Невозможно ни понять

смысл огромного маневра, в котором наш полк - только маленькое колесико, ни

разобрать, что готовится на всем участке фронта. Мы блуждаем в подземном

лабиринте, без конца ходим взад и вперед, мы измучены длительными

остановками, обалдели от ожидания и шума, отравлены дымом, но мы понимаем,

что наша артиллерия все усиливает огонь и что наступать будут, наверное, на

другом направлении.

x x x

- Стой!

По брустверам траншеи, где нас остановили в эту минуту, барабанили

пули. Бешеная, неслыханная ружейная пальба.

- Ну и старается фриц! Боится атаки, с ума сошел от страха. Ну и

старается!

Пули градом сыпались на нас, рассекали воздух, скоблили всю равнину.

Я посмотрел в бойницу. На миг предстало странное зрелище.

Перед нами, самое большее метрах в десяти, вытянувшись в ряд, лежали

неподвижные тела - скошенная шеренга солдат; со всех сторон пули летели

тучей и решетили этих мертвецов.

Пули царапали землю прямыми бороздами, поднимали легкие четкие облачка

пыли, пронзали оцепенелые, припавшие к земле тела, ломали руки, ноги,

впивались в бледные, изнуренные лица, пробивали глаза, разбрызгивая

кровавую жижу, и под этим шквалом ряды трупов кое-где чуть шевелились.

Слышался сухой треск: острые куски металла с налету рвали ткани и

мясо; этот звук был похож на свист неистового ножа или бешеного удара палки

по одежде. Над нами пролетал сноп пронзительных свистов и раздавалось более

низкое, все более глухое пение рикошетов. И под этим небывалым вихрем

криков и воплей мы опускали головы.

- Очистить траншею! Марш!

x x x

Мы покидаем этот клочок поля битвы, где ружейные залпы сызнова

расстреливают, ранят и убивают мертвецов. Мы идем вправо и назад. Ход

сообщения ведет в гору. В верхней части оврага мы проходим мимо телефонного

поста, мимо нескольких артиллерийских офицеров и солдат.

Здесь опять остановка. Мы топчемся и слушаем, как наблюдатель

выкрикивает приказы, а телефонист, сидящий рядом в прикрытии, их принимает

и повторяет:

- Первое орудие, тот же прицел! Левей ноль два! По три в минуту!

Кое-кто из нас решается высунуть голову поверх насыпи и может на

мгновение охватить взглядом все поле битвы, вокруг которого наша рота

кружится с утра.

Я замечаю серую непомерную равнину, где ветер поднимает мутные легкие

волны с гребнями дыма.

Огромное пространство, где солнце и тучи отбрасывают черные и белые

пятна, бегло сверкает: это стреляют наши батареи; я вижу, как все

покрывается вспышками. Потом, на мгновение, часть полей исчезает за

туманной беловатой завесой, как в снежную метель.

Вдали, над выцветшими зловещими полями, разрушенными, как древние

кладбища, смутно виднеется нечто вроде клочка разорванной бумаги - это

скелет церкви, и во всю ширь пространства тесные ряды вертикальных

подчеркнутых линий, похожих на палочки в детской тетради: это дороги,

обсаженные деревьями. Равнина исчерчена в клетку, вдоль и поперек,

извилинами, а эти извилины усеяны точками - людьми.

Мы различаем обрывки линий, образуемых живыми точками, которые выходят

из вырытых борозд и движутся по равнине под грозным разъяренным небом.

Трудно поверить, что каждое из этих пятнышек - живая плоть, живое

существо, вздрагивающее и хрупкое, совершенно беззащитное в этом мире,

полное глубоких мыслей, воспоминаний и образов; мы ослеплены этой пыльцой,

этим множеством людей, крохотных, как звезды в небе.

Бедные ближние, бедные незнакомцы, теперь ваш черед принести себя в

жертву! Потом наступит наш! Может быть, завтра и нам придется

почувствовать, как над нами раскалывается небо и под ногами разверзается

земля, нас сметет дыхание урагана, в тысячу раз более мощного, чем обычный

ураган.

Нас гонят в тыловые прикрытия. На наших глазах потухает поле смерти.

Гром колотит глуше по чудовищной наковальне туч. Гул всемирного разрушения

стихает. Наш взвод себялюбиво окунается в привычные шумы жизни и

погружается в ласковую темноту прикрытий.

ОГОНЬ

Вдруг кто-то меня будит; в темноте ночи я открываю глаза.

- Что? В чем дело?

- Твоя очередь идти на пост. Уже два часа ночи, - говорит капрал

Бертран.

Я его слышу, но не вижу в отверстие норы, на дне которой лежу.

Я ворчу: " Сейчас", - отряхиваюсь, зеваю в узком гробовом прикрытии,

потягиваюсь; мои руки касаются мягкой холодной глины. Я ползу в густом

мраке, насыщенном тяжелыми запахами, между спящих солдат. Несколько раз я

их задеваю, натыкаюсь на ружья, ранцы, ноги и руки, раскинутые во все

стороны, беру свое ружье, и вот я уже стою под открытым небом; я еще

сонный, плохо держусь на ногах; на меня налетает черный колючий ветер.

Дрожа от холода, я иду за капралом между высоких темных груд, нижняя

часть которых странно сужается на нашем пути. Капрал останавливается. Это

здесь. Какая-то черная громадина отделяется от призрачной стены и

спускается. Эта громадина громко зевает, словно ржет. Я поднимаюсь в нишу,

которую она занимала.

Луна скрыта в тумане, но все озарено мутным светом, к которому глаз

привыкает. Этот свет тускнеет: наверху скользит широкий обрывок тучи. Я

нащупываю отверстие бойницы на уровне моей головы и в углублении привычной

рукой нахожу кучу гранат.

- Смотри в оба, старина! - вполголоса говорит Бертран. - Не забудь,

что там, впереди, налево, наш сторожевой пост. Ну, пока прощай!

Слышатся его удаляющиеся шаги, а за ними сонные шаги часового,

которого я сменил.

Со всех сторон трещат выстрелы. Вдруг о насыпь, к которой я

прислонился, ударяется пуля. Я приникаю лицом к бойнице. Наша линия

извивается по верху оврага; земля круто уходит вниз, и в бездне мрака, куда

она погружается, не видно ничего. Но в конце концов глаз различает

правильную линию кольев нашей сети, вбитых у самых волн темноты, и круглые

ямы - воронки от снарядов, маленькие, средние, большие, огромные; некоторые

совсем близко; они завалены какими-то обломками. Ветер дует мне в лицо. Все

неподвижно, только пролетает ветер и каплет вода. Холодно так, что без

конца дрожишь. Я поднимаю глаза, озираюсь. Везде скорбь, все одето в траур.

Я чувствую себя одиноким, я затерян в мире, разрушенном стихиями.

Вдруг небо стремительно озаряется: взлетела ракета; места, среди

которых я затерян, выступают и определяются. Показывается разодранный,

взлохмаченный край нашей траншеи: я замечаю тени часовых, приникших к

передней стенке через каждые пять шагов, как вертикальные личинки. Их ружья

поблескивают каплями света. Траншея укреплена мешками земли; обвалы повсюду

ее расширили и кое-где обнажили. При звездном свете ракеты нагроможденные и

разъехавшиеся мешки земли кажутся большими плитами древних разрушенных

памятников. Я смотрю в отверстие бойницы. В туманном, белесом свете,

оставшемся от метеора, я различаю ряды кольев и даже тонкие перекрещенные

линии проволочных заграждений. Как будто кто-то исчеркал изрытое мертвое

поле. Ниже, в ночном океане, - тишина и неподвижность.

Я спускаюсь с моего наблюдательного пункта и направляюсь наугад к

соседу. Я протягиваю руку и касаюсь его.

- Это ты? - вполголоса говорю я, не узнавая его.

- Да, - отвечает он, тоже не зная, кто я, слепой, как и я.

- Сейчас спокойно, - прибавляет он. - А недавно я думал: они пойдут в

атаку; они, может быть, попробовали справа, - метнули кучу гранат. Наши

семидесятипятимиллиметровки открыли заградительный огонь: бац! бац!.. Ну,

брат, я решил: " Здорово они палят! Если боши повылезли, верно, досталось им

на орехи". А-а, послушай, опять сыплются шарики! Слышишь?

Он откупоривает флягу, отпивает глоток и, обдавая меня запахом вина,

вполголоса говорит:

- Эх! Ну и подлая война! Разве не лучше было б оставаться дома? Ну, в

чем дело? Чего всполошился этот черт?

Недалеко от нас раздается выстрел; пуля чертит короткую, резкую,

фосфоресцирующую линию. Там и сям, с нашей позиции, раздаются еще залпы:

ночью ружейные выстрелы заразительны.

В густом тумане, нависшем над нами, как крыша, мы ощупью идем навести

справки. Спотыкаясь, иногда сталкиваясь, мы подходим к какому-то стрелку и

касаемся его.

- Что случилось?

Ему почудилось, что кто-то шевелится, а оказалось - никого. Мы с

соседом возвращаемся по узкой дороге, затопленной жирной грязью, ступаем

неуверенно, согнувшись, словно под тяжестью ноши.

В одной точке горизонта, потом в другой, везде уже гремят пушки;

оглушительный рев смешивается с вихрями ружейной перестрелки, то

усиливающейся, то затихающей, и со взрывами гранат, более звонкими, чем

треск " дебелей" и " маузеров", и приблизительно похожими на выстрелы

обыкновенного ружья. Ветер усилился; он так резок, что приходится уйти за

прикрытие; луну заслоняют проносящиеся полчища огромных туч.

Мы здесь вдвоем, совсем близко, так что касаемся друг друга плечом. Мы

видим друга друга лишь на мгновение при отсвете пушечных залпов; мы стоим в

темноте, а кругом в этом бесовском шабаше вспыхивают и потухают пожары.

- Проклятая жизнь! - говорит сосед.

Мы расходимся, встаем каждый у своей бойницы и впиваемся глазами в

неподвижный мир.

Какая грозная, мрачная буря разразится сейчас?

В эту ночь она не разразилась. После долгих часов ожидания, при первом

проблеске рассвета, все даже как-то затихло.

Когда заря простерлась над нами, словно грозовой вечер, передо мной

еще раз возникли, под черным, как сажа, покровом низких туч, какие-то

крутые, печальные, грязные берега, усеянные обломками и отбросами, - края

нашей траншеи.

При тусклом свете набитые землей мешки с выпуклыми лоснящимися боками

кажутся лиловатыми и свинцовыми, как груды кишок и внутренностей, которыми

завалили весь мир.

За мной, в стенке, обнаруживается углубление, и там куча

распластанных, наваленных друг на друга предметов, высится, словно поленья

костра.

Стволы деревьев? Нет - трупы людей.

x x x

Над бороздами поднимается птичий гам, поля возрождаются, свет

расцветает в каждой былинке. Я смотрю на лощину. Ниже развороченного поля,

где поднялись волны земли, где зияют воронки, за взъерошенным рядом кольев,

все еще стынет озеро мрака, а перед противоположным склоном все еще высится

стена ночи.

Я оборачиваюсь и разглядываю мертвецов; мало-помалу они выступают из

тени, словно выставляя напоказ свои окостеневшие и замаранные тела. Их

четверо. Это наши товарищи - Ламюз, Барк, Бике и маленький Эдор. Совсем

рядом с нами они разлагаются, загородив широкую, извилистую и вязкую

борозду, которую живым зачем-то еще нужно оборонять.

Их положили сюда кое-как, они лежат один на другом. Верхний завернут в

парусину. Головы других прикрыты платками, но по ночам, в темноте, и днем

живые по неосторожности задевают мертвецов; платки падают, и приходится

жить лицом к лицу с этими трупами, наваленными здесь, как поленья живого

костра.

x x x

Они были убиты все вместе четыре ночи тому назад. Я помню эту ночь,

как смутный сон. Мы были в разведке, - они, я, Мениль Андре и капрал

Бертран. Нам было приказано обнаружить новый сторожевой пост немцев, о

котором нам сообщили артиллерийские наблюдатели. К двенадцати часам ночи мы

вылезли из траншеи, поползли вниз, цепью, в трех-четырех шагах один от

другого, спустились в лощину и увидели простертую, как убитый вверь, насыпь

немецкой части Международного хода. Убедившись, что здесь нет поста, мы с

бесконечными предосторожностями поползли вверх; я смутно видел моего соседа

справа и соседа слева; они были похожи на темные мешки, медленно скользили,

колыхались по грязи в темноте, подталкивая перед собой ружья,

поблескивавшие, как игла. Над нами свистели пули, но они нас не знали и не

искали. Увидев насыпь нашей траншеи, мы остановились; один из нас вздохнул,

другой что-то сказал, третий обернулся всем телом, и его штыковые ножны

звякнули о камень. Сейчас же из Международного хода взвилась ракета. Мы

припали к земле, застыли и стали ждать, пока не погаснет грозная звезда,

которая заливала нас дневным светом, в двадцати пяти - тридцати метрах от

нашей траншеи. Тогда пулемет, стоявший по ту сторону оврага, стал поливать

место, где мы находились. В ту минуту, когда красная ракета летела, еще не

вспыхнув полным светом, капралу Бертрану и мне посчастливилось найти

воронку от снаряда; там валялись в грязи сломанные рогатки; мы оба

прижались к стенке этой ямы, зарылись как можно глубже в грязь и спрятались

за какой-то прогнивший деревянный остов. Пулеметный огонь несколько раз

проносился над нами. Мы слышали пронзительный свист, сухие удары пуль по

земле и еще глухое хлопанье, сопровождаемое стонами, вскриками и постепенно

затихающим хрипом. Нас с Бертраном чуть не задевал горизонтальный град

пуль, которые в нескольких сантиметрах от нас плели сеть смерти и иногда

царапали наши шинели; мы все больше приникали к земле, не смея ни

приподняться, ни шевельнуться. Мы ждали. Наконец пулемет замолк и наступила

полная тишина. Через четверть часа мы оба вылезли из воронки, поползли и

свалились, как мешки, у нашего сторожевою поста. Идти дальше было нельзя: в

эту минуту уже сияла луна. Пришлось оставаться на дне траншеи до утра,

потом до вечера. Пулеметы безостановочно поливали пулями ее края. В бойницу

не видны были простертые тела: их скрывал скат; в поле зрения виднелось

только нечто похожее на спину. Вечером мы прорыли ход, чтобы добраться до

того места, где пали наши товарищи. Эту работу нельзя было проделать за

одну ночь; на следующую ночь нас заменили солдаты-землекопы; мы выбились из

сил и больше не могли бодрствовать.

Проснувшись, я увидел четыре трупа; до них солдаты добрались из-под

низу, на равнине зацепили крючьями и втащили на веревках в подкоп. У

каждого трупа было много ран; дыры от пуль чернели на расстоянии нескольких

сантиметров одна от другой. Тела Мениля Андре не нашли. Его брат Жозеф

безрассудно искал его повсюду; он вышел один на равнину, несмотря на

перекрестный огонь пулеметов. Утром он притащился ползком, как улитка, над

насыпью показалось его черное от грязи, неузнаваемое от горя лицо.

Мы втащили его в траншею; его щеки были исцарапаны о колючую

проволоку, руки окровавлены, в складки одежды тяжелыми комьями набилась

грязь; он весь пропах смертью. Он, как маньяк, повторял: " Его нигде нет! "

Он забился в угол, принялся чистить ружье, не слушая, что ему говорят,

и только повторял: " Его нигде нет! "

С тех пор прошло четыре ночи, и я еще раз вижу, как эти тела выступают

при свете зари, которая снова встала, чтоб омыть этот земной ад.

Застывший Барк кажется огромным. Его руки прижаты к бокам, грудь

провалилась; вместо живота - углубление, похожее на лоханку. Голова

приподнята кучей грязи; он словно смотрит поверх своих ног на людей,

которые приходят слева; его лицо потемнело, запачкано липким пятном

спадающих волос и сгустками запекшейся крови; глаза словно выкипели и

залиты кровью. Эдор, наоборот, кажется совсем маленьким; у него белое-белое

личико, как у Пьеро; оно выделяется кружком белой бумаги в темной груде

серо-синих трупов, и от этого зрелища щемит сердце. Бретонец Бике,

коренастый, квадратный, словно каменная плита, кажется, напрягся изо всех

сил и старается приподнять туман; от этого страшного усилия искажено его

лицо, на котором выступают скулы и выпуклый лоб; взъерошенные, жесткие,

замаранные грязью волосы; разодран последним криком рот, широко открыты

мутные, каменные глаза; хватаясь за пустоту, пальцы застыли в предсмертной

судороге.

У Барка, у Бике пробит живот, у Эдора - шея. Перетаскивая эти трупы,

саперы их еще больше изуродовали. Толстяк Ламюз истек кровью; его лицо

опухло и сморщилось; глаза постепенно ввалились в орбиты, один больше

другого. Его завернули в парусину; на месте шеи появилось черноватое пятно.

Правое плечо изрешетили пули, и рука держится только на обрывках рукава и

веревочках, которыми ее кое-как привязали. В первую ночь, когда его сюда

положили, эта рука торчала из груды мертвецов, и желтые пальцы, судорожно

сжимая комок земли, касались проходивших солдат. Рукав прикололи к шинели.

Туча смрада нависла над останками этих существ, с которыми мы так

близко соприкасались, жили так дружно, так долго страдали вместе.

При виде их мы говорим: " Они умерли все четверо". Но они так

обезображены, что нельзя действительно поверить: это они. И только

отвернувшись от этих неподвижных чудовищ, мы чувствуем пустоту, создавшуюся

среди нас и среди воспоминаний, разорванных этой утратой.

Здесь проходят солдаты пз других рот или других полков. Ночью они, как

и все мы, невольно цепляются за все, что попадается под руку, живое или

мертвое, но днем с отвращением отшатываются от этих трупов, наваленных друг

на друга прямо в траншее. Иногда они сердятся:

- Оставили здесь покойников! О чем думает начальство?

- Безобразие!

Но прибавляют:

- Правда, отсюда их никак не убрать.

И пока могила этих трупов - только тьма.

Рассвело. Напротив показался другой склон лощины. Там высота 119 -

оголенный, облупленный, выскобленный холм, изрезанный ходами сообщения и

параллельными окопами, где обнажены глина и мел. Там никто не шевелится, и

кажется - наши снаряды, взрываясь, вскипают и разбиваются брызгами пены,

как огромные волны, и гулко ударяются о большой разрушенный, заброшенный

мол.

Наша смена кончилась. Часовые, закутанные в мокрую парусину,

исполосованные и облепленные грязью, посиневшие от холода, вылезают из

углублений, где они стояли, и уходят. У стрелковых ступенек у бойниц

занимает место второй взвод. А мы будем отдыхать до вечера.

Мы зеваем, слоняемся. Приходит один товарищ, потом другой. Снуют

офицеры с перископами и призматическими биноклями. Мы узнаем друг друга;

начинаем опять жить. Перекидываемся обычными словечками. И не будь

разрушенной траншеи, разбитых очертаний рва, где мы прячемся, и

необходимости говорить вполголоса, можно было бы подумать, что мы находимся

где-нибудь в окопах третьей линии. Однако нас всех одолевает усталость;

лица пожелтели, от бессонных ночей веки красные, как будто мы долго

плакали. За несколько дней мы сгорбились и постарели.

Один за другим солдаты из нашего отделения подходят к повороту

траншеи. Они столпились в том месте, где почва совсем меловая; земля

ощетинилась перерезанными корнями, и под ее корой обнажены пласты белого

камня, которые лежали во мраке больше ста тысяч лет.

В этом расширенном проходе мы и собрались. Наши ряды поредели: не

говоря уже о четырех товарищах, погибших в ту ночь, среди нас больше нет ни

Потерло, убитого во время смены, ни Кадийяка, раненного в ногу осколком в

тот же вечер. (Кажется, будто это было уже давно! ) Нет Тирлуара и Тюлака,

они эвакуированы: один заболел дизентерией, другой - воспалением легких, и

дело принимает скверный оборот, как пишет Тюлак в открытках, которые от

скуки посылает нам из лазарета.

Я еще раз вижу, как подходят и собираются испачканные землей,

закопченные пороховым дымом люди; мне хорошо знакомы их лица и позы; ведь

мы не разлучались с начала войны и братски привязаны друг к другу. Но

теперь у этих пещерных людей меньше различий в одежде...

Дядюшка Блер щеголяет ослепительными зубами; на всем его жалком лице

видишь только эту нарядную челюсть. Он мало-помалу привыкает к чужим зубам

и пользуется ими для еды; благодаря им изменился его характер и поведение;

он больше не черный от грязи и только чуть-чуть неряшлив. Похорошев, он

хочет быть изящным. В эту минуту он мрачен, может быть, потому (о, чудо! ),

что нельзя умыться. Забившись в угол, он щурит тусклые глаза, жует усы (усы

старого вояки, когда-то единственное украшение его лица) и время от времени

выплевывает волосок.

Фуйяд простудился, он дрожит от холода или позевывает, подавленный,

словно общипанный. Мартро не изменился: по-прежнему бородатый,

голубоглазый, такой коротконогий, что всегда кажется: его штаны вот-вот

вылезут из-под пояса и свалятся. Кокон - все тот же Кокон с пергаментным

лицом; в его голове по-прежнему роятся цифры; но уже с неделю на нем

расплодились вши; они выползают на его шею и кисти рук; он уединяется,

долго сражается с ними и возвращается к нам сердитый. У Паради почти такой

же, как и раньше, хороший цвет лица и хорошее настроение; он не меняется,

ему нет сносу. Когда он появляется вдали, на фоне мешков с землей, как

новенькая яркая афиша, все улыбаются. Нисколько не изменился и Пепен; он

ходит с той же красно-белой клеенчатой шахматной доской на спине; у него

лицо острое, как лезвие ножа, глаза зеленовато-серые, холодные, как отблеск

стали; ни в чем не изменились ни Вольпат (у него по-прежнему на ногах

короткие гетры, на плечах одеяло; его аннамитское лицо татуировано грязью),

ни Тирет (однако с некоторого времени, по какой-то таинственной причине, он

возбужден; в его глазах появились кровяные жилки). Фарфаде держится в

сторонке; он задумчив, чего-то ждет. В часы раздачи писем он словно

пробуждается, но потом опять уходит в себя. Своей тонкой чиновничьей рукой

он старательно пишет множество открыток. Он не знает о смерти Эдокси. Ламюз

никому, кроме меня, не говорил о последней страшной встрече с этой

женщиной. По-видимому, Ламюз жалел, что рассказал мне об этом, и до самой

смерти упорно и стыдливо скрывал от других свою тайну. Вот почему Фарфаде

по-прежнему живет мечтой о златокудрой женщине и разлучается с ней

ненадолго, только когда обменивается с нами редкими словами. А капрал

Бертран все такой же сосредоточенный и молчаливый; он всегда готов спокойно

улыбнуться нам, дать на наши вопросы ясные ответы, помочь каждому делать

то, что надо.

Мы беседуем, как раньше, как недавно. Но приходится говорить

вполголоса; мы говорим меньше, спокойней и печальней.

x x x

Небывалый случай: за последние три месяца смена каждому боевой единицы

в окопах первой линии происходила через четыре дня, но здесь мы уже пять

дней, а о смене еще и не поговаривают. Ходят слухи о предстоящей атаке;

известия приносят связисты или нестроевые, которые через ночь -

нерегулярно - доставляют нам продовольствие. Кроме этих слухов, имеются еще

другие признаки: отпуска отменены, письма не приходят, офицеры явно

изменились - они озабочены и стараются сблизиться с нами. Но когда с ними

заговаривают на эту тему, они пожимают плечами: ведь солдата никогда не

предупреждают, что собираются с ним сделать; ему завязывают глаза и повязку

снимают лишь в последнюю минуту. Мы только повторяем:

- Поживем - увидим!

- Остается только ждать!

Мы предчувствуем трагическое событие, но как будто равнодушны к нему.

Потому ли, что мы не можем понять весь его смысл, или больше не надеемся

разобраться в недоступных нам решениях, или беспечно примирились, или

верим, что и на этот раз избежим опасности? Как бы то ни было, вопреки

признакам и пророчествам, которые, по-видимому, уже сбываются, мы

бессознательно погружаемся в неотложные заботы: нас мучают голод, жажда;

уничтожая вшей, мы окровавили ногти, нас одолевает страшная усталость.

- Видал сегодня Жозефа? - говорит Вольпат. - Бедный парень! Он недолго

протянет.

- Он что-нибудь да выкинет. Верно говорю. Парень погибнет, понимаешь?

При первом удобном случае сам бросится под пулю. Вот увидишь!

- Да и есть от чего рехнуться! Знаешь, их было шестеро братьев.

Четверых ухлопали: двоих в Эльзасе, одного в Шампани, одного в Аргоннах.

Если Андре убит - это пятый.

- Если б он был убит, его тело нашли бы, увидели с наблюдательного

пункта. Нечего ломать себе голову. По мне, в ту ночь, когда они пошли на

разведку, он на обратном пути заблудился. Пополз в сторону, бедняга, - и

попал в плен к бошам.

- Может, напоролся на их проволочные заграждения и его убило током.

- Говорят тебе, его бы нашли, если б он был убит: ведь боши не стали б

его хоронить. Словом, его искали повсюду. Раз не нашли, значит (ранен или

не ранен), он попал в лапы к бошам.

С этим столь логическим предположением соглашаются все и, решив, что

Андре Мениль попал в плен, им больше не интересуются. Но его брат

по-прежнему вызывает жалость.

- Бедняга, он такой молодой!

И солдаты нашего взвода украдкой сочувственно посматривают на него.

- Жрать хочется! - вдруг заявляет Кокон.

Давно пора есть, все требуют обед. Впрочем, он уже здесь: это остатки

вчерашнего.

- И о чем думает капрал? Хочет нас уморить? А-а, вот он! Ну, погоди, я

ему сейчас задам! Эй, капрал, чем ты так занят? Почему не даешь нам жрать?

- Да, да, жрать! - хором повторяют вечно голодные солдаты.

- Сейчас приду, - говорит озабоченный Бертран; он ни днем, ни ночью не

знает покоя.

- В чем дело? - вдруг восклицает Пепен. - Надоели мне эти сопливые

макароны! Да я в два счета открою коробку " обезьяны"!

Драма забыта; начинается ежедневная комедия с едой.

- Не трогайте запасов! - говорит Бертран. - Я вернусь от капитана и

сейчас же дам вам поесть.

Скоро он возвращается, приносит и раздает пищу; мы едим салат из

картошки с луком, жуем, уплетаем, и наши лица проясняются.

Паради надел к обеду суконную шапку полицейского образца. Это не

соответствует ни времени, ни месту, но шапка совсем новая; портной, который

обещал сделать ее уже три месяца назад, сдал ее Паради только в тот день,

когда нас послали на передовые позиции. Эта " лодочка" из ярко-голубого

сукна, надетая на круглую башку, придает ему вид картонного румяного

жандарма. Паради ест и пристально на меня смотрит. Я подхожу к нему.

- Тебе эта шапка к лицу.

- Все равно! - отвечает он. - Я хочу с тобой поговорить. Пойдем!

Он протягивает руку к фляге, стоящей перед его котелком, и после

некоторого колебания решает поместить вино в надежное место - в глотку, а

флягу - в карман. Он встает, уходит.

Я иду за ним. По дороге он прихватывает каску, которая валяется на

земляной ступеньке. Пройдя шагов десять, он останавливается, смотрит себе

под ноги, как в те минуты, когда он взволнован, и тихонько говорит:

- Я знаю, где Мениль Андре. Хочешь на него поглядеть? Иди сюда!

Он снимает полицейскую шапку, складывает ее, сует в карман, надевает

каску. Идет дальше. Я молча следую за ним.

Мы проходим метров пятьдесят до нашей общей землянки и перекрытия из

мешков; проползая под ним, мы всегда опасаемся, что эта грязная арка

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 111213 14 15 Следующая ⇒