ВЕЛИКИЙ ГНЕВ 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 15Следующая ⇒

прерывистое стрекотание телеграфа и звонки телефона вперемежку с раскатами

голосов. А кругом, на земле, покрытой угольной пылью, - склады товаров,

низкие сараи, чьи загроможденные недра виднелись издали, будки

стрелочников, лес стрелок, водокачки, железные решетчатые столбы с

проводами, черневшими в небе, как линии нотной бумаги, диски семафоров и

над всем этим мрачным плоским городом - два паровых подъемных крана,

высотой с колокольню.

Дальше, на пустырях, вокруг лабиринта платформ и строений, стояли

военные автомобили, грузовики и бесконечные ряды коней.

- Нечего сказать, придется поработать!

- Сегодня вечером погрузят целый корпус!

- Вот, гляди, они подъезжают!

Целая туча, покрывая грохот колес и топот лошадиных копыт,

приближалась, росла на вокзальной улице, между рядами строений.

- Пушки уже погружены.

Действительно, там, на открытых платформах, между двумя пирамидальными

складами ящиков, выделялись профили колес и длинные стволы орудий. Зарядные

ящики, пушки и колеса были выкрашены в желтый, коричневый, зеленый цвета.

- Они замаскированы. Там и кони выкрашены. Да вот, погляди вот на

этого, на этого, у него такие мохнатые ножищи, будто он в штанах! Так вот,

он был белым, а его окатили краской.

Эта лошадь стояла в стороне от других лошадей; они, казалось, ее

чуждались; она была серо-желтого, явно поддельного цвета.

- Бедняга! - сказал Тюлак.

- Видишь, - сказал Паради, - коняг не только посылают в огонь, на

смерть, но еще изводят.

- Что делать! Это для их же пользы.

- Как же... Нас тоже для нашей пользы!

К вечеру начали подходить войска. Со всех сторон они стекались к

вокзалу. Горластые начальники шагали сбоку. Они останавливали потоки солдат

и втискивали их в барьеры или загоны. Солдаты составляли ружья, складывали

ранцы и, не имея права выходить, ждали, заключенные в полумрак.

По мере того, как темнело, прибывало все больше отрядов. Вместе с ними

подъезжали автомобили. Скоро поднялся безостановочный грохот: лимузины

среди гигантского прибоя маленьких, средних и больших грузовиков. Все это

выстраивалось и втискивалось в установленные границы. Гул и шум поднимался

над этим океаном существ и машин, который бился о ступени вокзала и местами

уже проникал внутрь.

- Это еще ничего, - сказал Кокон, человек-счетчик. - В одном только

штабе армейского корпуса тридцать офицерских автомобилей, а знаешь, -

прибавил он, - сколько понадобится поездов по пятидесяти вагонов, чтобы

погрузить весь корпус - людей и товар, - конечно, кроме грузовиков, которые

переберутся в новый сектор на собственных лапах? Все равно, брат, не

угадаешь! Потребуется девяносто поездов!

- Да ну? Вот так штука! А у нас ведь тридцать три корпуса!

- Даже тридцать девять, эх ты, вшивый!

Сутолока усиливается. Вокзал наполняется и переполняется толпами.

Везде, где только можно различить человеческую фигуру или ее призрак,

суматоха и лихорадочные приготовления, похожие на панику. Приходит в

действие вся иерархия начальства: офицеры суетятся, носятся, словно

метеоры, размахивают руками, сверкают золотыми галунами, отменяют приказы,

рассылают вестовых и самокатчиков, которые движутся в толпе; одни -

медленно, другие стремительно, как рыбы в воде.

Вот и вечер. Солдат, сбившихся в кучу вокруг пирамид ружей, уже трудно

различить: они сливаются с землей; потом эту толпу можно обнаружить только

по вспыхивающим трубкам и цигаркам. Кое-где во мраке сверкает непрерывная

цепь светлых точек, как иллюминация на праздничной улице.

Над этой черной зыбкой толпой гудят раскаты морского прибоя;

перекрывая рокот, раздаются приказы, крики, возгласы, шум какой-то

разгрузки или переноски, пыхтение котлов и грохот паровых молотов, глухо

ударяющих во мраке.

На огромном темнеющем пространстве, полном людей и машин, вспыхивают

огни. Эти электрические лампочки офицеров и начальников отрядов,

ацетиленовые фонари самокатчиков, перемещающиеся зигзагами, как белая точка

и белесое пятно.

Ослепительно вспыхивает ацетиленовая фара, отбрасывая снопы света.

Другие фары тоже буравят и разрывают темноту.

И вот вокзал принимает сверхъестественный вид. В черно-синем небе

возникают непонятные призраки. - Обозначаются какие-то груды, огромные, как

развалины города. Различаешь начало каких-то непомерных рядов, исчезающих в

ночи. Угадываешь громады, ближайшие очертания которых вырываются из

неизвестных бездн.

Слева отряды конницы и пехоты прибывают еще и еще сплошным потоком.

Стелется гул голосов. При вспышке фосфоресцирующего света или красном

отблеске вырисовываются отдельные ряды; слышатся протяжные гулы.

Под кружащимся дымным пламенем факелов мелькают серые громады и черные

пасти товарных вагонов; обозные солдаты по сходням ведут коней. Раздаются

оклики, возгласы, неистовый топот, шум борьбы, ругань солдат и бешеные

удары копыт запертой лошади.

Рядом грузят автомобили на открытые платформы. Холм прессованного сена

кишит людьми. Люди неистово хлопочут у огромных тюков.

- Вот уже три часа, как мы стоим здесь на якоре, - вздыхает Паради.

- А это кто?

В проблесках света мелькает отряд гномов, окруженных светляками; они

приносят странные инструменты и исчезают.

- Это прожекторная команда, - говорит Кокон.

- О чем ты задумался, брат?

- Сейчас в армейском корпусе четыре дивизии, - отвечает Кокон. - А

бывает и три, а то и пять. Сейчас четыре. И каждая наша дивизия, -

продолжает человек-цифра, которым может гордиться наш взвод, - состоит из

трех ПП - пехотных полков; двух БПС - батальонов пеших стрелков; одного

ПТП - полка территориальной пехоты, не считая частей специального

назначения, артиллерии, саперов, обозов и так далее, не считая еще штаба

ПД - пехотной дивизии - и частей, не входящих в бригаду, а включенных

непосредственно в ПД. Линейный полк состоит из трех батальонов; он занимает

четыре поезда: один для ШП - штаба полка, для пулеметной роты и HP -

нестроевой роты, и по одному поезду для каждого батальона. Здесь

погружаются не все войска: погрузка будет производиться на линии дороги в

зависимости от места стоянок и сроков смены.

- Я устал, - говорит Тюлак. - Едим мы не очень-то сытно, вот что.

Держишься только потому, что завели такую моду, но больше нет ни силы, ни

бодрости.

- Я справлялся, - продолжает Кокон. - Войска, настоящие войска

погрузятся только после двенадцати. Они еще размещены по деревням, на

десять километров в окружности. Прежде всего отправятся все управления

армейского корпуса и ВЧ - внедивизионные части, - услужливо объясняет

Кокон, - то есть входящие непосредственно в корпус. Среди ВЧ нет ни

аэростатных частей, ни авиаотрядов; это слишком громоздкая штука; они

передвигаются собственными средствами, со своими людьми, своими

канцеляриями, своими лазаретами. Во внедивизионные части входит и

стрелковый полк.

- Стрелкового полка нет, - наобум говорит Барк. - Есть батальоны.

Потому и говорят: такой-то стрелковый батальон.

Кокон пожимает плечами; его очки презрительно мечут молнии.

- А ты это знаешь, молокосос? Какой умник! Знай, что есть пешие

стрелки, а есть и конные; это не одно и то же.

- Тьфу ты, черт! - восклицает Барк. - О конных я и забыл.

- То-то! - говорит Кокон. - В ВЧ армейского корпуса входит корпусная

артиллерия, то есть главная артиллерия, кроме дивизионной. В нее входит

ТА - тяжелая артиллерия, ОА - окопная артиллерия, АП - артиллерийские

парки, пушечные бронеавтомобили, зенитные батареи и все такое. Есть еще

саперные батальоны, полевая жандармерия, то есть пешие и конные " фараоны",

санитарная часть, ветеринарная часть, обозные части, территориальный полк

для охраны и работ при ГК - Главной квартире, интендантство (с

продовольственным обозом, который обозначают буквами ПРО, чтобы не путать с

ПО - Почтовым отделом). Есть еще гурт скота, ремонтное депо и так далее.

Автомобильный отдел, целый улей нестроевых, - о них я мог бы говорить целый

час, если б хотел, - казначейство, которое заведует казной и почтой,

военно-полевой суд, телеграфисты, весь электротехнический отряд. Везде есть

заведующие, командиры, управления, отделы, подотделы - все это кишит

писарями, вестовыми и ординарцами, словом, целый базар! Видишь, что

делается вокруг корпусного генерала!

В эту минуту нас окружают солдаты в полном снаряжении; они несут

ящики, тюки, свертки, подвигаются с трудом, кладут ношу на землю и

испускают тяжелые вздохи.

- Это штабные писаря. Они составляют часть ГК - Главной квартиры, -

это что-то вроде генеральской свиты. При переезде они перетаскивают ящики с

архивами, столы, реестры и всю дрянь, необходимую для их канцелярщины. Вот,

погляди, эти двое - старый дядя и молоденький фертик - несут пишущую

машинку: продели ружье в ручку футляра и тащат. Писаря работают в трех

отделах, а есть еще Почтовый отдел, канцелярия и ТОК - Топографический

отдел корпуса; этот отдел распределяет карты по дивизиям и составляет карты

и планы по снимкам с аэропланов, показаниям наблюдателей и пленных. Штаб

АК - армейского корпуса - состоит из офицеров всех канцелярий, они

находятся в ведении помощника начальника и главного начальника (оба

полковники). ГК - Главная квартира, в узком смысле слова, состоит из

ординарцев, поваров, кладовщиков, рабочих, электротехников, жандармов и

конной охраны; ими командует майор.

Вдруг всех нас кто-то сильно отталкивает.

- Эй! Сторонись! - вместо извинений кричит человек, подталкивая вместе

с другими солдатами повозку.

Это трудная работа. В этом месте подъем, и, как только люди перестают

цепляться за колеса и удерживать повозку, она катится назад. Во мраке люди

скрипят зубами, ворчат, борются с ней, как с чудовищем.

Барк потирает бока и окликает кого-то из неистовых людей:

- И ты думаешь, у тебя что-нибудь выйдет, старый селезень?

- Черт подери! - орет солдат, весь поглощенный своим делом. -

Осторожней! Тут камень! Сломаете колымагу!

Он делает резкое движение, опять толкает Барка и на этот раз

набрасывается на него:

- Ты чего стал на дороге, чурбан?

- Да ты пьян, что ли? - отвечает Барк. - " Чего стал на дороге? " Ишь

выдумал! Помолчи! Вшивый!

- Сторонись! - кричит еще кто-то, ведя людей, согнувшихся под тяжелой

ношей.

Больше негде стоять. Мы везде мешаем. Нас отовсюду гонят. Мы идем

вперед, расступаемся, пятимся.

- А кроме того, - бесстрастно, как ученый, продолжает Кокон, - есть

еще дивизии; каждая устроена приблизительно так же, как и корпус...

- Да знаем, знаем. Хватит!

- Вот разбушевалась кобыла в конюшне на колесах, - замечает Паради. -

Это, наверно, теща жеребца.

- Бьюсь об заклад, это кобыла лекаря; ветеринар сказал, что это телка,

которая скоро станет коровой!

- А ловко все это устроено, что и говорить! - с восхищением воскликнул

Ламюз; но его оттерла толпа артиллеристов, которые несли ящики.

- Правильно, - соглашается Мартро, - чтобы перевезти весь этот скарб,

надо быть смышленым и не зевать... Эй ты, смотри, куда лапы ставишь,

чертова требуха!

- Ну и перевозка! Даже когда я с семьей переезжал в Маркуси, и то

хлопот было меньше. Правда, я тоже не дурак.

Все замолкают; в тишине опять раздается голос Кокона:

- Чтобы видеть погрузку всей французской армии, находящейся на

позициях, - я уже не говорю о тыле, где еще вдвое больше людей и

учреждений, вроде лазаретов (они стоили девять миллионов и эвакуируют семь

тысяч больных в день), - чтобы видеть такую погрузку в поезда по

шестидесяти вагонов, отправляемых один за другим через каждые четверть

часа, потребуется сорок дней и сорок ночей.

- А-а! - восклицают все.

Но это слишком величественно для их воображения; эти цифры им уже

надоели. Солдаты зевают, и среди этого столпотворения, среди беготни,

криков, молний, отсветов и дымов они смотрят слезящимися глазами, как

вдали, на вспыхивающем горизонте, проходит чудовищный бронепоезд.

VIII

ОТПУСК

Прежде чем двинуться вперед по дороге, ведущей через поля к окопам,

Эдор присел у колодца. Он был бледен; вместо усов у него торчали только

жалкие пучки волос. Обхватив руками колено, он поднял голову, посвистел и

во весь рот зевнул.

От опушки леса, где стояли телеги и кони, как в цыганском таборе, шел

к колодцу обозный солдат с двумя брезентовыми ведрами, которые плясали при

каждом его движении. Он остановился перед этим сонным безоружным пехотинцем

и взглянул на его туго набитый мешок.

- В отпуск ходил?

- Да, возвращаюсь из отпуска, - ответил Эдор.

- Ну, старина, тебе можно позавидовать: шесть дней погулял! - сказал

обозный солдат и пошел дальше.

Но вот еще четыре человека идут вниз по дороге тяжелым, неторопливым

шагом; от грязи их сапоги превратились в карикатуры на сапоги. Заметив

Эдора, они останавливаются, как один человек.

- А-а, вот и Эдор! Эй, Эдор! Эй, старина, значит, вернулся! -

восклицают они, бросаются к нему и протягивают руки, такие большие и

грубые, словно на них бурые шерстяные перчатки.

- Здорово, ребята! - отвечает Эдор.

- Ну, что? Как? Хорошо провел отпуск?

- Да, - отвечает Эдор. - Неплохо.

- Мы ходили в наряд за вином и малость нагрузились; пойдем с нами, а?

Они гуськом спускаются по откосу и, взявшись под руки, идут по полю,

усыпанному мокрой известкой, которая под их ногами хлюпает, как тесто,

замешиваемое в квашне.

- Значит, повидал женку? Ты ведь только ради этого и жил, только о ней

и говорил; стоило тебе рот открыть, и пошло: " Мариетта, Мариетта".

Бледный Эдор нахмурился.

- Видеть-то я ее видел, но только один разок. Никак нельзя было

по-другому. Не повезло: что ни говори, а это так.

- Как же это случилось?

- Как? Знаешь, мы живем в Вилле-л'Аббе; в этом поселке всего четыре

домика, ни больше, ни меньше; он стоит по обе стороны дороги. Один из домов

и есть наш кабачок; Мариетта его содержит, или, верней, опять содержит, с

тех пор как его больше не осыпают снаряды и " чемоданы".

И вот перед моим отпуском она попросила разрешение на въезд в

Мон-Сент-Элуа, где живут мои старики; я ведь получил отпуск в

Мон-Септ-Элуа. Понимаешь?

Мариетта - бабенка с головой, знаешь, она попросила разрешение задолго

до моего отпуска. Но, как на грех, мой срок пришел раньше, чем она получила

разрешение. И все-таки я поехал. Знаешь, у нас в роте нельзя зевать:

пропустишь очередь, пропадет отпуск. Я и остался ждать Мариетту у моих

стариков. Я их очень люблю, а все-таки ходил с кислой рожей. А они были

рады видеть меня и огорчались, что я с ними скучаю. Но что поделаешь? К

концу шестого дня - к концу моего отпуска, накануне отъезда - парень на

велосипеде, сын Флоранс, привозит мне письмо от Мариетты: она пишет, что

еще не получила пропуска...

- Вот беда! - восклицают собеседники.

-... но, - продолжает Эдор, - что мне остается только одно: пойти к

мэру Мон-Сент-Элуа (он выхлопочет мне разрешение у военных властей) и

приехать самому в два счета к ней в Вилье.

- Это надо было сделать в первый день, а не на шестой!

- Ясно! Но я боялся с ней разминуться и прозевать ее; с первого же дня

я все ждал ее, все надеялся, что вот-вот увижу ее в открытой двери... Ну, я

и сделал, как она мне написала.

- А в конце концов ты ее видел?

- Всего один день, или, вернее, одну ночь.

- Этого достаточно! - весело восклицает Ламюз.

- Еще бы! - подзадоривает Паради. - За одну ночь такой молодец, как

ты, натворит делов! Из-за него и жене придется потом поработать!

- То-то у него такой усталый вид! Погляди! Вот уж погулял! Босяк! А-а,

скотина!

Под градом сальных шуток бледный Эдор мрачно качает головой.

- Ну, ребята, заткните глотки на пять минут!

- Расскажи-ка!

- Это не басня! - сказал Эдор.

- Так ты, говоришь, скучал со своими стариками?

- Ну да! Как они ни старались заменить мне Мариетту, как ни угощали

вкусной домашней ветчиной и водкой, настоянной на сливе, как ни чинили мое

белье, как ни баловали... (Я даже заметил, что при мне они старались не

ругаться между собой. ) Но, понимаешь, все это не то: я только поглядывал на

дверь и ждал: вдруг она откроется и войдет Мариетта. Так вот, я пошел к

мэру и отправился в путь вчера в два часа дня, вернее, в четырнадцать

часов: ведь я считал часы с полночи! Значит, мне оставалась от отпуска

всего-навсего одна ночь! Подъезжал я в сумерках в поезде узкоколейки,

смотрел в окно и почти не узнавал родных мест. Иногда я чувствовал, что они

появляются и как будто говорят со мной. Потом замолкают. Наконец приехал, и

вот надо еще идти пешком до последней станции.

Никогда еще не было такой погоды: уже шесть дней лил дождь, шесть дней

небо мыло и перемывало землю. Земля размякла и расползлась; везде ямы и

рытвины.

- Да и здесь тоже. Дождь перестал только сегодня утром.

- Нечего сказать, мне повезло. Везде бежали все новые ручьи; они

смывали межи, как строки на бумаге; целые холмы текли сверху донизу. Ветер

вдруг поднимал целые тучи дождя; они неслись галопом, хлестали по ногам, по

шее, по морде.

Все равно! Когда я пешедралом добрался до станции, ничто в мире не

заставило б меня вернуться назад, даже если сам черт стал бы корчить мне

рожи!

Приехал я не один: были и другие отпускные, они ехали не в Вилье, а

дальше, но им приходилось идти через наш поселок. Так вот, мы пошли в

деревню целой компанией... Нас было пятеро, пять товарищей, но мы друг

друга не знали. Я ничего не узнавал: наши места еще больше разворочены

бомбардировкой, чем эти, да еще дождь, да еще темень.

Я уже сказал вам, что в нашем поселке всего четыре домика. Они далеко

друг от друга. Подходим мы к пригорку. Я не очень разбирался, где мы, да и

другие ребята тоже, хотя они немного знали наш поселок: они ведь были из

наших краев. Да и дождь лил как из ведра.

Надо было идти быстрей. Мы пустились бежать. Мы прошли мимо фермы

Алле - это первый дом в нашем поселке; смотрим: вместо него какой-то

каменный призрак! Из воды торчат обломки стен: дом потонул. Другая ферма,

немного подальше, - то же самое.

Наш дом - третий. Он стоит у дороги, на самой верхушке ската. Мы

принялись карабкаться вверх под дождем; он хлестал нас, слепил (в глазах

чувствуешь какой-то мокрый холод), и приходилось удирать врассыпную, совсем

как от пулемета. Вот наконец и наш дом! Я бегу как помешанный, как

солдат-африканец на приступ. Там Мариетта! Она стоит у двери, поднимает

руки за сеткой дождя, такого дождя, что она не может выйти и стоит,

согнувшись, между косяками двери, как пресвятая дева в нише. Я бросаюсь к

ней галопом и все-таки не забываю подать знак товарищам идти за мной. Мы

вваливаемся в дом. Мариетта смеется, а на глазах у нее слезы от радости;

она ждет, когда мы останемся одни, чтобы посмеяться и поплакать как

следует. Я предложил ребятам отдохнуть. Они уселись, кто на стулья, кто на

стол.

" Куда вы идете? " - спрашивает Мариетта. " В Вовель". - " Господи

Иисусе! - говорит она. - Да вы туда не дойдете! Вы не сможете пройти эту

милю ночью, по размытым дорогам; да еще везде болота. И не пробуйте! " -

" Ладно, значит, пойдем завтра. Только поищем, где бы переночевать". - " Я

пойду с вами, - говорю я, - до фермы " Повешенного". Там места достаточно.

Чего-чего, а уж места хватит. Вы там поспите, а на рассвете пойдете

дальше". - " Ладно! Махнем туда! "

Эта ферма - последний дом в Вилье; она стоит наверху; значит, можно

было надеяться, что ее не затопило.

Вот мы выходим. Ну и дорога! Мы промокли до нитки; вода проникает даже

в сапоги через подметки и через суконные штаны; они промокли насквозь. Не

доходя до этого " Повешенного", мы видим тень в длинном черном плаще; она

держит фонарь. Поднимает его; видим: на рукаве золотой галун; морда лютая.

" Чего вы здесь шляетесь? " - спрашивает; подбоченился, а дождь

барабанит, словно град, по капюшону.

" Это отпускные. Идут в Вовель. Сегодня вечером они не могут двинуться

дальше. Они хотят переночевать на ферме " Повешенного".

" Что-о? Переночевать здесь? Да вы что, обалдели? Здесь полицейский

пост. Я караульный унтер-офицер; на ферме содержатся пленные боши.

Убирайтесь-ка отсюда в два счета! Спокойной ночи! "

Ну, мы поворачиваем оглобли и начинаем спускаться, спотыкаемся, как

пьяные, скользим, пыхтим, хлюпаем, увязаем в грязи. Кто-то из наших ребят

под дождем и ветром кричит мне: " Мы проводим тебя до дому; крова у нас нет,

зато есть время".

" А где вы переночуете? " - " Найдем, уж не беспокойся; ведь остается

только несколько часов". - " Найдем, найдем! Легко сказать, - говорю. - Ну,

пока зайдите на минутку ко мне". - " Что ж, на минутку можно".

И мы гуськом возвращаемся к Мариетте, все пятеро; промокли до костей.

И вот вертимся, топчемся в нашей комнатушке; это все, что есть в нашем

доме, ведь у нас не дворец.

" Виноват, мадам, - спрашивает один парень у Мариетты, - нет ли у вас

подвала? "

" Там полно воды, - отвечает Мариетта, - не видно нижней ступеньки, а

всего-то их две".

" Тьфу ты, черт! - говорит парень. - Ведь чердака тоже нет... "

Через минутку он встает и говорит мне:

" Спокойной ночи, старина! Мы пошли".

" Как? Вы уходите в такую погоду, ребята? "

" А ты что думал? Не станем же мы мешать тебе и твоей жене! "

" Но как же, брат?.. "

" Никаких " но". Сейчас девять часов вечера, а ты должен убраться до

зари. Значит, прощай, друг! Эй, ребята, пошли! "

" Пошли, - отвечают ребята. - Спокойной ночи! "

И вот они уже подходят к двери, открывают ее. Тут мы с Мариеттой

переглянулись. И не двинулись с места. Потом опять переглянулись и

бросились за ними. Я схватил одного за полу шинели, она - другого за

хлястик. Все на них вымокло, хоть выжимай!

" Ни за что! Мы вас не отпустим! Этому не бывать! Нельзя... "

" Но... "

" Никаких " но", - отвечаю, а Мариетта запирает дверь.

- Ну и как? - спрашивает Ламюз.

- Ну, и ничего не было, - отвечает Эдор. - Все забились по углам,

зевали, просидели смирно всю ночь, словно в доме лежал покойник. Сначала

немного болтали. Время от времени кто-нибудь спрашивал: " Ну как? Дождь еще

льет? " - и выходил взглянуть, и возвращался: " Льет". Да и слышно было, что

льет. Один толстяк, усатый, как болгарин, боролся со сном изо всех сил.

Иногда один или двое засыпали; но кто-нибудь всегда зевал и из вежливости

приоткрывал один глаз и потягивался или усаживался поудобней.

Мы с Мариеттой не спали. Мы глядели друг на друга, но мы глядели и на

других, а они глядели на нас. Вот и все.

Утро встало; за окном посветлело. Я вышел взглянуть, какая погода.

Дождь не переставал. В комнате бурые люди ворочались и тяжело дышали. У

Мариетты глаза были красные: ведь она всю ночь глядела на меня. Между нами

сидел солдат; он дрожал от холода и набивал трубку.

Вдруг кто-то стучит в окно. Я приоткрываю. Вижу: человек в каске; с

нее так и течет вода; его словно принес и втолкнул страшный ветер.

" Эй, хозяйка, можно получить кофе? "

" Сейчас, мосье, сейчас! " - кричит Мариетта.

Она встает со стула, разминает ноги. Она ничего не говорит, глядится в

наш осколок зеркала, слегка оправляет волосы и попросту (вот баба! )

говорит:

" Я приготовлю кофе для всех".

Выпили; теперь пора уходить нам всем. Да и посетители то и дело

стучат.

" Эй, мамаша! - кричат они и тычутся в приоткрытое окно. - Найдется у

вас кофеек? Скажем, три стакана! Четыре! "

" И еще два! " - говорит другой.

Все отпускные подходят к Мариетте, чтобы попрощаться. Они хорошо

понимают, что здорово помешали нам в эту ночь; но я вижу, что они не знают,

прилично ли заговорить об этом или лучше ничего не говорить.

Тогда решается толстый " болгарин":

" Мы вам, сударынька, здорово подгадили, а? "

Он это сказал, чтобы показать, что хорошо воспитан. Мариетта

протягивает ему руку.

" Ну, что вы! Желаю вам приятно провести отпуск".

А я ее обнял и принялся целовать. Старался целовать как можно дольше.

Целых полминуты! Мне было горько, - еще бы!.. Но я радовался, что Мариетта

не захотела выгнать товарищей на улицу, как собак. Я чувствовал, что она

тоже считала меня молодцом за то, что я этого не сделал.

" Но это еще не все, - говорит один отпускной, приподнимая полу шинели,

и шарит в кармане, - это еще ее все: сколько мы вам должны за кофе? "

" Ничего: ведь вы провели эту ночь у нас, вы наши гости".

" Что вы, мадам, совсем нет!.. "

И вот мы спорим, рассыпаемся друг перед другом в любезностях. Говори

что хочешь, мы только бедняки, но все эти церемонии... это было, брат,

чертовски хорошо!

" Что ж, двинем? " - говорят ребята.

Они уходят один за другим. Я остаюсь последним.

Вдруг еще один прохожий стучит в окно: еще одному приспичило выпить

кофе. Мариетта высовывается в открытую дверь и кричит:

" Одну минутку! "

Она сует мне в руку сверток и говорит:

" Я купила маленький окорок. Думала: поужинаем с тобой. И литр хорошего

вина. Но когда я увидела, что нас пятеро, я не захотела делить, а теперь -

тем более. Вот ветчина, хлеб, вино. Возьми, поешь один, милый. А им мы и

так достаточно дали".

- Бедная Мариетта! - вздыхает Эдор. - Ведь я не видел ее пятнадцать

месяцев! И когда еще увижу!.. Да и увижу ли когда-нибудь?

Ей пришла в голову хорошая мысль, - она положила все это в мой мешок.

Он приоткрывает коричневый мешок.

- Вот здесь ветчина, и хлеб, и винцо! Так вот, раз это уж здесь,

знаете, что мы сделаем? Мы это поделим, а, ребятки?

ВЕЛИКИЙ ГНЕВ

Вольпат вернулся из отпуска после поправки; он отсутствовал два

месяца; его окружили. Но он хмурился, молчал и сторонился всех.

- В чем дело, Вольпат? Почему ты молчишь? Что ж ты ничего не

расскажешь?

- Расскажи, что ты видел в госпитале и потом, когда выздоравливал,

старый колпак! Помнишь, как ты уехал весь в бинтах и морда у тебя была

будто в скобках. Говорят, ты был в канцеляриях. Да рассказывай, черт

подери!

- Я больше ничего не хочу рассказывать о моей собачьей жизни! -

ответил наконец Вольпат.

- Как ты сказал? Как он сказал?

- Мне все осточертело! Вот что! Люди! Мерзотина! Блюю я на них. Можешь

им это передать.

- А что они тебе сделали?

- Они сволочи! - ответил Вольпат.

Уши у него были пришиты, но лицом он не изменился: те же татарские

скулы. С упрямым видом он стоял в кругу любопытных. Чувствовалось, что он

озлоблен, что внутри у него все кипит, что за этим молчанием таится гнев.

Наконец он не выдержал. Обернулся в сторону тыла и показал кулак

бесконечному пространству.

- Их слишком много, - сказал он сквозь зубы, - слишком много!

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒