ВИДЕНИЕ. В ЗЕМЛЕ. ВОЛЬПАТ И ФУЙЯД. СТОЯНКА. ПРИВЫЧКИ. ПОГРУЗКА. ОТПУСК. ВЕЛИКИЙ ГНЕВ. АРГОВАЛЬ. СОБАКА. ПОРТИК. ГРУБЫЕ СЛОВА

⇐ ПредыдущаяСтр 9 из 15Следующая ⇒

x x x

Немного позже, когда мы уже сидели у стены, поставив ноги в грязь,

Вольпат все еще продолжал выкладывать свои впечатления:

- Вхожу это я в зал, в канцелярию пункта; это была, кажется, расчетная

часть. Куда ни глянь - столы. Народу - как на рынке. Все галдят. По бокам,

вдоль стен, и посреди комнаты сидят люди перед своими папками, как торговцы

старой бумагой. Я попросил зачислить меня опять в наш полк, а мне сказали:

" Хлопочи, выкручивайся сам! " Я нарвался на сержанта: ломака, франтик,

свеженький, как огурчик; у него даже очки с золотыми галунами. Он молодой,

но остался на сверхсрочной службе и потому имел право не идти на фронт. Я

говорю: " Сержант! " А он меня не слушает, он слишком занят, он распекает

писаря: " Беда с вами, милый мой: двадцать раз я вам говорил, что один

экземпляр, на предмет исполнения, надо послать командиру эскадрона,

начальнику полевой жандармерии при корпусе, а другой, для сведения, без

подписи, но с указанием, что таковая имеется в подлиннике, - начальнику

охраны Амьена и других городов области согласно имеющемуся у вас списку,

конечно, от имени военного губернатора... Ведь это очень просто".

Я отошел и жду, когда он кончит ругаться. Минут через пять опять

подхожу к нему. Он говорит: " Милый мой, некогда мне возиться с вами, у меня

другие дела в голове". И действительно, он бесился перед пишущей машинкой,

чертов слюнтяй: он, мол, нечаянно нажал на верхний регистр и, вместо того

чтоб подчеркнуть заголовок, наставил целую строчку восьмерок. И вот он

слышать ни о чем не хотел и орал и бранил американцев: машинка была

американская.

Потом он принялся крыть другого бездельника за то, что в ведомости

распределения карт пропустили: Продовольственный отдел. Управление

транспортом скота и продовольственный обоз Триста двадцать восьмой пехотной

дивизии.

Рядом какой-то чурбан во что бы то на стало хотел отпечатать на

гектографе больше циркуляров, чем можно было, и потел и пыхтел, а

получились листки, на которых ничего нельзя было разобрать. Другие лодыри

болтали. Какой-то ферт спрашивал: " А где наши парижские скрепки? " Да и

слова у них там мудреные: " Скажите, пожалуйста, какие элементы

расквартированы в X.? " Элементы? Это что за тарабарщина? - ворчал

Вольпат. - Эти франты сидели за большим столом; я подошел, сержант бесился

перед целым ворохом бумажек и наводил порядки (лучше б он где надо навел

порядок), какой-то парень позевывал, барабанил пальцами по бювару: он был

писарем в отделе отпусков, а как раз началось большое наступление и отпуска

были отменены, ему больше нечего было делать. Он говорил: " Вот здорово! "

А ведь это еще только один стол в одной комнате, в одном отделе, в

одном управлении. Я видел еще целую уйму канцелярий. Уж не упомню какие,

прямо с ума сойти!

- А у этих лоботрясов галуны?

- Там-то мало у кого, а вот в канцеляриях второй линии у всех галуны;

там целые коллекции, целые зверинцы золотопогонников.

- А вот я какого видел ферта с галунами, - сказал Тюлак, - это был

автомобилист, суконце на нем - прямо атлас, новенькие галуны и ремни, как у

английского офицера, хоть сам он был солдатом второго разряда. Подпер он

щеку рукой, развалился в шикарном автомобиле с зеркальными стеклами; он

служил при нем лакеем. Потеха, да и только! Важного барина корчил, сукин

сын!

- Совсем как солдатики на картинках в дамских журнальчиках, в шикарных

похабных журнальчиках.

У каждого свои воспоминания, свои старые песенки о " пристроившихся".

Все говорят наперебой. Поднимается гул. Мы сидим у мрачной стены, сбившись

в кучу; перед нами расстилается истоптанное, серое, грязное поле,

бесплодное от дождя.

- Он... заказал мундир у военного портного, а не выпросил у

каптенармуса.

-... Устроился вестовым в Дорожном отделе, а потом в провиантской

части, а потом на вещевом складе, а потом самокатчиком при отделе снабжения

одиннадцатой группы. Он должен каждое утро отвозить пакет в интендантство,

в Управление сети огневых точек, в Понтонный парк, а вечером в дивизионную

и в окопную артиллерию. Вот и вся его работа.

-... Этот денщик рассказывал: " Когда я возвращался из отпуска, бабенки

кричали, приветствовали нас на всех переездах". А я ему сказал: " Они,

верно, принимали вас за солдат".

- "... А-а, говорю, так вы, значит, мобилизованы? " - " Конечно,

отвечает, ведь я ездил в командировку: читал лекции в Америке по поручению

министра. Разве это не мобилизация? А еще, друг мой, я не плачу за

квартиру, значит, я мобилизован... "

-... А я...

- Словом, - крикнул Вольпат, и властный голос этого путешественника,

только что возвратившегося " оттуда", заставил всех замолчать, - словом, я

видел всю их свору за жратвой. Два дня я был помощником повара на кухне

интендантского управления: мне не позволили бить баклуши в ожидании ответа

на мое прошение, а ответ все не приходил, ведь к нему прибавили отношение,

запрос, справку, заключение, и всем этим бумажкам приходилось

останавливаться на полдороге в каждой канцелярии.

Ну, значит, я был поваром на этом базаре. Раз подавал обед я, потому

что главный повар вернулся из четвертого отпуска и устал. Я видел и слышал

всех этих господ каждый раз, как входил в столовку (она помещалась в

префектуре).

Там были нестроевые, но был и кое-кто из действующей армии; были

старики, немало и молодых.

Мне стало смешно, когда кто-то из этих болванов сказал: " Надо закрыть

ставни для безопасности". Ведь они сидели в комнате, в двухстах километрах

от линии огня, но эта падаль делала вид, что им угрожает бомбардировка с

аэропланов...

- Мой двоюродный брат, - сказал Тирлуар, шаря в карманах, - пишет

мне... Да вот что он пишет: " Дорогой Адольф, меня окончательно удержали в

Париже, я причислен к канцелярии лазарета номер шестьдесят. Пока ты там, я

торчу в столице под вечной угрозой " таубе" и " цеппелинов".

- Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо!

Эта фраза вызывает общее веселье; ее смакуют, как лакомство.

- А потом еще смешней было во время обеда этих окопавшихся, -

продолжал Вольпат. - Обед был хороший: треска (это было в пятницу - постный

день), но приготовленная шикарно, вроде камбалы " Маргерит" или как там ее?

А уж разговорчиков я наслушался...

- Они называют штык " Розали", да?

- Да. Чучела! Но эти господа говорили больше всего о самих себе.

Каждый хотел объяснить, почему он не на фронте; он говорил и то, и се и

лопал вовсю, на, в общем, говорил: " Я болен, я ослаб, поглядите, какая я

развалина, я старый хрыч". Они старались откопать в себе всякие болезни и

щегольнуть ими: " Я хотел пойти на войну, но у меня грыжа, две грыжи, три

грыжи". Ну и обед! " Приказы об отправке всех на фронт, - объяснял один

весельчак, - это, говорит, комедия; в последнем действии все всегда

улаживается. А последнее действие - это параграф: "... если не пострадают от

этого интересы службы... ". Другой рассказывал: " У меня было три друга,

офицеры, я рассчитывал на них. Я хотел обратиться к ним, но незадолго до

того, как я собрался подать прошение, они, один за другим, были убиты в

сражениях; вот не везет мне! " Один объяснял другому, что он-то хотел пойти

на фронт, но старший врач обхватил его обеими руками и силой удержал в

запасном батальоне. " Что ж, говорит, мне пришлось покориться. В конце

концов я принесу больше пользы родине моим умом, чем ружьем". А тот, что

сидел рядом с ним, кивал кудлатой головой: " Правильно! Правильно! " Он,

правда, согласился поехать в Бордо, когда боши подходили к Парижу и когда

Бордо стал шикарным городом, но потом он определенно вернулся поближе к

фронту, в Париж, и говорил что-то в таком роде: " Я полезен Франции моим

талантом; я должен непременно сохранить его для Франции".

Они говорили еще о других, которых там не было: майор, дескать,

становится невыносимым, чем больше он дряхлеет, тем становится строже;

генерал неожиданно производил ревизии, чтоб выловить окопавшихся, но неделю

тому назад он опасно заболел и слег в постель. " Он умрет непременно; его

состояние не вызывает больше никаких опасений", - говорили они, покуривая

папиросы, которые дурехи из высшего света посылают солдатам на фронт,

" Знаешь Фрази? - сказал кто-то. - Он молоденький, хорошенький, прямо

херувим; так вот он нашел наконец способ остаться; на скотобойнях

требовались резники, вот он и поступил туда по протекции, хоть он и юрист,

и служил в нотариальной конторе. Ну, а сыну Фландрена удалось устроиться

землекопом". - " Он землекоп? А ты думаешь - его оставят? " - " Конечно, -

ответил кто-то из этих трусов, - землекоп, значит, дело верное... "

- Вот болваны! - проворчал Мартро.

- И все они завидовали, не знаю почему, какому-то Альфреду, не помню

его фамилии: " Когда-то он жил на широкую ногу в Париже, завтракал и обедал

в гостях или в лучших ресторанах с друзьями. Делал по восемнадцати визитов

в день. Порхал по салонам, с файфоклока до зари. Без устали дирижировал

котильонами, устраивал праздники, ходил по театрам, не считая уже прогулок

в автомобилях, и все это поливал шампанским. Но вот началась война. И вдруг

он, бедненький, устал: не может стоять поздно вечером у бойницы, не спать и

резать проволочные заграждения. Ему надо спокойно сидеть в тепле. Чтоб он,

парижанин, отправился в провинцию, похоронил себя в окопах? Да никогда в

жизни! " - " Я это понимаю, - отвечал другой франт, - мне тридцать семь лет,

в моем возрасте надо себя беречь! " А пока он это говорил, я думал о Дюмоне,

леснике; ему было сорок два года; его кокнуло на высоте сто тридцать два,

так близко от меня, что, когда пачка пуль попала ему в голову, даже меня

всего затрясло от сотрясения его тела.

- А как эти холуи обращались с тобой?

- Они мной гнушались, но не очень это показывали. Только время от

времени, когда уже не могли удержаться. Они смотрели на меня искоса и

больше всего старались не коснуться меня, когда проходили мимо: ведь я был

еще грязный после окопов.

Мне было противно среди всех этих выродков, но я повторял про себя:

" Ничего, Фирмен, ты здесь только проездом... " Только раз меня чуть не

взорвало, когда кто-то из них сказал: " Потом, когда мы вернемся с войны...

если вернемся". Ну, уж это простите. Он не имел права так говорить! Пусть

он там " устраивается", но пусть не корчит человека, которому угрожает

опасность: ведь он упрятался, чтоб не идти на фронт! И еще они рассказывали

о боях, ведь они побольше нас в курсе всех дел и знают, как ведется война,

а после, когда ты вернешься домой, - если только вернешься, - ты окажешься

еще виноватым, поверят не тебе, а этим болтунам.

- Эх, посмотрели бы вы, как они шутили при ярком свете! Ведь они

пользуются жизнью и покоем. Прямо балет, апофеоз в театре! И сколько

таких!.. Сотни тысяч!.. - возмущенно крикнул Вольпат.

Но людей, плативших своим здоровьем и жизнью за безопасность других,

забавлял гнев, который душил Вольпата, забившегося в угол и окруженного

ненавистными призраками.

- Хорошо еще, что он не рассказывает о тех, кто пролез на завод под

видом рабочих и укрылся от войны, и обо всех, кто остался дома под

свежеиспеченным предлогом национальной обороны, - пробормотал Тирет. - Он

бы надоедал нам этим до второго пришествия!

- Ты говоришь, их сотни тысяч, старая муха? - насмешливо сказал

Барк. - А вот в девятьсот четырнадцатом году (слышишь? ) военный министр

Мильеран сказал в палате депутатов: " Уклонившихся у нас нет! "

- Мильеран? - проворчал Вольпат. - Я этого человека не знаю, но если

он это сказал, он уж наверняка подлец!

x x x

- Пусть другие делают у себя, что хотят, но почему даже у нас в полку

есть неравенство и теплые местечки?

- Всякий старается окопаться за чьей-нибудь спиной, - сказал Бертран.

- Это правда: кем бы ты ни был, всегда найдутся люди порядочней и

подлей тебя.

- Все, кто у нас не идет в окопы или никогда не идет на передовые

линии, и даже те, кто идет туда только изредка, все они, если хочешь,

" уклонившиеся", и ты б увидел, сколько их, если б нашивки давали только

настоящим бойцам.

- Их по двести пятьдесят человек на каждый полк в два батальона, -

сказал Кокон.

- Есть ординарцы, вестовые, а одно время были даже денщики у унтеров.

- Повара и помощники поваров.

- Старшие сержанты и квартирмейстеры.

- Капралы, заведующие продовольствием, и нестроевые, состоящие при

кухне.

- Несколько канцелярских крыс и знаменосцев.

- Почтальоны.

- Обозники, рабочие команды, все их начальники и даже саперы.

- Самокатчики.

- Не все.

- Почти все санитары.

- Кроме санитаров-носильщиков: ведь у них не только чертовски трудное

ремесло, но они живут вместе с ротами и во время атаки идут за ними с

носилками. Но вот санитары при госпиталях - другое дело.

- Они почти все священники, особенно в тылу. Священников под ружьем я

что-то не встречал, а ты?

- Я тоже. На картинках в газетах видал, а здесь не случалось.

- Говорят, все-таки бывали такие.

- Да ну?

- Все равно! Хуже всего приходится в этой войне пехотинцу.

- Другим тоже не сладко. Не мы одни.

- Нет, - упрямо возразил Тюлак, - только мы!

x x x

Вольпат продолжал:

- Ты скажешь, я уж знаю, ты скажешь, что автомобилистам и тяжелой

артиллерии круто пришлось под Верденом. Правда. И все-таки по сравнению с

нами у них нестроевая служба. Мы подвергаемся опасности всегда, а они

подвергались ей только раз; нам приходится иметь дело еще с пулями и

гранатами, а им - нет. В тяжелой артиллерии они разводили у своих землянок

кроликов, восемнадцать месяцев лопали яичницу. А мы действительно торчим в

опасных местах. Те, кто бывает в нашем положении только изредка или один

раз, - не в счет. А то бы выходило, что все вокруг вояки, даже нянька с

ребятишками, когда гуляют по улицам в Париже: ведь есть " таубе" и

" цеппелины", как говорил тот болван, о котором сейчас рассказывал приятель.

- В первой дарданелльской экспедиции даже один фармацевт был ранен

осколком. Не веришь? Ей-ей. Да, офицер с зеленой нашивкой, а был ранен.

- Это случайность. Я так и написал Мангусту; он служил в обозе и тоже

был ранен, но грузовиком.

- Ну да, это так и есть. Ведь бомба может упасть на какой-нибудь

бульвар в Париже, или в Бордо, или в Салониках.

- Да, да. Так вот, очень легко сказать: " Все подвергаются одинаковой

опасности! " Погоди! С начала войны из нестроевых было убито только

несколько человек по несчастной случайности, а вот из нас только несколько

человек выжило по счастливой случайности. А это не одно и то же; ведь если

помрешь, то надолго.

- Н-да, - сказал Тирет. - Но вы надоели с вашими историями об

" уклонившихся". Раз против этого ничего нельзя поделать, не стоит и языком

трепать. Это напоминает мне историю одного стражника в Шерей, где мы были

месяц тому назад; он ходил по улицам и выискивал штатских, годных по

возрасту к военной службе, и, как пес, вынюхивал окопавшихся. И вот он,

останавливает толстую бабу, смотрит только на ее усы да как заорет: " Ты

чего не на фронте? "

- А мне, - сказал Пепен, - наплевать на " уклонившихся" или

" полууклонившихся": не стоит терять на них время, но терпеть не могу, когда

они начинают хвастать. Я согласен с Вольпатом: пусть " устраиваются", -

ладно, дело житейское, - но чтобы потом они не говорили: " Я был на войне".

Да вот, например, добровольцы...

- Смотря какие. Те, что пошли безоговорочно в пехоту, да, тут ничего

не скажешь, перед ними можно только преклоняться, как все равно перед

павшими на поле боя; а вот добровольцы, поступившие в учреждения или в

разные там специальные войска, даже в тяжелую артиллерию, - эти действуют

мне на нервы. Знаем мы их! Они как начнут любезничать в гостях и скажут: " Я

пошел на войну добровольцем! " - " Ах, как это красиво! Вы по собственной

воле пошли навстречу смерти! " - " Как же, маркиза, уж я таковский". Эх ты,

брехун! Пускает пыль в глаза!

- Я, - знаю одного молодчика; он поступил добровольцем в авиационный

парк. У него был красивый мундир; он с таким же успехом мог бы поступить в

оперетку.

- Да, но тогда он не смог бы говорить:

" Полюбуйтесь, вот я каков: взгляните, перед вами доброволец! "

- Да что я говорю: " Он с таким же успехом мог бы поступить в

оперетку! " Даже лучше было б, если б он туда поступил. По крайней мере,

смешил бы публику, а так он только бесит.

- Раз воюешь, надо рисковать шкурой, правда, капрал?

- Да, - ответил Бертран. - Война - это смертельная опасность для всех,

для всех, неприкосновенных нет. Значит, надо идти прямо вперед, а не

притворяться, что идешь, нарядившись в щегольской мундир. А на необходимые

работы в тылу надо назначать действительно слабых людей и настоящих

стариков.

- Видишь ли, слишком много богатых и важных людей; они кричали:

" Спасем Францию и раньше всего спасемся сами! " Как только объявили войну,

многие бросились укрываться. Самым ловким это удалось. Я в нашем углу

заметил, что окопались главным образом те, кто больше всего вопил о любви к

родине... Во всяком случае, ребята сейчас правильно сказали: если уж

упрятался, то последняя подлость - уверять, что рисковал шкурой. Ведь тех,

кто взаправду рисковал жизнью, надо почитать так же, как убитых.

- Ну и что ж? Всегда так бывает. Человека не переменишь.

- Ничего не поделаешь... Ворчать, жаловаться?.. Да вот, кстати, насчет

жалоб; ты знал Маргулена?

- Маргулена? Это тот славный парень из нашего полка, его оставили

подыхать на поле сражения, думали, что он убит?

- Да. Так вот он хотел жаловаться. Каждый день он говорил, что

пожалуется на все капитану, майору и потребует, чтоб каждый по очереди шел

в окопы. После еды он говорил: " Скажу; это так же верно, как то, что здесь

стоит вот эта бутылка вина". А через минуту прибавлял: " Если я не говорю,

то только потому, что здесь никогда нет бутылки вина". А если ты опять

проходил мимо него, он опять говорил: " Как? Тут бутылка вина? Ну, увидишь,

я скажу! " В общем, он так ничего и не сказал. Правда, его убили. Но до

этого он бы успел пожаловаться тысячу раз.

- К черту все это! - мрачно проворчал Блер.

- Нам одно ясно: что дело темное. А вот если б и вправду что-нибудь

прояснилось!..

- Эх, ребята, - воскликнул Вольпат, - послушайте, что я скажу: чтоб

очистить все эти тыловые учреждения, пришлось бы отвести туда воды Сены,

Гаронны, Роны и Луары! А пока что там живут, и даже хорошо живут, и

преспокойно дрыхнут каждую ночь. Каждую ночь!

Солдат замолчал. Он вспомнил, как проводишь ночи, весь скрючившись,

насторожившись, черный, грязный, на передовом посту, на дне ямы,

раздробленная челюсть которой вырисовывается каждый раз, когда пушечный

залп мечет в небо огненную зарю.

Кокон горько усмехнулся.

- После этого и умирать не хочется.

- Да чего ты? - миролюбиво сказал кто-то. - Не загибай, селедка

копченая!

АРГОВАЛЬ

С полей надвигался вечерний сумрак. Подул нежный, как слова, ветер.

В домах, на длинной дороге, кое-где превращенной в деревенскую улицу,

уже не хватало дневного света; зажигались лампы и свечи; мрак выходил на

улицу; свет и тень постепенно менялись местами.

За деревней, в поле, бродили солдаты без всякого снаряжения. Мы мирно

заканчивали день. Мы наслаждались праздностью, прелесть которой чувствуешь,

когда по-настоящему устал. Стояла прекрасная погода; мы только начинали

отдыхать и мечтали. В сумерках лица казались строже и спокойней.

Ко мне подошел сержант Сюилар, взял меня под руку и сказал:

- Пойдем, я тебе кое-что покажу.

На краю деревни стояли ряды высоких спокойных деревьев, и время от

времени от теплого ветра тяжелые ветви величественно покачивались.

Сюилар шел впереди. Он повел меня по узкой, извилистой дороге; по

обеим сторонам ее росли кусты; их верхушки тесно соприкасались. Мы прошли

несколько шагов среди сплошной зелени. От последних лучей, косо падавших на

дорогу, в листве загорались светло-желтые круглые пятна, похожие на золотые

монеты.

- Как тут хорошо! - сказал я.

Сюилар молчал. Он посматривал в сторону. Вдруг он остановился.

- Кажется, здесь.

Мы поднялись по тропинке на поляну, обсаженную большими деревьями;

воздух был насыщен запахом свежего сена.

- Посмотри! Вся земля истоптана, - заметил я, рассматривая следы. -

Здесь происходила какая-то церемония.

- Иди сюда! - сказал Сюилар.

Он вывел меня в соседнее поле. Там стояла кучка солдат; они говорили,

понизив голос. Мой спутник протянул руку и сказал:

- Это здесь.

В нескольких шагах от изгороди, которую в этом месте образовали

молодые деревья, торчал столб, не больше метра вышиной.

- Здесь, - сказал Сюилар, - сегодня утром расстреляли солдата двести

четвертого полка. Ночью вбили столб. На заре привели этого парня и

заставили товарищей по взводу расстрелять его. Дело в том, что он вздумал

увильнуть, не хотел идти в окопы; во время смены он отстал, потом тихонько

вернулся на стоянку. Вот и вся его вина; должно быть, начальство хотело

припугнуть других.

Мы подошли к солдатам.

- Да нет, совсем нет, - говорил один. - Он совсем не был разбойником;

он не был закоренелым преступником. Мы с ним пошли на фронт в одно время.

Такой же был парень, как и все мы, не лучше, не хуже; только немного

ленивый, вот и все. Он был на передовых позициях с самого начала войны, и я

никогда не видел его пьяным.

- Беда в том, что у него скверное прошлое. Сбежал он не один; их было

двое. Но другому дали только два года тюрьмы. А Кажар еще до войны, когда

был штатским, попал под суд и был осужден; поэтому не признали смягчающих

обстоятельств. Когда он был штатским, он с пьяных глаз что-то натворил.

- На земле следы крови, - нагнувшись, сказал кто-то.

- Это проделали со всеми церемониями, - продолжал другой, -

присутствовал полковник... на коне; Кажара разжаловали, привязали к

колышку; верно, пришлось бедняге стать на колени или сесть на землю.

- Прямо диву даешься, - сказал третий, - за что человека казнили.

Разве только, чтобы припугнуть других, как сказал сержант.

На столбе солдаты уже нацарапали слова, выражавшие возмущение, и

прибили к этому столбу грубо вырезанный из дерева военный крест с надписью:

" Кажару, мобилизованному в августе 1914 года, - благодарная Франция".

Возвращаясь на стоянку, я увидел Вольпата: он был окружен товарищами и

разглагольствовал. Наверно, рассказывал какой-нибудь новый анекдот из своих

воспоминаний о путешествии в страну счастливцев.

СОБАКА

Погода была ужасная. Ветер сбивал с ног, вода заливала землю, дороги

вспучились.

Я возвращался из наряда на нашу стоянку, на край деревни. Под частым

дождем земля в это утро была грязно-желтой, небо - черным, как грифельная

доска. Ливень стегал розгами пруд. Вдоль стен, шлепая по грязи, согнувшись,

пробирались жалкие тени.

Несмотря на дождь, на холод и резкий ветер, у ворот фермы, где мы

расположились, собрались солдаты. Издали эта толпа казалась огромной

движущейся губкой. Все вытягивали шеи, таращили глаза и говорили:

- Ну и молодчина!

- Да, уж он не робкого десятка! Вот храбрец так храбрец!

Но любопытные стали расходиться; вымокшие, красноносые, они от

удивления разводили руками, потом от холода засовывали их в карманы.

В середине поредевшего круга стоял тот, кто привлек всеобщее внимание:

голый по пояс Фуйяд. Он мылся прямо под дождем.

Тощий, как насекомое, он размахивал длинными, тонкими руками, сопел,

кряхтел, неистово мылил и поливал водой голову, шею и грудь с выступающими

ребрами. Его впалые щеки покрылись белоснежной бородой, а голова - шапкой

пены, которую дырявил дождь.

Вместо лохани он пользовался тремя котелками, он наполнил их водой,

неизвестно откуда добытой, - в деревне воды не было, - а так как во

всеобщем небесном и земном потопе некуда было положить что бы то нн было,

он запихивал полотенце за пояс штанов, а мыло совал в карман.

Те, кто еще остался, с восхищением следили за этим эпическим омовением

в такую непогоду, покачивали головой и повторяли:

- Да у него прямо болезнь чистоплотности!

- Знаешь, говорят, его отметят в приказе по полку за дело в той

воронке от снаряда, где он сидел с Вольпатом.

- Ну, еще бы, он заслужил отличие.

Не отдавая себе в этом отчета, солдаты смешивали оба подвига: подвиг в

бою и подвиг купания - и смотрели на Фуйяда как на героя дня, а он

отдувался, фыркал, задыхался, хрипел, отплевывался, пробовал под этим

небесным душем вытереться насухо быстрыми, неожиданными взмахами и наконец

стал одеваться.

x x x

После мытья ему стало холодно. И вот он вертится на месте и

останавливается у входа в сарай, где мы живем. Ледяной ветер бьет его по

длинному смуглому лицу, исторгает из глаз слезы, и они катятся по щекам,

когда-то обвеянным мистралем; из носу у него течет и каплет.

Побежденный колючим ветром, который хлещет его по ушам (хотя голова

повязана шарфом) и по икрам (хотя его петушиные ноги защищены желтыми

обмотками), Фуйяд возвращается в сарай; но сейчас же выскакивает оттуда,

свирепо вращает глазами и бормочет: " Хреновина! Будь ты проклята! " -

произнося эти слова с тем южным акцентом, с каким говорят за тысячу

километров отсюда, в том краю, откуда изгнала Фуйяда война.

Он стоит неподвижно на улице, чувствуя себя больше чем когда-либо

чужим в этой северной местности. Ветер налетает и опять грубо встряхивает и

колотит это костлявое, легкое пугало.

Дело в том, что в сарае, который предоставили нам на стоянке, почти

невозможно жить, черт его дери! В нашем убежище тесно, темно, холодно,

словно в колодце. Одна половина его затоплена, там плавают крысы, а люди

сбились в кучу на другой половине. Стены из планок, склеенных глиной,

растрескались, сломаны, пробиты, продырявлены. В ту ночь, когда мы сюда

пришли, мы до утра кое-как заткнули ветками, прутьями и листьями трещины,

до которых можно было дотянуться рукой. Но дыры в крыше по-прежнему зияют.

Слабый свет не может пробиться сверху, зато ветер врывается, дует со всех

сторон, изо всех сил, и мы вечно подвергаемся нападению сквозняков.

Вот и стоишь, как столб, в этой кромешной тьме, растопырив руки, чтоб

не наткнуться на что-нибудь, стоишь да дрожишь и воешь от холода.

Фуйяд вошел опять, подстегиваемый холодом; теперь он жалеет, что

мылся. Ломит поясницу, колет в боку. Он хотел бы что-то предпринять, но

что?

Сесть? Невозможно. Слишком грязно: земля и каменные плиты покрыты

грязью, а соломенная подстилка истоптана башмаками и совсем отсырела.

Сядешь - замерзнешь; ляжешь на солому - мешает запах навоза и задыхаешься

от испарений аммиака... Фуйяд только смотрит на свое место и так зевает,

что кажется, у него вот-вот отвалится челюсть, удлиненная бородкой, в

которой можно было б увидеть седые волоски, если бы свет был здесь

настоящим светом.

- Не думайте, - сказал Мартро, - что другим лучше и приятней, чем нам.

После супа я зашел к одному парню из одиннадцатой роты; они стоят на ферме,

у госпиталя. Надо перелезть через стену, а лестница слишком короткая; ноги

во как приходится задирать! - замечает коротышка Мартро. - А когда попадешь

в этот курятник или крольчатник, все тебя толкают и ты мешаешь всем и

каждому. Не знаешь, куда податься. Я оттуда сбежал.

- А мне, - сказал Кокон, - после жратвы захотелось зайти к кузнецу

выпить чего-нибудь горячего, за деньги, конечно. Вчера он продавал кофе, а

сегодня утром пришли жандармы - парень струхнул и запер дверь на ключ.

Фуйяд видел, как товарищи вернулись повесив нос и повалились на

солому.

Ламюз попробовал вычистить ружье. Но здесь это невозможно, даже если

сесть на землю у двери, даже если приподнять мокрое, заскорузлое полотнище

палатки, повисшее, как сталактит. Здесь слишком темно.

- А если уронишь винтик, его уже не найти, хоть удавись, особенно

когда пальцы свело от холода!

- Я хотел кое-что починить, но шалишь, не тут-то было!

Остается только одно: вытянуться на соломе, закутать голову платком

или полотенцем, чтоб укрыться от напористой вони гниющей соломы, и уснуть.

Фуйяд сегодня не назначен ни в наряд, ни в караул; он располагает

временем и решает лечь. Он зажигает свечу, чтобы порыться в своих вещах, и

разматывает длинный шарф; тень этого тщедушного тела сгибается и

разгибается.

- Эй, ягнятки! Картошку чистить! - зычным голосом кричит у двери

человек в капюшоне.

Это сержант Анрио. Он добродушен и хитер; он пошучивает грубовато и

приятно, но зорко следит, чтобы все вышли из сарая, чтобы никто не увильнул

от работы. За дверью под беспрерывным дождем, по размытой дороге, уже идет

второе отделение, собранное и отправленное на работу унтером. Оба отряда

соединяются. Мы идем вверх по улице, взбираемся на глинистый пригорок, где

дымит походная кухня.

- Ну, ребята, начинай! Дело пойдет быстро, если возьметесь дружно...

Ну, чего ты ворчишь? Все равно не поможет!

Минут через двадцать мы возвращаемся быстрым шагом. В сарае мы

натыкаемся на наши вещи; все вымокло и холодит руки; острый запах промокших

животных примешивается к испарениям нашей грязной подстилки.

Мы собираемся у деревянных столбов, подпирающих крышу сарая, подальше

от водяных струй, отвесно падающих сквозь дыры в крыше, от этих зыбких

колонн, стоящих на брызжущих подножиях.

- Вот они! - кричит кто-то.

Два человека один за другим появляются в двери; с них струится и

каплет вода. Это Барк и Ламюз. Они ходили искать жаровню. Из этой

экспедиции они вернулись не солоно хлебавши. Они сердито ворчат: " Ни

жаровни, ни дров, ни угля! За деньги и то не найдешь! "

Невозможно развести огонь.

- Дело лопнуло; уж если даже я ничего не добился, значит, не добьется

никто! - гордо объявляет Барк, за которым числятся сотни подвигов по

хозяйственной части.

Мы не двигаемся, а если двигаемся, то медленно: ведь здесь слишком

тесно; мы подавлены.

- Это чья газета?

- Моя, - отвечает Бекюв.

- Что там пишут? Тьфу ты, забыл, что в такой темноте ничего не

разберешь!

- Они пишут, что теперь солдату дают все, что нужно, чтоб ему было

тепло. У солдат, мол, есть и шерстяное белье, и одеяла, и печки, и жаровни,

и угля сколько влезет. Даже в окопах первой линии.

- Эх, разрази их гром! - бурчат бедные узники сарая и грозят кому-то

кулаками.

Но Фуйяд равнодушен к тому, что говорят. В темноте он согнулся всем

своим донкихотским костлявым телом и вытянул жилистую шею. Его привлекает

что-то лежащее на земле.

Это Лабри, собака другого взвода, овчарка-полукровка с отрубленным

хвостом.

Лабри свернулся в комок на соломенной трухе.

Фуйяд смотрит та Лабри; Лабри смотрит на Фуйяда.

Подходит Бекюв и нараспев, как житель окрестностей Лилля, говорит:

- Он не ест своей похлебки. Нездоров песик! Эй, Лабри, что с тобой?

Вот тебе хлеб, вот мясо! Жри! Вкусно? Ему скучно, ему больно. Скоро он

подохнет.

Лабри несчастлив. Солдат, которому его поручили, нисколько о нем не

заботится, обращается с ним грубо, мучает его. Целый день собака сидит на

привязи. Ей холодно, ей неудобно; она заброшена. Она не живет своей обычной

жизнью. Время от времени она надеется выйти, замечая, как взад и вперед

ходят люди; она поднимается, потягивается и робко виляет хвостом. Но это

обманчивая надежда. Лабри ложится опять и намеренно не глядит на свою

полную миску.

Лабри скучает; ему опротивела жизнь. Даже если он избежит пули или

осколков снаряда (ведь он подвергается опасности не меньше нас), он все

равно подохнет.

Фуйяд гладит его по голове, Лабри опять смотрит на Фуйяда. У них один

и тот же взгляд, с той разницей, что человек смотрит сверху вниз, а пес

снизу вверх.

Была не была! Фуйяд садится в угол, прячет руки под полы шинели и

подгибает ноги, как складную постель.

Опустив посиневшие веки, закрыв глаза, он предается воспоминаниям. Он

вызывает видения прошлого. В такие минуты родные края, с которыми он

разлучен, облекаются в нежную плоть живого существа. Благоуханный, пестрый

Эро, улица Сетта. Видно так хорошо, все кажется таким близким, что Фуйяд

слышит скрип уключин на Южном канале и грохот погрузки на пристанях, и эти

родные шумы призывают его.

В конце дороги, пахнущей тмином и бессмертником так сильно, что этот

запах проникает в рот и становится почти вкусовым ощущением, - на самом

солнце, под благоуханным теплым ветром (это только взмахивают крыльями

лучи), на горе Сен-Клер зеленеет и цветет крохотная усадьба его родных.

Оттуда видно, как сливается бутылочно-зеленая лагуна с небесно-голубым

Средиземным морем, а иногда в темной синеве неба различаешь далекий

призрак - зубцы Пиренейских гор.

Там Фуйяд родился и вырос, счастливый, свободный. Он играл на

золотисто-рыжей земле, и даже играл в солдаты. Он с пылом размахивал

деревянной саблей; его пухлые щеки румянились, а теперь они ввалились,

пожелтели и как будто покрылись рубцами... Он открывает глаза,

осматривается, покачивает головой и предается сожалениям о тех временах,

когда война и слава вызывали в нем чистое, восторженное чувство. Он

прикрывает глаза рукой, чтоб удержать это видение.

Теперь он вспоминает другое.

В тех же краях, на горе, он в первый раз увидел Клеманс. Она прошла,

вся залитая солнцем. У нее в руках была охапка соломы, - по сравнению с

золотыми волосами солома казалась бурой. Во второй раз она шла с подругой.

Они остановились обе, чтобы поглядеть на него. Он услышал шепот и

обернулся. Заметив, что он их видит, они убежали, шелестя юбками и звонко

смеясь.

На том же месте он с Клеманс впоследствии построил дом. Перед домом -

виноградник (Фуйяд ухаживал за ним, надев свою любимую соломенную шляпу,

которую он носил во все времена года).

У входа в сад - хорошо знакомый розовый куст, который пользовался

своими шипами только для того, чтобы ласково удерживать Фуйяда.

Вернется ли Фуйяд домой? Он слишком глубоко заглянул в прошлое; он

видит будущее во всей его ужасной наготе. Он думает о потерях своего полка,

тающего при каждом обстреле, о жестоких испытаниях, боях, болезнях,

истощении...

Он встает, откашливается, чтобы избавиться от всего, что было, от

всего, что будет. И вот опять ледяной ветер, мрак, люди, тоскливо ожидающие

вечера; он возвращается к действительности и опять начинает дрожать.

Сделав несколько шагов, он натыкается на солдат. Чтобы рассеяться и

утешиться, они вполголоса говорят о еде.

- У нас, - говорит кто-то, - пекут хлебы круглые, большие, как колеса

от телеги.

И он радостно таращит глаза, словно желая увидеть эти хлебы.

- У нас, - вмешивается в разговор бедный южанин, - праздничные обеды

тянутся так долго, что свежий хлеб к концу обеда черствеет!

- У нас есть винцо... Как будто простенькое, а если в нем нет

пятнадцати градусов, это уже не то!

Тогда Фуйяд принимается рассказывать о темно-красном, почти лиловом

вине; оно хорошо для смесей, как будто создано для этого.

- А у нас, - говорит беарнец, - есть вино жюрансон, но настоящее, не

такое, какое выдают за жюрансон в Париже. Я знаком с одним виноделом...

- Если приедешь к нам, - говорит Фуйяд, - увидишь: у меня есть мускат

всех сортов, всех оттенков; можно подумать: это образчики шелков. Приезжай

ко мне на месяц, дружок! Каждый день буду угощать тебя другим вином!

- Вот кутнем! - восклицает благодарный солдат.

Разговоры о вине приводят Фуйяда в волнение; они напоминают теплый

запах чеснока южной кухни. Запахи водки, вин и ликеров ударяют ему в

голову, хотя в сарае завывает ветер.

Фуйяд внезапно вспоминает, что в деревне, где мы стоим, живет

виноторговец Маньяк, родом из Безье. Этот Маньяк сказал ему: " Заходи ко мне

на днях, мы разопьем винцо из наших краев, черт возьми! У меня припрятано

несколько бутылок; пальчики, брат, оближешь! "

Эта возможность вдруг ослепляет Фуйяда. По всему его телу пробегает

дрожь от удовольствия; теперь он знает, что делать... Выпить южного вина, и

даже вина из его родных мест, выпить много! Увидеть жизнь опять в розовом

свете, хотя бы на один денек! Да, да, ему нужно выпить; он мечтает напиться

пьяным.

Он немедленно покидает собеседников и тут же идет к Маньяку.

Но на пороге он натыкается на капрала Бруайе, который перебегает от

сарая к сараю и выкрикивает у каждой двери:

- Марш слушать приказ по полку!

Рота собирается и строится в каре на глинистом пригорке, где от

походной кухни к дождю примешивается копоть.

" Пойду выпить после чтения приказа! " - решает Фуйяд.

Он слушает этот приказ рассеянно, поглощенный своей мыслью. Но

все-таки он слышит, как начальник читает: " Строго запрещается выходить до

семнадцати часов и после двадцати часов", - и капитан, не обращая внимания

на единодушный ропот солдат, поясняет приказ высшего начальства:

- Здесь штаб дивизии. Пока вы будете здесь, не показывайтесь!

Прячьтесь! Если дивизионный генерал увидит кого-нибудь из вас на улице, он

сейчас же пошлет вас в наряд, на работу. Чтоб ни один солдат не попадался

ему на глаза! Не выходить весь день! Делайте, что хотите, лишь бы вас не

было видно.

И все возвращаются в сарай.

x x x

Два часа. Только через три часа, когда совсем стемнеет, можно будет

безнаказанно выйти на улицу.

А пока - спать? Фуйяду спать больше не хочется; его взволновала

надежда выпить. А кроме того, если поспать днем, ночью не уснешь. Ну, нет!

Лежать с открытыми глазами всю ночь, да это страшней кошмара!

Погода стала еще хуже. Дождь и ветер усиливаются и снаружи и внутри...

Как же быть, раз нельзя ни оставаться неподвижным, ни сесть, ни лечь,

ни погулять, ни работать?

Усталых, продрогших солдат все больше охватывает отчаяние; они

томятся, не знают, что с собой делать.

- Черт подери, до чего же здесь скверно!

Эти слова покинутых людей раздаются, как жалобный вопль о помощи.

И бессознательно они предаются единственному возможному занятию -

начинают топтаться, ходить взад и вперед, чтобы не замерзнуть.

И вот они принимаются шагать быстро-быстро, вдоль и поперек, по этому

узкому помещению, в котором всего-то несколько шагов; ходят кругом,

сталкиваются, задевают друг друга, ежатся, прячут руки в карманы,

притоптывают. Ветер настигает их даже на соломе, они кажутся городскими

нищими, ожидающими под нависшим зимним небом, когда откроется дверь

какого-нибудь благотворительного учреждения. Но для этих людей дверь не

откроется. Разве только через четыре дня, вечером, когда их опять погонят в

окопы.

Кокон одиноко сидит на корточках в темном углу. Его кусают вши, но он

ослабел от холода и сырости, не решается переменить белье и не двигается,

отдав себя на съедение вшам.

Но вот уже скоро пять часов вечера. Фуйяд снова мечтает о вине и ждет,

храня в душе эту надежду.

- Который час? Без четверти пять... Без пяти пять... Айда!

Он выходит в черную ночь. Перепрыгивая через лужи, шлепая по грязи, он

направляется к заведению Маньяка, щедрого, словоохотливого южанина. Под

дождем, в чернильном мраке, с большим трудом отыскивает дверь. Боже мой,

она заперта! Фуйяд зажигает спичку и, прикрывая огонек большой костлявой

рукой, как абажуром, читает зловещую надпись: " Заведение закрыто". Наверно,

Маньяк за какое-нибудь нарушение правил изгнан во тьму и обречен на

праздность: ему запретили торговать. Фуйяд поворачивается, идет прочь от

кабачка, который стал для его земляка тюрьмой, но не отказывается от своей

мечты... Он пойдет в другой кабачок, выпьет простого вина за деньги, вот и

все.

Он сует руку в карман, нащупывает кошелек. Кошелек на месте. Там

должно быть тридцать семь су. Конечно, это не золотые россыпи, но

все-таки...

Вдруг Фуйяд останавливается и хлопает себя по лбу. Его лицо

вытягивается, искажается ужасной, невидимой в темноте гримасой.

Нет, у него больше нет тридцати семи су! Эх ты, старый дурак! Забыл,

что накануне купил коробку сардинок (ведь так надоели казенные серые

макароны) и еще угостил вином сапожников, которые починили ему башмаки.

Беда! Осталось, наверно, только тринадцать су!

Чтоб опьянеть как следует и забыть теперешнюю жизнь, ему надо выпить

добрых полтора литра, черт подери! А здесь литр красного вина стоит

двадцать одно су. Не хватает!

Он озирается в темноте. Ищет. Может быть, найдется товарищ, который

даст взаймы денег или угостит вином. Но кто, кто? Во всяком случае, не

Бекюв: ведь у него только и есть что " крестная" (она посылает ему каждые

две недели табаку и почтовой бумаги). Не Барк: он не захочет; не Блер: он

скуп и не поймет. Не Бике: он, кажется, сердится на Фуйяда; не Пепен: сам

клянчит и не платит, даже когда приглашает выпить. Эх, если бы здесь был

Вольпат! Есть еще Мениль Андре, но Фуйяд уже должен ему за несколько

угощений. А капрал Бертран? Нет, Фуйяд послал его к черту в ответ на

какое-то замечание, и теперь они смотрят друг на друга косо. Фарфаде?

Фарфаде никогда с ним не разговаривает. Нет, он чувствует, что нельзя

попросить у Фарфаде. Да и зачем - черт подери! - искать избавителей в

собственном воображении? Где сейчас все эти люди?

Он медленно идет обратно на стоянку. Потом вдруг бессознательно

поворачивает и опять идет вперед нерешительным шагом. Он все-таки

попробует. Может быть, люди, которые уже сидят за столиками... В час, когда

тьма спускается на землю, он подходит к центру деревни.

Освещенные двери и окна кабачков отражаются в лужах на главной улице.

Через каждые двадцать шагов - кабачок. Чернеют фигуры солдат; чаще всего

они идут вниз по улице целой компанией. Когда проезжает автомобиль, все

сторонятся, освещенные фарами и забрызганные грязью, расплескиваемой

колесами по всей улице.

Кабачки полны солдат. В запотевшие окна видно, что везде битком

набито.

Фуйяд входит наудачу в кабачок. Уже на пороге его умиляет теплый

воздух, свет, запах и гул голосов. Что ни говори, все это обрывки прошлого

в настоящем.

Он протискивается между столиков, обходит их, задевает, оглядывает

всех посетителей. Увы! Он здесь никого не знает.

В другом кабачке - то же самое. Не везет Фуйяду! Как он ни вытягивает

шею, как ни старается найти знакомого среди всех этих людей, которые пьют,

беседуют или сидят в одиночку и пишут письма, - все напрасно! Он - как

нищий. Никто не обращает на него внимания.

Не найдя никого, кто бы пришел ему на помощь, он решается купить вина

хотя бы на оставшиеся гроши. Он подходит к стойке...

- Полбутылки вина, да хорошего!..

- Белого?

- Ну да!

- Ты, парень, видно, с юга, - говорит хозяйка, протягивает ему

бутылочку и стакан и получает двенадцать су.

Он садится у края стола, уже занятого четырьмя посетителями, играющими

в " манилью"; он до краев наполняет стакан, выпивает и опять наполняет его.

- Эй, за твое здоровье! Смотри не разбей стакана! - вдруг орет над

самым ухом Фуйяда новый посетитель в грязной синей куртке; у него густые

сросшиеся брови, бледное лицо, коническая голова и большие оттопыренные

уши. Это оружейник Арленг.

Не очень красиво сидеть одному за бутылкой перед товарищем, которому

явно хочется выпить. Но Фуйяд делает вид, что не понимает вожделений

Арленга, который вертится перед ним с просительной улыбкой. Фуйяд залпом

выпивает стакан. Тогда Арленг поворачивается к нему спиной и ворчит: " Эти

южане не очень-то любят делиться! Жадюги! "

Фуйяд подпирает подбородок кулаками и смотрит невидящими глазами в

угол кабачка, где солдаты толпятся, теснятся, толкаются, стараясь пройти.

Конечно, это белое винцо недурно, но что эти жалкие капли для жаждущей

пустыни? Тоска оставила Фуйяда ненадолго. И вернулась.

Фуйяд встает. Выпить пришлось только два стакана, а в кошельке

осталось только одно су. Собрав последние силы, он заходит в другой

кабачок, напрасно ищет там знакомых и, уходя, бормочет, чтобы не выдать

себя: " Черт бы его побрал! Эта скотина никогда не приходит вовремя! "

Он возвращается в сарай. Там по-прежнему шумит ветер и дождь. Фуйяд

зажигает огарок и при свете пламени, которое отчаянно трепещет, словно

пытаясь улететь, идет взглянуть на Лабри.

С огарком в руке он садится на корточки перед бедной собакой, которая

умрет, может быть, раньше его. Лабри спит чутко, он приоткрывает один глаз

и виляет хвостом.

Фуйяд гладит собаку и тихо говорит:

- Ничего не поделаешь! Ничего!

Больше он ничего не хочет прибавить, чтоб не огорчать Лабри; собака

соглашается с ним, кивает головой и опять закрывает глаза.

Фуйяд встает с трудом (у него ломит суставы), идет спать. Теперь у

него только одна надежда - заснуть, чтобы кончился этот мрачный день, этот

день небытия, один из многих дней, которые придется еще героически

вытерпеть, пережить, пока не наступит последний день войны или последний

день жизни.

XII

ПОРТИК

- Туман. Хочешь туда пойти?

Это спрашивает меня Потерло. Он поворачивается ко мне. Его славное

лицо кажется прозрачным от света голубых глаз.

Потерло - родом из Суше; с тех пор как наши выбили немцев из этой

деревни, он хочет увидеть места, где жил счастливо в те времена, когда еще

был свободным человеком.

Это опасное паломничество. Не потому, что мы далеко: до Суше рукой

подать. Мы уже полгода живем и работаем в окопах и ходах сообщения так

близко, что, кажется, можно услышать голоса из этой деревни. Надо только

вылезти прямо отсюда на Бетюнскую дорогу: вдоль нее тянутся окопы; под ней

прорыты ячейки наших прикрытий; надо пройти четыреста или пятьсот метров

вниз по этой дороге, и попадешь в Суше. Но все эти места неприятель

постоянно обстреливает. После своего отступления он осыпает их снарядами,

которые время от времени сотрясают нас в наших подземельях и мечут над

насыпью огромные черные гейзеры из земли и разных обломков или столбы дыма

высотой с церковь. Зачем немцы бомбардируют Суше? Неизвестно. В этой

деревне, не раз переходившей из рук в руки, не осталось больше никого и

ничего.

Но в это утро нас обволакивает густой туман, и под этим покровом,

который небо накинуло на землю, можно рискнуть... По крайней мере, можно

быть уверенным, что нас не заметят. Туманом герметически закрыт

усовершенствованный глаз - немецкая " колбаса", которая, наверно, где-то

там, в небе, окутана этой ватой; туман стоит легкой, но непроницаемой

стеной между нашими линиями и немецкими наблюдательными пунктами в Лансе и

Ангре.

- Ладно, пойдем! - отвечаю я на вопрос Потерло.

Мы посвятили в наш план унтера Барта; он кивает головой и опускает

веки, давая нам понять, что закрывает на это глаза.

Мы вылезаем из траншеи и выходим на Бетюнскую дорогу.

Днем я здесь в первый раз. Раньше мы видели эту страшную дорогу только

издали; в темноте, согнувшись, под пулями, мы не раз перебегали ее

вприпрыжку.

- Так пойдем, брат?

Через несколько шагов Потерло останавливается посреди дороги, где

нависли растрепанные хлопья тумана; он таращит голубые глаза и приоткрывает

красный рот.

- Ну и ну!.. - бормочет он.

Я оборачиваюсь к нему; он указывает мне на дорогу, покачивает головой

и говорит:

- Вот она. Господи! И подумать, что это она!.. Да я ее знаю так, что с

закрытыми глазами увижу ее точно такой же, какой она была; она даже

мерещится мне. А теперь и смотреть на нее страшно! Какая была прекрасная

дорога, вся обсажена высокими деревьями... А теперь?.. Погляди, до чего ее

искалечили!.. Погляди: окопы по обеим сторонам, вдоль всей дороги! Камни

разбиты, истолчены, деревья вырваны с корнем, раскиданы, расщеплены,

обуглены, пробиты пулями, а вот это - прямо шумовка! Эх, брат, ты и

представить себе не можешь, какая это была прекрасная дорога!

Он идет дальше и на каждом шагу ужасается.

В самом деле, дорога чудовищна: по обе стороны ее зарылись две армии,

уцепились за нее и полтора года ее истязают; над этой дорогой пролетают

только пули и целые стаи, целые тучи снарядов; они ее избороздили,

взъерошили, засыпали землей, снесенной с полей, разрыли и вывернули до

самых недр. Это проклятый путь, бесцветный, ободранный, зловещий и

величественный.

- Если бы ты знал ее раньше! Она была чистая и прямая, - говорит

Потерло. - Все деревья стояли на месте, везде были цветы, похожие на

бабочек; здесь всегда с тобой кто-нибудь приветливо здоровался: проходила

женщина с двумя корзинами, или люди проезжали на двуколке и громко

разговаривали, а их блузы раздувались на ветру. Эх, хорошо здесь раньше

жилось!

Он идет дальше к брустверам, к берегам реки туманов, протекающей по

руслу дороги. Он нагибается и останавливается у еле заметных бугорков, на

которых чернеют могильные кресты; вбитые там и сям в стену туманов, они

напоминают вехи крестного пути, изображенные в церквах. Я зову Потерло.

Если идти похоронным шагом, мы не доберемся. Пошли!

Мы подходим к скату; я шагаю впереди; Потерло тащится сзади, опустив

голову, поглощенный своими мыслями, тщетно стараясь разглядеть родные

места. Здесь дорога понижается. С севера она прикрыта выступом. В этом

защищенном месте еще есть кой-какое движение.

На грязном, большом пустыре, поросшем сожженной травой, рядами лежат

мертвецы. Их приносят сюда по ночам, очищая окопы или равнину. Они ждут -

многие уже давно, - когда их перенесут на кладбище, в тыл.

Мы тихо подходим к ним. Они тесно прижались друг к другу: каждый

окаменел в той позе, в какой его застигла смерть. У некоторых лицо

заплесневело, кожа словно заржавела, пожелтела, покрылась черными точками.

У многих лицо совсем черное, смоляное; губы распухли: это раздутые, как

пузыри, негритянские головы. А ведь здесь лежат не негры. Между двух тел

торчит чья-то отрубленная кисть руки с клубком оборванных жил. Другие -

бесформенные, загаженные глыбы; среди них разбросаны какие-то предметы

снаряжения или куски костей. Дальше лежит труп, который был в таком

состоянии, что его пришлось втиснуть в проволочную сетку, прикрепленную к

концам кола, чтобы тело не рассыпалось по дороге. Его принесли сюда, словно

какой-то комок; он так и лежит в металлическом гамаке. Ни верхней, ни

нижней части тела не узнать; в этой каше виден только зияющий карман

штанов. Из него выползает и вползает обратно какое-то насекомое.

Над трупами летают письма; они выпали из карманов или подсумков, когда

мертвецов клали на землю. Я нагибаюсь и на запачканном клочке бумаги,

бьющемся на ветру, разбираю следующую фразу: " Дорогой Анри, какая чудесная

погода в день твоих именин! " Мертвец лежит на животе; глубокой бороздой у

него рассечена от бедра до бедра поясница; голова вывернута; вместо глаза -

пустая впадина; висок, щека и шея поросли чем-то вроде мха.

Омерзительная вонь разносится ветром над этими мертвецами и над кучей

отбросов: здесь валяются клочья парусины, обмотки, лохмотья, измаранные,

пропитанные запекшейся кровью, обугленные, заскорузлые, землистые и уже

истлевшие; они кишат червями. Неприятно! Мы переглядываемся, покачиваем

головой, не решаясь сказать вслух, что плохо пахнет. И все-таки не

торопимся уйти.

В тумане появляются сгорбленные люди; они что-то несут. Это

санитары-носильщики, нагруженные новым трупом. Старые, худые, они идут

медленно, кряхтят, потеют, гримасничают от усилий. Нести вдвоем мертвеца

через ходы сообщения, по слякоти - почти сверхчеловеческий труд.

Они кладут мертвеца, одетого во все новое.

- Ведь он еще совсем недавно был на ногах, - говорит санитар, - и

вдруг, два часа тому назад, ему прострелили голову: он вздумал пойти

поискать в поле немецкое ружье, в среду он должен был уехать в отпуск и

хотел привезти это ружье домой. Это сержант четыреста пятого полка, призыва

четырнадцатого года. Славный был паренек!

Санитар приподнимает платок, прикрывающий лицо убитого; этот сержант

совсем молод; он как будто спит; только глаза закатились, щеки - восковые,

а в ноздрях и на губе застыла розовая пена.

Его труп кажется чем-то чистым в этом свалочном месте; он еще

откидывает голову набок, когда его трогают, как будто хочет улечься

поудобней; можно подумать, что он не так мертв, как все остальные. Он

изуродован меньше других, он кажется торжественней, ближе тому, кто на него

смотрит. И перед всей этой грудой убитых существ мы скажем только о нем:

" Бедный парень! "

Мы идем дальше по той же дороге; она ведет вниз, к Суше. Под белизной

тумана она предстает страшной долиной скорби. Кучи обломков, обрывков,

отбросов высятся на ее перебитом хребте и по краям; она становится

непроходимой. Землю устилают деревья; они вырваны с корнями, расщеплены,

раздроблены. Насыпи снесены или разворочены снарядами. Вдоль всей дороги

уцелели только могильные кресты: чернеют окопы, по двадцать раз засыпанные

и опять вырытые, мостки над ямами, решетки из прутьев над рытвинами.

Мы подвигаемся, все перевернуто, полно гнили, от всего веет всеобщей

гибелью. Мы ступаем по мостовой из осколков снарядов. Мы натыкаемся на них,

попадаем в их кучи, как в ловушку, спотыкаемся о груды разбитого оружия,

обломков кухонной утвари, бидонов, плит, швейных машин, мотков

электрических проводов, предметов немецкого и французского снаряжения,

покрытых корой сухой грязи, подозрительных лохмотьев, склеенных

красно-бурой замазкой. И надо остерегаться невзорвавшихся снарядов:

отовсюду торчат их заостренные головки, днища или бока, выкрашенные в

красный, синий, темно-бурый цвет.

- Это бывшая траншея бошей, им пришлось ее оставить.

Кое-где она засыпана, кое-где продырявлена снарядами. Мешки с землей

разбросаны, прорваны, опорожнены и треплются по ветру; деревянные подпорки

лопнули и торчат со всех сторон. Прикрытия до краев засыпаны землей и чем

угодно. Можно подумать, что это разбитое, расширенное, загаженное, иссохшее

русло река, покинутое водами и людьми. В одном месте траншея стерта с лица

земли; вместо широкого рва - свежевспаханное поле с симметрически вырытыми

ямами.

Я показываю моему спутнику на это необычное поле, по которому,

казалось, прошел гигантский плуг. Но Потерло поглощен своими мыслями.

x x x

Он тычет пальцем в пространство; он ошеломлен, как будто только что

проснулся.

- Красный кабачок!

Это плоский пустырь, засыпанный битым кирпичом.

- А это что такое?

Камень? Нет, это голова, черная, дубленая, начищенная ваксой голова.

Рот перекошен, усы торчат. Большая обугленная голова кота. Это немец; он

погребен стоймя.

- А это?

Это нечто мрачное: белый-белый череп, в двух шагах от него - пара

сапог, и между ними куча изодранных ремней и тряпок, слепленных бурой

грязью.

- Пойдем! Туман уже редеет. Скорей!

В ста метрах от нас, в волнах тумана, перемещающихся вместе с нами и

все менее надежных, свистит и разрывается снаряд... Он падает туда, где мы

должны пройти.

Мы спускаемся. Откос становится более отлогим. Мы с Потерло идем

рядом. Он молчит, поглядывает направо и налево.

Вдруг он опять останавливается и вполголоса бормочет:

- В чем дело? Это здесь... Ведь это здесь...

Действительно, мы не вышли за пределы равнины, широкой, бесплодной,

опаленной равнины, а между тем мы в Суше.

x x x

Деревня исчезла. Никогда я еще не видел подобного исчезновения

деревни. Аблен-Сен-Назер и Каранси еще сохранили подобие селений, хотя дома

там пробиты, изуродованы, а дворы засыпаны известкой и черепицами. А здесь,

среди истерзанных деревьев, окружающих нас, как призраки, все потеряло

первоначальный облик; нет даже обломка стены, решетки, двери, и под грудой

балок, камней и железной рухляди странно видеть остатки мостовой: здесь

была улица.

Это похоже на грязный болотистый пустырь в окрестностях города, куда

годами сваливали хлам, всякие отбросы, старую утварь; среди этих

разнообразных куч мусора пробираешься очень медленно, с большим трудом.

После бомбардировок изменился весь облик местности; даже речонка повернула

в сторону от мельницы, течет куда попало и образует пруд посреди маленькой

разрушенной площади, где стоял крест.

В ямах, вырытых снарядами, гниют огромные, раздувшиеся трупы лошадей;

кое-где валяются изуродованные чудовищной раной останки того, что когда-то

было человеческим существом.

Вот поперек тропинки, являющей полный разгром, среди целого потопа

обломков, под скорбным небом, лежит человек; он как будто спит; но он лежит

плашмя, сплющился, прижался к земле: нет, он не спит, он мертв. Этот солдат

разносил суп. Рядом лежат нанизанные на лямку хлебы, целая гроздь бидонов,

привязанных к плечу ремнями. Наверно, этой ночью осколок снаряда пробил ему

спину. Можно не сомневаться: мы первые обнаружили этого неизвестного

солдата, погибшего неизвестно как. Может быть, он истлеет, прежде чем его

найдут. Мы ищем его номерок; номерок увяз в запекшейся луже крови, в

которой холодеет его правая рука. Я записываю имя и фамилию, начертанные

кровавыми буквами. Потерло предоставляет мне делать все, что угодно. Он

движется, как лунатик. Он смотрит, смотрит и растерянно озирается по

сторонам: он что-то ищет среди всего этого разгрома, он ищет даже в

туманных далях.

Он садится верхом на балку, отшвырнув ногой стоявшую на ней сплющенную

кастрюлю. Я сажусь рядом с ним. Накрапывает дождь. Сырой туман оседает

каплями и покрывает все глянцем.

Потерло бормочет:

- Тьфу ты!.. Тьфу ты!..

Он вытирает пот со лба, поднимает на меня умоляющие глаза. Он пробует

понять, окинуть взглядом разрушение всего этого уголка мира, привыкнуть к

этим утратам. Он бормочет бессвязные слова. Снимает каску. Над его головой

поднимается пар. Он с трудом говорит:

- Эх, брат, ты и представить себе не можешь, не можешь, не можешь...

Он задыхается.

- Красный кабачок, там, где мы видели голову того боша и кругом кучи

отбросов... эта помойка... это... был кирпичный дом и рядом два низких

флигеля... Сколько раз, брат, в том месте, где мы остановились, сколько раз

я говорил " до свиданья! " славной бабенке, которая стояла на пороге и

смеялась! Я вытирал рот, смотрел в сторону Суше и шел домой; пройдешь,

бывало, несколько шагов, обернешься и крикнешь ей что-нибудь для смеху! Эх,

ты и представить себе не можешь! А это, это!..

Он показывает на страшное опустошение...

- Не надо здесь задерживаться, друг. Гляди, туман рассеивается.

Он с усилием встает.

- Пойдем!..

Самое трудное еще впереди. Его дом...

Он топчется, озирается, идет...

- Это здесь... Нет, я прошел. Это не здесь. Не знаю, где это, не знаю,

где это было. Эх, горе! Беда!

Он в отчаянии ломает руки, он еле стоит на ногах среди щебня и досок.

Он ищет то, что было в его доме: уют комнат, отрадную тень. Все это

развеяно по ветру. Затерянный на этой загроможденной равнине, где нет

никаких примет, он смотрит в небо, как будто там можно что-нибудь найти.

Он мечется во все стороны. Вдруг он останавливается и отступает на

несколько шагов.

- Это было здесь! Как пить дать! Видишь, я узнаю по этому камню. Здесь

была отдушина. Вот след сорванного железного бруска!

Он тянет носом, соображает, медленно, безостановочно кивает головой.

- Вот, когда больше ничего нет, только тогда понимаешь, что был

счастлив. Эх, как счастливо мы жили!

Он подходит ко мне и нервно смеется.

- Это редкий случай, а? Я уверен, что ты еще никогда не видел ничего

подобного: чтоб невозможно было найти свой дом, где всегда жил!

Он поворачивается и уводит меня.

- Ну, пошли, раз ничего больше нет! Как поглядишь на места, где все

это было!.. Пора, брат!

Мы уходим. В этих призрачных местах, в этой деревне, погребенной под

обломками, мы - единственные живые существа.

Мы опять поднимаемся вверх. Мой товарищ шагает повесив голову: он

показывает мне поле и говорит:

- Здесь кладбище! Оно было здесь, а теперь оно везде.

На полдороге мы замедляем шаг. Потерло подходит ко мне.

- Видишь ли, это уж слишком. Вся моя прежняя жизнь пошла насмарку, вся

жизнь...

- Ну, что ты! Ведь твоя жена здорова, ты это знаешь, твоя дочка тоже.

Его лицо принимает странное выражение.

- Моя жена... Я тебе кое-что расскажу... Моя жена...

- Ну?

- Ну, брат, я ее видел.

- Ты ее видел? А я думал, что она осталась в области, занятой немцами!

- Да, она в Лансе, у моих родных. И все-таки я ее видел... Ну, ладно,

черт подери!.. Я расскажу тебе все. Так вот, я был в Лансе три недели

назад... одиннадцатого числа. Три недели тому назад.

Я смотрю на него; я ошеломлен... Но по его лицу видно, что он говорит

правду. Он шагает рядом со мной в проясняющемся тумане и бормочет:

- Как-то раз нам сказали... Ты, может быть, помнишь... Нет, ты,

кажется, там не был. Нам сказали: " Надо укрепить сеть проволочных

заграждений перед параллелью Бийяра". Понимаешь, что это означает? До сих

пор это никогда не удавалось: как только выходишь из траншеи, тебя видят на

спуске, - у него чудное название...

- Тобогган.

- Да, да... В этом месте так же опасно ночью или в тумане, как среди

бела дня: на него заранее направлены ружья, установленные на подсошках, и

пулеметы. Немцы поливают снарядами все, даже когда ничего не видно.

У нас взяли солдат из рабочей нестроевой роты, но некоторые увильнули,

их заменили рядовыми из строевых рот. Я был с ними. Ладно. Выходим. Ни

одного выстрела! " Что это значит? " - спрашивают солдаты. Но вот из-под

земли вылезает один бош, два боша, десять бошей, - серые черти! - машут нам

руками и кричат: " Камрад! Мы эльзасцы! " - и все выходят из Международного

хода. " Мы не будем стрелять, говорят, не бойтесь, друзья! Дайте нам только

похоронить наших убитых товарищей! " И вот все мы начали работать, каждый на

своей стороне, и даже разговорились с ними: ведь это эльзасцы. Они бранили

войну и своих офицеров. Наш сержант знал, что с неприятелем нельзя вступать

в беседу, и нам даже читали приказ, что с бошами можно говорить только

винтовкой. Но сержант сказал, что подвернулся единственный случай укрепить

проволочные заграждения, и раз боши дают нам работать во вред им же, надо

этим воспользоваться... Вдруг какой-то бош говорит: " Нет ли среди вас

кого-нибудь из занятых областей, кто бы хотел узнать о своей семье? "

Ну, брат, тут я не выдержал. Я не раздумывал, хорошо это или плохо,

вышел вперед и сказал: " Я! " Бош стал меня расспрашивать. Я сказал, что моя

жена - в Лансе, у родных, вместе с дочкой. Он спросил, где она живет. Я

объяснил. Он сказал, что хорошо знает, где это. " Вот что, говорит, я отнесу

ей от тебя письмо и даже ответ тебе принесу". Вдруг этот бош как хлопнет

себя по лбу и подходит ко мне: " Да вот что, брат, еще лучше: если сделаешь,

что я тебе скажу, ты увидишь жену, и ребенка, и всех, вот как я сейчас вижу

тебя! " Для этого надо только пойти с ним в такой-то час, надеть немецкую

шинель и бескозырку (он мне их достанет). Он примет меня в их рабочую

команду, которую посылают за углем в Ланс; мы дойдем до дома, где живет моя

жена. Я смогу ее увидеть, если только не буду показываться; за своих людей

он ручается, но в доме, где живет моя жена, стоят немецкие унтеры; вот за

них он не отвечает... Что ж, я согласился.

- Опасная штука!

- Конечно, опасная. А я решился сразу, не подумав, не желая

обдумывать. Как? Повидать своих? Если даже меня потом расстреляют, что ж,

пусть, даром ничего не дается. Это " закон спроса и предложения", так, что

ли, говорят?

Ну, брат, все пошло как по маслу. Комар носу не подточит. Только им

пришлось повозиться, чтобы найти для меня бескозырку: знаешь, у меня

большая голова. Но устроили и это: в конце концов откопали бескозырку как

раз по моей башке. А сапоги у меня ведь немецкие, - знаешь, те, что Карон

снял с убитого боша и оставил мне. Так вот, я пошел в немецкие окопы (они

здорово похожи на наши) вместе с этими, так сказать, бошами; они говорили

на чистейшем французском языке, как мы с тобой, и советовали мне не

волноваться.

Не было даже тревоги, ничего. Все прошло так гладко и просто, что я

даже забыл, что я липовый немец. Мы пришли в Ланс к вечеру. Помню, мы

прошли мимо ратуши и двинулись по улице Четырнадцатого июля. Я видел, как

жители ходили по улицам, совсем как у нас на стоянках. В темноте я их не

узнавал, а они - меня. Да им и в голову не могло прийти, что мы выкинули

такой фортель... Было темно, хоть глаз выколи. Наконец я пришел в сад моих

родных.

Сердце у меня билось; я дрожал с головы до ног, словно весь

превратился в сердце. Я еле удержался, чтобы громко не расхохотаться и не

заговорить по-французски, так я был счастлив и взволнован. Камрад бош

сказал мне: " Пройди разок-другой, погляди в окно. Но как будто случайно...

Осторожней!.. " Тогда я сразу спохватился, взял себя в руки. Этот бош был

славный парень, молодчина: ведь если б я попался, что бы с ним сделали, а?

Знаешь, у нас, да и везде в Па-де-Кале, входные двери разделяются

надвое: внизу что-то вроде загородки по пояс человеку; наверху - что-то

вроде ставня. Верхнюю половину двери можно открыть, и получится окошко.

Ставень был открыт; кухня (она, конечно, служит и столовой) была

освещена; слышались голоса.

Я прошел, вытянув шею. За круглым столом сидели мужчины и женщины; их

лица розовели при свете лампы. Я впился глазами в Клотильду. Я видел ее

хорошо. Она сидела между двумя бошами, кажется, унтерами; они с ней

разговаривали. А она что делала? Ничего. Опустила голову, приветливо

улыбалась; ее белокурые волосы золотила лампа.

Она улыбалась. Она была довольна. Она как будто чувствовала себя

хорошо среди этих сволочей бошей, у лампы, у огня, в хорошо знакомом мне

родном тепле. Я прошел мимо, потом вернулся и опять прошел. Я опять увидел

ее, и она все улыбалась. И не через силу, не лживой улыбкой, нет, настоящей

улыбкой, от души улыбалась. И пока я проходил туда и обратно, я успел

увидеть и мою дочку; она протягивала ручонки толстяку бошу с галунами и

пробовала взобраться к нему на колени. А кто сидел рядом с ним? Мадлен

Вандаэр, вдова Вандаэра, моего товарища по девятнадцатому полку, убитого на

Марне, под Монтионом.

Она знала, что он убит: она была в трауре! И вот она даже не смеялась,

она прямо хохотала, ей-богу... и смотрела то на одного, то на другого боша,

словно говорила: " Как мне здесь хорошо! "

Эх, брат, я пошел дальше и наткнулся на " камрадов"; они ждали меня,

чтобы проводить назад. Как я вернулся, уж не знаю. Меня совсем пришибло. Я

шатался как очумелый. Попробовал бы меня кто-нибудь тронуть! Я бы заорал во

всю глотку, устроил скандал; пусть бы меня убили, лишь бы покончить с этой

подлой жизнью!

Понимаешь? Моя жена, моя Клотильда, в этот день, во время войны,

улыбалась! Как? Значит, стоит на некоторое время уехать, и ты больше не в

счет! Уходишь из дому, идешь на войну, все ревут, можно подумать, для них

все погибло; и потом мало-помалу привыкают жить без тебя, и ты как будто не

существовал; без тебя обходятся, чувствуют себя счастливыми по-прежнему и

улыбаются. Эх, проклятая жизнь! Я не говорю о той стерве, что смеялась; но

моя, моя собственная Клотильда в ту минуту, когда я ее случайно увидел, в

ту минуту - что там ни говори! - плевала на меня!

И добро бы она сидела с друзьями, родными; так нет же, с унтерами

бошами! Ну, скажи, разве не стоило броситься в комнату, влепить ей две

оплеухи и свернуть шею курочке в трауре?

Да, да, я хотел было это сделать. Я знаю, что это было бы уж

слишком... Но я взбесился, понимаешь...

Заметь, я не хочу сказать больше того, что говорю. Клотильда - славная

баба. Я ее знаю и доверяю ей. Можно не сомневаться: если б меня ухлопали,

она бы, для начала, выплакала все слезы. Она считала меня живым, -

согласен. Но дело не в этом. Раз у нее тепло, светит лампа, сидят люди,

даже если меня нет, все равно она чувствует себя хорошо, довольна и не

может удержаться - улыбается.

Я повел Потерло дальше.

- Ты, брат, загнул. Ну что за нелепые мысли!..

Мы шли совсем медленно. Мы были еще у подножия холма. Туман серебрился

и редел. Скоро должно было показаться солнце. И показалось.

x x x

Потерло взглянул на меня и сказал:

- Пройдем окольным путем в Каранси и вернемся с другого конца.

Мы свернули в поля. Через несколько минут он сказал:

- Так ты считаешь, что я загнул? Ты говоришь - я загнул?

Он подумал.

- Эх!

Он опять покачал головой и прибавил:

- Но как же? Все-таки ведь это так и было...

Мы пошли вверх по тропинке. Потеплело. Мы добрались до ровной

площадки.

- Посидим перед обратной дорогой! - предложил Потерло.

Он сел. В его голове роились мысли. Он морщил лоб. Он повернулся и

смущенно посмотрел на меня, словно собираясь попросить об услуге.

- Скажи-ка, брат, я прав?

И, взглянув на меня, он обвел взглядом все вокруг, словно ожидая

ответа от самой природы.

В небе и на земле происходила перемена. Туман исчез. Дали открылись.

Тесная, серая, мрачная равнина расширялась, гнала прочь тени и окрашивалась

в разные цвета. Мало-помалу, на восток и на запад, свет простирал над ней

свои крылья.

И вот далеко внизу, между деревьев, показался Суше. Благодаря

расстоянию и свету этот поселок являлся взорам восстановленный, обновленный

солнцем.

- Я прав? - переспросил Потерло еще нерешительней.

Прежде чем я успел ответить, он сам ответил себе, сначала вполголоса:

- Она ведь совсем молодая: ей всего двадцать шесть лет. Она не может

совладать с собой; молодость из нее так и прет; когда Клотильда отдыхает

при свете лампы, в тепле, она поневоле улыбается; и даже если она захохочет

во все горло, это, значит, смеется и поет в груди молодость. По правде

сказать, Клотильда улыбалась совсем не другим, а самой себе. Это жизнь. Она

живет. Да, да, она живет, вот и все. Ведь не ее вина, если она живет. А что

ж ей - умирать, что ли? Так что ж ей делать? По целым дням оплакивать меня,

проклинать бошей? Ворчать? Нельзя же плакать и жаловаться целых полтора

года! Так не бывает. Это тянется слишком долго, говорят тебе. Все дело в

этом.

Вдруг он замолкает и смотрит на панораму Нотр-Дам-де-Лорет, озаренную

солнцем.

- Вот тоже и моя дочка: когда чужой дяденька не посылает ее к черту,

она старается влезть к нему на колени. Ей бы, пожалуй, приятней было, чтоб

на его месте был ее родной дядя или друг отца, но все-таки она ластится к

тому, кто часто сидит рядом с ней, даже если это толстый боров в очках.

- Эх! - восклицает он, вставая, подходя ко мне и размахивая руками. -

Мне скажут: " А если ты не вернешься с войны? " Я отвечу: " Ну, брат, тогда

крышка: ни тебе Клотильды, ни любви! Когда-нибудь тебя заменит в ее сердце

другой. Ничего не поделаешь: она тебя забудет, на твоем месте появится

другой, она начнет новую жизнь. Да, если я не вернусь... "

Он добродушно смеется.

- Но я определенно решил вернуться! Да, уж для этого надо быть боевым.

А не то!.. Надо быть боевым, - повторяет он серьезней. - А не то, если даже

придется иметь дело со святыми или ангелами, в конце концов проиграешь.

Такова жизнь. Но я боевой.

Он опять смеется.

- Меня не запугаешь.

Я тоже встаю и хлопаю его по плечу.

- Ты прав! Все это кончится!

Он потирает руки. Он все говорит, говорит:

- Да, черт подери! Все это кончится! Будь благонадежен! Знаю, немало

придется поработать, чтоб это кончилось, и еще больше потом, когда это

кончится. Придется повозиться, поработать. Да и не только руками.

Придется построить все заново. Что ж, построим. Дом? Погиб. Сад? От

него ничего не осталось. Ну что ж, построим новый дом. Разобьем новый сад.

Чем меньше осталось, тем больше сделаем. Ведь это и есть жизнь, и мы живем,

чтоб строить заново, правда? Мы восстановим и нашу семейную жизнь,

восстановим дни, восстановим ночи.

И другие тоже. Все восстановят свою семью. Знаешь, что я тебе скажу?

Это, может быть, придет скорей, чем кажется...

Да, я отлично представляю себе, как Мадлен Вандаэр выйдет замуж за

другого парня. Она вдова, но ведь она вдова уже полтора года. Ты думаешь,

это пустяки, полтора года? Так долго, кажется, даже не носят траура! Но об

этом забывают и говорят о вдове: " Это стерва! " И, в общем, требуют, чтобы

она покончила с собой. Да ведь все люди забывают умерших, поневоле

забывают. И ни мы, ни другие в этом не виноваты. Забывают. И все тут.

Когда я вдруг увидел Мадлен, когда я увидел, что она смеется, у меня

глаза на лоб полезли, как будто ее муж был убит накануне. А ведь его,

беднягу, укокошили уже давно. Уже давно, слишком давно. Мы уже не те. Но

держись, надо вернуться домой, надо быть боевым! Мы будем сильными и

заживем опять.

По дороге он посматривает на меня, подмигивает и, радуясь, что нашел

новый довод, говорит:

- Я уже заранее знаю: после войны все жители Суше опять примутся за

работу и заживут... Вот будут дела! Да вот, например, дядя Понс. Ну и

чудак! Он был таким аккуратным, что подметал траву в своем саду щеткой из

конского волоса или, стоя на коленях, подстригал траву ножницами. Ну что ж,

он еще доставит себе это удовольствие! А тетка Имажинер! Она жила в домишке

на краю деревни, близ замка Карлер, толстая бабища; она как будто катилась

по земле, словно у нее под юбками были колесики. Каждый год она рожала

детей. Исправно! Настоящий пулемет! Что ж, она опять займется этим делом.

Да еще как!

Он останавливается, размышляет, чуть улыбается и почти про себя

смущенно говорит:

-... Знаешь, что я тебе скажу, я заметил... Это не важно, конечно, но

я заметил (это замечаешь сразу, даже когда об этом не думаешь): у нас стало

чище, чем в мое время...

На земле поблескивают рельсы, затерянные в некошеной высохшей траве.

Потерло показывает ногой на эту заброшенную колею, улыбается и говорит:

- Это наша железная дорога. Узкоколейка. Черепаха. Наш поезд не

торопился! Он полз медленно! За ним бы поспела улитка. Что ж, мы дорогу

восстановим. Но поезд, наверно, не пойдет быстрей. Это ему воспрещается!

Мы поднимаемся на вершину; Потерло оборачивается и в последний раз

глядит на истерзанные места, где мы побывали. Еще отчетливей, чем недавно,

деревня на расстоянии как будто воссоздается среди сломанных деревьев,

похожих на молодые ростки. Еще больше, чем недавно, хорошая погода придает

этим бело-розовым грудам видимость жизни и даже подобие мысли. Даже камни

преображаются и оживают. Красота лучей возвещает и показывает будущее. На

лице солдата появляется отсвет этого возрождения. Весна и надежда вызывают

на его лице улыбку; его розовые щеки, ясные голубые глаза и золотистые

ресницы как будто свежевыкрашены.

x x x

Мы спускаемся в ход сообщения. Туда проникает солнечный свет. Траншея

светлая, сухая, гулкая. Я любуюсь ее прекрасной геометрической формой и

глубиной, гладкими стенами, отполированными лопатой, и мне радостно слышать

отчетливый звук наших шагов по твердому грунту или дощатому настилу.

Я смотрю на часы. Девять часов. В стекле отражается розово-голубое

небо и тонкие очертания кустарников, растущих по краям траншеи.

Мы с Потерло переглядываемся с какой-то смутной радостью, нам приятно

смотреть друг на друга, как будто мы давно не виделись! Он говорит и, хотя

я давно привык к его певучему северному произношению, я как будто впервые

замечаю, что он поет.

Мы пережили тяжелые дни, трагические ночи, в холоде, в воде, в грязи.

Теперь, хотя еще зима, первое хорошее утро возвещает нам, убеждает нас, что

скоро еще раз наступит весна. Верхнюю часть траншеи уже украсила

нежно-зеленая трава, и среди первых трепетаний новорожденных побегов

пробуждаются цветы. Конец коротким тесным дням! Весна приходит и сверху и

снизу. Мы дышим полной грудью, мы пьянеем.

Да, черные дни пройдут. Война тоже кончится, чего там! Война,

наверное, кончится в это прекрасное время года; оно уже озаряет нас и

ласкает своими дуновениями.

... Свист. А-а, шальная пуля!

Пуля? Не может быть! Это дрозд!

Забавно, как это похоже... Дрозды, тихо щебечущие птицы, поля, смена

времен года, уют комнат, залитых светом... Да, война кончится, мы навсегда

вернемся к родным: к жене, к детям или к той, кто для нас одновременно и

жена и ребенок; мы улыбаемся им в этом юном сиянии, которое уже объединяет

нас.

... В месте скрещения двух ходов, на краю поля, стоит нечто вроде

портика: два столба прислонились один к другому, а между ними переплелись и

висят, как лианы, электрические провода! Хорошо! Будто нарочно придумано,

будто театральные декорации. Тонкое ползучее растение обвивает один столб,

и, следя за ним глазами, видим, что оно уже перекидывается на другой.

Стены хода поросли травой и вздрагивают, как бока прекрасного живого

коня. Скоро мы выходим к нашим окопам, на Бетюнскую дорогу.

Вот и наше расположение. Наши товарищи здесь. Они едят и наслаждаются

теплом.

Поев, они вытирают миски и алюминиевые тарелки кусочком хлеба...

- Гляди-ка, солнца больше нет!

Правда. Оно скрылось за тучу.

- Скоро польет дождь, ребятки, - говорит Ламюз.

- Везет же нам! Как раз когда надо уходить!

- Проклятый край! - восклицает Фуйяд.

Действительно, этот северный климат никуда не годится. Всегда моросит,

всегда туман. Только покажется солнце и тут же гаснет в сыром небе.

Паш четырехдневный срок в окопах скоро кончится. К вечеру нас сменят.

Мы медленно собираемся. Укладываем ранцы и сумки. Чистим ружья и затыкаем

дула.

Четыре часа. Быстро густеет туман. Мы друг друга уже не различаем.

- Черт подери, опять дождь!

Упало несколько капель. И вдруг ливень. Ну и ну! Мы натягиваем на

голову капюшоны, брезент. Возвращаемся в прикрытие, шлепая по грязи, пачкая

колени, руки, локти: дно траншеи становится вязким. В землянке мы едва

успеваем зажечь свечу, поставленную на камень, сбиваемся в кучу вокруг нее

и дрожим от холода.

- Ну, в дорогу!

Мы вылезаем. Сырой ледяной мрак. Ветер. Я смутно различаю мощную

фигуру Потерло. Мы по-прежнему стоим рядом в строю. Когда мы трогаемся в

путь, я кричу ему:

- Ты здесь?

- Да, перед тобой! - кричит он в ответ, оборачиваясь ко мне.

В эту минуту ветер и дождь хлещут его по лицу. Но Потерло смеется. У

него такое же счастливое лицо, как и утром. Ливню не лишить его радости,

которую он носит в своем крепком, мужественном сердце; мрачному вечеру не

погасить солнца, озарившего несколько часов назад его мысли.

Мы идем. Толкаемся. Спотыкаемся... Дождь не перестает, по дну траншеи

бегут ручьи. Настилы дрожат на размякшей земле; одни сдвинулись вправо,

другие - влево, мы скользим. В темноте их не видно, и на поворотах

попадаешь ногой в ямы, полные воды.

В сумерках я слежу за каской Потерло; вода течет с нее, как с крыши; я

смотрю на его широкую спину, покрытую куском поблескивающей клеенки. Я не

отстаю от Потерло и время от времени окликаю его; он мне отвечает всегда

благодушно, всегда спокойно.

Когда мостки кончаются, мы увязаем в грязи. Уже совсем темно. Внезапно

мы останавливаемся, и я натыкаюсь на Потерло. Кто-то сердито кричит:

- В чем дело? Подвигайся! Ведь мы отстаем!

- Да я не могу вытащить ноги! - жалобно отвечает другой.

Увязшему наконец удается выбраться; нам приходится бежать, чтобы

догнать роту. Мы ставим ноги куда попало, спотыкаемся, хватаемся за стенки

и пачкаем руки в грязи. Мы уже не идем, а бежим; раздается лязг железа и

ругань.

Дождь усиливается. Вторая внезапная остановка. Гул голосов. Кто-то

упал!

Он встает. Мы идем дальше. Я стараюсь идти по пятам за Потерло, следя

за его каской; она слабо поблескивает в темноте, время от времени я кричу:

- Ну, как?

- Хорошо, хорошо, - отвечает он, сопя и отдуваясь, но все еще звучным,

певучим голосом.

Ранец больно оттягивает плечи, трясется от толчков, от напора стихий.

Траншея засыпана недавним обвалом, мы увязаем... Приходится вытаскивать

ноги из рыхлой земли и высоко поднимать их. Выбравшись отсюда, мы сейчас же

попадаем в какой-то поток. Вереницы людей протоптали две узких колеи; нога

застревает в них, как в трамвайном рельсе; иногда мы попадаем в глубокие

лужи. В одном месте надо пройти под тяжелым мостом, пересекающим ход

сообщения; это очень трудно: приходится стать на колени в грязь,

сплющиться, припасть к земле и ползти на четвереньках. Немного дальше

приходится подвигаться, хватаясь за кол, который покосился от дождя и

загораживает дорогу.

Мы подходим к перекрестку.

- Ну, вперед! Поживей, ребята! - кричит унтер, забившись в углубление,

чтобы дать нам пройти. - Это место опасное.

- Сил больше нету, - мычит кто-то таким хриплым, прерывающимся

голосом, что нельзя узнать, кто это.

- Тьфу, к черту, дальше не пойду! - говорит другой, задыхаясь.

- А что я могу сделать? - отвечает унтер. - Это не моя вина! Ну,

поживей, здесь скверное место. Последнюю смену здесь обстреляли.

Мы идем дальше, среди потоков воды и порывов ветpa. Нам кажется, что

мы спускаемся все ниже и ниже в какую-то яму. Скользим, падаем,

отталкиваемся. Мы уже не идем, а медленно катимся вниз, хватаемся за что

попало. Главное, двигаться прямо, как можно прямей.

Где мы? Наперекор потокам дождя я высовываю голову из бездны, в

которой мы барахтаемся. На еле видимом фоне темного неба я различаю край

траншеи, и вдруг перед моими глазами возникает какое-то зловещее

сооружение: два черных столба склонились друг к другу, а между ними висит

что-то вроде длинных спутанных волос. Это портик, который я заметил сегодня

днем.

- Вперед! Вперед!

Я опускаю голову и больше ничего не вижу, но опять слышу шлепанье

подошв и лязг штыковых ножен, глухие возгласы и прерывистое дыхание людей.

Новый резкий толчок. Мы внезапно останавливаемся; меня опять швыряет

на Потерло; я наталкиваюсь на его спину, сильную, крепкую, как дуб, как

здоровье и надежда. Он мне кричит:

- Смелей, брат, скоро придем!

Мы не двигаемся. Надо отойти назад... Черт подери! Нет, опять идем

дальше!..

Вдруг на нас обрушивается чудовищный взрыв. Я дрожу всем телом; мою

голову наполняет металлический гул; запах серы проникает мне в ноздри; я

задыхаюсь. Земля подо мной разверзлась. Я чувствую: что-то меня

приподнимает и отбрасывает в сторону, душит, почти слепит среди громов и

молний... Но я отчетливо помню: в это мгновение, когда, обезумев, я

бессознательно искал взглядом моего брата по оружию, я увидел: он широко

раскинул руки, его подбросило стоймя, он весь почернел, и вместо головы -

пламя!

XIII

ГРУБЫЕ СЛОВА

Барк видит: я пишу. Он на четвереньках ползет ко мне по соломе, и вот

передо мной его смышленое лицо, рыжий клоунский хохолок, живые глазки, над

которыми сходятся и расходятся треугольные брови. Его губы движутся во все

стороны: он жует плитку шоколада и держит в руке мокрый огрызок.

Обдавая меня запахом кондитерской, он полным ртом шамкает:

- Послушай... Ты вот пишешь книжки... Ты потом напишешь о солдатах,

расскажешь о нас, а?

- Да, конечно, я расскажу о тебе, о всех товарищах и о нашей жизни...

- А скажи-ка...

Он кивает головой на мои записи. Я держу карандаш в руке и слушаю.

Барк хочет задать мне вопрос.

- Скажи-ка, пожалуйста... Я хочу тебя спросить... Вот в чем дело: если

в твоей книге будут разговаривать солдаты, они будут говорить, как

взаправду говорят, или ты подчистишь, переделаешь по-вашему? Это я насчет

грубых словечек. Ведь можно дружить и не браниться между собой, а все-таки

никогда солдаты не откроют рта хотя бы на минуту, чтобы не сказать и не

повторить словечки, которые типографщики не очень-то любят печатать. Так

как же? Если в твоей книге этих словечек не будет, портрет у тебя выйдет

непохожим: все равно как если бы ты хотел нас нарисовать и не положил бы

самой яркой краски там, где нужно. Но что делать? Так писать не полагается.

- Я поставлю грубые слова там, где нужно, потому что это правда.

- Слушай-ка, а если ты их поставишь, ведь разные там ваши господа,

которым дела нет до правды, обзовут тебя свиньей!

- Наверно. Но я так и напишу. Мне дела нет до этих господ.

- Хочешь знать мое мнение? Хоть я и не разбираюсь в книгах, - это

будет смело, ведь так не полагается; вот будет здорово, если ты так

напишешь! Но в последнюю минуту тебе станет совестно: ведь ты слишком

вежливый!.. Это даже твой недостаток; я заметил это с тех пор, как знаю

тебя. Это - и твою поганую привычку: когда нам раздают водку, ты говоришь,

будто она вредна, и, вместо того чтобы отдать свою долю товарищу, выливаешь

водку себе на голову, чтоб вымыть патлы.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒