Жираф Джим (Jim Giraffe) 5 страница
| Где вы, забавы прежних дней?
Воздержанья уехала к маме на пару дней. Идея была моя, но я поступил умно и подстроил все так, чтобы жена думала, будто это ее идея. Я сказал ей, что мне приснился нехороший сон, что в дом ее мамы проник грабитель и стал смеяться над мамой. А когда Воздержанья спросила, сбываются ли мои сны, я сказал, что сбываются, и она сразу же собрала сумку.
Как только жена выходит из дома, я вынимаю из шкафа все вещи и отношу их в кладовку. Потом надеваю кроссовки, бегу к киоску и покупаю целую стопку порножурналов. Хотя Джим только и говорит, что о сексе — почти постоянно, — я не знаю его предпочтений и поэтому беру все. Подростки, бабульки, сиськи, попки, ножки, толстые дамы, черные дамы, волосатые штучки, бритые штучки, стыдливо прикрытые и раскрытые настежь, и даже жены читателей. Вернувшись домой, я поднимаюсь в спальню, сваливаю все журналы прямо на пол и бегу в супермаркет, где набираю полную тележку баночного пива, присовокупив к нему с полдюжины пакетиков жареного арахиса. Возвращаюсь домой на такси, тащу все покупки наверх, в спальню, и складирую на полу перед шкафом. Ровно в полночь я беру свой мобильный, звоню в ближайшую круглосуточную пиццерию и заказываю на дом самую большую пиццу. Через двадцать минут я расплачиваюсь с курьером, ставлю коробки с доставленной пиццей в шкаф и ложусь в постель. Я, должно быть, заснул. Свет изменился. Теперь в окно светит солнце. Я сажусь на постели и вижу на полу несколько смятых банок из-под пива и вскрытый пакетик арахиса, дочиста вылизанный изнутри. Порножурналы разбросаны по всей спальне. Большинство открыто на центральном развороте. Некоторые страницы испачканы чем-то липким и серебристо-белесым. Дверца шкафа закрыта. Я встаю, открываю шкаф, но там внутри — только пустая коробка из-под пиццы и несколько засохших обкусанных корочек. Хочется в туалет. Я сую ноги в тапки в виде инопланетных пришельцев и иду в ванную. Подхожу к двери и слышу, как Воздержанья чистит зубы. Я уже собираюсь вернуться в постель, но тут вспоминаю, что Воздержанья уехала к маме. Значит, там, в ванной, — не Воздержанья. А если там не она, значит, там кто-то другой. Я вежливо стучу и прикладываю ухо к двери. — Погоди, — отвечает знакомый голос. — Я сижу на толчке. ^> — Но я же слышу, как ты чистишь зубы. — И что? Я качаю головой, гадливо скривившись. Когда дверь наконец открывается, я стою в коридоре, уперев руки в боки. — Ты какую брал щетку, когда чистил зубы? — Которая в виде космического корабля. — Джим, это моя щетка. Теперь придется ее выбрасывать. — Но там была только эта. Ну и еще какая-то розовая. Я беру свою щетку и нюхаю. Пахнет листьями. Свежими листьями с самых верхушек деревьев. — Черт. — Что с тобой? — Да я как представлю, что она побывала у тебя в пасти... рядом с твоим извращенным мозгом. И посмотри, во что превратились щетинки. — Я сую щетку Джиму под нос. — Может быть, Воздержанья ее прокипятит. Я поднимаю глаза на Джима. Он смотрит на меня странно. Я не берусь утверждать, но мне показалось, что он улыбается. То есть по-настоящему. Не ухмыляется своей маньячной ухмылкой, а улыбается. Он качает головой и смеется: — Ты все такой же. Ни капельки не изменился. — В смысле? — Как ты был мрачным анусом, когда я тебя видел в последний раз, так мрачным анусом и остался. — Ты тоже, как был, так и остался уродом и хамом. — Псих ненормальный. — Животное. — Твои трусы, — говорит Джим не в тему. — Ты одевался в темноте и надел их задом наперед. — Я ношу только боксерские шорты, как тебе хорошо известно. Кстати, о трусах. Помнишь, в самом начале, когда ты только начал сюда ходить? Иногда ты приходил с трусами на голове. Именно что не с шортами, а с трусами. У меня таких нет. Они были откуда? — Так, сувенир от прежнего подопечного, кому я являлся в качестве привидения. Когда я уйду от тебя, я возьму твои шорты. На память. — А если ты являешься женщине? Ты надеваешь на голову ее трусики? — Мне жаль тебя разочаровывать, Спек, но призрачных жирафов-трансвеститов не бывает. — Рад это слышать. Он шаркает копытами по полу. — Если ты вдруг увидишь на мне предметы женского туалета, это вообще ничего не значит. Я их ношу исключительно потому, что я их не ношу. Шутки ради. — Ага. Главное — это пригладить неприглядную правду. — Нет. — Он энергично трясет головой. — Я их не глажу. Никто не гладит нижнее белье. — Я сказал «пригладить», а не «погладить». И безотносительно к нижнему белью. — А-а. А я-то подумал... И потом, какой смысл гладить трусы, если ты собираешься всего-навсего надеть их на голову... — Джим, я ни слова не говорил о том, чтобы что-то гладить. —... и попрыгать на чьей-то кровати. — Надеюсь, ты по моей-то не прыгаешь? — Только когда ты не видишь. — А когда я не вижу, то все нормально? Ладно, надеюсь, ты хотя бы сперва вытираешь копыта. — Конечно, — говорит Джим с обидой. — За кого ты меня принимаешь? Я их вытираю. О твою подушку. — И ты еще удивляешься, почему тебя никто не любит. — Призраки созданы не для того, чтобы их любили. Боялись — да. Любили? Нет. — Но ты и не страшный. Ты просто противный. Ответ Джима таков: он отходит на пару шагов для разбега и мчится на меня, скорчив страшную рожу. Я, разумеется, не впечатляюсь. — И что это было? — Ничего. — Ты что, пытался меня напугать? — Нет. — Тогда к чему эти нелепые спазмы лицевых мышц? Он пожимает плечами. — Это я пошутил. Типа такая ирония. — Какая ирония? Да в тебе, как говорится, нет ни одной ироничной косточки. У тебя вообще нет костей. Но если бы они были, среди них не было бы ни одной ироничной. — Собственно, в этом и заключается ирония, — говорит Джим, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. — Они такие ироничные, что их нет вообще. — Не умничай, Джим. Тебе не идет. Джим тяжко вздыхает и бежит в спальню. Рысью. — Эй, ты куда? Он пожимает плечами. — Замечательно. Ты приходишь ко мне, жрешь мою пиццу... — А ты о чем думал, когда оставил ее в шкафу? — Ну, я не думал, что ты сожрешь ее всю. — Я — существо, руководствующееся инстинктом. Я вижу пиццу, я ее ем. — Да уж, инстинктом, — говорю я, поправляя очки. — ТЫ — существо хитрое и расчетливое. Бездушное, холодное, ну и... — И?.. — Что «и»? — И что? — Что «и что»? — Ты сказал, что я бездушный, холодный и, — говорит Джим. — Бездушный, холодный и какой еще? — И расчетливый. — Э? — Ты — бездушное, холодное и расчетливое существо. Ты и сейчас себя так ведешь. Как бездушное, холодное и расчетливое существо. Стараешься сбить меня с толку, так что я забываю, что хотел сказать. Если бы ты был существом, руководствующимся инстинктом, тебе бы хватило ума не говорить такие дремучие глупости. Он облизывает ноздрю. — Ты, Джим, страдаешь ярко выраженным избирательным идиотизмом. Потому что ты умный, когда захочешь, — говорю я, садясь на краешек кровати. — Но ты почему-то предпочитаешь скрываться за этим... за этим дурацким фасадом. — Я тебе не нравлюсь, да? Я хочу сказать: «Да, не нравишься. Ты меня раздражаешь». Хочу сказать — и не могу. Мне нужна его помощь. Мне нужно, чтобы он просветил меня в сексуальных вопросах; чтобы он меня научил что к чему. — Ты мне нравишься, Джим, — говорю я, скрестив пальцы за спиной. — А что ты там прячешь? — Где? Джим с подозрением глядит на меня. — За спиной. — Ничего. Я раскрещиваю пальцы и показываю ему пустую руку. — Ты что, пальцы скрещивал? — Нет. — Скажи еще раз. Скажи, что я тебе нравлюсь. Только теперь держи руки перед собой, на коленях. Чтобы я их видел. Я кладу руки поверх своих спальных шорт, стараясь не прикасаться ни к чему, что могло бы откликнуться на прикосновение. — Джим, ты мне нравишься. Ты — мой лучший друг. Пару секунд он молчит. Просто стоит и моргает. Потом обходит кровать, заглядывает мне за спину, ничего там не находит и возвращается на прежнее место. — Что, правда? Я убежденно киваю, раскрещивая скрещенные пальцы на ногах. — Но я думал, что твой лучший друг — Вик Двадцатка. — Он был моим лучшим другом, но потом появился ты и стал лучшим, а Вик перешел на второе место. Кстати, откуда ты знаешь про Вика? — Я потому что шпионил, — говорит Джим совершенно обычным, даже где-то небрежным тоном. — И не раз наблюдал, как вы с ним играли в компьютерные игрушки у него дома. Я киваю с мечтательным выражением. — Славные были деньки. Джим кривится. Если вы видели, как кривятся жирафы, вы должны знать, что это не самое приятное зрелище. — Компьютерные игрушки — занятие для идиотов. И скучно к тому же. Просто сидишь, тупо пялясь в экран, и орудуешь стиком. Так сказать, дрочишь палку. — Не просто какую-то палку. Аджойстик, гейм-контроллер. — Ага, палка радости. Но как ни крути, палка есть палка. Хреновина из пластмассы с красной кнопочкой наверху. Ты ее двигаешь, и по экрану бежит маленький человечек и стреляет в дебилов-монстров. — Вообще-то они не дебилы, — говорю я в защиту монстров. — Ты знаешь, что такое искусственный интеллект? Он качает головой. — То же самое, что и твой искусственный идиотизм, только наоборот. Он кивает. — В старых игрушках монстры были вполне предсказуемы, они действовали по четко заданному сценарию. А в игрушках последнего поколения монстр может спрятаться, например, за кустом и ждать, пока ты не пройдешь мимо. А когда ты будешь проходить мимо, он выскочит из-за куста, схватит тебя и съест. Или он может замаскироваться. Например, ты заходишь за кустик, а тот вдруг хватает тебя и ест. И все — ты умер. Минус одна жизнь. Джим приподнимает бровь. — Еще бывает, что есть два монстра, как бы склеенные друг с другом. Ты убиваешь одного, и тут отклеивается второй и убивает тебя. Или монстр может уйти в невидимость, а потом неожиданно материализоваться прямо у тебя перед носом, и ты натыкаешься на него и умираешь. Джим молчит. Кажется, мне удалось произвести на него впечатление. В кои-то веки. — А это в какой игре? — Да в любой может быть. Я просто примеры привел, навскидку. — А можно мне тоже сыграть? — Во что? — В эту игрушку с монстрами. — Да их много, с монстрами, — говорю я. — Если хочешь, можно пойти к Вику и поиграть. — Правда можно? Я пожимаю плечами. — В эту игрушку, где монстры. Где они делаются невидимыми, и нападают, и все такое. — Я же тебе говорю: их таких много. Игрушек с монстрами. — Но там, куда мы пойдем, есть с монстрами? Мне надо подумать. У Вика столько всяких игрушек. Он, что называется, профессиональный геймер. В свободное время он пишет компьютерные игрушки и работает на компанию-разработчика компьютерных игр — тестирует эти самые игры. Его работа заключается в том, чтобы удостовериться, что игра не слишком простая, но и не слишком сложная. Если игра слишком простая, они добавляют побольше монстров, или рисуют им больше зубов, или оснащают их специальными щупальцами с глазами, которые видят в темноте. Если игра слишком сложная, они убирают излишек монстров. — Э-э... у него есть игра «Монстры везде и повсюду». Ты играешь за человека... Джим кривится. — Не хочешь быть человеком? Он качает головой. — А кем? Жирафом? Он кивает. — Джим, по-моему, таких игр, где надо играть за жирафа, просто не существует. Разумеется, это последнее замечание его удручает. Он хватает зубами невскрытую банку пива и с размаху швыряет ее о стену. — Джим... Он хватает еще одну банку и швыряет ее в коридор, сквозь открытую дверь. Я слышу, как она катится вниз по лестнице: бум-бум-бум. — Джим, ну что ты? Но он стоит, отвернувшись к стене, и пыхтит от ярости. — Джим, ну чего ты такой капризный? Будешь капризничать и обижаться, с тобой никто не захочет работать, и тебя вообще выкинут из сюжета. До конца книжки. Хочешь нива? — Я открываю банку и машу ею у него перед носом. — Ладно, тогда я сам выпью. — Я подношу банку к губам и издаю восторженное причмокивание. — М-м-м, — убедительно говорю я, — отличное пиво. Джим молчит. — Слушай, Джим, что-то я совсем пьяный. — Я обхожу комнату, шатаясь и натыкаясь на мебель. — Давай, Джим. Выпей пива. А то все веселье пропустишь. — Я пытаюсь заглянуть ему в лицо. — Джим, это улыбка? Вот здесь, в уголке. Слушай, ты бы хоть волосы в носу выщипывал, а то торчат — некрасиво. Он качает головой. Но он улыбался, я видел. — Давай пиццу закажем. Хочешь еще одну пиццу, Джим? — Можно. — Сказать, чтобы они положили побольше сыра? — Я беру свой мобильный, начинаю набирать номер, и тут мне приходит идея. — Джим, может быть, ты поэтому такой злой? Из-за сыра? Он оборачивается ко мне, озадаченно смотрит. — У моей мамы — та же беда. Делаешь ей сандвич с сыром, и все вроде нормально, она тебя благодарит, ест его с удовольствием, а через час готова тебя покусать. — Я опять набираю номер. — Может, у них есть пицца вообще без сыра. Попросим, чтобы тебе положили побольше других начинок. — Ы-ы-ы... — Что значит ы-ы-ы? — Вообще без сыра, — говорит Джим потерянно. — Может, у них есть другие закуски. Чесночный хлеб, например. — Я не ем чеснок. — Почему? — У меня на него аллергия. — Что? Правда? Он кивает. — Я — призрак. У всех призраков аллергия на чеснок. Я поднимаю с пола ближайший порножурнал и принимаюсь рассеянно его листать. — Погоди, — говорю я, поднимая глаза от страницы, — а ты ничего не напутал? — Чего? — Ну, что у призраков аллергия на чеснок. Я всегда думал, что у вампиров. Хотя у вампиров не совсем аллергия. Он их убивает. Что, кстати, странно. Поскольку чеснок — антикоагулянт. — Это ты из фильмов набрался. — А в фильмах оно все откуда? Наверняка неспроста. Что-то за этим стоит. — Вампиры тут ни при чем. Эта жирафья особенность, Спек. У всех жирафов аллергия на чеснок. — Погоди, — говорю я, швыряя журнал на пол. — Ты только что говорил, что у тебя аллергия на чеснок, потому что ты — призрак. А теперь ты говоришь, что у тебя аллергия на чеснок, потому что ты — жираф. Ты уж определись. — Я уже определился. — Тогда я тебя слушаю. Он морщится, как от неприятного запаха. — Все очень просто. У меня всегда была аллергия на чеснок. С самого детства. Но обнаружилось это только в последний год. Когда я записался в армию. — Ая и не знал, что ты служил в армии. — Я не служил. Я сдал все тесты на физическую подготовку, даже тот, где тебе привязывают к копытам мешки с песком и заставляют карабкаться на гору. А потом был медосмотр. Мне натерли бока чесноком, и у меня началось жуткое раздражение. Вот, собственно. Так меня и не взяли в армию. — А как бы они тебя взяли? Где это видано, чтобы солдат не мог есть чеснок! — Я лично не видел. И даже не слышал. Я киваю. Все же приятно, что в чем-то мы с ним соглашаемся, пусть даже и в ерунде. Самое главное — что он здесь и что мы остаемся друзьями. Ну, знаете, как говорят. Всякое в жизни бывает, и вполне может так пол учиться, что твой друг-извращенец однажды спасет тебе жизнь. — Ну чего, будем заказывать пиццу? — Что-то не хочется. — А чего хочется? Джим ухмыляется. — Чеснока. — Но, Джим, у тебя же аллергия на чеснок. — Я уже мертвый. Чего мне терять? — Ну ладно. У меня есть банка чесночного супа. Пойдем на кухню, — говорю я и первым спускаюсь по лестнице. — Правда, есть одна маленькая проблема. Хозяйством у нас ведает Воздержанья, и я не знаю, где что лежит. Может, она вообще его выкинула, этот суп. Она ненавидит чесночный суп. Говорит, это единственное, что ее радует в том, что мы спим на разных кроватях. — Я захожу в кухню. — Кстати, Джим, а что ты думаешь по поводу разных кроватей? — говорю я, пытаясь поднять тему секса. Джим как-то не реагирует, и я продолжаю: — Как ты думаешь, может быть, нам с Воздержаньей надо спать вместе, в одной кровати? — Это не мое дело. Это совсем на него не похоже. Наверное, он просто голодный. Еда — это единственное, что интересует его больше секса. Еда и пиво. — Джим, — говорю я, открывая кухонный шкаф. — Ты выше меня. Посмотри на верхней полке. Он сует голову в подвесной шкафчик, всю голову целиком. Сбивает какие-то банки, и они с грохотом падают на разделочный стол. — Видишь банку, на которой написано: «Чесночный суп»? Там еще есть картинка с миской горячего чесночного супа. — Не вижу. Иногда я задаюсь вопросом, а есть ли мозги в этой призрачной голове? — Посмотри слева, — говорю я ему. — Теперь видишь? — Нет. — Справа? — Нет, — говорит он. — Никакого чесночного супа. Гм. — Поднять перископ. Банки могут стоять друг на друге, и она может быть в самом верху. Он тянет шею. — Ага, нашел. — Давай сюда. Он выныривает из шкафчика, склоняет шею и ставит банку на разделочный стол. — Спасибо, Джим. — Я вынимаю из ящика открывашку для консервных банок. — У вас в джунглях есть консервы, Джим? Конечно, нет. Это было бы нелепо и странно, да? М-м-м, ты понюхай, какая вкуснятина. — Я выкидываю крышку в мусорное ведро и подношу открытую банку к носу призрачного жирафа. Глаза у него зеленеют. — Да, реакция налицо. Мне подогреть его в микроволновке или на плите, прямо в банке, как делали раньше? — В микроволновке. — Уже не терпится его попробовать? — Нет. Я просто люблю смотреть, как оно крутится. Я переливаю суп в миску, ставлю миску в микроволновку и нажимаю на кнопку СТАРТ. — Как мало надо жирафу для счастья. Он молчит. Он наблюдает затем, как миска крутится в микроволновке. — Сейчас его надо достать, чтобы перемешать. — Я достаю миску, перемешиваю суп и снова ставлю его в микроволновку. — А можно сделать, чтобы крутилось быстрее? — Можно, но для этого мне надо залезть туда и крутить диск вручную. — Ты туда не поместишься. — Это была шутка, Джим. Но смеяться не обязательно. Я не хочу, чтобы ты напрягался. Он не слушает. Он наблюдает за супом. Смотрит как завороженный. Сейчас ему можно укоротить шею, раскрасить его в черно-белую полоску, обозвать его зеброй Джимом, и он ничего не заметит. Потом раздается тихое дзинь, и микроволновка автоматически отключается. — А можно еще раз включить? — Его нельзя перегревать, — объясняю я. — Тут очень тонкий букет ароматов. — Откуда там взяться тонкому букету? Это же чесночный суп. — Но в нем не только чеснок. — А что еще? — Ну, есть несколько разновидностей чеснока. — Спек, чеснок — он и есть чеснок. — По определению—да. Но есть несколько способов приготовления чеснока. Его можно тушить, жарить в масле, жарить на гриле. Потом, они все разные, головки. Разной формы, разных размеров. Дольки можно нарезать по-разному. А иногда их вообще не режут, а кладут целиком. Вот посмотри, — говорю я, показывая пальцем. — Видишь? Целая долька. Джим воротит нос. — И не вороти нос. Это невежливо, Джим. Если тебе не нравится, как я готовлю... — Как это — ты?! Это же консервированный суп. Из банки. — Да, но кто открыл банку? И выставил таймер на микроволновке? — Это же проще простого. А по-настоящему ты ничего не готовил. — Но мог бы. Всего-то и нужно, что очистить чеснок и измельчить его в миксере. — А как же тонкий букет ароматов, несколько способов приготовления и прочее? — В жопу, в жопу, — говорю я, выходя из образа. — Ладно. Что тебе дать? Ложку или вилку? — Вилку. — Ты уверен, что вилку? Суп может пролиться. Между зубчиками. — Тогда ложку. — А ты можешь держать ложку? — Когда я голодный, я могу держать все. Я ставлю миску на стол, открываю ящик и достаю вилку. Когда я оборачиваюсь, миска уже пуста. Джим ее вылизал подчистую. — Ты что?! Съел весь чесночный суп? — Какой чесночный суп? — Этот. Который был в миске. — Наверное, он испарился. — Джим, чесночный суп не испаряется. — Испаряется, Спек. Я своими глазами видел. — Нет. Если бы он испарился, тут бы вся кухня пропахла чесноком. Джим с шумом втягивает носом воздух, так что у меня даже волосы шевелятся. — Чем-нибудь пахнет? Он качает головой. — Правильно. Потому что он не испарился. Это ты его съел. Просто ты очень упрямый и поэтому не признаешься. Хотя съел, и ладно, — говорю я, хитро прищурившись, потому что знаю что-то такое, чего он не знает. — Все равно это был твой суп. — Правда? — Ну, я все равно бы не стал его есть. Воздержанья мне не разрешает. — Кстати, а где Воздержанья? — Поехала к маме. На пару дней. — Вы что, поругались? — Мы никогда не ругаемся, — говорю я не без гордости. — Просто не умеем. — Зря не ругаетесь. Тебе бы это пошло на пользу, — говорит Джим. — Обзывать друг друга всякими словами. Швыряться вещами, бить посуду. — Знаешь, наш консультант по вопросам семьи и брака сказала нам то же самое. Хотя и другими словами. Она сказала, что не надо держать раздражение в себе. Надо давать ему выход. Я сказал, что она не права. И что жена полностью разделяет мое мнение в данном вопросе. — Так где она? — Кто, консультант по вопросам семьи и брака? — Твоя жена. — Я же сказал, она к маме поехала. Джим кивает. И не просто кивает, а этак задумчиво, с пониманием, как будто имеет в виду, что мой брак на грани распада и жена уехала из дома лишь потому, что в доме нахожусь я. — Что ты так на меня смотришь? — Я знал, что этим все закончится, Спек. Вы с ней слишком разные. Она говорит «помидор», а ты вообще ничего не говоришь. — И что это значит? — Она тебя бросила. Ну, признай очевидный факт. Она забрала свой фаллоимитатор и ушла. От тебя. — Но, Джим... — говорю я и умолкаю на полуслове. Нельзя говорить ему правду, что Воздержанья уехала к маме из-за моего вещего сна, который я выдумал. Потому что тогда мне придется рассказать ему о моем плане. Надо что-то придумать. — Я сейчас все объясню, — говорю я, что-то придумывая. — Ты, должно быть, заметил, что вся моя спальня завалена порножурналами. Это журналы одного моего приятеля. Он попросил меня присмотреть за ними, пока он проводит реорганизацию книжных полок. — А я-то думал, откуда они у тебя. Она поэтому тебя бросила, из-за порножурналов? — Она меня не бросила, Джим. — А пиво откуда? Я чешу нос, чтобы выиграть время. — Я его выиграл в лотерею. — А пицца? — Э... ее принесли по ошибке. Курьер перепутал адрес. Поэтому я и убрал ее в шкаф. — Я вижу, что Джима не убеждают мои аргументы, и добавляю: — У них новый курьер. Не очень хороший. — То есть она тебя бросила ради курьера из пиццерии. Ну и ее можно понять. Бесплатная пицца, и все такое. — Повторяю в последний раз: Воздержанья меня не бросила. Я просто подумал, что ей лучше уехать на время, пока в доме творятся все эти странные странности. — Какие странности? — Порножурналы, пицца, жираф-призрак. Да, и еще пиво. — А что странного в пиве, Спек? Да, согласен, если выпить его слишком много, все вокруг делается малость странным. Мерещится всякое. Вот выпил ты пива, лежишь в кровати, тебя немного мутит, а потом, словно по волшебству, твои туфли вдруг превращаются в унитаз. — Ты же не носишь туфли. — И ты теперь знаешь почему. Но мы отклонились от темы. Ты мне так и не сказал, почему вы разошлись. — Джим, наш брак так же крепок, как и в тот день, когда мы подписали все необходимые бумаги. — Тогда почему она уехала к маме? Я тяжко вздыхаю. — На самом деле, Джим, — говорю я, — Воздержанья... э... загорает. Дома у мамы. Да, у ее мамы новая кварцевая установка для загара. Она ее выиграла. В лотерею. — В туже самую, в которую ты выиграл пиццу? — Не пиццу, а пиво — поправляю я. — Пиццу мне принесли по ошибке. Кстати, курьер, который доставил пиццу, и продал нам билеты. Он так рассудил: «Я все равно развожу людям пиццу, так почему бы мне заодно не заняться распространением лотерейных билетов. Чтобы собрать деньги. В фонд помощи пицце». Джим, почему ты смеешься? Он катается по полу, стуча копытами в потолок, и заливается хохотом, буквально вываливаясь из метафорических штанов. — Фонд помощи пицце. Лотерейные билеты. В жизни не слышал такой ерунды. — Джим, успокойся. Джим... — Он давится смехом и кашляет, сжимая копытами свое длинное желтое горло. — Джим, что с тобой? Он пытается что-то сказать, но не может. — Я сейчас принесу подушку. Я бегу в спальню, хватаю подушку, возвращаюсь на кухню и подкладываю подушку Джиму под голову. Голова смещается, я пододвигаю подушку, но голова снова смещается, и я снова пододвигаю подушку, и голова снова смещается. Весь жираф-призрак бьется в судорогах. У меня в кухне на полу. — Джим, это было не настолько смешно. Я даже и не пытался шутить. Хотя ты все равно не смеешься, когда я шучу. Никогда не смеешься, когда я шучу. Джим, может, вызвать врача? Да, надо вызвать врача. — Я мчусь в гостиную, где телефон. Снимаю трубку и звоню доктору Яблочко. — Прошу прощения, что разбудил. Но, понимаете, доктор Яблочко, у моего друга припадок. И меня это слегка раздражает. Он смеялся над моей шуткой, — объясняю я. — И, похоже, его занесло. Какого цвета? В каком смысле какого цвета? Я заглядываю на кухню. Джим стоит перед раковиной и держит голову под струей холодной воды. Лицо у него ярко-малиновое. Он весь ярко-малиновый, в розовых пятнах. — Чеснок. — Уже не осталось, — говорю я ему. — Я попозже схожу в магазин. — Нет, — говорит он сдавленным голосом. — На чеснок. Аллергия. — А-а. — Я бегу обратно в гостиную. — Доктор Яблочко, — говорю я в трубку, — похоже, мой друг съел чеснок, а у него на чеснок аллергия. Да, доктор Яблочко. Нет, доктор Яблочко. — Я говорю ему спасибо, что он уделил мне время, и вешаю трубку. — И что сказал доктор? — Джим лежит на полу в кухне, засунув голову между ног. Видимо, проводит какую-то реанимационную процедуру. Или просто пытается отвлечься. — Тебе надо лечь. В постель. И принять аспирин. — Ни хрена, — говорит он с вызовом. — Я иду в паб. — Когда болеешь, нельзя пить спиртное, Джим. — Наоборот. Спиртное выводит токсины. — Но алкоголь тоже яд. — Да, и поэтому он стимулирует иммунную систему. — Нет, Джим. Он ее подавляет. — Пиво стерильно, — говорит Джим, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. — Оно убивает микробов. — Каких микробов?! Ты просто ищешь себя оправдания, чтобы пить пиво, не мучаясь чувством вины. — Чушь собачья. — Что? — Чушь собачья. — Посмотри мне в глаза и скажи это еще раз. — Чу... Он не может сказать. — Ладно, — говорю я примирительно. — Это твое здоровье, Джим. И если тебе улыбается проваляться все выходные в больнице... — Не надо так говорить. — Ты не любишь больницы, Джим? — Не знаю. Я никогда не лежал в больнице. — А я лежал. И уж поверь мне на слово, приятного мало. Он хмурится. — Джим, помнишь, ты меня предупреждал насчет соседской антенны? Ты сказал, что от нее у меня будет рак мозга. Тогда я над тобой посмеялся, но оказалось, что ты был прав. У меня действительно был рак мозга. И у жены тоже. Мы пошли в поликлинику, к доктору, и нас положили в больницу. Там нас лечили специальной мазью от рака и вылечили. Джим с любопытством глядит на меня. — А как она действует? — Мазь против рака? Она проникает в мозги и уничтожает раковые клетки. — И что, ее вводят прямо в мозги? Я прислоняюсь спиной к холодильнику. Для поддержки. — Ну... нет, не прямо. Он ухмыляется. — А через задницу, правильно? — Джим, ты маньяк. Я тебе говорю, что я чуть не умер, а тебя интересует только нетрадиционное анальное проникновение. Может, ты сам того... из нетрадиционных. Я уже начинаю задумываться. Может быть, ты какой-нибудь шкафный гомосексуалист. — Гардеробный гомосексуалист. — Как скажешь. — А жене? Ей тоже вводили мазь через задний проход? — Да, нас лечили одинаково. — А кто вводил? Врач была женщина или мужчина? — Женщина. И нет, Джим, это не значит, что моя жена — лесбиянка. Ты все равно найдешь, где подколоть. Если бы врач был мужчина, ты бы сказал, что я сам не мужчина, потому что спокойно терплю, когда посторонний мужчина заправляют моей жене в задницу. — То есть та женщина-врач видела ее влагалище? Твоей жены? — Его многие видели, — говорю я. — Его показывали по центральному телевидению. — Врешь ты все. — Там еще были студенты из медицинского, практиканты. — А еще кто-нибудь был? — Нет. Хотя погоди. Был еще один доктор. Доктор Жираф. — Жираф. — Да. Ой, — говорю я, связав одно с другим, — он же твой тезка. — А как его звали? Случайно не Джим? — Это был бы уже перебор. Его звали Джеймс. Дипломированный доктор медицины. Настоящий профессионал, уважаемый человек. — Значит, мы с ним не похожи. — На самом деле немного похожи. Внешне. Джим смеется. — А может быть, это был замаскированный я. Я тоже смеюсь. — Он был высокий? — Ну, — говорю я, пытаясь припомнить. — Да, высокий. Он был жуть как хорош собой. Хотя, может быть, это из-за его темных очков. Милый, очаровательный человек. Совсем не такой, как ты. Джим хмурится. — И он никогда бы не стал есть продукты, на которые у него аллергия. И не сделался бы малиновым с розовыми пятнами. Потому что он не такой идиот, как некоторые. — Он тебе нравился? — Разумеется, нет, — заявляю я твердо. — Хотя всем остальным — очень нравился, да. Женщины от него просто млели, насколько я помню. Джим хмуро кивает, переваривая информацию. Какой-то он и вправду понурый. Может, он просто завидует. Может быть, он сам не пользуется успехом у женщин — пусть даже всегда утверждает обратное. Может быть, он от природы застенчивый. Да, наверное. Он просто застенчивый. Он ведет себя как идиот, потому что робеет. Я знаю. Я сам был таким до женитьбы. Женатый мужчина обретает уверенность в себе, ему значительно легче общаться с женщинами, хотя эта уверенность пригодилась бы ему больше, когда он был еще не женат. Такова жестокая ирония судьбы. — Джим, — говорю я вдруг неожиданно для себя самого, — а тебе нравится холостяцкая жизнь? — А почему ты вдруг спрашиваешь? — Просто я уже забыл, что это такое. И мне интересно, как там вообще. Джим склоняет голову. — Одевайся, — говорит он тихо. — Мы идем в паб.
|
| К вопросу о проститутках
По натуре я домосед и не особенно хорошо разбираюсь в местной паб-обстановке, так что я веду Джима в ближайший бар, входящий в общедоступную сеть пабов под названием «Цыпочка и капуста».
— Обычно в пятницу вечером здесь просто не протолкнуться, — говорю я, прижимаясь очками к стеклу. — Хотя сейчас почему-то пусто. — Потому что сейчас суббота, — говорит Джим. — Пять утра. — Тогда зачем ты позвал меня в бар? — Иди за мной. — Куда именно? — В одно хорошее место. Люблю там бывать*. Он направляется рысью по улице. — Джим, — говорю я, задыхаясь, потому что стараюсь не отставать. — Только не говори мне, что мы идем в «Пендель».
* В английском языке слово для обозначения места, где ты часто бываешь — haunt, — также используется и для места, где частенько бывает призрак. Так что Джим вроде как скаламбурил.
— А все остальное уже закрыто. У них там система «запереть и не выпутать», — объясняет он. — Когда они закрываются, они не выпихивают клиентов наружу, а запирают внутри. — Как-то нехорошо получается. — Для алкашей очень даже неплохо. — Ночью надо спать, Джим. Даже алкашам. — Они запирают дверь не для того, чтобы оттуда никто не вышел. А чтобы никто не вошел. — А если кто-то поставите известность полицию? — Полиция уже поставлена, Спек. Ну, в известность. — Тогда почему этот бар до сих пор не закрыли? — Полицейские — тоже люди. Им тоже хочется иной раз хлопнуть стаканчик под утро. Так что «Пендель» никто не закроет. Я сую руки в карманы брюк, как бы желая сказать «ну-ну», а вслух говорю следующее: —Ладно, умник пятнистый, ты все продумал. Но одно, кажется, упустил. Если они запирают дверь... — То чего? —... значит, дверь будет закрыта. А если дверь будет закрыта... — То что? —... а мы будем снаружи... — И что? —... значит, мы не войдем. — Ой. — И еще одно. — Я стучу по стеклу, привлекая его внимание к маленькой картонной табличке. Там написано, что с собаками вход воспрещен. Надпись сопровождается иллюстрацией с изображением мультяшной собачки более чем удрученного вида. — Я уже здесь бывал, и не раз. Я знаю, что делаю. — И как ты обычно туда заходишь? — Я — призрак, я могу проходить сквозь стены. — Замечательно, — говорю я, саркастически дуя на челку. — А мне как быть? — Я открою окно в туалете, и ты залезешь. С той стороны, сзади. Я заглядываю за угол. Там, за углом, автостоянка. — Там могут быть проститутки. — Ну, ты же взял с собой деньги. — Нет, я имею в виду, что ко мне могут пристать с непристойными предложениями. — А ты их прогони. Вот так. — Джим пренебрежительно взмахивает хвостом. — Проститутки — это ж не мухи, а люди. Ну, более-менее. К ним следует относиться уважительно. — А ты хоть раз спал с проституткой, Спек? — Я бы скорее умер. — Скоро мы этим займемся, — говорит Джим загадочно, а потом еще более загадочно проходит сквозь закрытую дверь. Я прохожу через плохо освещенную стоянку и принимаюсь исследовать заднюю стену здания. Там есть два окошка с матовыми стеклами, одно из которых, должно быть, — окно мужского туалета. Пока я собираюсь задуматься, которое из двух — то самое, одно из окон открывается и наружу высовывается Джимов нос. — Залезай. — И как я, по-твоему, дотуда достану? — Заберись на что-нибудь и достанешь. — Тут не на что взобраться. — То есть как? Совсем не на что? — Да. Ну, то есть тут есть только мусорные баки. А ничего чистого нет. — Встань на мусорный бак. — Но, Джим, они даже без крышек. — Ладно. Там еще что-нибудь есть? Я отхожу от стены. Поднимаю голову к небу. Оно темно-синее, в крапинках дождевых капель. У меня за спиной — ряд машин и одна проститутка. Больше там нет ничего. Только два мусорных бака. Один — наполовину пустой, другой — наполовину заполненный. — Джим, — говорю я громким шепотом, — у меня есть идея. Если пересыпать весь мусор из одного бака в другой, можно забраться на мусор и влезть в окно. — Не рассуждай, Спек. Делай дело. Я снимаю свою толстовку с изображением Космонавта в космосе, аккуратно складываю ее и кладу на оконный карниз. Потом поднимаю мусорный бак — благо они небольшие и пластиковые — тот, который наполовину пустой, и пересыпаю весь мусор в другой, который наполовину заполненный. Бак все-таки тяжелый, и у меня тянет спину, но мне хочется к Джиму, и я готов на любые жертвы. Потом я надеваю толстовку, забираюсь в мусорный бак, с трудом удерживая равновесие на самых верхних предметах мусора, как то: большая, промышленно-масштабных размеров консервная банка из-под тушеной фасоли и пластмассовая баночка из-под маргарина, — подтягиваюсь на руках и пролезаю в окно. В ярком голубоватом свете единственной голой лампочки — и единственного голого жирафа-призрака — я вижу, что стало с моей одеждой. — Блин, — говорю я, переходя на язык местных завсегдатаев. — Брюки тоже изгваздались. — Я бы сделал не так. — А как бы ты сделал, пятнистый умник? — Пересыпал бы мусор из одного бака в другой, перевернул бы пустой бак вверх дном и встал бы на него. — А чего же ты раньше молчал? Он пожимает плечами. — Вот так, значит, да? А я думал, что мы друзья. То есть в том смысле... Мы с тобой пошли в паб. Стало быть, мы собутыльники. А собутыльники — это почти как соратники. — Ага, пошли в паб и зависли в сортире, — говорит Джим. — Почти как два пидора. — Ты что, не уверен в своей сексуальности настолько, что даже не можешь просто поболтать с другим парнем в мужском сортире, не ощущая себя под угрозой? — Слушай, если ты собираешься поговорить о сексе... — Я ни слова не сказал о сексе. Я говорил о сексуальности в общем. — Что ты делаешь? — Расстегиваю штаны и достаю член. — Спек, мы что, поменялись местами? — В каком смысле? — Вообще-то призрак здесь я. А ты меня пугаешь. — Если ты думаешь, что я это делаю ради тебя, — говорю я, писая в писсуар, — то ты заблуждаешься. — Я направляю струю на размокший окурок, подгоняя его к сливному отверстию. Потом поднимаю глаза и вижу, что Джим таращится на меня. — Может, мне еще песенку спеть и сплясать? — Э? — Ну, пока у меня есть благодарные зрители. Слушай, Джим, а почему бы тебе не сходить к стойке... — К бару... — Ладно, как скажешь. Так вот почему бы тебе не сходить к бару и не заказать нам по пиву? — Я подумал, что тебя нельзя оставлять без присмотра. — Вообще-то, Джим, я вполне в состоянии сходить в туалет самостоятельно. С одиннадцати лет научился. — Я не об этом волнуюсь. Паб — место опасное, Спек. Любой паб. — В каком смысле? — Ну, я вообще-то не гей... — И чего? Джим смущенно шаркает копытами — как всегда, когда нервничает. — Для мужчины ты очень даже симпатичный. У тебя светлые волосы, и походка как у девушки. Спек, а теперь ты что делаешь? — Сверх компенсирую, — говорю я, топая по кафелю, как слон. — Я всерьез опасаюсь за свою безопасность. И хочу домой. — Домой нельзя. — Почему? — Мы же тут заперты. Мы отсюда не выйдем. — Ноты говорил... — А ты меня больше слушай, Спек. — Джек открывает дверь туалета, повернув ручку хвостом, и идет непосредственно в бар. — Две пинты пива, — говорит он бармену явного пролетарского происхождения. — Джим, — говорю я укоризненно, — а как же правила вежливости? — Какой вежливости? — Ты что, не знаешь? — Не знаю. — Ага. — Я в пабе, Спек. А когда я в пабе, меня, кроме пива, вообще ничего не волнует. Кроме пива и женщин. И хорошего махача. — Джим, если ты затеешь драку, я вызову полицию. — И тебе не придется кричать очень громко, Спек. Они уже здесь. Видишь? У музыкального автомата. Я прослеживаю за его взглядом и вижу двух полицейских, причем один из них кажется мне смутно знакомым. Я напрягаю мыслительный процесс. — Да, точно. Это тот полицейский, который приходил арестовывать Бабулю Кошак. — Классная бабка Бабуля Кошак. Она мне нравится. — В каком смысле? — В прямом. Может, я даже ее приглашу на свидание. — Ноты же жираф. Причем мертвый. А она — старая женщина. К тому же она в тюрьме. Пожизненный срок за кражу домашней обуви. На такой шаткой основе вряд ли можно построить серьезные длительные отношения. — А твоего мнения кто-нибудь спрашивает? — Никто, — говорю я, смутившись. — Но, Джим, ты же мой друг. Я за тебя переживаю. Нравится это тебе или нет. И я не хочу, чтобы тебе было больно. — Я прищуриваюсь. — Ты что, правда собрался ее пригласить на свидание? Он смеется. — Так ты пошутил? — Разумеется, я пошутил. Стал бы я приглашать на свидание старуху. — И когда я с облегчением вздыхаю, он вдруг добавляет: — Я бы ее просто трахнул. — Ну да. Очевидно. Бармен ставит на стойку два пива. Говорит Джиму, что с него пять фунтов. Джим вопросительно смотрит на меня. — Не смотри на меня, Джим. Я не взял кошелек. — Но мне нечем платить. Я закусываю губу. — Что, совсем нечем? — А мне некуда положить деньги. — Джим отходит от стойки и поворачивается кругом. — Сосчитай карманы, — говорит он игриво. — Да, лучше бы ты был призраком-кенгуру. — Я похлопываю себя по карманам и достаю кошелек, изображая искреннее изумление. — Ой. Я его все-таки взял. Джим качает головой. — Сукин сын. — Кто бы говорил?! Даже супа мне не оставил. — Какого супа? — Чесночного супа. — Какого чесночного супа? — Чесночного супа, который из банки. — Какого чесночного супа, который из банки? — Ну, супа. Чесночного супа из банки. — Какого ну супа, чесночного супа из банки? Я сдаюсь. Когда он в таком настроении, спорить с ним бесполезно. Признавая свое поражение, я достаю из кошелька аккуратно сложенную банкноту и отдаю бармену, который скатывает ее в шарик, потом расправляет и сует в ящик под кассой. Джим поднимает кружку. — Твое здоровье. Я не верю своим глазам. — Джим, ты только что поднял кружку? Он кивает: ага. — Прошу прощения, если я говорю очевидные истины, но ты же жираф. Только пойми меня правильно. Я совсем не хочу тебя обидеть. Недостающее в плане пальцев ты с лихвой компенсируешь длиной шеи. Но как гордый владелец четырех раздвоенных копыт ты от природы лишен способностей держать кружку с пивом. — И что мне, по-твоему, делать? Пить пиво через соломинку? — Только не в этом гадючнике. К тому же речь не о том. Речь о том, что ты, Джим, четвероногое млекопитающее из отряда парнокопытных, только что поднял кружку с пивом. И мне интересно, как ты это сделал? — Все очень просто, если знать ноу-хау. — Ну так поделись. — Держатель на липучке. — Ты часто здесь выпиваешь, да? Он кивает. — Я здесь постоянный клиент. — И что, никто до сих пор не заметил, что ты жираф? И плюс к тому — призрак? — Посмотри вокруг, — говорит Джим. — Тут все ужратые в хлам. — Но ты же просишь держатель у бармена. Неужели он ничего не заподозрил? — Я сказал ему, что я — инвалид. — Он ухмыляется. — Если ты инвалид, то тебе все позволено. — Например? Он на секунду задумывается. — Например, можно кушать с открытым ртом. — Изумительно. Ладно, твое здоровье. — Я чокаюсь с ним своей кружкой. Кружки с довольным звоном стукаются друг о друга, а я пользуюсь случаем присмотреться к держателю на липучке. Приспособление, надо сказать, незатейливое: браслет из ленты-липучки, надетый на Джимово копыто, и кусочек такой же липучки, приклеенный к кружке. — И что будем делать теперь? Он вытирает пивную пену с верхней губы. — Будем пить. — А потом? — Потом блевать. Потом потеряем ключи от дома. И задрыхнем в канаве. — Теперь я знаю, чего мне не хватало в жизни. — Можно поговорить с девочками. — Так чего же мы ждем? — Здесь девочек нет. Много старых алконавтов и ни одной девочки. — Я видел на улице проститутку. Там, на стоянке. — Не увлекайся, Спек. Ты — женатый мужчина. Зачем тебе разговаривать с девочками? — Слушай, может быть, сядем за столик? — Я увожу его в темный, дымный уголок, и мы садимся за столик. Джим смотрит в пространство, я размышляю о страшной, кровавой смерти. — Спек? Я выхожу из задумчивости и вижу, что все мое поле зрение занято жирафом по имени Джим. — Спек, ты чего? — За меня не волнуйся. Просто я умираю. Всего-навсего. Слушай, Джим, я хочу облегчить свою совесть. Помнишь, я говорил, что жена загорает у мамы дома? Что у ее мамы новая кварцевая установка для загара? Которую она выиграла в лотерею Фонда помощи пицце. Джим. Джим, ты что, спишь? — Э? — Он поднимает голову со стола и вытирает слюну с подбородка. — Ты устал, Джим? — Мне скучно. — Мне казалось, ты любишь ходить по пабам. — Но не с тобой. — Ты слышал, что я сейчас говорил? Насчет облегчить свою совесть? — Нет. Я чешу левое ухо. — Ну, еще дома. Пиво, пицца, порнографические журналы. Помнишь? Он кивает. — На самом деле, Джим, я их купил для тебя. — Для меня? — Ну... Он весь сияет. В буквальном смысле. Сейчас его жирафья голова похожа на зажженную лампочку в форме жирафьей головы. — Для тебя, да, — говорю я. Мне действительно стало легче. — Я знаю, как ты любишь пиццу. И пиво. И какой ты испорченный. В смысле, морально испорченный. Иными словами, я знаю, как высоко ты ценишь хорошие эротические фотографии. — Для меня? — переспрашивает он тупо. — Да. Для тебя. Я купил их тебе, в подарок. Потому что ты — мой лучший друг. И ты мне нравишься, Джим. Как человек. Ну, то есть жираф. — Спек, если тебе когда-нибудь будет нужно, чтобы я что-нибудь для тебя сделал, ты лишь попроси. — Спасибо, Джим. Обязательно попрошу. — Я, разумеется, не сделаю ничего. -Э... — Буду занят, сам понимаешь. Порножурналами, пивом. — И почему я не удивлен? — Кстати, а что ты там говорил насчет медленного умирания? — Ну, врачи говорят... — Что ты задохнешься от собственной перхоти. — Джим, это очень серьезно. — Ты что, поверил во всю эту чушь насчет сексуальных контактов с женой? Я все это придумал. Для смеха. — Ты все придумал? Он выдувает из ноздрей пивную пену. — И что это было? «Да» или «нет»? — Левая ноздря — «нет». Правая — «не знаю». — Ладно, как бы там ни было. В смысле, с твоими ноздрями. Не знаю, может быть, это было совпадение. Или, может быть, просто животная интуиция. Ноты попал в точку. Как говорится, вбил гвоздик в гроб. — Я отпиваю пива. — Джим, перед тем, как нас выписали из больницы, доктор Жираф сказал, что я непременно умру, если немедленно не возьмусь за исследование собственной сексуальности. — А зачем ты мне это рассказываешь? — Я совершенно не разбираюсь в сексе. То есть я знаю, чего и куда. Но не более того. — А почему ты решил, что я в нем разбираюсь? Я пытаюсь придумать, как бы получше ответить, чтобы его не обидеть. — Потому что ты извращенец. — И что? — Ты вырос в самом злачном районе джунглей, в восточной части, в Ист-Сайде, так что ты должен знать жизнь. — Да какая там жизнь, одни драки. Хотя знаешь, как это делаю я, секс действительно чем-то похож на хорошую драку. Какой-то особенной техники нет. Просто дождись, когда у нее будет хорошее настроение, завали ее на стиральную машину и вставь ей сзади. — Но доктор Жираф говорил, что специальная техника есть. Он сказал, что я должен произвести все возможные половые акты, известные на данный момент науке. Все, что есть в лексиконе пылких любовников, — все это надо попробовать. — Джим смотрит непонимающе, и я добавляю: — Ты вообще знаешь, что это такое? — Конечно, знаю. — Он крепко задумывается, а потом выдает: — Это такая фигура. — Какая фигура? — Ну такая. Геометрическая. Как треугольники и все такое. Любовный треугольник. Любовный квадрат. Любовный лексикон. — А ты, случайно, не шестиугольник имеешь в виду? Гексагон? Он угрюмо молчит. Как существу, которое ошибается раз по двадцать на дню, ему, по идее, давно пора бы привыкнуть к подобному положению дел. — Джим, лексикон — это словарь. — Э? — Ну, не настоящий словарь в данном конкретном контексте. Доктор Жираф говорил метафорически. — А там есть картинки? -Где? — В словаре половых актов. —Джим, какие картинки, если его даже не существует?! — Хотя скорее всего это просто рисунки. Нормальных фоток в таких книгах, по определению, не бывает. — Джим, повторяю для тех, кто в танке. Его. Не. Су. Ще. Ству. Ет. — А я думал, ты говорил, что этот твой доктор Жираф — настоящий профессионал. — Он и был настоящим профессионалом. И есть до сих пор. Джим, помнишь наш разговор о метафорах? Лексикон пылких любовников, — объясняю я, — это метафора для всех возможных половых актов, известных на данный момент науке. Кажется, я хорошо объяснил. Он кивает, и я продолжаю: — И я хочу, чтобы ты мне рассказал, какие бывают половые акты. — А-а, в этом смысле. — Он отлучается к стойке взять себе еще пива — за мои деньги, естественно, — и возвращается обратно за столик. — Начинать надо с самых обычных. Вагинальных, оральных и... гм... анальных. Да, еще садо-мазо со связыванием, все дела. А потом уже можно переходить к извращениям. Не торопясь, постепенно. От стыда я готов провалиться сквозь землю. Ну или хотя бы сползти под стол. — Джим, жена никогда не позволит, чтобы я делал с ней все эти вещи. Ну, разве что первую. И, может быть, еще вторую. На ее день рождения. Но все остальное... Ей будет противно и мерзко. — Ты в этом уверен? И тут мне вспоминаются всякие воспоминания. Фрагменты из наших с женой разговоров. Черный конь на лугу, искусственный член. Я уже ни в чем не уверен. — Ладно, — размышляю я вслух. — Допустим, она согласится на все эти штучки. Но я не хочу, чтобы она это делала. Так что у нас все равно ничего не получится. — Спек, помнишь, что мы говорили о проститутках? — Э... Лучше напомни. — Ты сказал, что лучше умереть, чем спать с проституткой. А я сказал, что мы скоро этим займемся. Я сказал это загадочно, как раз перед тем, как пройти — еще более загадочно — сквозь закрытую дверь. — Да уж, на всякие фокусы ты горазд. — Это не фокус. — Он понимает меня буквально. — Это магическая способность. Копыто быстрее глаза. — Ладно, мы сейчас не о том. Как я понимаю, ты предлагаешь, чтобы я изменил жене и произвел все эти акты с какой-нибудь проституткой. Он кивает. — Но, Джим, это же аморально. Джим складывает на груди передние ноги, как мы сложили бы руки. — Наоборот. Ты это сделаешь ради нее. — Ну, если взглянуть под таким углом... Там, на стоянке, была проститутка. Джим качает головой. — Видишь того мужика? — Который в клетчатом пиджаке? — Это мистер Бинго, э... — Джим трет подбородок копытом и улыбается своей лукавой жирафьей улыбкой. — Инспектор манежа из бродячего цирка. — Обожаю бродячий цирк, — говорю я с восторгом и иду следом за Джимом в другой угол бара, где даже еще темнее, чем в нашем. — Можно нам к вам подсесть? — Джим! Конечно, садитесь, — говорит мистер Бинго. Для человека, одетого как гомосек, у него на удивление властный голос. — Это Скотт, мой приятель. — Давний и искренний почитатель вашего ремесла, — говорю я с восхищением. Мистер Бинго степенно кивает. — Это приятно. — И особенно с привлечением животных. — Если напустишь животное на девочек, я тебе ноги переломаю. — Спек, — говорит Джим громким шепотом, — мистер Бинго — сутенер. — Ноты говорил... — Простите моего очкастого друга. Он вас принял за другого. Мистер Бинго кивает, поправляя галстук. — Джентльмены, позвольте представить вам Обезьяна Клешню по прозвищу Обезьяньи Ручки, моего партнера. — Из сумрака выступает фигура внушительных габаритов и садится за стол рядом с мистером Бинго. Дядька закатывает рукава, открывая огромные руки, густо поросшие черной шерстью. — Обезьян выполняет всю, так сказать, обезьянью работу, пока я сижу вот так, — мистер Бинго вальяжно разваливается на стуле, — и курю сигару. Обезьян Клешня достает из кармана сигару, прикуривает и передает мистеру Бинго. — Мой друг хотел бы взять девочку, — говорит Джим. — Какую-нибудь из ваших. — И это правильно, — говорит мистер Бинго, с любопытством разглядывая меня. — Очень правильно. Я киваю. То есть на самом деле качаю головой. Но с тем же успехом мог бы и кивнуть. Потому что, как я понимаю, мое мнение здесь ничего не решает. Мистер Бинго ведет нас по узенькой лестнице в тесную спальню над баром, освещенную единственной красной лампочкой. — Это Карен Динь-Динь, лучшая из моих девочек. Моя любимая. Я в жизни так не боялся. И поэтому говорю первое, что приходит в голову. Единственное, что приходит в голову. Я так думаю, это фраза из какого-то фильма: — А она чистая? Мистер Бинго смотрит на меня так, как будто его оскорбили до глубины души. Обезьян выступает вперед, хрустя костяшками пальцев, но мистер Бинго удерживает его на месте. — Конечно, чистая, — говорит он. — Все мои девочки — чистые и здоровые. И знаете почему? Потому что их души чисты, как нетронутый свежий снег. Мы с Обезьяном Клешней — убежденные пуритане. Да, Обезьян? Обезьян Клешня кивает. — Карен — самая чистая из всех моих девочек. Карен, лапочка, встань. Пусть джентльмены на тебя посмотрят. Она встает, поворачивается кругом. Небольшого росточка. На вид — лет двадцать. Красная футболка, джинсовые шортики. Длинные светлые волосы. — Скажи Скотту «привет», Карен, — говорит ей мистер Бинго. — Привет, Скотт, — говорит Карен. Но она обращается не ко мне; она обращается к мистеру Бинго. — Скотт останется здесь и немного побудет с тобой. Да, Скотт? Я сконфуженно киваю. И больше никто не произносит ни слова. Я достаю кошелек, но денег осталось всего ничего. Что-то я сомневаюсь, что у меня получится произвести все возможные половые акты, известные на данный момент науке, затри пятьдесят. Мистер Бинго показывает мне жестом, чтобы я убрал кошелек. — Мы с Джимом пока посидим внизу. Джимбо, это тебе за услугу, которую ты оказал мне тогда, в восемьдесят шестом. С теми девочками-танцовщицами. Джим кивает. Все-таки темная он лошадка. Вернее, темный жираф. Когда дверь закрывается, мы с Карен слегка расслабляемся. То есть не то чтобы расслабляемся. Я хожу по комнате взад-вперед, а Карен сидит на кровати, на самом краешке, и кусает ногти. Заглянув в замочную скважину, я вижу, что Обезьян Клешня стоит в коридоре. Ноги на ширине плеч, руки сложены за спиной. Повернувшись обратно к Карен, я вижу такую картину: Карен встала с кровати и теперь снимает с себя футболку. — Карен, а может, того... не будем раздеваться? — Мистер Бинго всегда говорит, чтобы я выполняла любое желание клиента. — А если не выполнишь? — Он меня бьет, — отвечает Карен. — Табуретом. — М-да. Карен, я должен сказать тебе одну вещь. Это не то чтобы очень ужасно, но тебя оно может смутить. — Я делаю паузу, чтобы создать драматическое напряжение. — Карен, я женат. У меня есть жена. Она кивает. — Так что ты хотел мне сказать? — То, что сказал. — Что ты женат? — Она смеется. — Так вы все женаты. Поэтому сюда и ходите. — Нет, ты все неправильно поняла. — Я очень тщательно подбираю слова, чтобы не напугать девушку. — Карен, я болен. И болезнь у меня необычная. — У меня есть презервативы. — Нет, не в том смысле болен. Понимаешь, мне надо произвести все возможные половые акты... в лексиконе пылких любовников... — Сегодня давай лучше здесь, а туда сходим в следующий раз. — Карен, это метафора, а не ночной клуб. — А есть разница? Да уж, при всех своих прочих достоинствах умом Карен явно не блещет. Этим, собственно, и объясняется, что она — проститутка, а я — главный сценарист на центральном телеканале. Хотя, надо признать, ноги у Карен красивее, чем у меня. — Слушай, а может, не будем? Никто ничего не узнает. Давай ты чего-нибудь изобразишь, ну, покричишь, там... похрюкаешь... а я потом застегну брюки и выйду из комнаты, куря сигарету. — Мистер Бинго всегда присылает ко мне Обезьяна Клешню для проверки. — Карен смущается и смотрит в сторону, и я уже начинаю думать, что, может быть, она выбрала не ту профессию. — Обезьян нюхает мне влагалище, и если оно не пахнет как надо, мистер Бинго меня бьет. — А он вроде бы говорил, что обезьянью работу делает Обезьян. — Бить девочек — это не обезьянья работа, а прецизионная обработка. То есть так говорит мистер Бинго. А я даже не знаю, что это такое. — Что ты не знаешь? — Что такое «прецизионная». И тут прямо из пола, покрытого старым вытертым ковром, вырастает голова Джима. — Прошу прощения, ты не должен был меня видеть. Я пытался подняться под юбкой Карен. — На ней нет юбки, — говорю я, имея в виду ее джинсовые шортики. — Сейчас на ней не должно было быть вообще ничего. Или ты все уже сделал, Спек, и она снова оделась? — Карен, — говорю я, присаживаясь на краешек кровати. — Я сейчас все объясню. Это Джим. Он — привидение и поэтому умеет проходить сквозь стены и просовывать голову через пол. А если тебе интересно, почему он выглядит как жираф... — Ничего объяснять не надо, — говорит Карен. — Мистер Бинго дает мне наркотики. — Давай, Спек, приступай. А то шея болит. — Джим, мы с Карен решили ничего не делать. Во-первых, мы едва знаем друг друга, а во-вторых... — Спек, посмотри на нее. Просто посмотри. Я смотрю. Она сидит рядом со мной на кровати. Она все-таки сняла футболку, и ее сочные спелые грудки напоминают два сочных спелых плода. — Как я уже говорил, мы с Карен решили ничего не делать, но мы боимся, что мистер Бинго может обидеться. И тогда он нас убьет. — У меня есть идея, — говорит Карен. — Что, если этот жираф... — Эй, у меня есть имя. — Что, если Джим, жираф-призрак, меня полижет. У него изо рта плохо пахнет, и влагалище у меня будет пахнуть, и тогда мистер Бинго подумает, что мы с тобой занимались сексом. — Чушь собачья без хвостика. С чего ты решила, что у меня изо рта плохо пахнет? У тебя, что ли, телескопический нос? — У всех животных изо рта плохо пахнет, — говорит Карен. — Мама мне говорила. Она работала в зоопарке. — Карен не хотела тебя обидеть, — говорю я в защиту проститутки. — И все же она права, Джим. У тебя изо рта правда пахнет. — Чушь собачья. Я сижу на строжайшей лиственной диете. Ем только свежие листья. С самых верхушек деревьев. — И еще пиво, — вношу я поправку. — И пиццу, и соленый арахис, и чесночный суп. И это только на завтрак. — Сейчас выходные, Спек. В выходные все расслабляются. — Тс! Слышите? Что там за странные звуки? Карен смеется. — Это Обезьян хрустит костяшками. На этой неделе он еще никого не убил, а у него сегодня день рождения. — Тогда нам лучше поторопиться. Джим, — говорю я решительно, — высунь язык. Карен, снимай с себя все и садись на корточки, прямо над ним. А я подожду здесь. — Я встаю в угол лицом к стене. Далее следует серия хлюпающих звуков и — что особенно нервирует — бурные стоны, подозрительно похожие на звуки, издаваемые молодой женщиной при достижении бурного оргазма. — Погоди, Спек. Я тут кое-что вспомнил. -Что? — Буквально за пару минут до того, как я заглянул к вам, мы с мистером Бинго сидели — болтали. Я сделал ему комплимент, отметил, какие у него великолепные зубы, и он дал мне попробовать свой ополаскиватель для рта. Кстати сказать, очень приятный на вкус. — И чего? — У меня изо рта не пахнет. Вернее, пахнет, но хорошо. Значит, влагалище Карен не будет пахнуть, как надо, и наш план не сработает. — Карен, давай одевайся. — Очень качественный ополаскиватель, — говорит Джим, обращаясь скорее к себе самому. — Заграничный. — Карен, ты все? Можно уже повернуться? — Да, можно. Я оборачиваюсь. Ой-ой-ой. — Ты бы хоть ноги сдвинула, что ли. — Я сгребаю с пола ее одежду и бросаю ей на колени. — Карен, мы с Джимом пытаемся тебе помочь, а ты тут сверкаешь интимными прелестями. А ты, Джим... Почему, интересно, ты вспомнил про ополаскиватель уже после того, как вылизал Карен влагалище? Как-то оно странно. Джим ухмыляется. — Да. Действительно, странно. Причуды памяти. — И что нам теперь делать? Джим впадает в задумчивость. — А окно открывается? — Открывается, — говорит Карен. — Я его открываю, когда занимаюсь сексом с толстыми дядечками. — Открой окно. — Голова Джима исчезает под полом и через пару минут появляется вновь. За окном. — Карен, ты куда? — Туда, — говорит Карен, вылезая в окно. — Джим нас спасает. Джим кивает. — Я забираю тебя отсюда. — Подождите, — кричу я, бросаясь к окну. — Я с вами. — Не получится, Спек, — говорит Джим. — Нет места. — Что значит нет места? — Я жираф, а не двухэтажный автобус. — Джим, если ты не возьмешь меня с вами... Он вздыхает по-призрачьи тяжко. — Если ты с нами, то давай с нами. Только быстрей. У меня крылья чешутся. — Джим, у тебя нету крыльев, — говорю я, забираясь к нему на спину. Карен хихикает. — Есть. Такие серебряные, как у ангела. Крылья действительно есть. Вот, торчат из боков. — А на арфе ты, случаем, не играешь? — интересуюсь я в шутку. Крылатый жираф взмывает в небо. Я обнимаю Карен за талию, как будто мы едем на мотоцикле. Как будто Джим — мотоцикл, Карен — мотоциклист, а я сижу сзади. — Ура! — кричит Карен. — Да, — кричу я с не меньшим восторгом. — Ура! Мы поднимаемся к самому небу, за облака. Земли больше не видно. Жираф-призрак машет своими ангельскими... — Джим, они же пластмассовые, — говорю я, отцепляя крылья. — Где ты их взял? — Стибрил у одной девушки. Она возвращалась домой с вечеринки, заряженная кокаином по самое не балуй. — По что? — По самое не балуй. Кокаином. — И ты этим воспользовался и украл у нее ангельские крылья. Да, в мире, похоже, уже не осталось невинности и чистоты. Как бы в подтверждение моей мысли Карен хлопает в ладоши и говорит: — А давайте слетаем к морю. Джим, пожалуйста. Джим качает головой. — Я не взял с собой плавки. — А их вообще выпускают такого размера? Да и зачем тебе плавки? Ты же всегда ходишь голым. — А вдруг мне захочется искупаться. — И чего? Он отвечает не сразу, потому что ему надо сосредоточиться на полете. — Если я плаваю голым, у меня яйца качаются на воде и пугают детей. — Что, кстати, неудивительно. — И еще эти... — он наклоняет голову, чтобы не врезаться в низко летящий воздушный шар на горячем воздухе, —... медузы. А вдруг меня обожжет медуза? Влепится прямо в головку члена. — И поделом, — говорю я. Так, за дружески-добродушным взаимным подкалыванием, и проходит полет. Каждые две-три минуты Карен спрашивает у Джима, скоро ли мы прилетим, а Джим оборачивается к ней и смеется. Чистым, радостным смехом. Вот так посмотришь на них и никогда не подумаешь, что еще минут двадцать назад его язык был у нее в рабочем органе. Облака раздвигаются, словно белые занавески, и там, за ними, — безбрежная синева. Только это не небо, а море. Джим спускается вниз, постепенно набирая скорость, и приземляется с глухим стуком на пустынную набережную. — Давайте поищем, где у них тут продают мороженое, — говорю я, спрыгивая со спины Джима и подавая руку Карен. — Хотите мороженое? Джим облизывается, но Карен молчит. И вид у нее удрученный. — Карен, ты чего? — Если я вернусь в «Пендель», мистер Бинго меня побьет. — Так и не надо тебе никуда возвращаться. Оставайся здесь. Ты же хотела на море. Найдешь себе работу. Мы тебе поможем. Да, Джим? — Но я хочу вернуться. — Почему? — Если я вернусь, мистер Бинго меня побьет. Я морщусь и спрашиваю: — Тебе что, нравится, когда тебя бьют? Карен кивает. — Тогда чего же мы ждем? Джим, надо быстрей везти Карен обратно в «Пендель». — Быстрее не надо, — говорит Карен, взбираясь обратно на спину жирафа-призрака. — Может быть, если мы припозднимся, мистер Бинго стукнет меня столом. — Хорошо, только я должен это увидеть. Спек, ты с нами? На пляже почти никого. Но один человек все-таки есть. Женщина. Лежит на спине. Она в темных очках, но жену я узнаю всегда. — Джим, вы летите, а я задержусь. Мне нужно кое-что сделать. — Спек, — говорит Джим, проследив за направлением моего взгляда, — это там не твоя ли супруга? Я киваю. — Вот и трахни ее как положено. — Именно это я и имел в виду, когда говорил, что мне нужно кое-что сделать. — Заправь ей сзади, а потом вынь и спусти ей на задницу. — Спасибо, Джим, за совет. Но истинной любви хореограф не нужен. — Только не торопись ей вставлять. Пока она вся не намокнет. — Джим, я тебя очень прошу, не нервируй меня. Я и так весь на нервах. — Ты успокойся, не нервничай. Это всего лишь секс. Можно подумать, ты раньше ничем таким не занимался. — До свидания, Джим. — До свидания, Спек. И удачи. Дождавшись, пока жираф-призрак и проститутка-извращенка не исчезнут из виду, я спускаюсь на пляж, к жене. Идти не то чтобы далеко, но и не то чтобы близко. Минуты две-три. Когда моя тень падает на ее коричневый купальник-бикини, она поднимает очки на лоб, смотрит на меня, моргает и говорит: — Скотт. — Воздержанья. Я думал, ты к маме поехала. — Я и поехала. А маме вдруг захотелось поехать к морю, и мы поехали к морю. — А где мама? — В отеле. Вчера мы ходили в кабаре. Она увидела, как пляшут девочки, и вновь ощутила себя молодой, и пошла танцевать, и упала. — Воздержанья, — говорю я, подавив свою гордость, — давай займемся любовью. Прямо сейчас. Здесь, на пляже. — Я смотрю по сторонам, нет ли кого-то поблизости. Никого нет. — Ты не против заняться со мной любовью? Здесь. На пляже. — Может быть, — говорит Воздержанья, пошевелив пальцами ног. — То есть да. Я расстегиваю брюки. Брюки падают на песок. Я жду, что жена рассмеется, но она не смеется. Тогда я снимаю трусы, то есть боксерские шорты, потому что других трусов я не ношу. Брюки и шорты я кладу рядом с ботинками и носками, где уже лежат свитер с футболкой. И вот он я, голый, и бледный, и слегка волосатый посередине. Воздержанья садится и улыбается. — Мой рыцарь, — говорит она, и я не совсем уверен, к кому из нас двоих она обращается, ко мне или к моему пенису, а потом она наклоняется и берет его в рот.
|
|
