| Крутые копы
Мы с Воздержаньей смотрим телевизор. Вернее, пытаемся смотреть, потому что сосед из соседнего дома смотрит телевизор всегда, а у него дальнобойная спутниковая антенна, которая вечно сбивает картинку на нашем ящике. Пару минут я пытаюсь с этим мириться. Потом встаю, прочищаю горло, открываю рот, чтобы высказать все, что я думаю, закрываю рот и сажусь на место.
Воздержанья проводит рукой по своим длинным каштановым волосам. — Только, пожалуйста, не психуй. Все равно там нет ничего интересного. — Я пытаюсь вникнуть в сюжет. Люблю полицейские драмы. — Но, Скотт, ты ведь даже не смотришь на экран. — Мне надо перепроверить сценарий, — говорю я, потряхивая распечаткой. — «Космонавт в космосе». Первый сезон, третья серия. — Тогда расскажи мне, что там происходит. — Ну, Космонавт летит в космос, и... — Нет. В телевизоре. Я показываю на полицейского на экране. — Вот этот парень. Вокруг него все и закручено. Он за кем-то там гонится. Или, наоборот, убегает. Так или иначе, он бежит. — Он хорошо бегает, быстро. — А как же иначе? — говорю я со знанием дела. — В противном случае его бы не взяли в полицию. — Смотри, он достает пистолет. — Черт, — говорю я с досадой, когда на экране опять возникают помехи. — На самом интересном месте. Ты что-нибудь видишь? Я — вообще ничего. — Только подошвы его ботинок. Вон там, в самом низу. И еще — краешек его фуражки. — Ну вот, теперь еще и картинка перевернулась ногами вверх. — Нет, Скотт. Просто он уронил фуражку, а потом перелез через стену, но свалился и зацепился ногами за дерево. — Нет, действительно, сколько можно?! Если так будет продолжаться и дальше, — говорю я с угрозой в голосе, — я пойду к нему и все выскажу. Все, что думаю. — Скотт, успокойся. Тебе нельзя волноваться. А то опять тебе снова начнет мерещиться эта твоя говорящая зебра. — Он не зебра, он жираф. И он мне не мерещился. Он настоящий. К несчастью. Ну, вот опять, — говорю я, когда картинка на экране вновь пропадает. — Все, я иду к нему. — Я решительно поднимаюсь со своего высокотехнологичного кресла, держу паузу, чтобы жена вразумила меня, неразумного, и не дала совершить нечто такое, о чем я потом пожалею, и снова сажусь. — Я думала, ты собрался идти к нему. — Так картинка теперь нормальная. Я вижу его пивное брюшко. — Вообще-то это подтянутый крепкий живот, — говорит Воздержанья. — Просто картинка вся перекосилась. Может, тебе и вправду стоит сходить. Только будь осторожен, Скотт. Он — крупнее тебя. Крупнее, да. Но, задаюсь я вопросом, всегда ли «крупнее» значит «лучше»? Мысленно сравниваю свой пенисе размером фаллоимитатора, спрятанного в комоде жены, и прихожу к выводу, что да. Именно это оно и значит. — Хорошо, — говорю я, вставая с кресла. — Скотт Спектр никому не позволит испортить себе субботний вечер. — И я решительно выхожу из дома, даже не надевая кроссовок. Тук-тук-тук — это я стучу в дверь, а сердце стучит: бум-бум-бум. И прежде чем разум успевает спросить у тела, что оно тут забыло и насколько оно уверено, что ему вообще следует здесь находиться, как дверь открывается, и меня бурно приветствует наш сосед Эдди. — Эдди, — говорю я, обозревая его подбородок снизу. — Э... как поживаешь? Что делаешь? — Да вот телик смотрю. Этот крутой сериал про полицию, который «Крутые копы». Принимаю его через спутник, со своей новой антенны с дальним радиусом действия. — Прикольно. Мы тоже его принимаем со своей старой антенны с коротким радиусом действия. — Теперь делают новые, Скотт. И новые гораздо лучше. Потому что старые — дерьмо на палочке. — Эдди, сигнал с твоей новой антенны перебивает нам всю картинку. Пойдем, сам посмотришь... — Я не успеваю договорить. Горло как будто сжимает железным кольцом, и я вырубаюсь. И вот я лежу, распростертый на травке перед домом соседа Эдди. Жена тоже здесь: пытается расстегнуть ворот моей специальной рубашки с логотипом «Космонавта в космосе». Эдди поправляет на мне очки, а пожилая леди, старушка божий одуванчик из дома через дорогу, деловито снимает с меня мои тапки в виде инопланетных пришельцев. Все кажется странным, как будто я смотрю на мир через толстые линзы. Я сам, жена, наш сосед Эдди и упомянутая старушка. Бабуля Кошак. И, возвышаясь над всеми во всей пятнистой красе, маячит сам мистер Лиственное Дыхание, жираф Джим. Его глупая морда расплылась в дурацкой улыбке. —Джим, у меня только что был второй сердечный приступ. — И что, тебе медаль дать? — Ну, можно хотя бы слегка посочувствовать. Джим наклоняется ко мне близко-близко и говорит, дыша мне в лицо запахом свежих листьев с самых верхушек деревьев: — Что за чушь? — Нет, правда, Джим. Прояви толику сострадания. — Чего проявить? — Я думал, что мы закончили с этим делом. На прошлой неделе я мастурбировал целых три раза и один раз — даже с семяизвержением. И еще я купил специальный журнал для ножных фетишистов. — Давай, Спек, соберись. Встрепенись, возбудись и приласкай жену так, чтобы у нее аж миндалины заболели. — Все, что скажешь, — говорю я умоляюще, — только дай мне еще один шанс. — Это уже не ко мне. Я всего-навсего скромный посыльный. А теперь поднимайся, пока эта милая бабушка не смылась с твоими тапками. — Скотт, — говорит жена, когда я принимаю сидячее положение, — а мы уже думали, что ты все... — Ага, — говорит Эдди. — Думали, что ты дал дуба. — Мои тапочки в виде инопланетных пришельцев! — кричу я в панике. — Где мои тапочки в виде инопланетных пришельцев?! Все взоры обращаются на Бабулю Кошак, которая шаркает через дорогу, напялив мои любимые инопланетные тапки прямо поверх своих мягких старушечьих шлепанцев. Я встаю на ноги и расправляю плечи. — Воздержанья, — говорю я торжественно, — я теперь не такой, как раньше. Я стал другим человеком. — Я подхожу к ней и целую, пылко и страстно. В лоб. Потом поворачиваюсь к соседу. — Знаешь, что, Эдди? Эта твоя дальнобойная антенна — просто зверь, а не антенна. — Хочешь, пойдем ко мне? Телик посмотрим? — Э... — Пойдем, пойдем, — говорит Эдди. — Вверх по лиственнице. Я как-то далек от рабочего класса и не всегда понимаю их специфические выражения, но из контекста мне ясно, что сосед приглашает меня наверх, к себе в спальню. Но поскольку я стал другим человеком, у меня просто нет выбора: я не могу не принять приглашения. Помахав Воздержанье рукой — она тоже машет в ответ, вытащив тонкую руку из кармана своей длинной коричневой юбки, — я вхожу в дом следом за Эдди и закрываю дверь. — А жена дома? — Она меня бросила, Скотт. Говорит, я ей внимания не уделяю. Целыми днями смотрю телевизор. — Да, невесело. — Жизнь вообще невеселая штука, — говорит Эдди, цитируя «Крутых копов». И продолжает цитату: — Рвешь задницу, носишься как угорелый вверх-вниз по лиственнице — ради чего? Ради чего мы вообще живем? Чтобы арестовывать граждан и бить их ногами по голове? — Это точно. — Помнишь, кто так говорил, Скотт? — Инспектор Синий? — Инспектор Черный, — говорит Эдди. — Инспектор Синий, это который с тяжелым характером. — Только там не было никаких «лиственниц», «елок» и прочих «сосен». Там было «по городу». «Носишься как угорелый по городу — и ради чего? » Эдди смотрит на меня как на идиота. — По мне так, Скотт, как ни крути, жизнь — дерьмо. — И что? — Что «и что»? — А, понятно. Эдди замирает на месте и поворачивается ко мне. — Да ты глянь вокруг и скажи честно, ты видишь хоть что-нибудь, что не дерьмо? И он, в сущности, прав. Как и у всякого пролетария, у Эдди вечно нет денег, а те деньги, которые есть, он тратит на лотерейные билеты, алкоголь, сигареты, бульварную прессу и мягкое порно. — Знаешь, что, Эдди. По-моему, тебе надо в отпуск. Эдди качает головой. — Холодно сейчас в отпуск. — А ты поезжай куда-нибудь, где жарко. — А там слишком жарко, — говорит он и заводит меня к себе в спальню. — В общем, дома оно всяко лучше. Я молча киваю. — Ты, Скот, прикольный чувак. Сперва приходишь ругаться, что моя антенна забивает твой телик, а потом идешь смотреть мой. Я еще только вошел в спальню Эдди, а меня уже тянет уйти восвояси. Одна половина двуспальной кровати завалена переплетенными проводами самых разных цветов и оттенков. Даже, наверное, больше, чем половина, так что место для Эдди остается лишь с самого краешка. Телевизор стоит под окном, в окне светит солнце, и ореол яркого света окружает экран, по которому идет «снег»- в виде трескучих голубоватых пушинок. Эдди передает мне пульт. — Вот. Настрой эту зверскую антенну. Она управляется с пульта. Антенна, надо сказать, у него огромная. Больше, чем автомобиль типа хэтчбек или даже универсал. Я пытаюсь разобраться с пультом и явственно слышу, как антенна поворачивается на крыше. Картинки на экране сменяют друг друга, словно в калейдоскопе. Ковбой, примеряющий новые джинсы. Борцы сумо. Животные, показывающие фокусы. — Качество картинки оставляет желать лучшего. — Это помехи. — Откуда бы? — С твоего телика. — Если наш телевизор тебе мешает, надо было сказать нам сразу. Мы бы его выключили. — Это было бы не по-соседски. — Да, наверное, — говорю я, покраснев от стыда. — Эдди, слушай. У меня есть идея. Как тебе должно быть известно, я работаю на телевидении. Мои коллеги сейчас тестируют опытный образец новой телевизионной антенны, самой высокой из всех существующих на данный момент. Можно договориться, чтобы ее установили здесь, у тебя в саду. — У меня в саду?! Правда?! Я киваю. — Вот блин, на фиг, — говорит Эдди, и глаза у него как два футбольных мяча. — Может быть, я и не прав. Может быть, не все в жизни — дерьмо.
* * *
Три дня спустя. Мыс Эдди в саду за Эддиным домом, взираем на новую антенну. Такая высокая, толстая, оплетенная венами проводов, с закругленной верхушкой — она что-то мне напоминает. Вот только никакие могу понять, что же именно. — Нет слов. Блин, нет слов. — Ага, — отвечаю я тупо. Потому что не знаю, что еще можно сказать. У меня тоже нет слов. — Жены, жалко, нет. — Думаешь, эта штука произвела бы на нее впечатление? — Нет. Просто я думаю, кто будет чистить эту хреновину. — Семейная жизнь — это не для тебя, да, Эдди? — По мне так, как ни крути, а семейная жизнь — дерьмо. — А вот я доволен семейной жизнью, — говорю я, улыбаясь жене через изгородь между участками. Она машет в ответ, вытащив тонкую руку из кармана своей длинной коричневой юбки. — Мы с Воздержаньей счастливы вместе. Мы с ней радуемся друг другу, как дети — праздничному пирогу. — Пирогу с дерьмом. — Вовсе нет, — говорю я в защиту пирога. — С черникой и яблоками. И с толстым слоем сахарной пудры. — Сахар вреден для зубов, — говорит Эдди, демонстрируя свои плохие зубы. — Вон те ребята. — Он кивает в сторону электротехников, которые установили антенну и теперь наслаждаются заслуженным отдыхом за чашкой чая во внутреннем дворике. — Ты не обратил внимания, по сколько сахара они положили в чай? Каждый — по пять кусочков. Хотя в своем деле они мастера, ничего не скажу. Они знают, как установить антенну. Один из техников вытирает о траву подошвы ботинок в бетонной крошке и подходит к нам. — Тысяча тонн стали. Пятьдесят метров в высоту, десять метров в диаметре. И мы ее установили. — Да, ребята, вы — сила, — говорит Эдди. — А теперь можно ее подключить? Техник качает головой. — Она еще не прошла испытания. Может закоротить, так что всю улицу вырубит. Электричество, в смысле. Ладно, ребята, пошли. Они собирают свои инструменты, и тут на них падает тень, зловещая голубоватая тень. Будучи типичными пролетариями, они, конечно же, ничего не замечают, как не замечает и Эдди. Но я ее вижу и узнаю первый член отношения, выражаясь математическим языком. Разумеется, это Джим. При его неизлечимом психозе на всех и вся, что может составить ему конкуренцию и затмить его призрачный блеск, потусторонний жираф разросся почти до размеров антенны, на которую в данный момент и пытается взгромоздиться. Взгромоздиться, прошу заметить, с целями малоприличными, я бы даже сказал, непотребными. — Джим, не лезь на нее. Не надо, — кричу я ему. — Она еще не прошла испытания. — А чем, ты думаешь, я занимаюсь? Как раз испытываю на прочность, — говорит Джим, яростно совокупляясь с неподключенным опытным образцом. — Если она это выдержит, она выдержит все. — Надеюсь, ты не забыл надеть презерватив? — Ты что, совсем идиот? — Почему ты всегда обзываешься? Это что, защитный механизм? Речь — твой вербальный доспех? — Погоди, — говорит Джим, — я сейчас кончу. — И тут же кончает, облив всю антенну вязкой белесой субстанцией. — Так на чем мы там остановились? — Вот ты мне и скажешь. — Ах да, — говорит призрачное животное, уменьшаясь до более приемлемых с точки зрения приличий размеров. — Я как раз собирался назвать тебя недоумком. Это ж надо додуматься: поставить такую уродскую дуру металлолома в соседском саду. — Еще минуту назад ты был очень даже доволен. — Мы славно потрахались, Спек, но это не значит, что я собираюсь на ней жениться. Как-то, знаешь, не хочется поиметь неизлечимый рак мозга. — Джим, рак мозга бывает не из-за телевизионных антенн. — Ты живешь по соседству с самой горячей радиационной точкой во всей округе. С тем же успехом можно было бы снять пентхаус на ядерной электростанции. — Зато сколько радости людям. Посмотри, какое у Эдди лицо. Он смотрит. Я тоже смотрю. — Он же умалишенный, — говорит Джим. — Прошу прощения? — Умалишенный — значит лишенный ума. Идиот, одним словом. Я еще раз смотрю на Эдди. Действительно, вид у него идиотский. — Может быть, у него просто легкое нервное потрясение. — Как же, будет тут легкое нервное потрясение, — говорит Джим, ковыряясь в носу. — Потрясение крайне тяжелое. И ничего удивительного. Когда у тебя за окном торчит фаллос... — Джим, это не фаллос. — Это фаллос. Большой металлический член. Все эти умные психологические навороты — чушь собачья без хвостика. Это член, самый что ни есть настоящий член, и ты воздвигнул его в саду Эдди, потому что тебе не хватает смелости разобраться с ним по-мужски. — Дурацкая логика и обвинения безосновательные. — Эта антенна, Спек, продолжение твоего пениса. Его проекция вовне. Воздетый меч твоего так называемого рыцаря. Пусть он стоит в саду Эдди, но его тут поставили с твоей подачи, и все это знают. — Это был мой подарок Эдди, — говорю я слабым голосом. — Чтобы у него телевизор лучше работал. — Дело не в телевизоре, Спек. А в том, насколько ты вырос в глазах жены. То есть по собственным ощущениям. Ты как, уже ощущаешь себя мужиком под ее восхищенным взглядом? Потому что, давай по правде, все в этом мире вращается вокруг члена. Насколько он впечатляет размерами и куда его сунуть. Я молчу, формулирую защитную речь. Или речь должна быть нападающей? В любом случае я беру паузу, чтобы как следует сформулировать свою мысль, а потом наношу смертоносный удар: — Подумать только, сколько цинизма в таком длинношеем создании. Сразу видно, что годы юности, когда формируется личность, ты провел в самых дремучих джунглях. Бегая от гепардов и им подобных. — Бегая от гепардов? Вообще-то я через них перешагивал. Они замирали на месте, почесывали свои мокрые уши и задавались вопросом: «Куда это он направляется? » Потом я наклонялся, и они буквально выпрыгивали из пятен, когда видели мое перевернутое лицо. А я выпрямлялся и шел себе дальше. С гордо поднятой головой. — Так не бывает. Ни одна крупная кошка просто так не отпустит жирафа. И особенно после того, как ее выставили идиоткой. Если бы что-то такое случилось, этот гепард обглодал бы все мясо с твоих тощих лодыжек. — Как раз по этой причине у нас, у жирафов, на лодыжках нет мяса, — объясняет мне Джим. — На чем мы там остановились? Ах да. Я уходил с гордо поднятой головой и скрывался среди деревьев, а большие кошки смотрели мне вслед и думали: «Так вот куда он идет. Истинный король джунглей». — С каких это пор жирафы сделались королями джунглей? — Так было всегда. Потому что мы выше всех. — Самоуверенное животное, — бормочу я себе под нос. — Джим, ну когда ты поймешь, что размер не имеет значения? — Все имеет значение в джунглях, Спек. Это вопрос выживания. — А ты, как я понимаю, лучше всех разбираешься в этом вопросе. Правда, ты уже мертвый. Но это так, мелочи жизни. Джим молчит. Потому что сказать-то нечего. Он просто стоит, глядя в землю, сквозь которую, вне всяких сомнений, ему сейчас очень желательно провалиться. — Ну вот, — говорю я с довольной улыбкой, — самомнения-то поубавилось. — Послушай дружеского совета: заткнись, пожалуйста. Пока я тебя не заткнул. — Ну, я-то хотя бы живой, — говорю я и в доказательство сказанного бодро подпрыгиваю на месте. — И все-таки, Джим, мне действительно любопытно. С чего ты так скоропостижно скончался? Только не надо рассказывать сказки про сердечный приступ. — Я не люблю об этом говорить. У меня настроение портится. — Оно у тебя и так вечно испорченное. — Ты будешь слушать или нет? — Буду. Если ты перестанешь выдумывать. — Тогда, если ты перестанешь скакать, я начну. И он начинает. — Я, значит, гуляю себе, никого не трогаю. И вдруг слышу: стреляют. Обозреваю окрестности и вижу парня с таким, знаешь, ружьем с дулом типа воронки. Он только что уложил слона, а теперь, значит, палит по мне. К счастью, я вырос в самом злачном районе джунглей, в восточной части, в Ист-Сайде, и мои ноги натренированы тут же срываться на бег на месте при первых же признаках опасности. Вот так примерно. — Джим исполняет что-то похожее на джигу. Его длинные жирафьи ноги выделывают замысловатые па, словно он вяжет на спицах какой-то сложный предмет одежды. Шапочку, например, или перчатку. — Ты вроде хотел рассказать, как ты умер. — Сейчас мы к этому подойдем. Это в следующей части. В общем, я на него посмотрел. Ну, на парня с ружьем. Выразительно так посмотрел. Как я умею. Смотрю я, стало быть, на него. И он застывает, как кролик, захваченный светом фар. Глаза совершенно безумные. Прямо как у меня, только хуже. — Ни единому слову не верю, но все равно давай дальше. — Он роняет ружье и бежит без оглядки. А я яростно втаптываю ружье в грязь, и все звери выходят из джунглей и провозглашают меня царем пива. — Царем чего? — Пива. У меня очень высокая сопротивляемость к алкоголю. — А что стало с охотником? — Он сбежал, предварительно обоссавшись. А через неделю вернулся. И привел с собой целую армию. И вот они развернулись широким фронтом, такие все бравые. Вопят: «В атаку». Ну и идут, значит, в атаку. В основном конные. Но были у них и летательные аппараты. Из самых первых. Сейчас они называются аэропланы. — И когда это было, по-твоему? — Ну, лет двести назад. Я смеюсь. — Тогда еще не было никаких аэропланов и прочих летательных аппаратов. — Когда я говорю «летательные аппараты», я скорее имею в виду что-то вроде подпрыгивающих аппаратов, — говорит Джим. — Такие... длинные, деревянные. С виду похожие на веретено. На деревянных колесах. — А в исторических книгах написано по-другому. — Как бы там ни было, ты, наверное, уже догадался, что было дальше. — Нет, еще не догадался. — Даже жирафу не справиться с целой армией. Уж точно — не на пустой желудок. Так что я пошел завтракать. В один очень даже приличный рыбный ресторанчик. — И чего? — И подавился. Рыбной костью. — Да уж, не повезло. — Всем когда-то придется уйти. Да, кстати... — И Джим растворяется в воздухе. Незаконченное предложение повисает в пространстве наподобие вешалки для пальто. Эдди сует мне в руки конец толстого черного кабеля. — Будь другом, сходи подключи эту штуку. Я бы и сам сходил, только мне хочется обнять антенну, когда она в первый раз включится на прием. — Но тогда ты не сможешь увидеть, что там в телевизоре. — А ты меня позови, когда кончатся титры. Так что я тащу кабель наверх, в спальню Эдди, где меня поджидает не кто иной, как мой старый приятель Джим. — Господи, опять ты. — Дружище, не видел тебя тыщу лет. — А кто мне рассказывал сказки в саду? — Откуда мне знать. Он был высокий? С хвостом? Теперь моя очередь тупо хлопать глазами. — Ладно. Что будем смотреть? — Сперва надо подключить антенну. Вот только куда? — А ты почитай руководство по эксплуатации, — говорит Джим, убирая копыто с белой брошюрки. Я беру ее в руки, листаю. — Подключение к телевизору новой телевизионной антенны опытного образца, — читаю я вслух. — Пункт первый. Найдите длинный черный кабель. У него должно быть два конца. По одному с каждой стороны. — Дай сюда эту штуку. — Только смотри, чтобы там не осталось следов от зубов. Джим берет в зубы кабель антенны, сует голову за телевизор и подключает ее где-то сзади. Антенну, не голову. Хотя с тем же успехом это могла бы быть и голова. Я беру пульт, выхожу в коридор, навожу пульт на телик через открытую дверь и нажимаю на кнопку. Джим стоит перед телевизором, почти касаясь носом экрана. Стоит в полный рост. Я никак не пойму: то ли он сам дал усадку, то ли телевизор разросся до беспрецедентных размеров. Как и следовало ожидать, по экрану идут помехи. Но это самые выдающиеся помехи из всех, которые мне доводилось видеть. — Эта антенна такая мощная, — говорит Джим, нажимая копытом на кнопку настройки каналов, — что принимает программы, которые еще даже не сняли. — Например? — «Космонавт в космосе». Третий сезон, десятая серия. Серия начинается — как всегда — с традиционной заставки. Космонавт, парящий в открытом космосе. Только теперь на нем новый скафандр и узоры созвездий более сложные. Взвихренные галактики раскрываются, как бы выворачиваясь наизнанку, и там, за ними, — еще галактики и еще. В общем, красиво. Мы даже слегка изменили главную музыкальную тему. Мотив все тот же: запоминающееся там, там там там там, тамтатам, татата-таааам. Но аранжировка немного другая, более энергичная. Из черной дыры выплывает название сериала. «Космонавт в космосе». Большими массивными буквами. Буквы кружатся в космическом вихре, разлетаются в стороны, и их пожирает космическое чудовище. Честно сказать, я не в восторге. В общем, смотрибельно, да. Но слегка отдает безвкусицей. Я не видел предыдущих серий, так что мне сложно понять, что происходит. Похоже, действие происходит на какой-то космической станции. Космонавт лежит на космической койке. Свет приглушен, лампы работают в режиме «отдых и восстановление сил». Космический шлем Космонавта лежит в ногах койки, а его космический скафандр, как я понимаю, сейчас висит на специальных плечиках в антистатическом гардеробном отсеке. Космонавт не спит. Он всегда начеку. Всегда бдит. Он просто лежит на космической койке, накрывшись космическим одеялом, похожим на толстую пленку с пупырышками. Он, наверное, мерзнет и хочет согреться. Вот только лицо у него очень странное. В глазах — чуть ли не страх или что-то похожее на страх, что вообще-то маловероятно, поскольку Космонавт бесстрашен, отважен и смел. Дверцы антистатического гардероба бесшумно раздвигаются, и оттуда выходит некое космическое существо. Высокое, зеленое, четвероногое, с длинной шеей. Вместо стоп у него присоски. А на голове вместо шлема — что-то очень похожее на форменные космические трусы. — Всем привет, — говорит существо. — Меня зовут Джимп, я космический жураф с планеты Джумгли. Космонавт натягивает космическое одеяло до самого подбородка. — Не убивай меня, — умоляюще говорит он, что совсем на него не похоже. — Пожалуйста, не убивай меня. Космический жураф деловито обходит комнату и останавливается перед койкой. — Не бойся, я тебе ничего не сделаю. У вас как тут с космическим пивом? Найдется бутылочка для гостя? — Там... в космическом холодильнике, — говорит Космонавт, заикаясь, указывая трясущимся пальцем на космический холодильник. Джимп пинком открывает КХ, достает бутылку космического пива, откусывает пробку, выпивает все залпом, громко рыгает и говорит: — Сейчас мне надо идти. Но я вернусь. Он заходит обратно в антистатический гардеробный отсек, и дверцы бесшумно сдвигаются. В следующей сцене Космонавт сидит в столовой космической станции и пьет какао из большой космической кружки. Руки у Космонавта дрожат так сильно, что какао выплескивается из кружки прямо на форменную космическую фуфайку. Капитан космической станции, при всех своих космически-станционных регалиях, пристально смотрит на Космонавта и говорит: — Космонавт, сразу после обеда зайдите ко мне в кабинет. Космонавт наблюдает за тем, как капитан доедает свой космический пудинг. Потом идет следом за ним — не за пудингом, аза капитаном, — по коридору космической станции и проходит сквозь раздвижные космические двери на космический капитанский мостик. — Космонавт, вы — позор всей космической станции. Нас атакуют межгалактические роботы, а вы проливаете какао. У вас есть что сказать в свое оправдание? — Он... он был в кладовке. Капитан садится за пульт управления космической станцией. Жестом показывает Космонавту, чтобы тот тоже сел. Но Космонавт, кажется, не в состоянии выполнить даже самое элементарное действие. Он стоит, глядя в пространство широко распахнутыми глазами, и хватает ртом воздух. — Говорите, — кричит капитан, — если не хотите, чтобы вас исключили из академии. Потому что я лично добьюсь вашего исключения, если не получу никаких вразумительных объяснений. Космонавт поднимает руку над головой, изображая нечто, что значительно выше его по росту. — Высокий, — ему все-таки удается выдавить из себя что-то членораздельное, — пришелец. Капитан авторитетно вздыхает, нажимает на кнопку на пульте и говорит в скрытый микрофон: — Вызываю отдел безопасности. Код три-ноль-пять. В помещение врываются два охранника, хватают Космонавта под руки и уводят в одиночный отсек, обитый космическим эквивалентом войлока. Крупным планом — лицо Космонавта. Потом камера отъезжает, и по изменению интенсивности освещения становится ясно, что прошло какое-то время. На обитом космическим войлоком полу лежит длинная тень космического журафа. — Всем привет, — говорит Джимп. — Я вернулся. Теперь, когда тебя благополучно нейтрализовали, пойду прикончу всех роботов. Далее следуют несколько сцен, в которых космический жураф носится по космической станции, пинает межгалактических роботов, преимущественно — по голове, и отрывает им руки и ноги.
* * *
Я выключаю телевизор. — Как я понимаю, это был представительский ролик. Реклама актерских способностей великолепного Джима. Хочешь сниматься в кино? — Не понимаю, о чем ты. — Я уже представляю, как ты сидишь в кабинете Гарри Дельца, положив копыта на стол, и обольщаешь застывшего в изумлении продюсера цветистыми баснями о своих героических похождениях в джунглях. Джим — самый умный. Джим — самый хитрый. Даже льва обдурил. — Что за чушь?! — Делец очарован, только что из исподнего не выпрыгивает от восторга. Сразу же предлагает контракт. А в следующей сцене ты лежишь, растянувшись, в джакузи, и голые девочки намыливают тебе спину. — Чушь собачья, — повторяет Джим, только на этот раз он ухмыляется. — Тебе обязательно нужно все портить? Почему нельзя просто оставить меня в покое? Джим смеется. Вытягивает свои длинные ноги. Мысленно он снова там, в кабинете Гарри. Курит воображаемую сигару. Я сказал «он снова там». А надо было бы сказать «он уже весь в предвкушении». Поскольку этого еще не было. Пока не было. — Для тебя это просто прикол, — говорю я ему. — А для меня это работа. Средство к существованию. Ты представляешь, что будет, если изменится сама концепция сериала? Нас смотрят и любят. Космонавт — это сложившийся персонаже набором вполне определенных качеств. Среднестатистический фанат «Космонавта» знает его как родного. Его нельзя запереть в психушку, — говорю я со всей ответственностью. — Он сбежит через две секунды. — Нет. Если действительно сбрендит, то нет. — Кстати, а кто написал сценарий? Это же полный идиотизм. Диалоги хорошие, да. Признаю. Но характеры прописаны совершенно не так. Я бы в жизни такого не написал. — А это не ты написал. Ты для них больше не пишешь, — объясняет Джим. — Они нанимают новых сценаристов. Гарри Делец собирается вообще упразднить Космонавта. В смысле, не сам сериал, а только этого персонажа. Я открываю рот, хочу высказаться, но молчу. У меня просто нет слов. — Только, пожалуйста, не принимай это как выпад против тебя лично. Ты же не с себя Космонавта списал. Да, Спек? Или с себя? — Ну... — Я присаживаюсь на краешек космической койки. То есть кровати. — Каждый художник неизбежно вкладывает в свое творение частичку себя. Чего ты смеешься? Немедленно прекрати ржать, а то я тебя стукну. — Неудивительно, что вы с Эдди сдружились, — говорит Джим. — В тебе тоже есть тяга к насилию. — В Эдди нет тяги к насилию, — говорю я, глядя в окно. Он по-прежнему стоит, прижимаясь к антенне, обхватив ее у основания двумя руками. — Он законченный психопат. Ты же наверняка знаешь, где его жена. Здесь, на кровати. Под проводами. Я смотрю на кровать, одна половина которой завалена переплетенными проводами всевозможных цветов и оттенков. — Нет, я ее видел в саду. Буквально на прошлой неделе. Мы даже поговорили через забор. Она попросила меня написать компьютерную программу, чтобы предугадывать результаты Национальной Лотереи. — И ты ей сказал: «Иди в жопу». — Нет, я сказал, что обязательно напишу. Мне нравится Национальная Лотерея, Джим. Она дает простым людям возможность блеснуть. — Налог на глупость. — Прошу прощения? — Национальная Лотерея — это налог на глупость. Чем ты глупее, тем чаще играешь. То есть тем чаще платишь. — Как бы там ни было, я обещал, что напишу ей такую программу. И я напишу. — Я задумчиво тру пальцем оправу очков. — Или попрошу Вика Двадцатку, чтобы он написал. Вик — мой лучший друг. — Уже не нужно. В тот же день, после обеда, они с Эдди сидели тут, в спальне. Хотя нет, не сидели. Эдди лежал на кровати, а супруга стояла вот здесь. Где разрозненные носки. Я смотрю на разрозненные носки. Очень странно. — Эдди пытался смотреть телевизор, но супруга ему не давала. Вот он, значит, лежит, а она все докапывается. Говорит: «Выключи этот дурацкий ящик. Поговори со мной. Почему мы с тобой никогда не разговариваем? » А он ей: «Заткнись. Ты можешь заткнуться хотя бы на десять минут? У тебя рот вообще не закрывается, никогда. Не видишь, я телик смотрю. Так что заткнись и не мешай мне смотреть». Но она не умолкает. Все говорит, говорит, говорит... И тогда он встает, сгребает в охапку все провода и надевает их ей на голову. — Ерунда. Они весят, наверное, под тонну. Даже Эдди не смог бы поднять их все сразу. — Ну, если честно, все было немного не так, — говорит Джим. — На самом деле он брал их по одному и кидался в нее. Ее силы слабели с каждым ударом, и в конечном итоге она утратила волю к жизни. — Это было бы слишком долго. Она бы просто ушла из комнаты. — Ну хорошо. Он схватил провод и задушил ее. А потом надо было как-то избавляться от тела. Но ему было в лом. Так что он завалил ее проводами, а сам пошел в паб. — Вот это больше похоже на правду, — признаю я. — Но ты сам добиваешься того, чтобы никто не верил твоим рассказам, потому что ты их постоянно меняешь. — Если ты мне не веришь, посмотри сам. — Нет, что-то не хочется. — Ну давай. Посмотри. — Я, пожалуй, пойду домой. — Ну и пожалуйста. Ну и иди. Я встаю с кровати. Проблема в том, что провода навалены на стороне, ближней к двери, и по дороге на выход мне придется пройти мимо них. — Я, наверное, еще посижу. — Вот и славненько. Да, говорю я себе. Я сейчас сяду и буду слушать, как поют птицы. Слушать звонкие трели пернатых из городского предместья. Но птиц что-то не слышно. Они все улетели. Или умерли и попадали на землю. — Джим, я закрываю глаза и хочу, чтобы ты меня провел. — Куда? — К моему одеялу. По самой ближайшей дороге. И как-нибудь так, чтобы не соприкасаться с трупом. Джим. Джим, ты тут? Я открываю глаза. Комната вся залита синим светом полицейских мигалок. Джима нет. Я бросаюсь к двери мимо кучи перепутанных проводов. Бегу вниз по лестнице, в кухню. К окну. Эдди идет по дорожке к дому. Идет за мной. Явно намереваясь убить. Я распахиваю заднюю дверь, быстро выкрикиваю обвинение в лицо женоубийцы, захлопываю дверь у него перед носом и задвигаю задвижку. Мчусь к передней двери, впускаю в дом полисмена и сообщаю ему про тело. В спальне наверху. Через пару минут он спускается вниз. — Это что, шутка юмора? — Нет, уважаемый, — говорю я с мрачным видом. — Убийство — не повод для шуток. Мы поднимаемся в спальню. Полицейский идет впереди, я — за ним. В первый раз, когда он поднимался сюда, он сдвинул провода на другую сторону кровати, и обнаружилось, что под ними действительно скрывалось тело. Только какое-то сплющенное. Словно вырезанное из картона. Ой. Это и есть вырезка из картона. Огромная, в натуральную величину, фигура инспектора Синего из «Крутых копов». А вовсе не убиенная соседом жена. Я смотрю на картонного полицейского на кровати, потом поднимаю глаза на настоящего полицейского, не из «Крутых копов». — Сюжет потихоньку закручивается, — говорю я с надеждой. — И что это значит, по-вашему? Полицейский качает головой. — По-моему, это вообще ничего не значит. — Но вы же пришли расследовать убийство? Полицейский опять качает головой. — В последнее время у вас в районе участились квартирные кражи домашней обуви. — Тапочек. Полицейский кивает. — Тогда я, наверное, смогу вам помочь. На улице Эдди подходит ко мне и спрашивает: — Я правильно понял: ты только что обозвал меня гнусным убийцей и захлопнул дверь у меня перед носом? — Да, — говорю я, кося под дурачка. — Прости, пожалуйста. Я обознался. Принял тебя за другого. Он кивает. Полицейский нетерпеливо стучит пальцем по шлему— тук-тук-тук, — и я поспешно прощаюсь с Эдди и веду полицейского через дорогу, к дому Бабули Кошак. Будучи благоприличной старомодной бабулькой, она добредает до двери минут через полчаса после звонка, но настоящие леди преклонных лет стоят того, чтобы их дождались. — Добрый день, инспектор. Зайдете в дом? — Я тоже зайду, — говорю я и захожу. Бабуля Кошак закрывает дом и приглашает нас с гостиную. — Может быть, чашечку чаю? Каждому — по одной. У меня много чашек. Мы с полицейским сидим на диване, я — с одного краешка, он — с другого. Я пытаюсь придумать, что бы такого сказать, но тут возвращается Бабуля Кошак и вручает нам чай. Каждому — в своей чашке. Чай холодный, но мы молчим. Из уважения к старости. — Миссис Кошак, — говорит полицейский, — можно задать вам вопрос? Личного свойства? Сколько у вас пар тапочек? — Около тридцати. — Тридцати? — Да, — говорит она, мешая ложечкой чай. — А сколько, простите, у вас ног? — Сколько ног? Или пар ног? Полицейский смотрит на меня. Он явно растерян. — Пусть все будет в парах, — говорю я ему. — Так легче считать. — Пар ног. Бабуля Кошак на секунду задумывается, нет ли в вопросе подвоха, и отвечает: — Одна. Одна пара ног. — А есть ли какая-то особенная причина, почему для одной пары ног нужно тридцать пар тапочек? Бабуля хмурится. — Я не надеваю их все одновременно, если вы это имели в виду. — Миссис Кошак, если я ошибаюсь, поправьте меня. Вы ведь на пенсии? Живете на государственное пособие? — Да, все правильно. — И каков же размер вашей пенсии, если ее измерять в парах тапочек? Иными словами, сколько пар тапочек можно купить на одну вашу пенсию? Она снова задумывается на секунду, а потом говорит, что не знает. Я поднимаю руку: — Можно ответить? Полисмен кивает. — На одну еженедельную пенсию можно купить две пары тапочек. Ну или три — если на рынке. — Миссис Кошак, вы арестованы по подозрению в краже домашней обуви. Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас, и особенно если это касается тапочек. — Кстати, о тапочках, — говорю я, когда полицейский надевает на бабку наручники. — Могу я забрать свои тапки? Полицейский качает головой. — Вся домашняя обувь конфискуется при аресте как вещественное доказательство. Наши судебные эксперты должны провести экспертизу. — Бабуля Кошак, — говорю я, соображая буквально с ходу. — Могу я воспользоваться вашей уборной? — Только не забудьте поднять сиденье на унитазе. Я выхожу из гостиной, этак небрежно, вроде как мне и не очень надо, и уже в коридоре срываюсь с места и мчусь наверх, в спальню Бабули Кошак. Рывком распахиваю дверцу шкафа, и оттуда вываливаются все тридцать пар тапочек, а следом за ними — наш старый друг мистер Лиственное Дыхание, жираф Джим. — О, — говорит он, — привет. — Что ты здесь делаешь? — А ты что здесь делаешь? — Но я хотя бы не прячусь в шкафу старой леди. — Я — жираф-призрак, — говорит Джим, как будто это все объясняет. — Ну, я здесь по делу. Помогаю полиции вести расследование. Среди этих тапок есть два моих. Хотя я слабо себе представляю, как мне теперь их найти, не говоря уж о том, чтобы подобрать пару. — Вот один, — говорит Джим, указав на искомый тапок правым передним копытом. — А вон там — второй, — говорит он, указав на второй тапок левым передним копытом. — Круто. И как ты так быстро с ними разобрался? — Они сделаны в виде инопланетных пришельцев, — объясняет жираф. — А все остальные — обычные шлепанцы. Просто коричневые или в клеточку. Я киваю. — И еще от них пахнет. — У тебя, наверное, очень чувствительный нос, если ты различаешь запахи тридцати разных пар тапочек. Да, очень чувствительный. — Выдержав паузу, что называется, для эффекту, я добавляю: — Или, может быть, просто большой. — Чушь собачья. Без хвостика. Потом мы какое-то время молчим. Я подбираю свои тапки в виде инопланетных пришельцев, этак небрежно, вроде как мне и не очень надо, и говорю: — Ну что, я пойду? — А меня чего спрашивать? Если я безобразный и скверный характером, это еще не значит, что я твоя мамочка. — Слушай, если ты будешь и дальше меня преследовать... — Я тебя не преследую, делать мне нечего. — Куда бы я ни пошел, ты всегда там. — Значит, это ты меня преследуешь. Если по здравому размышлению. — По здравому размышлению?! Не смеши мои очки, — говорю я, поправляя очки. — Ты — жираф-призрак, а призрачные жирафы не мыслят здраво. Это общеизвестный факт. Так что давай возвращайся в шкаф. Где тебе самое место. — Хорошо, — говорит Джим, забираясь обратно в шкаф. — Увидимся в камере, дятел. Я надеваю тапочки в виде инопланетных пришельцев на руки, как перчатки в виде инопланетных пришельцев, и закрываю шкаф. Остальные двадцать девять пар тапочек остаются лежать на полу. И только почти у двери до меня вдруг доходит, что сейчас сказал Джим. — Погоди. Ты сказал «в камере»? Это в какой камере? В тюрьме? — Я тебя не слышу, — говорит Джим из шкафа. — Я в шкафу. Я открываю шкаф и повторяю вопрос: — Ты так сказал? — Ну, наверное. — А почему ты так сказал? — Этот полицейский, он еще в доме, — объясняет Джим, почесывая седалище кончиком хвоста. — Если он увидит, что ты забрал эти тапки, он тебя арестует. За извращенство отправления правосудия. — За извращение. — Извращение — дело житейское, а извращенство карается по всей строгости, — говорит Джим с умным видом. — Тапочки как вещественные доказательства должны быть подвергнуты обязательной экспертизе. — Здесь еще двадцать девять пар. Приблизительно. Никто даже и не заметит, что одной не хватает. — Хорошо, Спек, но давай предположим. Старушка невиновна. Тапки подбросил маньяк-бабушконенавистник. Скажем, племянник, у которого зуб на бабку. И лишь на одном из всех шестидесяти отдельных тапок остался волос с лодыжки злодея. Я подчеркиваю: лишь на одном. А если как раз на твоем? Старую леди признают виновной и посадят в тюрьму. За преступление, которое она не совершала. Таким образом, пострадает невинный. А почему? Потому что удобство собственных ног для кого-то, не будем показывать пальцем, важнее торжества справедливости. Я закусываю губу. — Лично мне глубоко фиолетово, — продолжает Джим. — Ну, посадят бабулю, оно даже и к лучшему. В супермаркете меньше толкучки на одну тормознутую бабку. Просто я за тебя волнуюсь. Чтобы тебя потом совесть не мучила. Я улыбаюсь тепло и сердечно. — Что, правда? — Что? — То, что ты сейчас сказал. Что ты за меня волнуешься. — Вот только не надо сентиментальных соплей. Тем более когда мы в спальне, наедине. Что люди подумают?! Я сажусь на краешек кровати. — Но никто же не знает, что мы сейчас здесь. — Спек, иногда ты меня пугаешь. Тебе, пожалуй, пора. Пока тот полицейский не вызвал подкрепление. — Ой, я про него и забыл. До свидания, Джим. — Чао-какао. — Обольстительно вильнув задом, он исчезает среди верхней одежды. Я мчусь обратно в гостиную, но потом, вспомнив про тапки в виде инопланетных пришельцев у себя на руках, разворачиваюсь на ходу, возвращаюсь в спальню, открываю окно, кидаю тапки подальше в сад и спускаюсь в гостиную. — Прошу прошения, что так дол го, инспектор. Тут на удивление уютный сортир. Полицейский и Бабуля Кошак по-прежнему сидят на диване. У Бабули подбиты оба глаза. Раньше я этого не замечал. — Ну, нам пора, — говорит полицейский, вставая. Бабуля Кошак тоже встает, ее наручники погромыхивают на ветру. Странно, что ветер дует в помещении. Либо где-то открыто окно, либо у кого-то из нас очень простуженная душа.
|
