| Дядюшка Тянем-Потянем
После без малого двух недель беспокойства, когда жираф-призрак приходил каждую ночь, теперь меня беспокоит его отсутствие. Я все думаю, как было бы здорово снова увидеть хотя бы кончик его длинного носа. Промучившись пару часов, я поднимаюсь с кровати, подхожу к шкафу, открываю дверцу и заглядываю туда, внутрь. Ничего. Даже чисто символической кучки фекальных масс.
Пуховое одеяло на кровати жены издает тихий шелест. Воздержанья сидит на постели и удивленно таращится на меня. — Скотт, что ты делаешь? Я закрываю шкаф и возвращаюсь в постель. — Мне показалось, я что-то слышу. И я подумал, что кто-то пробрался в дом. — И ты искал его? — Да. — В шкафу? — Да, — говорю. — Или. Это... Рубашку искал. — Рубашку? Я молча киваю. — Скотт, тебя что-то тревожит? Я качаю головой. — У тебя что, неприятности на работе? Я снова качаю головой. У жены черный пояс по языку жестов, так что она запросто может читать мою жестикуляцию даже в полной темноте. Я ложусь на спину и смотрю в черное пустое пространство, где вообще-то полагается быть потолку. — Воздержанья, а ты когда полировала сервант... Тебя это... э... возбуждало? — Какой ты смешной. — Мне слышно, как она взбивает подушку, прислоняет ее к стене и садится. — Возбуждает ли меня полировка мебели? Во всяком случае, мне нравится это занятие. Как и всякое монотонное действие, оно не требует сосредоточенности, и можно думать о чем-то другом. Мысли так разбредаются... — И куда забредают? — Да так, никуда. Например, мне представлялось, что я лежу на лугу. В траве. Снимаю туфли и хватаю стебельки цветов пальцами ног. Да, а потом я поднимаю глаза и вижу этого большого коня. Такой вороной жеребец, очень красивый. Он сдирает с меня юбку зубами. — Как грубо. А что было потом? — Он взобрался ко мне на спину и поскакал. Ну, на мне. — Ты хотела сказать, ты взобралась к нему на спину. Села в седло, взяла в руки поводья, и он помчал тебя по зеленому лугу. — Нет. Я все правильно говорю. Это он был на мне. — Как-то оно странно. — Он вообще странный конь. Совсем не такой, как все. Я киваю. Я так и думал. Всего лишь невинный полет фантазии. Жираф Джим ошибался. Кстати о жирафах. — Воздержанья, ты веришь в призраков? — Нет, не верю. — А в таких... очень высоких призраков? — Слушай, Скотт, тебе точно надо как следует выспаться. Я себя чувствую идиотом. Теперь я даже рад, что в комнате темно. Когда рядом жена, а ты вдруг чувствуешь себя идиотом, лучше, чтобы это происходило в полной темноте. Я жду, пока ее дыхание не станет спокойным и ровным, потом пересекаю нейтральную полосу, потихонечку забираюсь под одеяло и обнимаю жену. Обнимаю ее крепко-крепко. Крепче уже не бывает. Потому что, похоже, мне остается совсем мало времени на этом свете. И я могу обнимать ее лишь на временной основе. Я сам почти засыпаю, но тут комната вдруг озаряется желто-голубоватым сиянием, и — догадайтесь, кто к нам пришел? Когда я был маленьким, я всегда заправлял постель перед тем, как идти в школу. Потому что боялся, что, если я не заправлю постель, там поселятся привидения. Так что, когда появляется Джим, я инстинктивно бросаюсь к своей кровати, чтобы накрыть ее одеялом. — Ах ты, старый проказник. — В смысле? — Я видел, как вы обнимались. — Это для сохранения тепла. — Для сохранения тепла, грешное мое вымя. — Джим язвительно хмыкает. — Надеюсь, ты все же сподобишься совокупиться. Какой смысл ее согревать, если не будешь на ней дыр-дыр-дыр. — Что еще за дыр-дыр-дыр? Это же не мопед, а жена. Неудивительно, что тебя называют мистером Циником. — Э? — Любовь — это лучшее, что есть на свете, Джим. А не средство добиться чего-то лучшего. — Полный бред. — И ты ошибался насчет сексуальных фантазий. Весь этот вздор насчет мастурбации с сервантом. Она просто резвилась. С конем. — Так я и думал. — Он на ней ездил. Забрался на спину и ездил на ней. Как на лошадке. Все шиворот-навыворот, да. Но такова уж моя Воздержанья. — Сейчас я тебе кое-что покажу, — говорит Джим. — Включи свет. — Она может проснуться. — Ну, закрой ей лицо подушкой. Это действительно важно. Если с тобой после этого не случится сердечный приступ, — говорит Джим со зловещим видом, — тебя уже точно ничто не возьмет. Я встаю с кровати, укрываю жену с головой одеялом и включаю лампу на тумбочке. — Открой нижний ящик комода. — Если ты собираешься мне показать мои старые непарные носки... — Нижний ящик в комоде жены. — Нет. — Я категорически возражаю. — Я не суюсь в ее личную жизнь. — От этого и все проблемы. Открывай. И я открываю. Там лежат ее вещи, всякие милые пустяки. — Посмотри в глубине, у дальней стенки. И что там лежит? Я достаю что-то толстое, длинное и твердое. — Ой, это что? — Называется фаллоимитатор. Иначе: искусственный член. — В ящике у моей жены? Джим кивает. — Это какая-то нелепость, — говорю я, потрясая искусственным членом. — Это ты его подложил? Знаешь что, Джим? Если жена это увидит, ее стошнит. — Ну, ты и придурок, — с жалостью произносит Джим. — Это ее агрегат. Она его прикупила в «Адаме и Еве». — В Адаме и где? — В «Адаме и Еве». В секс-шопе. — Воздержанья никогда не купила бы такую гадость. — Купила бы, Спек. Собственно, и купила. — Но он же огромный, — говорю я, дивясь на длину этой штуки. — И... это... черный. — А теперь вспомни: она говорила, что у нее есть любовник. И назвала его имя. Помнишь, какое? — Лерой. — Самое подходящее имя для черного. Я смотрю на эту толстенную штуку, покрытую черной резиной. Значит, фаллоимитатор. Такой огромный, что я держу его двумя руками. Причем обе дрожат. И от этого он вибрирует. Как будто он включен. — Посмотри на него, — говорит Джим. — Это Лерой Я качаю головой. — Познакомьтесь. Скотт, это Лерой. Лерой, это Скотт. — Как-то даже не верится, — говорю я растерянно. — Получается, у нее действительно есть любовник. В каком-то смысле. — Теперь все сходится, да? Сервант. Фантазии и грезы. — Нет, они просто резвились с конем, — говорю я, и только потом до меня доходит, что это значит. — А она говорила, какой он был масти? — Вороной. — Стало быть, черный был конь. — Джим умолкает на пару секунд, а потом говорит. — Знаешь, ты лучше его положи на место. Ты же не знаешь, где он побывал. Я убираю Лероя обратно в ящик. — Спасибо, Джим, ты меня просветил. Для меня это действительно много значит. — Эй, ты куда? — Спать ложусь, — говорю я, ложась в постель. — Завтра будет тяжелый день. Мозговой штурм. Будем придумывать новые серии «Космонавта». — Но мне нужно тебе кое-что показать. — Ты уже показал. — Что-то еще. — После того, что я видел, меня уже ничем не удивишь. По сравнению с этим все блекнет. — Я бы не стал торопиться с выводами. — Жираф пятится, потом разворачивается и проходит сквозь стену. Я снова встаю, надеваю футболку с изображением Космонавта, сую ноги в любимые тапки в виде инопланетных пришельцев и выхожу в коридор, тихо прикрыв за собой дверь спальни. Пока я искал в темноте выключатель, мистер Лиственное Дыхание уже спустился в прихожую. Я иду вниз по лестнице, и обои на стенах покрываются цветочным узором, и я понимаю, что это уже не мой дом, а дом родителей. — Подожди здесь, — говорит Джим и проходит в гостиную сквозь закрытую дверь. Я опускаюсь на корточки перед дверью и прижимаюсь к замочной скважине левой линзой очков. Вижу папу. Он сидит, развалившись в кресле, и как будто тасует колоду карт. Интересно, с чего ему вздумалось играть в карты посреди ночи. И самое главное: с кем он будет играть? Может, он просто решил разложить пасьянс. Или, может быть, они с мамой режутся в дурака, просто мама на минуточку вышла на кухню, чтобы сделать какао, хотя нет — вот она, я ее вижу. Лежит на диване и ждет, когда папа раздаст карты. Я открываю дверь и вхожу, и тут выясняется, что все немного не так, как я думал. Вернее, даже совсем не так. Голубой свет, который я принял за свет ночника, на самом деле идет от экрана включенного телевизора. А человек на диване — это вовсе и не человек, а вполне определенный призрачный жираф. Он поднимает глаза и подмигивает: — Гейское порно. — Что? — Гейское порно. Твой папа — скрытый гомосексуалист. О Господи. Он не карты тасует. Он мастурбирует. — Только без резких движений. А то прорвешь силовое поле, или как там оно называется. Это его любимая пленка, твоего папы. А ты еще удивлялся, чего он так настоятельно просит быстрее вернуть видак. Видишь этого мальчика с белой попкой? Ему только четырнадцать. А этот старый козел заправляет ему только в путь. Называется: содомирует. — Но почему? — А откуда мне знать? — говорит Джим, сморщив нос. — Я здоровое гетеросексуальное млекопитающее без всяких нетрадиционных наклонностей. — Нет, Джим, я имею в виду, почему папа смотрит какое-то гейское порно. Он же женатый мужчина. — Женатый мужчина-гомосексуалист. — Но он же мой папа. Разве у геев бывают дети? — говорю я наивно. — Тогда он еще не был геем. Все началось в прошлом году, когда он познакомился с Флинном. — С каким еще Флинном? — С тем, кому он заправляет. Помнишь, твой папа ушел с работы? Из той конторы, которая производила электронные стимуляторы сердца? — Он не ушел с работы, — поправляю я Джима. — Его уволили по сокращению штата. Джим качает головой. — Они взяли стажера, мальчишку только со школы. И твой папа должен был научить его, как управлять этой машиной, ну, которая производит ЭСС. — ЭСС-производящей машиной. — Ага, этой самой. И каждый раз, когда Флинн наклонялся, он как бы случайно касался задницей руки твоего папы, а потом уже и рука стала как будто случайно касаться задницы. Вот такой интересный случай из жизни случайных конечностей и седалищ. Флинн предложил встретиться после работы, сходить куда-нибудь выпить. Они встретились, выпили. А потом они сделали это. — Что это? — Ну, это. — Ой. — Там же в баре, в сортире. Флинн стоит раком, твой папа рулит. — А что было потом? — Флинн пошел домой. Ему надо было назавтра рано вставать на работу. А твой папа остался в баре. Сидел до закрытия, а потом тоже пошел домой и честно все рассказал твоей маме. — Про Флинна? Джим качает головой. — Про голубей. — Про каких голубей? — Про голубей-мутантов. — Каких еще голубей-мутантов? — Хищных и злобных пернатых. Они захватили завод, так что все производство остановилось, и хозяевам пришлось закрыть фабрику. Эти гады сожрали чек на его выходное пособие. Не хозяева, а голуби. Которые мутанты. — И она поверила? Джим пожимает плечами. — В общем, все благополучно забылось. А потом, где-то с месяц назад, твоего папу пробило, и он принялся покупать эти кассеты. — В том же секс-шопе? — В «Адаме и Еве» такого нет, Спек. Он их берет у того парня из паба. — А почему эта — его любимая? — Мальчик, который тут снялся, похож на Флинна. Так, кажется, нам пора уходить. Сейчас папа спустит. Я выхожу обратно в прихожую. Не должно сыну взирать на плоды чресл отца своего, излитые всуе. Или, может быть, наоборот? Как бы там ни было, взирать почему-то не тянет. Уже в прихожей Джим говорит, чтобы я выключил свет. — Зачем? — Ты же хочешь вернуться домой? Я вздыхаю и щелкаю выключателем. Пару секунд Джим стоит, испуская самодовольное сияние, как большой желтый пижон, хотя, собственно, почему «как»? Он и есть большой желтый пижон. А потом говорит: — Теперь включай. Я послушно включаю свет. Ой. — Джим, это дом моей сестры. А ты говорил, мы вернемся домой. — Разве я что-то такое сказал? — Ну хорошо. Намекнул. — Да кого это колышет? — Меня колышет. Я устал. Хочу спать. — Мне надо тебе кое-что показать. — Нет, лучше не надо. Лестница в доме сестры деревянная, а дерево, как известно, имеет дурную привычку громыхать под ногами. К счастью, копыта Джима сделаны из невесомого призрачного вещества, а подошвы моих стильных тапочек в виде инопланетных пришельцев подбиты слоем мягкой синтетики, так что мы поднимаемся почти беззвучно. Джим останавливается перед дверью. Это спальня дочери моей сестры, ее старшей. — Иди за мной, — говорит жираф. — Даже не подходи к ней, животное. Гнусный растлитель малолетних. — Делай, что говорят. А если хочешь вступить в дискуссию, обратись к моему левому заднему копыту. Оно ведет все деловые переговоры. — Все, я домой. — Я не шучу. Я действительно собираюсь домой, даже если придется идти всю дорогу пешком, в тапках в виде инопланетных пришельцев. Пару секунд Джим глядит на меня, потом картинно закатывает глаза и закусывает губу. — Слушай, ты извини, если тебе показалось, что я психанул... — Мне не показалось, что ты психанул. Ты вообще псих ненормальный. — Спек, это действительно важно. Ты можешь открыть для себя что-то новое. — Ничего нового о нашем маленьком Цветуечке ты мне не расскажешь. — У нее месячные. — Джим, у тринадцатилетних девочек месячных не бывает. — Еще как бывает, Спек. Менструации с обильными выделениями. А как иначе, ты думаешь, они получают освобождение от физкультуры? — Что ты делаешь?! Он уже наполовину просунул голову сквозь дверь спальни. — Пойдем, — говорит он, вытащив голову. — Она ничего не заметит. Я тут немножечко наколдовал. — То-то я думаю, чем так воняет? — Это я пукнул. А еще я прочел про себя заклинание, чтобы ты стал невидимым. Подожди, пока я не пройду сквозь дверь, а потом входи сам. — Джим, я... — Ты что, боишься застать ее за каким-нибудь нехорошим занятием? — Разумеется, нет, — говорю я, может, чуть громче, чем необходимо. — Ей завтра в школу. Она уже спит. — Стало быть, беспокоиться не о чем. Джим на три четверти проходит сквозь дверь, но потом возвращается, смотрит мне прямо в глаза и произносит командным тоном: — За мной. Выбирать не приходится. Открываю дверь и вхожу. — Почему по ночам так темно? — возмущаюсь я. — Мне вообще ничего не видно. Впрочем, на что тут смотреть? — Есть на что, Спек. Подойди ближе. — Нет, спасибо. — Как хочешь. Но ты все веселье пропустишь. — Джим, что веселого в том, чтобы смотреть на спящего человека? — Она не спит. Она мастурбирует. — Да, дети теперь растут быстро, — говорю я задумчиво. — Ну и пусть мастурбирует на здоровье, главное, чтобы потом руки помыла. — Вообще-то обычно она их облизывает. —Джим, ты сейчас говоришь о ребенке тринадцати лет. — Тебя послушать, так я вообще старый педофил. — Только не говори мне... — Успокойся, Спек. Исключительно в моих фантазиях. — Каких фантазиях? — В фантазиях с участием твоей племянницы. — Ты больной извращенец-жираф. — Мертвый жираф. Ой, смотри, — говорит Джим оживленно, — она не одна. С ней подружка. Смешинка. Смешинка — девочка из класса нашего Цветуечка. Я едва различаю их в темноте, подсвеченной призрачным жирафьим сиянием. — Это чьи ноги? — Смешинкины, — говорит Джим. — Или все-таки Цветуечкины? — Говорю же, что ты извращенец. — Мне так нравится, как они шепчутся. Такие прелестные, сладкие голосочки. Знаешь, как твоя племянница называет свой клитор? Смешинка. А Смешинка свой — Цветуечек. — Да что такое с моей семьей? Еще какие-то разоблачения будут, Джим? Как я понимаю, теперь мы пойдем в спальню к Фикусу. — Только не в таком виде, — говорит Джим, указывая копытом на характерное вздутие в районе ширинки на моих спальных шортах лунного цвета. — А то нас арестуют. — Иди первый. — Нет, Джим. Давай ты. — Я всегда прохожу первым. — Потому что ты хам. — А у тебя трусы старые, — дружески сообщает Джим. — Застиранные, поблекшие, с растянутой резинкой. — Слушай, так мы здесь до утра простоим. Кто-то должен пойти первым. Джим пожимает плечами. Он не намерен сдаваться. — Ну хорошо. — Я открываю дверь спальни самой младшей из всех моих ныне здравствующих родственников. — Ну вот. Она спит. — Подними одеяло. — Тогда меня точно арестуют. — Только если ты получаешь от этого удовольствие, — успокаивает меня Джим. — Поднимай. — Нет. — Давай, а то я сейчас сам подниму. — Все, что угодно, ради спокойного существования. — Я осторожно приподнимаю одеяло за краешек. И вижу в свете, идущем из коридора, свою девятилетнюю племянницу. — Видишь, Джим. Мир не настолько испорчен. И что ты хотел мне показать? — Ничего. — Тогда зачем мы сюда ввалились? — А кто подал идею? — Типа ты тут ни при чем? Ладно. Тогда, наверное, нам лучше уйти. — Я иду к двери следом за Джимом, но оборачиваюсь на пороге, чтобы еще раз взглянуть на спящего ребенка. — Эх, Джим, — вздыхаю я тяжко. — Почему они не остаются такими навсегда? — А то еще годика три-четыре, и начнет на лошадках кататься, как твоя благоверная. — Да, наверное, я зря ей купил того пони. Но она его обожает. — Его — может быть, а тебя — ни разу. -Что? — Она считает тебя придурком. -Что? — Взгляни на доску. Я смотрю на доску. У Фикуса есть такая доска, типа школьной, только маленькая, на ножках. В общем, смотрю я на доску, и там написано мелом: «Дядя Скотт — придурок». Большими, корявыми буквами. Как будто мел держали копытом. — Это ты написал? — Э? — Это ты написал на доске? Еще одна хиленькая попытка показать мне семью в неприглядном виде? — Семья то, семья это, — говорит Джим раздраженно. — Это ты вечно про них талдычишь. У меня уже уши вянут. Знаешь, что тебе сделать со своей разлюбезной семьей? — Знаешь что, Джим, — говорю я, сложив руки на изображении Космонавта в космосе у себя на футболке. — По-моему, ты просто завидуешь. Тебе завидно, что я человек, у которого есть все, а ты всего-навсего тупой жираф-призрак. Джим молчит. Потому что сказать-то и нечего. Я загнал его в угол, и он это знает. — Ну хорошо. Это я написал. Но исключительно ради шутки. Я подумал, что будет смешно. Я качаю головой. Он меня не убедил. — Какой же ты жалкий. Сделал подлянку из зависти и даже не можешь признаться, как настоящий мужчина... э... то есть как настоящий жираф. Джим подцепляет зубами одну из Фикусовых игрушек, круглолицего резинового человечка в борцовском трико. — Дядюшка Тянем-Потянем, — говорит он с набитым ртом. — Берись за другой конец. Я берусь за ноги Дядюшки Тянем-Потянем, чья голова крепко зажата в монументальных зубах жирафа. Животное пятится к двери, и я иду следом. — Нет. Стой на месте. Я стою в комнате Фикуса, а Джим пятится дальше, через всю лестничную площадку, демонстрируя, почему эту игрушку назвали так, как назвали. — Дядюшка Тянем-Потянем, — говорит Джим, стоя у самых перил. — А есть еще и собачка. Псявка-Тянучка. Буквально на днях появилась в продаже. — У Фикуса как раз скоро день рождения. — Смотри, чего я умею, — говорит Джим и производит действительно впечатляющий маневр: резко дергает головой и завязывает растянугого резинового человечка, которого я держу за ноги, в узел. — Я так и шею могу завязать, — говорит Джим и завязывает. — Я и не знал, что жирафы такие гибкие. — А еще я могу сам у себя отсосать. — Джим, я тебя очень прошу... — Спек, с тобой все в порядке? А то у тебя такой вид, как будто ты привидение увидел. — Меня мутит от разговоров о сексе. — Кстати, о разговорах о сексе, — говорит Джим. У него такой странный голос, когда он держит в зубах эту резиновую игрушку. — Ты когда-нибудь пользовался услугами секса по телефону? — Ты что, смеешься? Пятьдесят пенсов минута. Фунт — в часы наибольшей загрузки. — Я смотрю, ты хорошо изучил предмет. Но я тебя понимаю, Спек. С твоим страшным членом... — Никакой он не страшный. — Тогда почему же твоя благоверная называет его жуткой висюлькой? — Она не называет его висюлькой. Она называет его... — Отпустив одну ногу Дядюшки Тянем-Потянем, я давлю большим пальцем себе на очки, передавая давление напрямую в лобную долю мозга, отвечающую за память. — Это было давно. -Что? — Наш медовый месяц. Ага, вспомнил. Она называла его «мой рыцарь». — А в дневнике она пишет совсем другое. — Тебе что, больше нечем заняться? Обязательно всюду совать свой нос? С таким, знаешь ли, носом... — Я не успеваю договорить. Джим отпускает голову Дядюшки Тянем-Потянем, и резиновая игрушка бьет меня по лицу этак весело и сердечно. — Ой. — А какие еще у нее есть игрушки? Я закрываю дверь спальни Фикуса. — Нет, мы туда не пойдем. — Значит, пойдем к сестре. — Даже не думай, — твердо говорю я. — Она и так себя чувствует беззащитной, пока ее муженек в тюрьме. А больше здесь никого нет. Больше пакостить негде. Правильно? Так что давай возвращаться домой. Джим качает головой и улыбается своей глупой улыбкой большого умника. — А куда тогда? — В общем, домой. Но сперва — в мою комнату. И еще до того, как я успеваю сказать: «В какую комнату?! Нету тебя никакой комнаты», — все на миг погружается в темноту, и нас переносит обратно в мой дом. — Но, Джим, — говорю я, протирая очки. — Это же наша кладовка. — Знаю. Я думал сюда переехать. — И что тебя остановило? — Тут как-то... — Как? — Да много всякого хлама. — Это не всякий хлам, Джим. Вот посмотри, — говорю я, показывая на высокотехнологичную стиральную машину с сушкой. Одно нажатие на рычажок — передняя панель открывается, и внутри лежат новенькие, еще ненадеванные брюки карго. — Они серые, — говорит Джим. — Замечательный цвет, серый, — говорю я с воодушевлением. — Космические корабли тоже серые, Джим. — А ты когда-нибудь видел космический корабль, Спек? — В реальной жизни не видел. Ноя сделал модель. — Приподнявшись на цыпочки, я достаю с верхней полки роскошный пластмассовый космический крейсер. — Да, в детстве ты был шустрым мальчиком, — говорит Джим с неприкрытым сарказмом. — Вся модель в сперме. — Это не сперма, Джим. Это клей. — А чего он стекает по боку? — Я немного увлекся. — А ты еще говоришь, что я мерзкий пошляк. Что тут еще интересного есть? — говорит Джим, осматриваясь. — Это что? — Мой мобильный. — Симпатичная штука. — Воткни шнур на место, — говорю я. — Немедленно. Он заряжается. Что ты делаешь?! — Пихаю его себе в нос, — говорит Джим, пихая мой телефон себе в нос. — Немедленно вытащи. — Кажется, он там застрял. Сможешь достать? Я встаю на стул. — Наклонись. — Погоди, Спек. Сейчас чихну. — Эй, подожди. Я сейчас принесу салфетку. — Когда жирафы чихают, сопли выходят у них из носа на скорости девятьсот километров в секунду, — говорит Джим таким тоном, как будто передает сообщение: «А мы тем временем послушаем музыку». — В общем, достаточно, чтобы осеменить кашалота. Я вылетаю из комнаты пулей, несусь вверх по лестнице, врываюсь в уборную и хватаю рулон туалетной бумаги. Потом, мысленно сопоставив ширину рулона и размер жирафьего носа, ставлю бумагу на место, бегу вниз, в кухню, хватаю рулон бумажных полотенец и мчусь обратно в кладовку. — Это зачем? — Ты сказал, что чихнешь. — Правда? Пару секунд я обдумываю услышанное, а потом говорю: — Сдается мне, у меня плохой день. То есть ночь. — И он еще жалуется! У кого в носе застряла мобила? Давай забирайся на стол. Будешь вытаскивать. Я встаю на стул, со стула — на стол и лезу пальцами Джиму в нос. Мобильный выходит легко, вместе с увесистой плюшкой соплей, заляпавших мне всю футболку с Космонавтом в космосе. — Спасибо, Спек. Ты настоящий друг. Когда-нибудь я сделаю то же и для тебя, только напомни. Ого, это чего? Твой компьютер? Давай, что ли, порнушки скачаем. Я качаю головой. Я смотрю на свою футболку с Космонавтом в космосе, который сплошь залит вязкими носовыми выделениями. — Посмотри, — говорю, указав пальцем на зеленоватые сопли. — Это неинтересно, — заявляет Джим. — Я хочу посмотреть порнуху. Тяжко вздохнув, я включаю компьютер и отхожу в сторонку. Сперва появляются цифры, потом — заставка с черепашкой. А потом коми зависает. — Он так всегда. — А я думал, что у тебя должен быть самый что ни на есть навороченный ком п. Ты же повернут на всяком хай-теке. — Это и есть самый что ни на есть навороченный комп. — Ага. — Компьютеры, они как автобусы, — говорю я с умным видом. — Сперва ты их ждешь целую вечность, а потом они вдруг ломаются. Джим издает невеселый смешок, косится на меня с неприкрытым презрением, качает головой, но от комментариев воздерживается. — Прошу прощения, на чем мы там остановились? — Мы пытались включить твой компьютер. Может, попробуем перегрузиться? — Ну попробуй. Он отодвигает меня в сторонку и применяет старый испытанный способ работы с неисправной техникой, а именно — лупит копытом по корпусу. Машина перезагружается сама собой и заводится с первого раза. — Вбей какое-нибудь слово. — Какое слово? — Ну, что-нибудь, что тебя возбуждает. Я печатаю слово, вернее, целых два. Космический корабль. И нажимаю на Enter. Джим глядит на экран, склоняет голову набок и смотрит опять, под другим углом. — Вот уж не думал, что ты так умеешь. — Невесомость, — вздыхаю я. — Они бы, что ли, хоть шлемы сняли... — Попробуй еще раз. Закрой глаза и вбей первое, что придет в голову. Я так и делаю. И на экране медленно возникает картинка высокого разрешения: изображение женщины, которая катается голая по кровати и сосет большой палец у себя на ноге. Джим пробуждает меня к жизни смачным жизнеутверждающим поцелуем. — Но-но, — говорю я, отплевываясь. — Без засосов. — Джим выпрямляется в полный рост, задевая ушами потолок. — Просто помоги мне встать. — Мои поздравления, — говорит Джим, протягивая мне копыто. — Ты узнал свой фетиш. — Что я узнал? — Свой фетиш, Спек. Ту самую штуку. — Какую штуку? — Которая тебя заводит. Ты увидел порнуху с фетишем на босые ноги, и у тебя случилась эрекция. Кровь прилила к твоим модным боксерским трусам, и ты отрубился. — Что за бред? — Вставай, любитель понюхать чужие ноги. — Как ты меня назвал? — Хотя, по зрелом размышлении... — говорит Джим, легонько пиная меня ногой, так что я снова валюсь на ковер. — На колени, раб. Так и быть, можешь облобызать мне копыто. Мое могучее копыто. — Не тычь мне в лицо этим раздвоенным безобразием, — говорю я ворчливо. — Кажется, ты там во что-то вляпался. Джим, давай сразу же проясним ситуацию. Я, Скотт Спектр, не фетиширую на копыта. — Докажи. — Хорошо, — отвечаю я самоуверенно. — Как? — Иди за мной. — Куда еще? — К твоей жене, — говорит Джим и улетает вверх, через потолок. Поскольку я простой смертный, мне приходится подниматься по лестнице. — А при чем здесь моя жена? — говорю я, включая лампу на столике у кровати. — Ну, у нее же есть ноги. Откинь одеяло. — Она может проснуться. — Если что, я ее вырублю, — говорит Джим, поворачиваясь к жене задней частью туловища. — Кажется, мы собирались ее усыпить, а не убить. — Ладно, делай, как я сказал. Я приподнимаю краешек одеяла. И вот они, ноги моей жены. Босые, как в день появления на свет. Две аккуратные стопы, примыкающие к двум лодыжкам. — Давай, Спек. Нюхай. — Единственный запах, который я чувствую, это благоухание твоей призрачной задницы. Он машет хвостом, наподобие малярной кисти. Как будто закрашивает пространство свежим воздухом. — Вот так должно быть получше. — Но лучше не стало. — Я выбираю ногу, осторожно раздвигаю два пальчика и нюхаю. — Ну и что? Ничего. — А ты разденься. Сними с себя все. — Только футболку, — говорю я, снимая футболку с Космонавтом в космосе. — И все остальное. Я тяжко вздыхаю, качаю головой, бормочу нехорошее слово и стягиваю с себя шорты. Сажусь на корточки у кровати, снова склоняюсь к ногам жены, беру в рот большой палец, и тут Джим исчезает, а Воздержанья просыпается и садится. — Скотт, что ты делаешь? — Воздержанья, — говорю я, лихорадочно соображая, чтобы такого сказать. — Э... мне приснился такой странный сон. Она убирает волосы, упавшие на глаза. — Какой сон? — Мне приснилось, что я ребенок. Грудной ребенок. И я сосу палец у тебя на ноге. — У меня на ноге? — У себя потому что не получалось. Мои были совсем-совсем маленькие. Понимаешь, я был ребенком. — Скотт, — говорит она, сложив руки на выпуклостях под ночной рубашкой, — ты прямо сейчас это выдумал? — Нет. То есть да. Она трясет головой, так что волосы снова падают на глаза. — Какой ты глупый. Возвращайся к себе в кровать. Если тебе захотелось пососать мои пальцы, надо было просто спросить разрешения, и я бы тебе разрешила. Я улыбаюсь. — Правда? — Конечно. А теперь иди спать. Я поднимаюсь, непреднамеренно обнаружив свою наготу, так сказать, во весь рост. Воздержанья смотрит в район моего живота, а вернее, чуть ниже, и улыбается. — Хоть на рыцаря твоего посмотреть в кои-то веки. Даже как-то приятно. И прежде, чем я успеваю ответить: «Ой, дорогая. Мои спальные шорты, наверное, случайно свалились», — или что-нибудь вроде того, грудь разрывается острой болью, и я падаю на ковер, схватившись за сердце. — Если бы ты время от времени подрачивал, — говорит Воздержанья, — этого бы не случилось. Стоп, стоп, стоп... Это не Воздержанья. Это Джим: сидит на кровати жены. В ее ночной рубашке. — Джим, что ты сделал с моей женой? — Она рванула в аптеку, — говорит Джим, небрежно листая журнал. — А кто перенес меня на кровать? Сколько времени, кстати? — Занавески на окне задвинуты, но утренний свет снаружи достаточно ярок, чтобы осветить всю комнату. Я кладу руку на грудь и считаю удары сердца. Раз. Два. А потом оно пропускает один удар. — Это все по-настоящему, да? Это действительно было? — Было-было. — И что, это правда лечится мастурбацией? — Более-менее, — говорит Джим, листая журнал. Я решительно встаю с кровати. — Ладно, с чего начинать? — Э? — Ну, подсказывай мне, что делать. Джим морщит нос. — Ну, сперва разложи салфетки. Я беру упаковку бумажных салфеток и раскладываю их на ковре в один слой, стараясь, чтобы между ними не оставалось зазоров. — Теперь раздевайся и приступай. — А ты отвернись. — За тобой надо присматривать, Спек. Чтобы ты ничего себе не оторвал. — А я думал, что так оно и задумано. Как всегда, когда я пытаюсь шутить, мой призрачный друг и наставник вместо того, чтобы смеяться, только презрительно морщит нос и смотрит на меня, как на последнего идиота. Он нарочно так делает, чтобы меня позлить. Но вот что странно: едва я снимаю свои спальные шорты лунного цвета, животное впадает в истерику. А когда я берусь за свой пенис, Джим уже катается по полу и ржет, как конь. — Джим, ты мне очень мешаешь. — Я закрываю глаза и пытаюсь представить себе жену, бегущую босиком по пустынному пляжу. Пенис уже отзывается и увеличивается в размерах. Джим, кстати, тоже. Он заполняет собой все пространство, и я уже ничего не вижу, кроме двух здоровенных яиц, двух сине-желтых шаров, которые болтаются у меня перед носом, угрожая сбить меня с ног. — Джим, — кричу я испуганно, — какой ты огромный! И вдруг все кончается, и жизнь опять превращается в комедию положений. — Не тычь мне в лицо свои призрачные гениталии. — Прошу прощения, но вот так я устроен. — А мы еще говорим о какой-то там дружеской помощи и участии. — Я наклоняюсь, чтобы надеть свои спальные шорты, и вижу, что промахнулся. В смысле, мимо салфеток. — Черт, — говорю я с досадой, — кажется, я нечаянно испачкал каталог жены. По которому она выписывает одежду. — Так, мне пора. — Джим, погоди. Что мне делать? — Прости, Спек, я спешу. Боюсь опоздать на автобус. — Но, Джим... Я вырываю залитую спермой страницу и сминаю ее в плотный шар. Бегу в ванну, бросаю скомканный листок в унитаз и спускаю воду. — От вас, жирафов, одни неприятности, — говорю я, потрясая кулаком в сторону прозрачного силуэта моей пятнистой погибели. — Уйди с глаз моих, ирод. Пока я не вызвал полицию.
|
