Татьяна Алюшина 11 страница

Взял кредит, организовал молокоперерабатывающее производство, пришлось снова по Европам ездить за оборудованием для фасовки в стеклотару. Еще кредит – машины сельскохозяйственные. И еще кредит – дороги! Ну, это святое. Тогда же, на третий год, поля засеял, овощи высадил, парники возвел…

В кредитах, убытках, долгах как в шелках, сплошных проблемах, по ходу еще и учиться всему приходилось! Фронт!

На пятый год Власов поставлял в рестораны Макса овощи, фрукты, ягоды, мед, баранину, свинину, птицу, яйцо, весь спектр молочной продукции, муку грубого помола.

На шестой год начали возвращаться из городов дети и внуки деревенских на постоянное жительство и работу.

Кредиты – долги, очистные сооружения, мясокомбинат, небольшая мельница – и снова кредиты! Как говорится: так всегда бывает – возьмешь ответственность, а отдавать приходится налом!

На седьмой год открыл турбазу, спасибо мужикам, они же пробили реализацию его продукции по Москве, цены Власов сразу установил высокие – затраты на выращивание экологически чистого продукта во много раз выше, чем традиционного. И тогда же сдал государству сверх нормы зерновые. Вышел на областные и районные поставки – несколько магазинов, договоры с кафе‑ ресторанами и закупщиками овощей.

На восьмой год понял, что победил!

Себя в первую очередь! И не просто победил – ему это нравилось! Его выпестованное детище, выстраданное дело, его хозяйство!

И пусть проблем только прибавилось и еще многое запланировано сделать, но! В ресторанах Макса при входе красуются вывески: «В блюдах нашего ресторана используются экологически чистые продукты агрокомплекса «Хозяйство Власова»! »

– Здорово! – восхитилась Дашка. – И туризм еще!

– База – это не весь туризм у меня здесь, Даш. Слышала о таком движении – экотуризм? Это Федька со своими иностранными партнерами разговорился как‑ то, про мое хозяйство им рассказал, так они предложили войти в эту программу. Дело в том, что, если пожить у меня здесь пару месяцев, проходят многие виды аллергии, а если год, то любая аллергия уходит. Европейские энтузиасты по всему миру по таким хозяйствам ездят. Живут в домах местных жителей, работают с ними наравне, а уезжая, могут купить любую продукцию по себестоимости в любом количестве. Так они еще и деньги платят, чтобы так пожить. Тоже статья дохода. У меня сейчас в двух деревнях приблизительно человек восемьдесят туристов – и так круглый год.

– То есть у тебя с рабочим ресурсом проблем нет?

– Есть, но другого порядка. У меня заявлений на прием на работу и постоянное проживание пачки, а я не подписываю. Мне специалисты нужны: врачи, медсестры, учителя, инженеры, технологи, зоотехники, да до фига! Пустующих домов давно уже нет, строим новые. Пришлось еще один садик построить, вместо медпункта – больницу с поликлиникой, к школе еще одно здание пристроить и сделать полный ремонт старой, вместо клуба запыленного – центр досуга и развлечений современный, кстати, тоже заведующий нужен. Детей, закончивших школу с хорошим аттестатом, за счет хозяйства посылаем в институты учиться. Проблем не уменьшилось, стало в порядки больше, но они знаковость поменяли на положительную.

– И что, у тебя теперь не пьют?

– Сухой закон давно отменен. Пьют, но, как нормальные люди, по праздникам, в выходные, на свадьбах‑ поминках. Запойных нет. И на работу с бодуна или в подпитии никто не приходит, опасаются. Я пару мужиков за это дело уволил и пригрозил, что, если узнаю, кто им «сердобольную подносит», тоже уволю. Они помаялись без работы и пришли каяться. Яобъяснил, что простить‑ то простил, но веры им нет и на работу не возьму. Поехали сами в город, закодировались на пять лет, взял назад, одни из лучших работников. Еще парочку показательных наказаний провел – все! Трезвенники как один.

– «В гневе барин был крутенек! » – процитировала Дарья.

– А по‑ другому, Даш, никак! – объяснил с горячностью Власов. – Пряник и определенные, жестко обозначенные требования, рамки. В виде пряника премии, подарки лучшим работникам по итогам – спутниковые антенны, плазмы, видео, помощь в ремонте домов, даже турпутевки за треть цены в Турцию, Египет, Сочи, Крым, остальное сам оплачиваю.

– И ездят? – подивилась Дашка.

– Да что ты! – похвалился с иронией Игорь. – Они у меня теперь продвинутые, отпускаю, конечно, летом не всех, самая запарка! Но это тоже момент соревновательный, самых лучших, ударников премирую заграницей, а они стараются.

– А ты сам‑ то сухой закон соблюдал? – провокационно спросила Дарья.

– А как же! – усмехнулся Власов. – Когда здесь находился, соблюдал, даже дома спиртного не держал. В офисе, разумеется, имелось, люди‑ то разные на переговоры ездят, но я с ними не пил, закон один для всех. Ну а когда в Москву приезжал, мы с мужиками выпивали при встрече. Но мы вообще не по этим делам, за всю жизнь раза, наверное, три совсем уж жесткий выпивон был, и то по суровым сверх меры поводам. А пить до той степени, когда, проснувшись пораньше, первым делом снимаешь с себя ботинки, – это не про нас.

– А мы с тобой все время что‑ то пьем, – заметила Дашка. – И в Италии, и вот сейчас.

– Хорошее итальянское сухое вино еще никому не повредило, – усмехнулся Власов и добавил: – В конце концов, как говорит Жванецкий, кто я такой, чтобы не пить?

– В таком случае, Власов! – торжественным тоном произнесла Дашка. И он заметил нечто такое в ее глазах… воздаяние победителю, что ли. – Давай за тебя выпьем! – подняла она бокал. – Ты жесткий, суровый в делах и, скорее всего, трудный, но ты великий мужчина! Это я тебе искренне говорю и преклоняюсь перед тем, что ты делаешь и как! За тебя!

А он почувствовал от этих слов нечто такое, что не передашь и не выскажешь. Отчего перехватило горло, от понимания и такой высокой оценки. И вдруг понял, что, может быть, высший смысл всех его преодолений себя, обстоятельств, невозможностей заключается не в повышении самооценки, не в очередном достижении через надсадность всех сил, не в доказывании себе и мужикам, что и это могу. А вот в этом чистом и искреннем переживании и понимании его трудностей той единственно важной и нужной тебе женщины! Самая высшая награда за достижения.

Он поднял бокал и чокнулся с ее бокалом, молча, боясь голосом выдать свои чувства, сжимавшие горло, а Дарья добавила:

– И за твой дар, невероятную чуйку, о которой мечтают все бизнесмены мира и мало кто имеет! – и выпила до дна.

Власов выпил, поддерживая хвалебную речь, кашлянул пару раз, избавляясь от тисков на горле, и поспешил перевести разговор на шутливую волну:

– Да я‑ то что, так, интуит по возможности, вот у меня в хозяйстве дедок есть, Федотыч, это что‑ то из русских сказок‑ преданий!

– Расскажи, расскажи! – потребовала Дашка с девчоночьим энтузиазмом.

Власов рассказал, уводя их обоих от тонкого прочувствованного момента, усмехнувшись своей фирменной улыбкой:

– Федотыч – это уникум! Вот если у кого есть чуйка, так это у него! Я когда собрался поля первый раз засевать, приходит в правление ко мне на прием дедок такой колоритный – маленький, сморщенный, как старый гриб, с хитрющими глазами и нечто такое в этих глазах, нам недоступное. И скороговорочкой простонародной, пересыпанной матом, мне заявляет: «Сеять рано! Посеешь сейчас – х… что соберешь! » Ну, давай, говорю, рассказывай, о чем речь. А он мне: «Пошли, Николаич, лучше покажу». Приводит меня в поле, скидывает штаны и голой пятой точкой садится на землю. Посидел, к чему‑ то там в себе прислушался, встал, портки натянул. Не, говорит, рано, земля холодит, убьет зерно! Знаешь, а я его послушал, посеял через неделю, когда он добро дал. А ростки пошли – офонарел! Во всех хозяйствах вокруг померзло, а у меня здоровехонько! Я Федотыча к себе в кабинет, дверь закрыл, вискаря двадцатилетнего налил для разговора. Он хлопнул, крякнул. «Говно! – говорит. – Ты мне, Николаич, аппаратик мой возверни, так я тебя таким продуктом угощу, маму забудешь! »

Власов посмеялся, но аппаратик вернуть пообещал. И спросил:

– Ты как про посев‑ то угадал, Федотыч?

– Дар имею, от прадеда достался.

Заинтриговал до невозможности, Власов давай допытываться:

– А в колхозе к дару твоему прислушивались?

– Так коммуняки, што с них взять! Сказали, пережитки темного прошлого и антинаучный подрыв. А бабам‑ то нашим подсказывал, когда што содить в огородах. У нас же все дома зажиточные были и урожай, почитай, по два раза сымали!

А Власову тоже надо, чтобы его хозяйство зажиточным было и урожай по два раза «сымали»! У него на столе все метеосводки пачками лежат, ина месяц вперед, и со спутниковыми снимками облачностей и научными прогнозами! А пока Федотыч не даст добро – сеять бесполезно! А он еще походит, землю в руках потрет, почки с деревьев разомнет пальцами, к воздуху принюхается и выдаст прогноз: «Засуха, через месячишко затянеть! » или «Зальеть все, к такой‑ то матери! Полоскать месяца полтора будеть! ».

И еще ни разу не ошибся! Власов его холит, лелеет, балует всячески. Федотычу уж за семьдесят, но мужичок здоровый, жилистый. Уговорил его весной съездить в Турцию, мир посмотреть. У Федьки самый крутой тур для него взял, с пятью звездами и с постоянным сопровождающим. Поехал Федотыч, и даже с большим энтузиазмом, вернулся и выводами поделился:

– Интересно, народ чудной, море хорошее, плавал, понравилось, а страна говно!

Он чувствует все, какой год для чего урожайным будет, а для чего не очень, у кого приплод хороший – у овец, коров или свиней, что сеять, а чего нет. Прихварывать что‑ то начал, Власов по врачам его, клиникам на обследования, да ничего особого не обнаружили.

– Федотыч, ты меня не пугай! – пожурил Игорь. – Что я без тебя делать буду?

– Не беспокойсь, Николаич, еще с десяток годков для твоего успеху и благоденствия да нашей наступившей наконец счастливой жизни, дай Бог тебе здоровья, потружусь. Да и там не брошу, правнучек у меня одарен. Его обучаю, будет кому на полях твоих голой жопой сидеть да «сухарь» с «заливом» предсказывать!

– Класс! – восхитилась Дашка, блестя глазами. – Вот просто класс!

– Ну а ты, Дарья Васильевна, расскажи о своем крутом вираже из руководителей компании в устроители детских праздников?

– Да ты что! У меня еще миллион вопросов к тебе! – воспротивилась перемене темы она.

– Давай я тебе на них в следующий раз отвечу, – остудил ее жгучий интерес Власов. – Ты лучше скажи, как из ведущих топ‑ менеджеров оказалась в анимации?

Дашка призадумалась, растеряв сразу все, что искрилось в глазах и горело нетерпеливым интересом.

– Так просто не объяснишь… – Посмотрела задумчиво куда‑ то за реку.

– Объясни сложно, – предложил он и спросил заботливо: – Ты устала?

– А который час? – повернулась к нему Дарья.

Он посмотрел на часы, чувствуя надвигающуюся досаду и легкое разочарование. Ему совсем не хотелось – ну вот совсем! – заканчивать этот «вечер откровений», вставать из‑ за стола, выдергивая себя из ощущений, в которых находился и плыл расслабленно.

– Без пяти двенадцать, – ровным тоном сообщил он.

– Фигня! – оценила Дашка и спохватилась: – Слушай, ты, наверное, устал?

– Я отдыхаю, – уверил Власов, чувствуя, как отпускают беспокойство и досада. – Ты сама‑ то как? Встала сегодня часов в пять?

– В пять, – подтвердила она. – Но я, наверное, тоже отдыхаю.

– Тогда, может, осилишь свою непростую историю?

– В смысле усталости? Легко, а вот…

Он не торопил и не настаивал, понимая, что, видимо, коснулся глубоко личных переживаний. Смотрел на нее, теплея незнакомо в груди.

– Это из‑ за мамы, – решилась Дарья на непростое откровение. – Но если рассказывать, то придется «от печки». А это долго, это про всю мою жизнь.

– Дашенька, мне очень хочется услышать про всю твою жизнь, – улыбнулся Власов и спросил: – Вина?

– Не помешало бы, – согласилась Дарья, подождала, пока он разлил в бокалы вино, не чокаясь, уже находясь в прошлом, отпила глоток. – Тогда надо начать с родителей. Мой папа Василий Дмитриевич Васнецов женился на маме Маргарите Станиславовне Юдиной, когда ему было тридцать семь лет, а маме семнадцать и она только закончила школу. Папа работал в Министерстве путей сообщения, и скандал ему грозил и неприятности нешуточные. Но он так рассказал на партсобрании о своей любви, что его не только простили, а еще и помогли устроить шикарную свадьбу.

Они встретились, когда в торжественной обстановке маминому папе, заслуженному автодорожному строителю, вручали награду в министерстве. Там Василий Дмитриевич и увидел Риточку.

Они поженились через месяц, а через год родилась Екатерина, в восемнадцать маминых лет, через два года – Дарья.

Отец много работал, постоянно ездил по стране, часто брал с собой маму в ее каникулы, она же студенткой была – в университете, на искусствоведческом училась. Девчонки оставались под присмотром домработницы Лидии Ивановны.

Бабушка и дедушка Васнецовы, хоть и находились на заслуженной пенсии, помогать с детьми отказались, у них была своя жизнь – дача, поездки на курорты, театры, кино. Оба ушли на эту «заслуженную» с хороших министерских должностей. Ну а Юдины, еще совсем молодые бабушка‑ дедушка, очень много работали.

Так что девчонки оставались на попечении Лидии Ивановны.

Нет, родители занимались ими, и еще как, любое свое свободное время, и всегда вместе на курорт в летние отпуска, и праздники вместе, и за город в выходные на дачу к бабушке‑ дедушке. И зоопарки у них совместные были, и кино, и ТЮЗ, и прогулки в парке всегда вчетвером. Просто этого свободного времени у родителей было мало.

Они были удивительной парой. Улыбались, шутили, все время за ручку или в обнимочку, и поцелуйчики легкие, поглаживания невзначай.

У них в семье никогда не было ни скандалов, ни выяснений отношений, да хоть какого несогласия между родителями. Мама называла отца только Васечкой, а он ее – Маргариткой или Ритулей. Мама никогда – вот ей‑ богу! – никогда не ругала девчонок и уж тем более не наказывала, не повышала голос, не поучала наставительно и не запрещала ничего, но…

Но ровно до того предела, где начиналась папина руководящая роль. За важными решениями надо было обращаться к нему, и если он что запретил, то мама становилась как кремень: никакие уговоры и просьбы не действовали, она мягко, тихим голосом, но так говорила «нет», что сразу было понятно – это «нет»! Она всегда и во всем была только на стороне отца, подчеркивая и утверждая его абсолютный авторитет в семье, опять‑ таки не пользуясь ни повышенным голосом, ни наставлениями.

Да девчонки особой необходимости чего‑ то требовать не испытывали, они и так были любимые, балуемые дети.

Ну что скажешь? Удивительно гармоничная семья, живущая в полной любви и взаимопонимании. Так?

Да, так, и пока девчонки были маленькими, эта любовь защищала их от всего, они даже не болели ни разу. Вообще ничем! Ни гриппом, ни простудами, ни одной из обычных детских болезней.

Но грянул подростковый возраст, вот тут‑ то и началось, откуда не ждали!

И разумеется, по старшинству с Катьки.

Она вдруг, как‑ то сразу, словно глаза открыла, увидела и осознала, какая любовь связывает родителей.

Они были замкнуты этой необыкновенной любовью только друг на друге. И глубина, красота и чистота этого чувства была недоступна простому обывательскому пониманию любви. Любые сравнения рядом с ней тускнели, словно с них осыпалась фальшивая позолота.

Конечно, они бесконечно любили девчонок и родных‑ близких, но это находилось как бы за пределами некоей сферы, внутри которой были только они.

И Катька взревновала родителей к этой их любви слепо, обвиняюще, взбунтовавшимся подростковым гиперэго, затребовавшим: «Хочу, чтобы и меня так любили! Прекратите любить только друг друга! »

Она страшно ревновала отца к матери, требовала его постоянного внимания и не могла простить маме, что отец принадлежит той до такой степени. И конечно, «растолковала» свои разумения Дашке, и та присоединилась к сестринскому бунту, разглядев все то, что Катька поняла раньше.

И принялись наши мармулеточки бунтовать!

То оденутся в запрещенные, взрослые дорогие шмотки, то накрасятся, как «лани подзаборные», то на какую‑ нибудь запретную рок‑ тусовку пойдут, то еще чего выкинут, всего и не упомнишь. Но старались изо всех сил фигу моральную родителям показать.

С мамой Катька стала разговаривать исключительно раздражительно‑ саркастически, выказывая подростковый антагонизм и демонстрируя пренебрежение. Мама грустной, мудрой улыбкой реагировала на эти военные действия, отец наказывал и домашними арестами, и материальными ограничениями, а услышав один раз, как Катька разговаривает с мамой, первый раз в жизни отчитал ее таким тоном, словно выпорол, и конфисковал все Катькины вещи, кроме школьной формы.

Конечно, никто их восстание ремнем не давил, хватало и папиных суровых выговоров.

В стране творилась «демократия» девяносто первого и девяносто третьего, но папу в это время назначили замминистра, работы и поездок у него прибавилось, мама старалась ездить с ним. Дашка вдруг увлеклась рисованием, стала ходить в изостудию, у нее начался «романтический» девчоночий период, и она совсем иным взглядом посмотрела на отношения родителей, их любовь и радовалась за них, умилялась и даже гордилась.

А вот Катька… Она словно в штопор вошла. Закончила школу, поступила в институт, в иняз, давно уже канули бунтарско‑ подростковые закидоны, но с родителями оставалась холодна, всегда чем‑ то недовольна, а с мамой вообще практически не разговаривала.

Дашка возмущалась, ругалась с ней, Катька и ей свое фи в ответ демонстрировала, игнорируя, и лишь однажды ответила, когда Дашка не выдержала и наорала на нее:

– Ты что, дура? Почему себя так с мамой ведешь?

– Как? – выразив пренебрежение лицом, холодно спросила Катька. – Не целуюсь, не сюсюкаюсь, как ты? Так с чего бы? Я ей как‑ то особо и не заметна, ей только отец нужен. Что‑ то она у постели моей в детстве не сидела ночами.

– А на фига ей было у твоей постели сидеть? – возмущалась Дашка. – Ты засыпала как сурок, даже подушки не коснувшись, и никогда не болела, чтоб от больного ребенка матери не отходить!

Катька отмахивалась и уходила, сбегала от разговоров.

В девяносто четвертом папа умер.

Они возвращались с мамой из Италии, и в самолете папа умер. Сразу. В одно мгновение. На руках у мамы.

Как потом выяснилось, оторвался тромб.

И все! Их жизнь не просто изменилась, она стала чужой, незнакомой – грубой и страшной!

Катьке восемнадцать, Дашке шестнадцать, и они в одночасье потеряли обоих родителей, а с ними и всю прошлую жизнь.

Мама жить перестала, даже существовать перестала, став совершенно безучастной, как сомнамбула бродила по квартире.

Когда в первый раз девчонки и Лидия Ивановна спохватились, что вечер уже, а ее нигде нет, перепугались страшно! Кинулись звонить всем подряд родственникам, друзьям, знакомым, с каждым таким звонком ближе и ближе подходя к уверенности, что она что‑ то с собой совершила ужасное!

Не говоря друг другу, о чем думают, боясь произносить это вслух, стали звонить по милициям, больницам, моргам, и тут Дашку осенило:

– Она на кладбище!

Они с трудом поймали такси, никто не соглашался туда ехать ночью, но уговорили одного сердобольного дядьку, сумбурно объяснив, какая у них ситуация.

Она сидела там, прямо на земле, и разговаривала с отцом, что‑ то тихо ему рассказывала, улыбалась нездешней улыбкой и поглаживала земляной холмик.

После этой страшной первой ночи им приходилось забирать ее от папиной могилы постоянно. Когда возвращались домой, мама молча шла в свою комнату, ложилась на кровать и лежала, глядя сухими потусторонними глазами куда‑ то в пространство, наверное туда, где был он, ее Васечка.

Она ни с кем не разговаривала, ела, когда кто‑ то приводил ее в кухню и кормил с ложечки.

У Дашки сердце разрывалась от такого бесповоротного смертельного горя.

И девчонки боялись ужасно, они не знали, как справляться с таким горем.

А тут выяснилось, что надо жить. В прямом физическом и банально‑ бытовом смыслах! Вот жить‑ то надо!

Папа хоть и получал большую министерскую зарплату, но взяток не брал, денег не накопил, и оказалось, что все они жили только на эту его зарплату. У них имелась большая четырехкомнатная министерская квартира, которую папа приватизировал. И больше ничего.

Не просто «ничего» с надеждой и намеком хоть на что‑ то, а тупо – ни‑ че‑ го!

Мама никогда не работала. Нет, она постоянно чем‑ то занималась, что‑ то делала, училась. Но денег не зарабатывала.

И еще! Она не знала, что такое быт, социум, – чистый лист!

Она понятия не имела, где и за какие деньги берутся хлеб и молоко, в магазины ходила только с отцом, вещи выбирали вместе, а как он платил и какие деньги… Он всегда ее от этого ограждал. Зачем его Маргаритке эта бытовая жизнь?

Перепуганные девчонки, по сути дети, брошенные посреди земли необетованной, беспомощные и растерянные, а с ними и Лидия Ивановна, растерявшаяся не меньше их, не понимали, как жить дальше и что вообще надо делать.

Министерство взяло на себя все хлопоты, связанные с похоронами и поминками, и выделило семье материальную помощь, вот на нее они вчетвером пока и жили.

Васнецовы уведомили внучек, что они малообеспеченные пенсионеры и ничем помочь не могут и им надо время, чтобы справиться со своим горем.

Мамины же родители, бабушка и дедушка Юдины, предложили весь спектр помощи: и за Ритой ухаживать и присматривать, и пенсии свои, а дед еще и подрабатывать начал – все, что могли.

Как‑ то ночью Дашка проснулась от странных звуков и поняла, что Катька плачет в подушку, чтобы заглушить рыдания. Она перебралась к ней на кровать и постаралась успокоить:

– Кать, ничего, мы справимся!

Воистину каждый о своем: Дашка о том, о чем думала день и ночь, а Катька…

– Ей никто не нужен! Ей всегда был нужен только он и сейчас! – кричала Катька, размазывая слезы по лицу. – Мы ей до лампочки! Так, дополнение к счастливой жизни!

– Кать, ей сейчас хуже всех! – пыталась вразумить сестру Дашка.

– Зато раньше ей было лучше всех! Вот она сейчас нас бросила, в самый трудный момент! Ничего не может, ничего не умеет, в горе своем живет, а мы расхлебывай! А у нас что, не горе?! Одна она такая?!

Дашка разозлилась так, что в глазах потемнело!

– А ты что, умеешь? Ты вон, дура здоровая, восемнадцать лет, умеешь что‑ нибудь?! Ты свою кровать хоть раз за восемнадцать лет застелила? Ты знаешь, как продукты покупать, стирать‑ убирать, готовить, мусор выносить? Как сберкасса выглядит, знаешь? Какие бумажки там оплачиваются? Папа всех нас баловал! Папа и Лидия Ивановна! Что ты истерики закатываешь, одной тебе, можно подумать, хреновей всех!

– Просто мне страшно! – призналась Катька и шмыгнула по‑ детски носом.

– Мне тоже страшно, но я знаю, что делать, и уже все придумала!

Она действительно придумала.

На следующее утро распорядилась, чтобы бабушка и дедушка Юдины переехали к ним, и, взяв на себя все взрослые решения за семью, вечером за столом в кухне оповестила собрание:

– Вашу квартиру сдадим. Будем жить вместе на эти деньги и… – Сбавив в тоне взрослости, извинилась: – И простите, на ваши пенсии‑ зарплаты. Лидия Ивановна, мы, к сожалению, не сможем платить вам зарплату.

– Да какая зарплата, Дарьюшка! – воскликнула обиженно Лидия Ивановна. – Я вас не брошу ни за что! Вы ж мне родные!

Дашка кивнула и, не удержавшись, подбежала, обняла, поцеловала в щеку и, улыбнувшись, добавила:

– Тогда мы сдадим и вашу квартиру!

– Да с удовольствием, только, Дашенька, однокомнатная хрущевка…

– Это тоже деньги! – закончила за нее Дашка.

И почему‑ то трое взрослых, далеко не инфантильных, грамотных людей с большим жизненным опытом и старшая Катька предоставили шестнадцатилетней девчушке принимать решения, переложив на нее всю ответственность.

Мама в жизни участия не принимала. Ни в какой.

А месяца через четыре после папиной смерти к ним в гости приехал его друг и сослуживец поговорить с мамой.

– Она вряд ли сможет с вами разговаривать, – предупредила Дашка.

– Я все же попробую, – настаивал он.

– Он приехал поговорить о Васечке? – спросила мама, когда Дашке удалось до нее достучаться.

И тут, глядя на маму, Дашка с ужасом и величайшим стыдом осознала, что никто из них ни разу не разговаривал с ней об отце! Не пожалели, не поплакали вместе, не выслушали и не расспросили ее ни разу ни о чем!

А ведь он умер у нее на руках!

И никто – никто из семьи! – не спросил, как это было, не попросил рассказать что‑ нибудь, поделиться воспоминаниями, да просто не поговорил с нею!

Быть может, если бы она выговорилась, вспоминая его, не уходила бы так безвозвратно в небытие!

Иван Павлович приехал предложить маме работу.

– Мой знакомый из Министерства культуры рассказал, что итальянцы приглашают на работу специалистов по итальянской культуре и истории. Они под патронатом государства и с привлечением частных инвесторов начинают большую работу по новой каталогизации исторических раритетов. Для этого приглашают специалистов из других стран. Это как раз твоя специализация. Я поговорил, тебя внесли в списки, эта работа не меньше чем на полгода. – Он взял в ладони ее руки и уговаривал: – Поезжай, Маргарита, поработаешь, отвлечешься от своего горя.

Она покачала головой и молча ушла в спальню.

– Поговорите с ней, – обратился к семье Иван Павлович.

А на следующее утро девчонки вошли в кухню и остолбенели – мама варила себе кофе и улыбалась!

Единственное, что она умела, – это варить превосходный кофе, для папы, разумеется, в первую очередь, и никому этот процесс не доверяла – варить Васечке кофе.

– Девочки, кофе будете? – бодрым голосом спросила она. – Я на всех приготовила.

Дашка с Катькой беспокойно переглянулись, сели за стол, не сводя с мамы глаз. Она разлила кофе по чашкам, поставила перед ними на стол, себе и села рядом.

– Поеду в Италию, работать, – улыбаясь, сообщила она и объяснила такую резкую метаморфозу своего поведения: – Васечка приходил ночью, сказал: езжай, тебе там хорошо будет.

– Ку‑ куда приходил? – в полном замешательстве спросила Дашка.

– Ко мне, – улыбалась ей мама. – Первый раз пришел. Я все ждала, ждала, а он не приходил. А тут вот пришел, наконец!

– Мы перепугались ужасно, думали, что Кащенко станет нашими буднями! – рассказывала Даша, находясь там, в прошлом, просматривая его, как кинопленку. – Решили, что она от горя с ума сошла. А она выпила кофе, поцеловала нас по очереди и говорит: «Пойду позвоню Ивану Павловичу, чтобы он начал оформлять, что там надо! »

Дарья замолчала, задумалась, смотрела в себя.

– Что, за руки держали? – спросил Власов, выводя ее из глубокой задумчивости.

– Нет. Наблюдали за ней, ходили всей семьей три дня, за каждым шагом. А она вернулась к себе прежней, улыбалась, собиралась. Когда мы из оцепенения вышли, давай останавливать: куда, зачем? А она смеется: «Васечка мне все подскажет и присмотрит за мной, мы теперь каждую ночь разговариваем». И мы ее отпустили! Это потом я себя, да и нас всех за это обвиняла, а тогда…

Мама уехала, а жизнь налаживалась, занимая новые житейские рамки, устраиваясь в них новыми привычками, бытом, законами.

Дарья поступила в институт, став студенткой Финансовой академии. Почему именно Финансовой? Да потому, что за этот год от жизненной необходимости проявились ее умения и таланты принимать решения, вести счета, планировать и рассчитывать бюджет всей семьи, вести переговоры с риелторами, жильцами, снимавшими их квартиры, ходить по чиновничьим кабинетам, оформлять всевозможные документы.

Зимой у дедушки Васнецова случился инсульт.

Дежурили рядом с ним в больнице все по графику, составленному Дашкой. Он оправился, но далеко не полностью – левая сторона тела практически парализована, речь затруднена. И бабушка Васнецова приехала к ним за помощью.

– Я не справлюсь сама, не смогу за ним ухаживать! – плакала она, утирая слезы маленьким кружевным платочком. – Нанять медперсонал средств нет, а в хоспис его не берут, нележачий, говорят, и родные есть. Вы должны и обязаны мне помочь, мне же семьдесят девять лет!

– Хорошо! – решила Дашка, как теперь повелось, одна за весь «хоровод». – Вы с дедушкой переедете к нам жить. А квартиру вашу мы тоже сдадим.

– Но я не это имела в виду! – искренне негодовала бабушка. – Я думала, вы будете приезжать по очереди, как в больницу ездили, помогать мне.

– Так не получится, – утвердила начальственным тоном Дарья. – Дедушка Стас работает, бабушка Надя и Лидия Ивановна ведут хозяйство. Катя учится и вечерами подрабатывает репетиторством, у меня первый курс очень тяжелый, я поздно вечером возвращаюсь. Так что только таким образом.

Тяжело было всем. У бабушки Васнецовой совсем не нежно‑ уступчивый характер, она постоянно пыталась «рулить», указывая, как и что надо делать, большую часть времени демонстрируя глубокое недовольство. А дедушка Васнецов после непродолжительного улучшения стал сдавать, а вскоре и вовсе слег. Денег катастрофически не хватало ни на что. Как сказала Катька:

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 9 101112 13 14 Следующая ⇒