Максим Лидов. 3 страница

— Танцева-а-ать!

Они с Егором взялись плясать на убой. Быстро подоспел Максим с Анжелой, и ещё, чутка позже, подобрался Сергей.

Максим вынюхал весь адреналиновый стафф, его сердце невменяемо и нездорово заколотилось. Анжела вмазалась концентратом и уснула в толчке, макнув край пряди в унитаз.

— Ну где же ручки? — напевала, запинаясь, Юля: — Ну рде… гаде… где же ваши ртучки… ручки?! Лавай… птьфу блять! Давай поднимем ручки и будем танцевать!

Сергей выкурил перьевого шиверфилина и расплылся в кресле, изредка хихикая, а после захотел есть:

— Егорушка, а есть чё пожрать?

— Где-то был квисти, иди поищи.

— В натуре? — Сергей подошёл к нему ближе, немного смеясь.

— Да там, на кухне валяется. Около раковины.

Тот заварил лапшу быстрого приготовления и уселся ждать. Читая упаковку, он приметил, что рекомендуется подождать пять – десять минут. На кухне, на ободранной стене висели часы: их стрелки очень и очень медленно передвигались. По крайней мере, так это ощущал Сергей. Секундная, как ему казалось, ползла, точно черепаха. Минутная карабкалась, подобно дождевому червю в слоу-мо. Часовую он воспринял за покойника, причём очень даже серьёзно, а затем задумался о скорой кончине и смерти деда.

— Царствие, дед, тебе небесное… — Сергей перекрестился, глядя на часы, как на священника.

Лапша томилась в синтетической коробке, по стенкам и крышечке скапливался конденсат. Серёжа упорно смотрел на часы, не останавливался. Он выглядывал каждый дюйм, каждую крупицу их состава, внедряясь в молекулы и в атомы. Временами ему чудилось, что стрелки остановилось, но спустя какие-то промежутки он замечал их движение, пускай лёгкое и неприметное, затем красивое и бархатное, очень мягкое и обволакивающее. От такой красоты Сергей дурнел ещё больше. Секундная стрелка впивалась в его чуткий орлиный глаз, следящий, не спускающий виду.

Квисти тем временем уже окончательно отопрела и даже успела остыть. Серёжа не сразу опомнился, но когда-то должен был. Он взял пластиковую вилку, снял крышку: капли, накопившиеся на ней, быстро сползали на стол.

Он натянул длинную курчавую тетиву лапши, намотанную на вилке, один зубец которой был изогнут, напоминая его воспалённому сознанию часы, затем гармонично погрузил промеж губ на язык. Смакуя, он получал фантастическое удовольствие.

Настал день, когда за Кириллом пришли.

Решето камеры проскользнуло в сторону, толстопузый Михалыч и Первый амбал громоздились у входа, обдаваясь мерцающим цветом лампы.

Этот малый достаточно сумбурно воспринимал обыкновенный пуговицы, в частности — когда те рассыпались по его голому телу. Его увели в камеру и закрыли, стало быть единогласное решение отправить Кирилла на параноидальный шиверфилин. Первый взял здоровенный мешок пуговиц, повертел у него перед носом. Кирилл малость жутко взглянул на них, но пуговицы, как таковые, у него ужаса не вызывали. Пугал конкретный процесс спуска пуговиц по наклонам тела. Кирилла поставили во весь рост. Тот приподнял мешок и просыпал часть по его спине. Далее его решили, всё-таки, пересадить на стул. Амбал проронил часть пуговиц ему на колени и бёдра, затем по плечам, грудине и животу, как лавиной, накрыли тело пуговичные волны. Когда в мешке оставалась половина, то амбал поднял его полностью и высыпал медлительно до конца, прямо на темечко. Кирилл весь жутко покрылся мурашками, а Второй не медлил, сразу полоснул тёрками. Параноидальный шиверфилин практически готов.

Гена приехал домой поздно вечером. Грустные детишки встретили папу, обнимая кто за ногу, кто чуть-чуть выше.

— Где мама? — расстроенно спросила Аня, за что Гена подарил в ответ пустые обещания:

— Скоро придёт…

Его встречала пустая кухня с невысокой горкой грязной посуды, выключенный телевизор, тусклый кухонный свет. В подъезде у окна было сильно им же накурено, от тоски он жадно вкушал по три штуки за раз. Он также стал больше есть и пить пива, от чего начал сильнее прежнего накапливаться жир в животе.

Дети голодными не ходили, но и питалась не всегда правильно. Когда кашами быстрого приготовления, когда странными салатами, нарезанными по ходу дела, а порой чипсами и сухарями.

Телевизор с хоккейным матчем играл в приглушённом звуке, несильно закрывая всеобщую тишину квартиры. Средь всеобщей темноты на Гене играли блики света. Дети не резвились и не носились как раньше повсюду. Матч перестал шуметь вовсю, как было доселе. Как раньше уже ничего не осталось.

На залитом пивом и усыпанном крошками диване Гена невольно задремал, расползаясь, как удав, в грязной майке-алкоголичке. Расплющенная в твёрдой подушке его харя по-скотски пускала отрыжки.

Прошло ещё немного и у Саши начали чутка спадать опухлости лица, смывались, словно гримом, вездесущие синяки. Его по-прежнему проверяли на предмет мурашек каждые трое суток. Периодически ещё захаживал и сам Носов, он щупал его плечи, икры и живот, а также проверял пульс и измерял давление, скармливал тысячу миллиграмм аскорбиновой кислоты. Он приносил ему безвкусную гречку или тюрю, и полтора литра очень сладкого компота, ставил их на табурет около койки и уходил.

Уже через какое-то время Саша начал чаще вставать на ноги, захаживать в туалет. В душ его не пускали, так как была депривация всех основных человеческих благ. Временами это произрастало в аскетизм, а вот когда Александр окончательно оправился и встал на ноги, то уже начал каждый день медитировать.

С самого пробуждения Александр становился на одну ногу в позу «золотого петуха», каждый второй час он менял ноги по очереди. Первое время сильно затекали ноги и затвердевали пятки, в икрах откровенно ощущалось точечное жжение. В те моменты, когда Носов приходил на проверку — Саша запрыгивал обратно в койку и не высовывался (громкие кромсающие шаги Коли были слышны по всей округе).

Мурашек на нём так и не замечали.

В конце февраля, когда снега ещё не утихали, а метель пробивалась в здание сквозь решётчатые окна, к нему снова пришли. Носов вкрутил лампу, чтоб усилить свет в помещении. Глаза Саши, непривыкшие, сильно зажмурились от палящей яркости. Синяки на его лице почти полностью прошли, опухлости спали. Ссадины плеч, ног и туловища давно заросли, раскрывая за собой розовые полосочки.

Коля осмотрел его, а для эксперимента даже поводил пером по голому телу: неподатливая кожа не издала ни единого мураша.

Носов отбросил перо, молча развернулся и покинул камеру.

Здоровяки, прямо по уходу того, затеяли какую-то активность в камере, Коля словно телепатически передал им указания.

Первый амбал впендюрил Саше прямо в нос, явно его ломая и плюща, как у сифилитика. Струи крови брызнули по губам и подбородку. Второй, подпирая его в спину в области горба, нанёс множество ударов под дых, чуть ли не умерщвляя парня.

Первый крепко ударил ему тяжёлым сапогом спереди по колену. Парень согнулся и сложился вдвое сразу же. Повредился мениск. Второй пнул его неслабо в череп, схватил за уши, поднял голову и откинул к полу. Саша потерял сознание, истекая кровью.

Второй, как отбойный молоток, промолотил весь его позвоночник, но не поломал.

Первый, пытаясь пробудить, начал навешивать увесистых лещей, но это не помогало.

Носов ждал позади, но вовремя вернулся. Чтоб те не убили напрочь, он дал им команду «Стоп».

— Ну как, Сань, порядок? — проверил пульс, мурашки. — Блять… Будут звонить же с головы теперь, жаловаться будут… Мурашки не достали с человека. Женя, блять! Где этот мудак алкашный.

Нервный и злой, Носов выбежал искать Женю. По периметру его нигде не наблюдалось. Коля пробежал по кругу блока, спешно заглядывая в камеры, посмотрел на лестнице, проскользнул мимо склада, осмотрел нижний этаж и у входа. Тот ошивался около туалета.

— Женя, твою мать! Как с него мурашки брать?!

Женины непонимающие и буховатые глаза тупо смотрели на него, под подбородком свисала, словно оттянутая прищепками, гусиная кожа.

— Как это? Ну? А это?

Коля психанул и быстро вернулся к беспамятному Саше. Из аптечки он достал нашатырь и заставил того нюхать, прижимая бутылёк плотно в ноздри.

Александр еле очухался.

— Аа?! Уаоа!..

— Вставай, ёптеть.

Двое захватили его под мышки и уволокли в ту камеру, где прежде разбирались с Кристиной. Саша не подавал никакого виду и вообще не понимал, что происходит, только пузырил кровью из носа и едва ею же не захлебнулся.

— Мёрзни, япона мать!

Первый вылил на Сашу половину ведра прохладной воды, прямо в морозном помещении. Растекающиеся брызги начали быстро замораживаться на бетонном полу, образуя скользкую ледяную поверхность.

— Ну?

Саша вообще не вкуривал, что здесь происходит. Он был на границе жизни и смерти, обмороженный и наглухо избитый двумя тупоголовыми лоботрясами, Колиными марионетками.

— Ну-у-у, блять?! — Носов взъелся, как голодная гиена-падальщица.

Через пятнадцать минут прибежал ошарашенный Женя Панфёров, полураскрытые веки волнообразно мигали, еле приметно выказывая удивление:

— С головы звонят…

— Ёб твою мать… — Коля достал сигарету, в спешке закурил, куря по затяжке в секунду-две.

— Спрашивали про Генералова, интересовались, мол, хули нет результатов.

— Бляха-муха… С Москвы хоть или с Петербурга?

— С Москвы.

Носов сильнее преобразился в гримасе, чутка побледнел:

— А с Петра звонили?

— Звонили. Я им напиздел. Ну это с Петра, им можно и напиздеть. А это, Викторыч, с Москвы.

— Пиздец нам будет.

— Да щас мы его раскочегарим, — Первый неповоротливо зашевелился, передвигая громоздкие толстые плечи, — Николай Викторович, порядок?

— Какой порядок?! Если с Москвы приедут, а у него мурашек не возьмут, тебе яйца на голову натянут… И мне натянут, и Пан Фюреру, блять! — Носов воткнул Панфёрову хорошего подзатыльника. — И тебе, Второй узколобый мудозвон!

Коля озлобленно прислонился к Саше, прописал ему скользящего по замерзающей воде леща.

— Бу! А ну, давай, гадёныш!

Зазвенела Моторола-раскладушка в его кармане.

— Да?

— Николай Викторович, здрасьте, как там Генералов себя чувствует?

— Здр… — мелкая пауза. — Здравствуйте, Арсений Александрович.

Позади камеры нарисовался Артур, он шёпотом выяснял подробности у тупоголовых амбалов:

— Ну чё?

— Голова…

— Аа…

Почесав плешивый затылок короткими пальцами, вслед за исчезающим пузом, из радиуса решётки скрылась его маленькая головёшка и скрещенные за спиной сальные ладони.

— Генералов хо-ро-шо, только что, вот, мурашки сняли.

— Да шот вы затянули с ним! Сколько он там уже, два месяца?

— Около того, Арсений Александрович.

— Ну вот, дохрена же. А то наши в штабе переживать начали, где с него брать. В бухучёте всё поохуевали уже… Застоялись, бляха… Ладно. А, это. Хотел спросить, Николь. Как там обстановка-то в целом? Всё нормально, Коль?

— Да нормально, потихоньку. Всё гуд.

— Ну это хорошо… Ладно, бля. Давайте там. Не хворайте, короче! — посмеялся в трубку со звуком скрипящей калитки.

Серёжа по всей квартире поливал водой подсолнухи из двухлитровой бутылки от кока-колы ваниль. В сибирскую зиму им как-то удалось ужиться дома, да ещё и в таком количестве. Подсолнухи росли самые разнообразные: какие-то вырастали вовсе без семечек, лишь слегка желтоваты и короткие, а порой и зелёные, нераскрывшиеся; некоторые достигали полтора метра в высоту; другие выходили средней длины и непримечательные.

Юля сидела без сил, почти засыпала, когда действие шиверфилина прекратилось.

— Воды… — устало протянула она.

— Ща будет! — заявил Егор, что двигался на бодряках.

— Может поедим ещё?

— Есть рожки и сосиски, можно приготовить.

— А ещё можно пожарить опять семечки, — опомнился Максим, — мы тут только на них и выживаем.

— Опять семечки, Господи… — диву далась Анжела.

— Не пиздела бы! — из кухни донёсся крик Егора. — Помнишь, как под кайфом грызла их вместе с шелухой?!

— Да иди ты, Егорка.

Сашу долго пытались превратить в лёд в этой морозильной камере, но он не поддавался. Чтоб не заморозить насмерть, его утащили обратно в ту тёмную камеру, поставили обогреватель от розетки, одели на него шерстяные носки и хорошенько укутали. Носов лично приносил ему горячий байховый чай, песочное печенье и откармливал мёдом из чайной ложки.

Периодически Коля трогал его пульс в районе шеи и запястья, измерял давление тонометром. Носов проверял его мурашки на плечах, на икрах и бёдрах. Он чутко смотрел их на животе, надевая пенсе, как будто собравшись перебирать крупу, аккуратно пробегался пальцами по блядской дорожке. Мурашей нигде не наблюдалось.

Раз в два дня Кристина отправляла Саше всяческие письма. Она приходила довольно часто и просила поговорить с ним хотя бы по телефону, но Носов взялся категорически ей отказывать, хотя первое время допускал её аж до самой камеры, не заводя лишь внутрь. Теперь с этим стало сложнее.

В теле письма Кристина писала о своём бесперебойном желании совокупиться, например, последнее письмо было таковым:

«Привет, Саша. Как ты там? Как синяки? Надеюсь тебя хорошо кормят. Я помню о нашем с тобой прекрасном желании, я всё ещё хочу отдаться тебе. Когда тебя отпустят, я надеюсь, что мы трахнемся».

Жаль, что письма не доходили до адресата. Коля был очень категоричен в этом плане, тем более, что голова приказала в кротчайшие сроки добыть Сашины мурашки.

Носов вообще стал вести себя достаточно странно, стал больше употреблять шиверфилин всех сортов и изменился в поведении. Он становился похожим на Кристиана Бейла из фильма Машинист.

Отправив последнее письмо накануне, Кристина взяла сумочку и направилась в туалет. Её волосы, кстати, немного отросли и погустели, общей площадью они могли складываться в уже богатого ёжика, пустившего лёгонькую чёлочку.

Заходя в туалет, она проверила несколько раз, что дверь на засове, а соседние кабинки пусты. Кристина достала детский крем, Сашино фото, где тот стоит в пуховике и ещё не бритоголов, и слегка приспустила лосины, обнажая бёдра и светло-серые трусы. На закрытом крышкой унитазе она уселась вольно, как свободолюбивый зверёк. Стянула кровожадно трусы. Лапой с облезлым лаком на ногтях она быстро нашла клитор, точно дотронулась до носа с закрытыми глазами на приёме у невролога. Движения по часовой стрелке сопроводили вагинальный сегмент Clitoris, из кабинки туалета доносились едва уловимые всхлипывания крема, будто чавканье оголодавшего беженца. Скоро она застонала, но второй рукой срочно прикрыла огнедышащий горячим воздухом рот. Через три минуты она покинула уборную с невозмутимым лицом, на котором и ещё на груди красовался небольшой румянец.

А Саша тем временем сильно болел. У него стояла высокая температура в тридцать девять градусов, скакало давление и порой шла кровь из носа. Сашу больше никто не докучал, только один Носов ходил и проведывал бедолагу. Тот давал ему ношпу и нурофен, чтоб снять жар.

Санька весь лежал опухший, как разваренный хинкаль, местами политый кетчупом. Те два тупоголовых амбала хорошенько его вздрючили, что вряд ли какие мурашки полезут. Ну хотя вдруг? Коля ведь часто проверял его плечи, шерудил пёрышком, дабы создать щекотные позывы.

Коленька, как аквалангист, опускался ниже-ниже.

В скором времени раны Кирилла затянулись, он успешно возвратился к ребятам. В той вангоговской квартирке продолжился дебош.

Звонок в их дверь. Сквозь дребезжание музыкального центра его сумел услыхать один только Максим.

— Пойду посмотрю. — Максим направился к глазку. — Ох ты ж бля, Кирюха! — тот активно распахнул дверь, слегка ударяя того по ноге.

— Здорова, старина… — обнялись. Из глухоты вовне квартиры просочился поток электро-хауса.

— Ну как ты? Ох бля…

Максим заметил его шрамы, но быстро сменил тему:

— Ладно, пошли по сигаретке перезобнёмся. Мы тут сосиски с рожками замутили, жрать хочешь?

— Ну конечно, у меня, ёпт, этот компот ебучий уже через уши и жопу пошёл.

— Накладывай. Там майонез в холодильнике, соль-перец.

— Кетчуп есть?

— Не-а. Но есть какой-то «табаско», его мы с Егором бадяжим в кровавую Мэри, вообще пуля получается, будешь?

Кирилл с голодухи согласился, налил табаско на нарезанные сосиски, а рожки приправил майонезом. Первым делом разгорелся его рот, в частности пострадал язык. Киря запил водой и вроде бы всё прошло, но спустя ровно час и пятьдесят минут появились позывы дефекации.

— Всё нормально? — Егор спрашивал сквозь закрытую дверь туалета, голос доносился расплывчатым и отдалённым откуда-то сверху. В матовом стекле мутнела Егорова голова, как дождевая туча.

— Да, пойдёт. Погоди…

— Могу угля дать.

— Неси, водички захвати.

Волосы Юли всё также пребывали в акварельной фиксации, снят был лишь испорченный почём зря холст.

— Мне бы домой, проведать мужа…

— Иди, кто тебя держит?

Перекусив сосисками, Юля надела шубу, обулась. Взглянула на порог вечности.

Прямо к порогу, как истукан, прискакал Егорка, что держал в руках поднос с четырьмя раздельными дорожками шиверфилина.

— Давай на посошок?

— Похрен.

Немедля, она забила ноздрю мурашковым порохом. Вещество проникло в ноздри, достигая слизистой оно моментально просочилось, как берёзовый сок, в мозг. Зрачки надулись, словно гелиевые шарики.

— Ах-ха!

— Чё, нормуль?

— Пошёл на хуй!

Тридцатилетняя бабища взялась выплясывать роботанец.

У Вовы был заныканный дубликат ключей от квартиры Саши. Эти четверо пробрались в его разукрашенную аэрозолями хату и конкретно в ней обосновались, как нежеланные тараканы.

Кристина уже не проявляла должно интереса к Лёше, хотя тот систематично пробовал раздвинуть её ноги, порой в шутку, а также постоянно лез в наглую целоваться.

— Отъебись от меня!

— Ну Кристь…

— Пошёл отсюда.

Интерес, как стало быть очевидно, погас. Её разонравился этот извращенец, как она и сама его называла. Артёму она также рассказывала по секрету о маленьком секрете Алексея. Это вызвало смех, а затем и всеобщий смех, и рассекречивание.

Она быстро запрыгнула в ванную, перекрыла щеколду. Тот опоссум ещё долго стучался, но Кристине было безразлично. Достав фото Саши, где он на праздновании Нового Года стоял в бассейне в шапочке Деда Мороза, она лицезрела его худой, находящийся в полном тонусе, молодявый торс.

Шум воды неплохо перебивал бьющиеся о дверь кулаки Лёши.

По правде говоря, детский крем быстро смывался в ванной, наполненной тёплой водой с запахом хлорки. Она подняла таз вверх, держа клитор на уровне едва выше воды. Фото удерживалось на раковине. Повезло Лёше, что не слышал её ахов, которые могли бы невзначай показаться ему болезнетворными.

Каждый ах как удар ножом по печени. Алексей услышал всё и вся, доносилось и имя на букву А, громкое и ясное, не оканчивающееся и краткой.

В последнее время на мурашковое обрезание практически не доставляли персонал.

Носов откинулся в мягком кожаном кресле своего кабинета, закурил штакетину с дефекативным стаффом. По радио крутили песни Глюкозы.

«Айн цвай драй, шики шики швайне».

— Класс… — вытянул он томно, рисуя кистью в воздухе итальянский знак изыска.

Когда начали генерироваться газы, то запах его сладкого парфюма перебился стрёмной вонью.

Поднятыми вверх на обеих руках знаками «пис» он легонько пританцовывал, пока погружался всё глубже и глубже в неизвестность. Носов порой чуял, как сфинктер сужался и расслаблялся. Он слегка начинал нервничать, когда предвещал позывы дефекации, но оперативно их прерывал крепким сжатием. Такие позывы выбивали его из колеи шиверфилинового транса.

— Ко-о-оля… — откуда-то донёсся знакомый голос. Это Артур вошёл в кабинет: — Коль, всё нормуль?

— Аа… да…

Не самый лучший запах блуждал по углам кабинета.

— Коль, это самое. — Артур переменился в лице, растопыривая ноздри, как орлиные крылья. — Кхе. Опять позвонили с головного, обозначили сроки. Говорят, чтоб до весны, до марта управились. Чё думаешь?

Носова знатно плющило в, как ему казалось, невероятно глубоком кожаном кресле, сопоставимом размерами с Марианской впадиной. В местах заправленных рукавов пиджака, оголённые его предплечья чувствовали прохладное кожаное покрытие, они утопающе скользили по нему, оставляя кратковременные вмятины запонками.

— Да всё сделаем, Артур, не ссы… Не пани-и-ику-у-уй…

— Ладно, пошёл я. Ты опять, по ходу, вмазанный.

С приходом весны в колонии не осталось ни одного пациента. Помимо, разумеется, самого Сашки, у которого снова успели зажить всякие болячки. Однако, повреждённый мениск, как знают многие спортсмены, не так легко восстанавливается, а порой заставляет человека ходить по жизни с тростью.

Сашка стал отжиматься в камере по утрам. Каждое утро, просыпаясь в семь или восемь утра, он выполнял пять подходов по тридцать повторений. Некоторые суставы болезненно реагировали на физические нагрузки, в частности мениск, из-за которого Саша не мог приседать и стоять в позе золотого петуха.

Зато он взял привычку стоять на руках у стены и потихоньку отжиматься в таком положении.

На нижнем этаже стояла скамья для жима лёжа и штанга, вес которой регулировался от сорока до ста. Носов разрешал ему раз в день выбираться туда на тренировку, постепенно Александр нарастил приличные грудные мышцы и трицепсы.

Он много стал заниматься.

Сашу какое-то время никто не избивал. Носов навещал его камеру, пока тот сладко дремал. Он щупал его грудные мышцы, набухшие от постоянных отжиманий, проверял тело на предмет мурашей. На Сашиных трицепсах не наблюдалось ничего, кроме бугристого рельефа, а мурашек так и не было, как бы Коля старательно их не гладил. Он перевязал кучку перьев, образовав какой-то веник, и им щекотал всё его тело, оголяя полностью. Исцарапанное и побитое, тело не слушалось щекотки, сопротивлялось. Сашу даже не брал громкий смех, даже простая улыбка не смела выказаться у его уст. Его понурые глаза были направлены в обшелушенный потолок, будто сцарапывая покрытие телекинезом.

На подтаявшем чёрном снегу, вдоль высокого забора и будок показались собачьи какашки. Голодные злые псы резвились и убегали, резко ограничиваясь на толстых железных цепях. Накрепко устоялся звук псов и цепей, псов и цепей.

Носов вышел на улицу, не надевая верхнюю одежду. Светило яркое весеннее солнце, Коля выглядел счастливым. Он закурил и медлительно спустился по лестнице, грузно плюхаясь на каждой ступени. Голову его приятно пекли свежие лучи, самые первые после суровой зимы.

Коля снял пиджак и, придерживая одним лишь указательным пальцем, перекинул его через плечо. Во внутреннем кармане, отдавая легонько в спину, ощущалась вибрация.

— Коля. Алё. Николай Викторович?

— Да-да, здравствуйте. Арсений Александрович, связь хреновая!

— Это самое. Насчёт Генералова. Отпускайте его, хорош мучать. Не получается и ладно. Хрен с ним, ё-маё. Не убивать же.

Глаза Носова мгновенно сверкнули, то ли от палящего мартовского солнца, то ли от быстрого облегчения.

— Правда? Фух. Вы бы раньше сказали! — рассмеялся, сбрасывая груз с плеч. — Мы тут всем отделом уже не знали, что делать! Фух, бляха…

— Хе-хе, да ладно, чё, ссыте? Хе-хе. Шучу! Хе-хе…

— Но, блин. — Швырнул бычок в сторону собак, железные цепи легонько брякнули.

— Ладно, Носов, не клюй носом, хе-хе!

Оба в перебивку по-блядски посмеялись в трубку.

— Давайте, всего доброго!

В Сашиной квартире Артём наварил полуфабрикатных пельменей и позвал всех на кухню. В каждой тарелке плавала порция по десять штук.

Кристина и Лёша не разговаривали чуть больше месяца. Та всё ходит влюблённая, загадочная, в каких-то романтических мыслях и с бабочками в животе. А Лёша уже было начал заглядываться на других баб, одну даже приводил сюда, на квартиру. Но ушла та какой-то недовольной, словно изнасилованной и замученной.

— Лёша, — начал Артём, — ты заебал уже! Это что за баба была позавчера?

— У меня весеннее обострение.

— Хуение! — добавил Вова. — Мы тут все вместе живём, ничего?

— А я ещё пельмени варю…

— Ну ребята, ну есть потребности, вы чё? — ответил тут, жуя третий пельмень, облачённый майонезом.

Кристина съела быстро половину порции и покинула кухню. Оставшийся диалог звучал в её ушах как отдалённое бубнение набитых ртов.

В ванной она открыла самый нижний ящик, достала оттуда резиновый фаллос и быстро закинула в дамскую сумочку. Уже в другой комнате она начеркала некоторое письмо Саше, затем вызвала такси и уехала навестить.

В теле письма педалировало жирное и ясное «ТРАХНЕМСЯ?! ».

Двое амбалов встретили её в воротах.

— Я к Саше Генералову.

Ворота раскрылись, она пробежалась по прорезиненной дорожке, тряся узкими бёдрами. Едва отросшая шевелюра чутка взлетала при резвом подъёме по лестнице.

В приёмной Кристину встретил Носов, ставший почему-то злым и недовольным.

— Здравствуйте, я к Саше Генералову. Можно повидаться?

— Только письма. Никаких встреч.

— Вы там обалдели?! — Нервно ковыряясь в сумочке, она доставала заветное письмо. — Уже неизвестно, сколько держите его там!

Носов молча перенял её письмо, повернулся и ушёл, оставляя её наедине с собой.

В письме говорилось:

«Сашенька, привет. Ну что, когда на волю? А когда мы с тобой ТРАХНЕМСЯ?! Слишком долго они тебя уже держат! С ума сошли! Ты вообще живой, хорошо питаешься? Господи, Сашенька… ТРАХНЕМСЯ?! Когда вернёшься мы трахнемся, обязательно трахнемся, как и собирались! Я тебя жду, люблю и целую».

Рукопись не прошла путь до получателя. Коля, вычитав её кривоватый почерк, нервно разорвал бумагу в клочья, поджёг один мелкий кусочек, кинул в воду и выпил одним глотком.

Кристина пошагала в туалет на торопливых прямых ногах, в её дамской сумочке, как толстая морковь, трясся выжидающий дилдо синего цвета.

В замкнутой туалетной кабинке она постелила на крышку небольшое полотенце и раскинула ноги, будто канцелярские ножницы, упирая их голыми стопами в края. Фотографию Саши, на которой тот ещё похаживал в спортзал, она разместила посередине дверцы. Латексный жеребец стремительно покрылся детским кремом, а затем и погрузился в недра. Снаружи из кабинки доносилось громкое чавканье крема во влагалище, стуки её упирающихся стоп и одной ладони. Её вампиреющее тело создавало животные движения фаллоса, она вожделела видеть, слышать и осязать Сашу внутри себя. Часть фото забрызгалась реактивными каплями сквирта, а Кристина постепенно стихла.

В соседней кабинке кто-то неприметно справлял нужду и хихикал, но в скором покинул туалет.

Кристина медленно зашевелилась, протёрла фаллос и половые губы туалетной бумагой. Она оделась и ушла оттуда, прикрывая красную улыбку женственной кистью, из-под которой ещё пролезала стеснительная оглядка по сторонам. В ведре туалета, средь бумажек, запачканных коричневым, одиноко торчала фотография Саши, заляпанная всяким-всяким.

По коридору блока порывами сквозняка разлетелись обрывки романтического письма, формируя некое перекати-поле.

Саша скучающе отдыхал после очередных упражнений.

Коля устало нёс ему на подносе тарелку разваренных пельменей в сметане, кусок чёрного хлеба, немного порезанного сала и четыре зубчика чеснока. Рядом бултыхался гранёный стакан с горячим растворимым кофе, а также незаметно вылёживалась пачка сигарет.

Санька посмотрел на него запуганными и тоскливыми глазами, приподнимая голову лёжа с подушки.

Он быстро накинулся на пищу, взахлёб запивая кипяточным кофе. Как беженец Освенцима, он уничтожил еду в раз.

Носов инспектировал его горячие плечи, икры и бёдра, едва не доходя до ягодиц. Мурашей и вовсе не видать, абсолютно гладкая, не считая жёстких шрамов, безволосая кожа. Их ли Коленька искал?

Юля наконец-то вернулась домой, пытаясь вернуть семейный очаг. Она представляла из себя неуклюжее зрелище: затвердевшие акварельные волосы; сальное лицо с синяками под глазами; впавшие щёки; вонь.

Гена уже третью неделю сидел без работы, от того рисовался ничуть не лучше. На облёванном бомжовском диване он разваливался, точно тюлень, изредка попёрдывая в такт. Домашний очаг превратился в сральник, а детей забрала к себе Юлина мать. Юля тяжело и устало полетела с ног на гладком ламинате, а там и уснула спустя сорок секунд.

Кирилл, Максим, Егор, Серёжа и Анжела разлёживались на полу. Уже неделю никто не употреблял шиверфилин, это накаляло обстановку.

Максим сообщил всем:

— У нас нет стаффа…

— Ёпрст… — вымолвил Серёжа.

Егор начал привставать с пола на колени:

— Пошлите до колонии, ёпт.

— Не-не-не! — возразил Кирилл. — Я туда больше хуй пойду! Вы же откосили все, блять, а мне страдай. Золотое поколение.

— Так-то и нас всех быстро порежут там, если что, — опомнилась Анжела, — ну её на хуй!

Серёжа быстро подскочил и убежал в другую комнату. Пять минут молча рывшись в шкафу, он принёс старые синие мантии, которые они всей толпой посвятили Винсенту Ван Гогу.

— Йоу!

— Так, нихренасе…

Кирилл выудил какой-то окурок из-под кресла, сдул с него крошки и задымил:

— О, а давайте в них пойдём?

— Ну так я чё и хочу!

— Норма-а-ально… — затянул Максим.

— Хули, почапали.

Голые торсы свежо принарядились в синие мантии, выныривая головами в бездонные капюшоны. По улице они вышагивали, точно шабаш сумасшедших ведьм. В руках у каждого торчало по жёлтому подсолнухи, все разной длины и формы.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒