Максим Лидов. 1 страница

Максим Лидов.

Глабелла Пульсар.

Нулевые, две тысячи пятый год, просторный деловой кабинет, широкий письменный бриаровый стол, Моторола-раскладушка, горсть ногтевых обрезков на столе, ножницы, машинка для самокруток, специальная папиросная бумага, приглушённое радио, группа Reflex. Носов закручивает штакетину со своими ногтями, подносит папиросу к губам, чиркает зажигалкой Zippo. Прозвучал шелест тлеющей бумаги, хруст ногтевой набивки. Дым разогрелся и проступил Коленьке прямо в лёгкие, обжигая нежные альвеолы человека, табаком не увлекающегося. Раздался тяжёлый, загробный кашель, показались частицы слюны, вылетающие брызгами к полу. Тяжёлая жизнь управляющего бывшей тюрьмой.

Зазвенела Моторола на столе, извиваясь, точно похотливое животное, её вибрация распространилась по лакированному покрытию.

В трубке раскрылся высохший хриплый голос старика:

— Николай Палыч, здрасьте!

— Привет, Жень. Кхм-кхм.

— Тут молодняк завезли, сопротивляются шибко. Двадцать человек целых, и все неподатливые! Придёте посмотреть?

— Жень, я занят пока, тут бумаг этих, ё-маё!..

— Да…

— А чего они, дохрена молодые?

— Ну, лет восемнадцать – двадцать пять, такие.

— Кошмар. А парни что? Мастурбейшен уже не в моде?

— Был один, и то один только, из всех-то двадцати. Ему молоденькая делала, быстро завёлся. А с остальных никак мурашки не выходит собрать. Тут уже консилиум собрался, решили аж Вам звонить…

— Пипец, Жень. Ладно, через два часа спущусь к вам, пока в кабинете дела. Гудбай.

— Ну, давай.

Женя надавил на красную кнопку кирпичного Сони Эриксона, почесал пятнистую плешь, двигая редкие седые волоски, похожие на ватную паутину. Позже он приземлился в свою серую волгу, замёрзшую от минусовой сибирской температуры, поставил её на прогрев. Окна автомобиля быстро запотели от Жениного вонючего водочного перегара, сквозь затуманенное стекло едва виднелось крупное здание бывшей тюрьмы. Сиденья авто выглядели разодранными и архаичными, фигурировал душок старости и печатных кроссвордов с чернилами. Начинало темнеть.

Почему же бывшей тюрьмы? После амнистии в нулевом году, когда наркоторговцев и мелких воров распустили на волю, то колония быстро опустела. Раздавался по блоку лишь морозящий сибирский ветерок, да пара-тройка десятков убийц и насильников, засиживающихся в камерах. Через год-два кто-то умер от сердечного приступа, двое задушились удавкой, грубо говоря — поочерёдно, другой вскрылся заточкой, некоторые были задушены подушкой во сне, ещё один — упал на шахматную доску вниз головой, тоже помер. Так никого там и не осталось, и стала тюрьма бывшей, с другими, так сказать, обязаностями.

После разговора Носов психанул, достал из верхнего ящика высушенные срезанные мурашки, насыпал в косяк и очень сладко затянулся. В большом мягком кресле он почуял себя, словно рыба в воде. Разрезы кресла будто бы всасывали его внутрь от скорейшего прихода кайфа, под молнией брюк что-то набухло и возвысилось в небо. Глаза Коли томно закатились вверх, достигая безболезненно почти самого мозга, на губах проступила лёгкая прохладная улыбка. Вытекла серотониновая слюна из откинутой нижней челюсти. Выглаженный пиджак сильно искривился над плечами, когда тот съехал по направлению вниз. На его безморщинистом лице выказалось блаженство. Попытка завязать с зависимостью от мурашек оказалась проигранной, хоть и воняло всё ещё горелой плотью.

Запах Колю уже не тревожил. В стене напротив он наблюдал расплывающиеся фракталы, грузно закидывающие его в пропасть. А что в них, в фракталах этих? Верно, те же самые фракталы.

Пятеро молодых хиппи отдыхали на квартире одного из них, стены которой исписаны и изрисованы аэрозольных красками.

— А я Ленку люблю…

— Грибкову, что ли?

— Да, её…

— У неё ж вся рожа в прыщах, бля.

— Красота для меня не главное.

Саша недопонял странных любовных взглядов Артёма, но быстро смирился с услышанным. Дверь в комнату открыла Кристина, за ней показался высокий качественный рисунок пениса на стене коридора. В её руках сверкнул зип-лок, наполненный досыта залихватскими мурашками.

— Будете? — предложила она.

С её головы свисали толстенные дреды, достигающие ниже грудей до пупка. Как она рассказывала, эти канаты выросли на ней за восемь лет, ещё с шестнадцатилетнего возраста. Тогда она, в силу своего юного нонкомформизма, обрила голову под лыску, с тех пор так и не стригла.

Саша испуганно взглянул на пакетик:

— Я пас.

— А я нет! — добавил уверенно Алексей. — Тащи сюда, быстрее.

— Опять накуритесь и трахаться начнёте… — добавил Артём.

— А тебе завидно? — Кристина приземлилась задницей на Лёшины колени.

— Было бы чему.

Вова возвратился с балкона, закончив с кем-то диалог по телефону:

— О, — удивился, потёр заинтригованно ладонями, — мурашки подъехали?

— Угу, — ответил Саша. — Я вот после последнего не хочу их больше.

— Нормально ты тогда, свой же язык проглотил, — вспомнила Кристина, — хорошо, что вовремя набок перевернули.

— Уоай, не напоминай мне.

— Ладно, — Лёша откинул Кристину с колен, — давайте раскумаримся.

Вова достал дешёвую железную трубку, взял пакетик, насыпал мурашек с пол чайной ложки. Поджигая, он жадно затянулся первым, затем сел сразу на подоконник, с которого по итогу конкретно шлёпнулся на пол. Завоняло жжёной плотью, как в крематории. Какие-то вензеля на стенах и изображение Иосифа Виссарионовича закрутились, закруглились, почернели в блестящих глазах принимающих.

Быстрый назойливый стук кулака в дверь кабинета, Носов вынырнул из трансового состояния:

— Да. Входите!

Замдиректора вошёл проведать своего главного, но глаза Николая сами говорили о совершённом грешке.

— Артур Андреич.

— Здравствуйте, Николай Палыч. Зачахли вы чего-то. Здоровье?

— Да-а-а… Знаете, простыл тут.

— Поня-я-ятно.

Артур, коренастый широкоплечий мужичок, сел в такое же кожаное кресло по обратную сторону стола. Николай ещё частично присутствовал, как сомнамбула, в полусне.

— Пришли отчёты по шиверфилину, будете смотреть?

— Ну, давайте уж. Посмотрим, чё там… — голосом, охрипшим от мясного курева.

Тот отстегнул магнитный хлястик папки, выудил небольшую стопку листов А4 оттуда.

— Ёб твою мать… Это Женины, что ли?

— Ну, а чьи ж ещё? Он у нас же по шиверфилину эксперт.

— Опять, поди, пьяный писал. Мудозвон…

На титульном и дальнейших листах, крупным почерком находились следующие вещи:

Понятие: (от англ. Shivers - мурашки; Feeling – чувство. ) Шиверфилин – психоактивное наркотическое вещество, главенствующее в составе срезанных человеческих мурашек.

Разновидности шиверфилина и способы добычи:

1. Щекотка (перьевой или кисточный).

2. Оргазм (мастурбативный).

3. Страх (адреналиновый).

4. Холод (айсовый).

5. Любовь (куколдинговый или чувственный).

6. Омерзение (рвотный).

7. Музыка (слуховой).

8. Фобии (параноидальный).

9. Испражнение (дефекативный).

10. Дофаминовый голод (фрустративный).

Пациенту, в зависимости от необходимых мурашек, выполняют определённые процедуры. Для добычи мурашек используется специальная тёрка, иногда две, обладающие сверхсильной остротой.

1. Пациенту завязывают глаза. Во избежание телесных колебаний, руки и ноги привязываются к кровати. Затем берётся художественная кисть из шерсти дикого зверька, ей наносятся щекотные позывы в области пяток, подмышек, живота, паха, лба. При достижении выявления кожных пупырок, мурашки незамедлительно срезаются тёркой.

2. Глаза пациента не завязываются. В случае с парнями, используется заводящая девушка от восемнадцати до тридцати. Девушка надевает медицинские перчатки и приступает к мастурбации, в то время как в комнате, позади юноши, присутствует коренастый мужчина, держащий тёрку наготове.

3. Случай более тяжёлый. Для надлежащего выполнения задачи приходится проникнуться биографией пациента, изъять знания о его страхах. Зачастую, в специальную камеру заводят дворовых гопников, которые в итоге нагоняют жути на пациента. За мурашковый процент парни шугают человека. Некоторые же изначально боятся самой процедуры снятия мурашек, что значительно облегчает задачу.

4. Тут всё просто. В камере открывается окно, ледяной сибирский воздух нагоняет холода, тело пациента самостоятельно мёрзнет. Мурашки снимаются.

5. Здесь, опять же, приходится узнать что-то о человеке. По получению фактов находится любовь пациента, перед ним её заставляются обнажиться и совокупиться с другим. В иных случаях приобретают готовые любовные пары и заставляют прибегнуть к акту соития. По любовному процессу мурашки снимаются.

6. Берётся некое противное сырьё, подойдут те же самые фекалии, тараканы, плесень. Данное месиво преподносится пациенту в качестве блюда, за дегустацией следуют мурашки и рвота.

7. Самый лёгкий и приятный способ. Узнаются музыкальные предпочтения пациента, их и используют.

8. Необходимо разузнать о каких-либо фобиях человека. Арахнофобия, гемофобия или, к примеру, боязнь высоты.

9. Мурашки снимаются в момент дефекации пациента твёрдым калом.

10. Самый жестокий способ. Пациент получает некоторые увечья и оставляется на некоторое время в карцере. При обилии темноты и некоторого аскетизма, пациент испытывает фрустрацию, ненависть к себе и жизни. Мурашки снимаются.

Концентрированный шиверфилин ценится в народе на вес золота. Бесцветное кристаллизованное вещество тягучей консистенции, употребляется путём курения через бонг либо внутривенно в растворе.

Когда все четверо, кроме Саши, накурились мурашек, то он решил прогуляться до ларька за пачкой сигарет. Магазинчик находился в двух минутах ходьбы, внутри него слишком сильно попахивало резаной свининой и веяло прохладой морозильников. На прилавках стояли свиные головы с печатями промеж глаз.

— Винстон белый.

— Паспорт есть?

Саша достал документ, в нём написано: Генералов Александр Фёдорович. Дата рождения: 17. 01. 1980. Место рождения: Гор. Новокузнецк.

— 17 рублей, убирай, увидела…

— Уже 17? Вот же 16 рублей был.

— Подорожали. Бросай курить, такой молодой ещё!

Генералов покинул ларёк, а прямо на выходе достал сигарету и подкурил, дым вылетал завитками из-за его мехового капюшона. С балкона Сашиной квартиры высовывался невменяемый Лёша, выкрикивающий какую-то неразбериху.

— Сосать, суки! — визжал истерично Алексей.

Александр быстро понял, что надо возвращаться. Придя домой, Лёша уже спал прямо на ледяном балконе. Рядом находились просыпанные мурашки, редко осеменяющие пол. Тот его перетащил, ухватив за ногу в грязном солёном носке.

— Как вы мне надоели…

В дверь позвонили коротким гудком, затем продолжительным и настойчивым. Через глазок виднелись милиционеры в бушлатах и тёплых шапках из овчины.

— Открывайте.

— Кто там?

— Милиция. Открывайте, говорим.

Саша робко приоткрыл дверь. Товарищи милиционеры уверенно вошли внутрь, кромсая снегом на подошвах кирзачей. Один из них оглянулся в помещении, позади него высветился во весь рост нарисованный пенис на стене коридора. Тот рассмеялся сперва, но эту эмоцию сменила резкая серьёзность.

— Чьё художество? — прогнусавил тот с прокурорской интонацией.

— Это у них спросите, — Саша показал на спящих, — может, расскажут.

— Михалыч, буди их, я пока этого оформлю…

Первый надел наручник на Сашу и себя, тем самым ограничивая его свободу. Михалыч взялся пинать спящих, некоторые из них начали приходить в себя.

— Пойдём, Саша, в машину. — Тот начал уводить его по лестнице вниз, лестничные пролёты рекурсивно крутились в поле зрения.

— Не хочу в бобик, — кричал проснувшийся Лёша, — не хочу, бля, в бобик!

Спустя тридцать минут молодёжь теснилась в бобике сзади. Генералов оказался единственным вменяемым из всех пятерых. В ходе следствия обнаружилось, что четверо молодых ребят находились в состоянии шиверфилинового опьянения, шиверфилиновый тестер показал отметки от 5/10 до 8/10 степени аффекта. Степень Саши достигала нуля, несмотря даже на употребление мурашек накануне недели.

Михалыч остановился на площади Победы, из-под его толстых усов послышалось громкое и напористое:

— Выходим!

На площади их ожидал шофёр в семейном автомобиле, звали его Геннадий Безукладников. Воровская кепочка на его темени обдувалась морозным ветрецом и чуть было не слетела, как тот вовремя спохватился за неё. Ветер, как сущий детектор лжи, обнажил его залысины и указал на немолодые, но ещё и не преклонные года. Расстёгнутое пальто взлетало позади него плащом супергероя.

— Здрасьте, — тот пожал руку Михалычу, затем второму, — всего пятеро?

Ухмылка его была какая-то малость свинячья, деланая, золотой левый клык раскрывался в ней.

— Да, Ген, пока так.

— И чего я семейный сегодня прикатил! Только бензин лишний сжёг…

Михалыч махнул рукой:

— Да забей, вам там, говорят, скоро получку повысят на полторы тысячи.

— Да? Интересно, ничего не слышал ещё. Ладно, садитесь, молодёжь!

Пятеро залезли внутрь, наручники остались висеть на их руках. Не сымались они и до конца поездки.

Кристина поинтересовалась:

— Мы на мурашковую жатву?

— Да конечно… — без раздумий ответил Геннадий, голова его сегодня светла и ясна.

На лице Артёма нарисовался животного происхождения испуг.

— Но как это? — спросил Вова, дуя щёки и подгибая брови галочкой.

— Тебе тридцать есть? Вижу, что нет. Вопросы?

Наступил всеобщий траур, а за ним и принятие происходящего. Водила вёз ребят через какие-то поля, сквозь леса, даже прокатился мимо небольшой речки. Пока длился путь, он вывернулся из пальто, как овощи из размякшего лаваша в шаурме, а на его руках, ближе к поднадутым плечам, прояснились легко заметные шрамы. Видно – порезы от тёрки. Эти полосы всю оставшуюся дорогу робко оглядывал Саша. Вскоре шумахер подъехал к зданию, где когда-то была тюрьма, молодые вышли наружу. Силовики в броне гостеприимно встретили новобранцев.

— Гена, а чего пятеро? — пробубнел Коля Носов.

— Да хрен его знает… Я тоже сперва не понял, но, говорят, что больше не было.

— Ммм… Ладно, Ген, бывай.

Пожали друг другу руки обеими ладонями.

— Ну что, молодёжь, рады видеть вас!

Молодняк молчал, заключённый в наручники, стоя перед высокими воротами, поверх которых и дальше, вдоль забора разрасталась колючая проволока. Шипованные спирали, как огромные штопора, удлинялись по всему периметру преграды. По обратную сторону забора сидели голодные псы в будках, не желающие доедать гнилое мосластое месиво холодных железных вёдер. Врата раздвинулись, молодых запустили внутрь, чуть ли не пинками. Саша тяжелее остальных воспринимал происходящее, недурно нервничал, потому как другие ещё находились в остаточном состоянии аффекта. Генералов же Сашка ни в чём не находился, он серьёзно смотрел в лоб трезвости бытия.

Ещё, когда здесь была колония, почивал тут родной батюшка Александра — Фёдор Генералов. Свои звали его Федя Бриллиант, блатной такой перец, весь в наколках. Мотал срок за убийство одного кренделя, и было бы у него всё очень прескверно на зоне, если не воровской авторитет.

Бриллиант сидел в добротной камере, имелся пузатый телевизор в ней, расположившийся на лакированной тумбе. В выдвижном ящике грудились столпы оранжевых кассет для приставки Dendy, а иногда промеж игр красовалась вытянутая бутылка коньяка. И кормили его хорошо, то крабом, то кальмаром, то деревенскими горячими пирожками.

Женя Панфёров тогда тоже срок мотал, был сосидельцем вместе с Бриллиантом. Женя тусовался там сугубо на объедках — цельных крабов ему Федя не отдавал. Иногда дарил пирожки, а по настроению отдавал какую-нибудь, нелюбимую им водку. Жека всегда пил, сколько его здесь помнят. Только вот свезло ему из колонии пришвартоваться к бывшей колонии, а также занять должность на побегушках и на незначительных документах.

В общем, всё было у Феди-то и ничего, но, не дождавшись амнистии в нулевом, ещё в девяносто девятом Федька прополосил себе все вены заточкой, сооружённой из зубной щётки и станка для бритья. Хотя амнистия по нему и не плакала, но тот скудно грезил о светлом будущем. Так и остался Федя лежать на шконаре, сокамерники пускали скупые слёзы и крутили папироски. А, спустя пару-тройку лет, и они последовали его примеру, и осталась колония пуста-пустёшенька.

Но то шёл конец девяностых, закрытие колонии было предначертано и уже давно очевидно. Семимильными шагами к этому всё катилось. Но давайте вспомним конец восьмидесятых и их, непосредственно, рассвет. В те, как раз-таки, года, на незнакомой преступникам территории, где никакой тюрьмы свет не видал, мостился себе спокойный и тихий родильный дом.

— Как назовёте сына? — Светка Генералова, родившая по молодости, по случайности залетевшая от Феди, лежала навзничь на койке, вся бордовая и уставшая.

— Сашкой назову. Назовём. — Федя лично обрезал пуповину. Его сильно волновало рождение сына, он воспринимал это как вероломный вызов судьбы.

В восьмидесятом тот родился на свет, а теперь его, скрюченного в кандалы наручников, нагнутого спиной вниз, куда-то усердно ведут.

Скользкая прорезиненная дорожка пролегала к дверям в само здание, без должного равновесия, в силу наручников перемещение дотуда усложнялось. Носов сопровождал их до самой приёмной, а затем куда-то скрылся из вида, наверняка по нужде кайфа. Юнцам выдали полосатую робу, обрили головы, в том числе и длиннющие, упорным трудом выращенные дреды Кристины. Увидев поочерёдное падение толстых долгих лиан, девушка сбросила еле уловимые слезинки, но больше всего эмоция выступала наружу в жалобном покраснении глаз и ушей.

Повезло одному только Вове, который и без того всегда ходил под лыску. Да и вообще лицо у него какое-то бандитское, в самый раз для зоны. Над бровью тускнел выразительный шрам, харя смуглая, смурная. Нос кривой, переломленный раз тридцать, не меньше. На затылке красовалось неплохое рассечение, видимо, от какой-нибудь увесистой доски или бейсбольной биты. Короче говоря, тёмный элемент, и, встречая на улице, обходить таких лучше стороной.

Замдиректора припёрся, весь какой-то деловой, руки за спиной скрестил, нос задрал, пузо вперёд выпучил, начал вещать:

— Значит так! — отголоски гулко развеялись по блоку. — Сейчас вас по камерам распихаем, а завтра-послезавтра обрезание. Жатва, ёпрст! Тут ещё по времени и по процедурам посмотрим, кому и когда, и что. Андестенд?

Артём вымолвил тихо:

— Извините, но я уже обрезанный. Мне тогда что бу…

— Закрыть рот, я сказал! Я не про член имел ввиду, а про мурашки! Извращенец хуев… Тебя мы на мастурбативный сбагрим. Так таким любят, блядь. А потом на фрустративный на пару недель. Идиота кусок. Усекли все?!

Тихо кивнули все.

Пятеро стояли в колонне на первом этаже, со второго яруса сверху, сквозь железные решётки бросали взгляды пациенты, запуганные и страдающие. Их худые пальцы, как лук на мелкой тёрке, сочились через решето металла, ограждающего от действительности и свободы. Порезанные тёркой у некоторых, руки их тихо дрожали, обхватив сталь Гадфильда.

Туда же приковылял Евгений, огнедышащий перегаром старичок. Фамилия у него ещё интересная – Панфёров – Носов по шутке иногда называет его «Пан Фюрер», а затем как-то вздрюченно кидает зигу левой рукой. Женя пахнул спиртовым выхлопом из зловонной пасти, выказал редкие старческие зубья. Его движения сопровождались тяжеловатой одышкой, потому он достал астматический ингалятор и выполнил пару прысков в горло.

— Куда молодых определили? — спросил тот, бегая выкристаллизовавшимися радужками потускневших глаз.

Носов медленно приближался к тому моменту издалека, он услышал в здании разговор, раздающийся просторным эхом, затем ответил:

— Артёма на мастурбативный, — Артём, услышав, немного освежился, — Алексея на перьевой, Вову на рвотный, Кристину на айсовый, — все оглянулись по-разному, в зависимости от сказанного, — а Сашку на фрустративный отправим, но ещё непонятно, когда и на какие сроки.

— Ну, у него шиверфилина в крови мало, почти что нет, так что мы его быстро в карцере раскочегарим… — добавил Артур Андреич.

— А этих козлов, — начал Носов, — придётся мутузить до талого! И чего было курить, непонятно…

— Ничего. Я вообще хотел Артёма на мастурбативный. Он у нас — озабоченный. Сексоголик, мама моя. Онанист, бляха-муха. Куда его?

— Да так и сделаем, Артур Андреич, ёкарный бабай. Чего тут марафетиться, бля… Есть закурить, кстати?

— Сигары в кабинете лежал, с собой ни хрена.

Прозвенел звонок около входных дверей, Носов пошёл проверять, кто там.

В дверях теснился Гена.

— Виделись, — промолвил тот в спешке, — там чинуш наш любименький приехал, просит двадцать грамм слухового и десять мастурбативного.

— Пусть проходит, угостим, чем есть, да посвежее.

Мордастый чиновник вошёл внутрь, обстучал туфлями снег, прилипший к подошве. На его костюме виднелись свежие хлопья снежинок, живот выпирал, натягивая пиджак и рубашку, словно спасательный батут.

— Здрасьте, — чиновник не стал жать руку, — Геннадий передал мою просьбу?

— Да, конечно. Жень! Подь сюды.

Женя доковылял в спешке:

— А?

— Двадцать слухового и десять мастурбативного.

— Сейчас принесу.

Мордастый добавил, значительно сбавив голос:

— И можно, только между нами, пожалуйста, тридцать грамм дефекативного шиверфилинчика, ох… Можете?

Гомосексуалисты, как правило, премного почитают дефекативный шиверфилин, за его тесную связь с анальным проходом.

— Сейчас будет!

Женя пошагал на склад, одной из ног наступая немного болезненно. Распахнув дверцу мурашковой дароносицы, он тихо прикрыл её изнутри, достал из фуфайки чекушку водки, сделал несколько уверенных жадных глотков. Лицо его ничуть не наморщилось, а наоборот – издало облегчение. Тремор рук быстро спал. Доселе бледные и мертвецкие, щёки налились кровью. Он покопался в ящиках, расписанных по названиям, взял три зип-пакета дефекативного, два слухового и один мастурбативный. Пошагал к выходу.

— Вот, принёс всё.

Тот достал портмоне, выудил сто восемьдесят пять тысяч рублей, от чего кошель стремительно сдулся, как лопающийся шарик.

— Всего доброго! — он махнул рукой в часах, улыбнулся и протряс обвисшей, богатой красными прожилками, широкой жирной шеей, спускаясь по лестнице до автомобиля.

Шофёр свозил его куда надо, а после уже закончил рабочий день, ехал на ужин в кругу семьи. Безукладникова приготовила селёдку в духовке, запечённую с картофелем, а также накрошила оливье, но ещё не успела заправить майонезом. Дети, шестилетний Антоша и десятилетняя Анна, надоедливо стучали вилками и ложками по столу.

Геннадий вошёл, снял шофёрскую кепку и закинул, будто баскетбольный мяч, на верхнюю полку, повесил пальто.

— Папа! Папа пришёл! — заголосил Антоша, выронив ложку и стремительно побежав.

— Ну вот, баба какая-то придёт… — согнулась за ложкой Безукладникова.

Юля постучала трижды ложкой по краю стола и громко произнесла фразу, следуя поверью:

— Сиди дома!

Гена вошёл на кухню, ко всем.

— Привет, Антошка! Привет, Анька! Юль? — поцеловал супругу.

— Долго ты сегодня. Девятый час. Садись есть, тут готово уже всё.

Муж вымыл руки в раковине, стряхнул капли броскими движениями кистей. Взялся за сельдь, приступил ковыряться в обилии тонких костей, прикусывая картошечкой.

— Хочу салат! — заявила Аня.

— Сейчас, заправлю. — Юля осмотрела холодильник на предмет заправки. — Японский городовой! Майонеза-то нет! Пойду сбегаю до ларька…

— Сядь, поешь, — попросил Гена, — голодная же.

Юля молча села обратно за стол.

В дверь постучались. Никто не услышал стуков, затем они начали долбиться сильнее, настырнее. В глазок заглянул Геннадий: по ту сторону двери стояли двое молодых, с виду обычных парней. В руках у каждого торчало по большому жёлтому подсолнуху.

— Чего надо?!

Первый, остроскулый, сверкнул ярко-голубыми глазами с красными вкраплениями в белках:

— Здравствуйте, церковь святого Винсента Ван Гога!

— Осмотрите буклетик! — второй, повыше ростом, протянул бумажку.

На буклетике вырисовался портрет Винсента до бюста, фоном этюд «вазы с двенадцатью подсолнухами», рядом надпись: «Приходите к нам, чтобы уверовать в его величие».

Гена выхватил листовку и крепко хлопнул дверью, что тех обдало дуновением сформировавшегося ветра. Буклет он, не задумываясь, закинул на полку со своей кепкой, краем угла бумажка выступала из-за радиуса полки.

— Кто там? — Юля поинтересовалась.

— Да придурки какие-то, самодуры.

— Плидульки?! — повторил Антоша, шепелявя из-за своих кариесных молочных зубов.

— Не красиво ругаться, Антоша! — мать одёрнула его за воротник.

— Так что за придурки? — Аня переспросила, поправляя рыжую прядь.

— Сектанты, Анютка. Дураки.

— Опять они? Надо идти уже за майонезом…

— Не-а, другие какие-то. Идолопоклонники Винсента Ван Гога. В руках, прикинь, подсолнухи держали. Что за клоуны.

— Мда.

— А у одного глаза, точно у наркомана! Я таких на дух не переношу… — Геннадий вмиг вспомнил колонию, мурашки, шиверфилин, своего начальника — Колю Носова.

Юля вытерла руки об полотенце, кинула его на стол возле плиты.

— Ладно. Пойду схожу.

Она надела норковую шубу с капюшоном, перевязала тоненький шарф, обула длинные сапоги с замшей. Вышла. В лифте на полу валялись рассыпанные семечки, чёрные и частые, как мак на булочке или как чёрные точки на горбатом носу Жени Панфёрова.

Прозвенел открывающийся домофон.

Возле лавочки тёрлись те двое, сновали морозными красными носами и, оранжевыми под ними, сигаретными огоньками. Дым смешивался с лёгочным паром и вылетал густотой тумана, развеваясь по ветру, пропадая в закутках дома.

— Женщина, возьмите буклет! Подсолнух в подарок!

Юля оглядела их пристально, с ноткой недовольства, но вскоре взяла растение и листовку, а затем быстро отправилась в ближайший магазин у дома. По дороге отщипнула несколько сырых семечек и разжевала, а затем вспомнила детство, домик в Зыково, немощную бабушку и то, как носила ей сырые семечки перед кончиной. Она взглянула на буклет, с обратной стороны красовался адрес: «ул. Авиаторов, 19, кв. 132». Подходя обратно к подъезду, тех двоих уже не виднелось, но неприметно валялись около скамейки окурки. Юля скомкала бумажку и бросила в урну, а подсолнух занесла домой.

— Они что, там ещё трутся? — Гена к тому моменту уже доел и достал из холодильника бутылочку пивка.

— Нет, ушли уже.

— Достали, ё-маё…

— Да ладно тебе, не кипятись.

Ближе к ночи Гена открыл ещё пенного, переоделся в домашнее и уселся перед пузатым телевизором. На Спорт-ТВ он запустил хоккейный матч каких-то малоизвестных команд, повтор за две тысячи третий год.

В то время жена обобрала подсолнух, а пустую часть без семян бросила в ведро. Семечки она обжарила на сковороде, туда добавила захудалую щепотку соли. Принесла мужу их на тарелке, вкупе с бутылкой свежего пивка. Тот взялся щелкать, перемежая с напитком.

Гена встал с дивана, пошёл в подъезд курить в форточку. Ночное небо доносилось из потёртой оконной деревянной рамы, точно «звёздная ночь» Ван Гога. Об этом вспомнил и сам Геннадий, держа в руках сигарету, смакуя во рту приятный вкус подсолнуховых семечек, смешиваемый с курительной горечью.

— Пятнадцать грамм дефекативного! — карточный крупье по имени Денис сделал заказ.

Женя вскоре принёс надлежащий пакетик, опохмелившись на складе. За ящиком с наркотиками там стояло три пузыря водки, один из которых почат.

Крупье отдал девяносто тысяч и покинул местность.

— Дефекативный закончился… — заявил Женя.

— Как это? Пиздец…

Носов пошёл по камерам. Двое амбалистых охранников вывели Вову из-за решётки, передвигая его в наручниках. Наручники расстегнули и сняли. Коля принудительно ввёл ему перорально ударную дозы сенны: восемь таблеток плюс две кружки в чайном варианте. После чего Владимиру дали съесть порцию селёдки с кефиром, закусив подпорченными корнишонами. Пациент прибегнул к унитазу ровно спустя час. Пока дерьмо покидало его кожаный футляр, Вова производил дефекацию, а амбалы, стоящие рядом, приготовились полоснуть его предплечья тёрками. Как только неприятные мурашки подступили к эпидермису, так те сразу прошлись заострённым предметами по обеим рукам. Кровь хлынула, а нашинкованные мураши осыпались на стерильные бинты, подложенные в целях чистоты.

Вова застонал, как полуживой скот, обгрызаемый голодными волками.

Мурашки аккуратно подсобрали и поместили на сушилку, температура которой достигала шестидесяти градусов по Цельсию. Кромлёные полоски с красноватым отливом повисли над разогретой металлической поверхностью. Вове ввели обезболивающее в вену и отправили обратно в камеру, и велели соблюдать постельный режим. Почему не заранее? Это влияет на показатель шиверфилина, содержащегося в будущем стаффе. При нагреве вещество форматируется в более забористое и ядрёное.

Ранее здесь проходили эксперименты по пероральному употреблению мурашек, но все попытки оборачивались рвотой. Шиверфилин, как правило, чаще всего курят, иногда нюхают, а ещё иногда гоняют по вене.

12 3 4 5 6 Следующая ⇒