Максим Лидов. 2 страница

На следующий день Артёма увели на мастурбативный. Блондинка, двадцать семь лет, приступила тереть его пенис силиконовыми грудями третьего размера. Рукой она добавляла свежие порции смазки, а также помогала ладонью. Двое сзади стояли с заострёнными тёрками наготове. Тёма начал краснеть, уши его налились, цветом словно малина. Но Артём побаивался доводить дело до конца, так как эякуляцию резко сменит сильная боль на коже плечей и икроножных мышц. Блондинка стала настойчивее, напористее, взялась водить сжатым вокруг члена кулаком, перемещаясь обратно-поступательными движениями. Она внезапно и безоговорочно сунула пациенту палец в зад, так, что тот ощутил неприятное ковыряние маникюрного ногтя внутри. Остриё накладного ногтя нажало на простату. Рука водилась вверх-вниз, как отбойник. Артём не смог больше сдерживаться, а потому пустил эякулят высоко и в сторону, едва достигая стены. Тёрки полоснули по его коже, срочно поросшей мурашками, вниз посыпались кромлёные кровавые полоски. Тёма заверещал, что было мощи, но попутный оргазм немного скрасил ужасную боль.

А ведь он ещё везунчик, по сравнению с другими.

Двое собрали извлечённые мурашки и покинули камеру, вышли вместе с блондинкой, что успела полюбиться Артёмом. Пациент получил инъекцию обезбола и остался в камере, одиноко дожидаясь окончания болезненных ощущений, сидя со спущенными трусами и неприглядной каплей спермы на конце.

Вечером Алексея подорвали ото сна и перетащили в камеру на эксперименты. Пациента оголили привязали за все конечности, будто на дыбу, растягивая тело целиком и полностью. В камеру вошёл худощавый мужичок, держащий в руке длинное воронье перо чёрного цвета. Алексей, увидев его, немного испугался, это замечалось в суженных зрачках. Худощавый стоял в чёрной просторной рубахе, напоминающей рясу. Он поднял кисть с пером и провёл по пяткам. Лёша невольно хихикнул, а затем ещё и ещё, гармонично совпадая с щекотными ласками пером. Тот прошёлся более длинными отрезками пером по плечами и рукам полностью, далее защекотал живот. Худощавый кружился над ним с пером, как шаман у костра.

Когда Алексей вдоволь покрылся мурашками, что пропадали значительно медленнее прежнего, двое проехались тёрками сперва по плечам, затем сразу же по бёдрам и икрам. Полоски с кровью полетели на пол, частично застревая в самих тёрках. Лёша взвыл от боли, крик его распространился по всему блоку. Крик его услышали другие ребята, ожидающие свой черёд.

Кристина растопырила карие зенки:

— Что там его так?

В соседней камера сидел Саша, они переговаривались сквозь ближайшее расстояние у краёв решёток.

— Пиздец, чё творят-то… Чё делать будем?

— Хрен его знает. Саш… А, Саш…

— М?

— Мне страшно.

— Да не ссы, Кристя, видела шофёра? Весь в шрамах, но ведь живой. Тут не убивают, лишь калечат.

— Ну спасибо, обнадёжил, блин.

— Мы молодые, видать. Им с нас больше остальных надо. До тридцатки только принимают же.

— Бляха муха… Пока дреды отрастут, уже будет тридцать два. Я с шестнадцати растила.

— А тебе идёт, кстати. Мало каким девушкам подходит.

— Спасибо, Саш. Мне твоя чёлка набок нравилась.

— Вова говорил, что я на пидорка помахиваю. Ну это Вова, и его бандитская рожа. Тут всё понятно сразу.

Алексею ввели обезбол. Дали им и по таблетке транков, чтобы вовсе не мычали. Вова тем временем спал, не чующий боли.

— Кристя… Кристя… Спишь?

Лысая девушка подобралась ближе, по обе стороны сели два чистоголовых обритых человека, на первый взгляд неотличимого пола. Саша немного походил на девочку, Кристина — на женственного мальчика. Они чем-то были похожи внешне и давно их тянуло друг к другу, а такой тихий, романтичный момент только усиливал притяжение.

— Да уснёшь здесь, покоя нет…

— Как думаешь, нас куда определят?

— Ну, тебя ж на фрустративный хотят, соболезную…

— Ёптеть…

— Меня морозить будут, по ходу.

— Да хоть бы и меня. Хоть бы.

— Лучше бы ты тоже курил с нами, а то они чего-то на тебя по-другому взъелись.

— Хз, я думаю, что не из-за этого. Просто, как всегда моя везучесть.

Кристина ковыряла ногтём извёстку на стене, разглядывала, как вниз сыпется белый порошок.

— Чем потом займёмся? Ну, после всех этих процедур.

— На что-то намекаешь?

— Не знаю…

— У тебя ведь Лёша.

— Да он изврат ещё тот, не нравится он мне. А я хочу романтики.

Во всём блоке царствовала тишина, и лишь их голоса, хоть и негромкие, распространялись шепчущими волнами всюду.

Замолчали.

Свет неисправных ламп мигал поодаль их камер.

Саша вытащил руку и упёр локтём на решётку, в сторону Кристины повисла его слегка женственная кисть. Она встречно вытянула руку с тонким запястьем и худыми пальцами, ободранный лак неряшливо красовался на ногтях. Их кисти сошлись вместе и взялись, её ладошка была холоднее его, но вскоре согрелась от прикосновений, образуя между ними общую температуру и лёгкую мокроту.

— Трахнемся? — спросила вполголоса Кристина.

— Как только выберемся отсюда.

Кристина почему внезапно ощутила запах Сашиного парфюма, доносящийся холодным сквозняком из его камеры.

— Утра я не дождусь… — заявила она.

— Дождёшься. И я дождусь, и уйдём мы отсюда куда-нибудь. Например, ко мне.

— Можно и к тебе. Только у меня вот дома обои, хотя бы, есть. Может быть, ко мне?

— А можно и новые поклеить, только если эти пидорасы выплатят пособие за мурашки. И если другие пидорасы в мою хату больше не возвратятся. А я их и не впущу более…

— Хер бы там. Носов по телевизору говорил, что никаких пособий мы не дождёмся.

— Уёбок.

— Ничего, прорвёмся. И пидорасов в хату не запустим более. Поклеим обои, обзаведёмся мебелью. А этот хрен моржовый и так скоро сторчится окончательно.

— Носов потому что накуренный, да, всё время выступает. Панфёров зато обещал чего-то. Хотя, толку от этого синяка. Одни долбоёбы.

К утру Кристину выволокли из камеры и утащили на айсовый. Сашка в тот момент прижался к решётке и всё глядел, как её уводят. Эта ночь чем-то связала их, чем-то таким, что крепится на морском узле…

— Раздевайте её. — Приказал Артур Андреевич.

— Хорошая соска… — промычал один из амбалов.

Артур прописал ему скользящего подзатыльника, поднимающего дыбом стрижку-ёжик.

— Ты б ебло прикрыл.

— Извините.

В камере не было окна, дырку на улицу укрывало лишь железное решето. С подоконника свисали острые сосульки, веял морозный сибирский воздух. Кристина быстро заледенела, времени почти не понадобилось. Двое истерзали её тело остриями, срывая образовавшиеся мурашки, коих выдалось очень и очень много. Вся в крови была, однако раны, в силу ярких мурашей, оказались не такими глубокими. Они заживут буквально за неделю, максимум – две.

На моторолу Артура позвонил Носов:

— Артур Андреич, здрасьте!

— Здравствуй, Коленька, привет.

Голос Николая звучал раззадоренным, видно, под аффектом.

— Как с Кристиной обстояло всё? Длинный не домогался?

— Хотел — было, я ему пиздячек дал сразу.

— Молодец. Ведите её обратно, а то там дубак.

— Уже одели, сейчас заберём. Только обезбол вколим.

— Спасибо. Передай Жене, пусть занесёт мне граммулю айсового в кабинет. Только свеженького! Если ты понимаешь, о чём я.

Кристину завели обратно в камеру, её, измученную, приметил Саша. Вот и мой черёд, подумал он. Когда те закрыли её, то быстро смылись, оставляя их наедине с тюремной глухотой.

— Кристь…

Она не отвечала, но подавала какие-то стоны. Вопли умирающего тюленя. Её укрыли тёплым пледом и поставили кружку горячего чая, напоминающего чифир, который она не могла пить, так как движения стали болезнетворными.

— Кристина, ты там?

— Угу…

— Тебе обработали раны?

— Мм…

— Это хорошо. Держись, скоро всё пройдёт. Я следующий на этом маскараде.

Геннадий сегодня отдыхал. Вместе с Юлей они готовили поросёнка, фаршированного яблоком. Хряк занял всю духовку и даже упирался в её края, благо, что чётко уместился.

— Терияки? — предложил Гена.

— Не люблю эту сладкую хрень.

— Тогда горчицу. Я намажу под лытками и по всей спине.

— Давай, но не перебарщивай, добавишь майонеза?

— Уже.

— Какой молодец.

Юля протёрла руки полотенцем и отбросила его в сторону, затем села в зале около телевизора. Дальше Геннадий один справлялся с хряком, попутно потягивая Балтику 3.

— Юль!

— А?

— Сходи за пивасиком, пока я доделываю…

— Ну щас! Бегу и тапочки теряю.

— Ну и пошла в жопу!

Гена бросил напрочь готовку, накинул стремительно пальто, не застёгивая, и выбежал в ближайший продуктовый.

— Три бутылочки балтики третьей и полторашечку очаковского.

— Восемьдесят девять рублей.

— А, и пачку бонда синего.

— Сто четыре. Всё?

— Да.

Пакет гремел ходуном, пока тот возвращался. Жена к тому времени уже вынимала блюдо из духовки. Жирный сок сочился по хрустящей кожуре, яблоко в зубах покоричневело и посохло, вминаясь внутрь кожуркой.

— Одна нога здесь, другая там!

— Ага, бляха-муха. Ты бы ещё десять лет бегал там. Садись, жрать будем.

— Я този, я този! — подбежал Антошка.

— И я! — пришла Аня.

— Всем наложу, не переживайте. Идите руки мойте. — Пахнуло отцовским перегаром, это почуяли дети, но восприняли за родной запашок подобревшего батьки.

Пробка Балтики пшикнула от зажигалки Крикет, раздался характерный запашок хренового пива. Гена отхлебнул зажиточно, капли конденсата группировались в кучки и текли вниз по стеклу, сгущаясь на столике вокруг бутылки, словно предзаборный канав. Когда тот поднимал её, под ней красовался след в виде неровного водяного кольца.

— Наши играют.

— С кем?

— С белорусами. — Гена допил до середины бутылки, вторую руку держал на животе, машинально поковыривая в пупке. — Наложи, Юль?

— Ешь. — Юля отрезала кусочек со спины хряка.

Гена распробовал:

— Мм… Деликатес, мать его.

Спустя часик-другой муж допил всё пиво, но требовать добавки не унимался.

— Я пойду ещё себе возьму.

— Куда ещё-то? Ты уже нажрался!

— Ну Юль…

— Пиздуй.

— Юль!

— Пиздуй отсюдова, быстро.

Гена оделся теплее прошлого похода, застегнулся, вышел. И вот его уже нет целых тридцать минут. В очереди за добавкой он здорово закусился с молодняком, дело почти дошло до поножовщины.

— Козёл драный. Заебал меня! — негодовала Юля.

— Косёль дляний! — повторил Антошка.

— Птьфу, не ругайся!

Юля взяла твёрдую Нокию и позвонила подруге. Первый звонок прервался из-за плохой связи, но второй удался.

— Алё, Ленка, я приду к тебе?

— Привет… Что, опять?

— Ну…

— У моего просто день рождения сегодня, сейчас поедем в сауну париться.

— Блин. Ладно, поздравь от меня.

— Давай. Ты там не унывай, сходи сама в кафешку.

Юля положила трубку, бросила сотовый на стол, тот прокатился до края и чуть не упал.

В коридоре валялась листовка.

«Церковь святого Винсента Ван Гога».

Рядом прилагался адресок.

Юля вызвала такси, через пятнадцать минут оно припарковалось у подъезда. Спустилась.

— Куда ехать?

— Улица Авиаторов девятнадцать, квартира сто тридцать два.

В салоне пахло бензином и какой-то тошнотворной мерзостью, но не очень сильно, запах приглушала ёлочка, болтающая на зеркале заднего вида. Через него водила периодически поглядывал на Юлию.

— Ты, случайно, не жена Гены?

— Безукладников?

— Он самый.

— Да, а что?

— Показывал твоё фото когда-то. Уже и не помню. Я ж тоже водила, как и он. Только его перевели теперь, повысили, ну сама знаешь.

— Ааа… Вот оно как. Ну да, он теперь на мурашки людей возит, такие дела.

— Знаю я, чё он там мутит. Ну молодец, чё. Полтинник сшибает не глядя.

— А мне говорил сорок пять…

— Сорок пять? А, ну, наверное, да…

— Да поняла я, спалился он по полной программе.

— Пофиг. Дело-то элитное, на мурашки только по связям обычно, а он как…

Приехали.

Юля расплатилась, вылезла. Её взору сразу же бросился балкон третьего этажа, за окнами которого росли подсолнухи, высокие и жёлтые, под окном валялся один, уже замёрзший и заметённый снегом. Как их только получилось вырастить зимой – непонятно.

Звонок, сто тридцать вторая, дотошные гудки недавно установленного домофона.

— Заходите! — ответили.

Она поднялась на третий, дверь в квартиру была приоткрыта. Первым в глаза бросились стены, выкрашенные в «Звёздную ночь». Далее располагался рисунок «На пороге вечности», выполненный аэрозольными баллончиками. Вдоль стен стояли горшки с подсолнухами.

— Приветствуем Вас в нашем храме, меня зовут отец Максим.

Глаза Максима выглядели аффективными, или, как подумала вскользь Юлия — «объёбанными».

— Юлия.

— Отец Кирилл, — представился другой, — возьмите эти семечки в знак благодарности.

— Что за семечки? Странные… На подсолнух не похожи.

— Не спрашивайте — ешьте.

Юля съела несколько, плюнула шелуху прямо на пол. Все полы были усыпаны этой шелухой, толщиной с пять миллиметров. Эта фигня прилипала к босым её ногам, когда та сняла носки.

В следующей комнате люди занимались сексом, по всей видимости — оргия. Четверо девушек и пятеро мужчин сношались в очень странных позах, один из парней присовывал другому такому, пока тот, в свою очередь, присовывал девушке, что валялась. У педерастов это, кажется, называется «гора».

— Познакомьтесь, это Юлия! — представил Максим новенькую.

Гора мимолётно отвлеклась от процесса.

В комнате на стене висел гигантский портрет Винсента Ван Гога, его рамку снизу закрывали жаркие подсолнухи.

Невменяемый Кирилл, крепко сжимая стебель, жевал сырой подсолнух, лёжа в самом центре оргии с вялым прибором.

— Который час? — Кирилл выплюнул откусанную часть кому-то, виляющему, как возбуждённая псина тазом, на спину.

— Половина девятого.

— За бухлом, сучки!

Кирилл подпрыгнул и убежал босиком на улицу, не используя никакой одежды. На его голове лишь висели чьи-то растянутые колготки, в бегах до магазина они болтались, словно обмякшие опустошённые кишки.

Когда тот бежал, звеня скукоженными бубенцами, по сибирскому морозу, на улице вдобавок начался ещё и ветер. Прохожие шарахались, а глядя на него им становилось ещё и холоднее.

Кирилл забежал в какой-то небольшой супермаркет. Двое охранников быстро среагировали: один, с плоским лицом и лысой головой, встал поджидать на входе; второй, сутулый, пошёл в зал искать хулигана. Оба переговаривались по рациям.

Нагой схватил литровый пузырь водки и направился к выходу, маневрируя сквозь шокированных покупателей.

Сутулый увидел того и стал стремительно приближаться, но Кирилл вёл себя неадекватно, махая литровой горькой по сторонам, будто чуть что — смастерит из неё розочку. Когда он почувствовал угрозу, то всё-таки стукнул бутылкой по полу и соорудил кое-что. Наркоман начал махать ей в охранника, но сзади подобрался другой и практически удачно обезвредил его, не считая лёгкого пореза на кисти бодигарда.

Кирилла в тот же вечер закрыли на пятнадцать суток.

— Юлия! — начал Максим. — Вам бы принять этот дар, как в знак вступления в сообщество.

Максим держал в руке шприц с концентрированным шиверфилином, прыская лёгонькими каплями вверх.

— Мурашки? — спросила она, зная ответ.

— Они самые. Концентрат.

— У меня там муж работает. Козёл драный… Чё я вспомнила опять…

— Что с ним? — из голой кучки подобрался некий Сергей.

— Пьёт, гад. И мозги мне трахает. Хотела к подруге уйти, и та занята, блядь такая!

Сергей провёл ей ладошкой от затылка до спины.

— Не переживай так, всё ж хорошо.

Юлия пропустила две тонкие слезы с уголков каждого глаза, достигая губ ощущалась их соль.

— Давайте шиверфилин этот ваш грёбаный…

Она сняла кофту: на коже плеч показались частые староватые шрамы, не толще надрезов лезвия. Пара полосок шрамов перемежались со шрамом от прививки на левом плече. Максим оживился и достал жгут, Сергей обработал ей кожу спиртом в районе будущего входа иглы. Ей перетянули руку выше предплечья, игла с нектаром щучкой занырнула под слои эпидермиса.

— Сейчас, как комарик укусит.

— Ай! — пискнула та.

— Ща отъедет… — обнадёжил Максим.

В глазах её всё быстро помутнело, но стало тепло и приятно. На старых шрамах хотели бы показаться мурашки от удовольствия, но так и не смогли. Все ощущения поутихли, организм впал в глубокий анабиоз, замечались только всплески серотонина и волны дофамина, пульсирующие в центральную нервную систему. Остальные процессы заблокировались.

Юлия упала навзничь.

Сергей вынул иглу, пока тот держал её, чуть не упавшую на пол.

— Мы ей какой дали?

— Слуховой.

— Ооо… Кайф. Самый пиздатый.

— Ну не дурный, чё.

— Да ладно, я дефекативный просто покурю. И всё. Не транжира.

— Не-е-е. Мне эта пидорья шняга не вкатывает.

— Ты, может, мало забивал?

— Да хоть сколько, всё равно одинаково. Тоскливо и хочется срать, бля.

— И воняет говном, — откуда-то с пола прогнусавила в полусне Анжела.

— Ну ёптеть. Ладно, не тебе это говно курить.

Сергей забил трубку дефекативного, расслабился в твёрдом деревянном кресле, обитом тоненькими тряпками на скрепах. Спустя две минуты после затяга раздался значительный пук, газы которого подступили к Егору, что отдыхал после секса прямо на полу. Егор вдохнул полной грудью зловоние, что почему-то немного отдавало скисшим болгарским перцем. Это его быстро пробудило:

— Чё за хуета?!

Серёжа уже ласково дремал в кресле, периодически попёрдывая в определённый, уже сформировавшийся ритм. Максим сразу приметил, что это напомнило ему драм энд бейс, затем станцевал пару движений ногами, выплёвывая губами непрофессиональный бит-бокс.

— А где Киря? — опомнилась оттраханная Анжела, встающая слизнем с пола.

Максим взглянул на экран чёрно-белой Нокии: цифры твердили полночь с двадцатью минутами.

— А хуй его знает, погодите-ка. Он же голый умотал куда-то?

— Ага…

— Замёрзнет, блять. Чё делать будем?

Егор кашлянул от туманного пердежа возле кресла, после чего очень реактивно подорвался с пола.

— Пошлите искать.

— Одеваемся, ребят.

— А её как тут оставим?

— Часов семь, и она в себя сама уже придёт, не ссыте, всё заебись.

— Ладно, айда.

Максим, Егор и Анжела оделись по-зимнему: кто в пуховик, кто в утеплённую парку, кто с толстыми подштанниками. Егор напялил увесистую ушанку. Анжела — тупо в колготках, но зато в длинной куртке и шарфе. Максим — в пуховике.

Вышли.

— Он же за водкой, как обычно?

— Да, бля! Он как-то тут по трезваку водяс спиздил, теперь решил, что всегда будет получаться.

За полтора часа странствий по супермаркету и окрестностям отыскать Кирилла так и не удалось, ребята вернулись в дом, заварили по Роллтону и быстро об этом забыли.

Следующим днём Кирилла увезли на площадь Победы.

Геннадий сидел в серебристой волге, быстро докуривая последние затяжки синего бонда. Под прессом толстых пальцев бычок немного смялся и сузился, а в силу своей мягкости сильно накалился, из-за чего Гена резво отбросил его из окна автомобиля.

— Один?

— Всего, Ген, привет.

Михалыч почесал шелковистые усы с вкраплениями хлебных крошек.

Гена открыл заднюю дверь:

— Пихайте малого.

Кирилла затолкали силком в машину.

Гена попрощался с мужиками в бушлатах и дал газу.

— Ну как звать тебя?

Кирилл пускал слюни и смотрел вверх, периодически немного опуская голову. Судя по всему, успел, гадёныш, прихлебнуть магазинной водочки. Обезумевшими глазами он разглядывал зеркало заднего вида.

— Киря. Кирюха. Кирилл. — Вымолвил тот и покатился вниз по спинке сиденья.

— Лет-то сколько?

— Двадцать три.

У него торчали рёбра и слегла виднелись мелкие грудные мышцы. На голове по-прежнему оставались дуратские колготки.

Ворота и обтянутые колючими спиралями заборы встретили Кирилла добро и по-душевному. Гена выдал ему плотный плед, накинул на него сверху и отвёл в здание, но наручники, таки, не сымались.

Пьяный как всегда вусмерть, Женя припёрся к входу:

— Одинокий волк, бляха… Мальчик молодой!.. Младший лейтенант!..

— Да ты чего, он ещё и объёбанный вусмерть…

— Правда? — Женя поправил его лоб кверху, осмотрел пустые бельма.

— Ну, ты погляди. Укуренный или обколотый ещё со вчера, а прёт до сих пор.

— Обколотый… — Женя выдавил вердикт, шманя перегаром.

— Ну я и вижу, синяки на сгибах рук.

— Блять, теперь ждать, пока от ахуя отходить будет.

— Ой, ладно, Жень, я побежал. — Гена снял перчатку, протянул тёплую и слегка взмокревшую ладошку. — Жрать охото, ёпт.

— Давай, ну… Пойдём, салага! — обратился тот к Кириллу.

В соседнюю с Сашей камеру зашвырнули Кирилла, вслед ему неаккуратно бросили плед и захудалую подушку с дырявой наволочкой.

Мимо Саши снова прошли: посматривая из-за решётки, он боялся, что это нагрянули за ним.

Через минут сорок Кирилл очухался от сурового мороза, лёжа в пледе. Ещё через десять он высунул в решето голову, пытаясь рассмотреть соседнюю камеру. Шиверфилин в его крови начал спадать.

— Ау!

— Чего?

— Как звать?!

— Александр.

— Меня Кирилл, вот, только закинули сюда!

— Ну заебись, хули.

Кирилл снял колготки с головы и напялил на ноги, чтоб хоть немного согреться. Смотрелось не смешнее, нежели на голове.

— Кристину видел? Лысенькую девчонку с татушками.

— Не-а. Ниче не видал. Меня только что отпустило от мурашек.

— Аа, понятно. Они таких как ты любят, сразу сюда уволакивают, ибо хрен чё спросишь.

— Мне мама рассказывала, что когда-нибудь сюда попаду. У меня тут и отец, и мать были, да и у тебя, верняк, тоже.

— У всех были, херли.

— Мда…

Свет в блоке тускло мерцал, изредка вздрагивая яркими промежутками, голоса переливисто звучали в большом пространстве.

Внезапно припёрся Носов и двое амбалов. В замке камеры Саши заковырялся, как гельминт, ржавый ключ, пребывающий в толстой волосатой руке.

— Ну привет.

Двое подняли Сашу под мышки, потащили, скребя его ботинками по полу. В тёмном сыром помещении его усадили на стул с шатающейся спинкой и подвижным сиденьем. Коля включил шахтёрский фонарик и взялся обильно палить ему в лицо. Первый из амбалов, что массивнее Второго, замахнулся ему кулаком по лицу, но проскользнул вдоль по щеке. Линия на щеке налилась кровью и покраснела. Носов опустил фонарь и отвлёкся на то, чтоб закурить сигарету марки Тройка, но вскоре перенял курево меж пальцев, а другой рукой продолжил светить.

Второй амбал, что еле заметно худее Первого и ниже, буквально на три сантиметра, подкинул свою здоровую мясную ногу и хлопнул Генералову в челюсть. Саша полетел назад вместе с разваливающимся стулом, спинка и сиденье которого отпали на полметра в сторону.

Носов подступил к середине сигареты, кашлянул немного в силу непривычки к курению табака, затем сплюнул сгусток на холодный бетонный пол.

Саша же, наоборот-таки, сплюнул сгусток бордовой густоватой крови. Помесь красной слюны сочилась сквозь его белые зубы.

Первый здоровяк поднял Сашу, пока Второй поправлял стул, его усадили обратно. Первый долбанул с левой тому прямо в лоб, затем ещё разок с правой, проскальзывая вдоль по затылку, задевая ухо. Второй следом нанёс три систематичных удара в живот. Первый пнул его сразу же после в грудину, тот телепортировался вместе со стулом к морозной сырой стене, окончательно теряя сознание. Даже бетонная стужа не даровала ему пробуждения.

Второй и Первый помяли ему бока ногами, объятыми грузными сапогами. Саша немного приоткрыл глаза. Первый одной рукой, сжатой у его воротника в кулаке, поднёс избитое тельце на уровень метра. Он ударил его ещё несколько раз, далее бросил обратно на пол. Второй достал резиновую дубинку и отдубасил его вдоль и поперёк, словно нашинковывая лук.

Носов закурил вторую Тройку, шелестя сухими тростинками табака в минутной тишине.

Первый плюнул Генералову в лицо, следом дал увесистого и, в какой-то мере, презрительного леща. Он залез на него сверху и приступил дрючить звериными кулаками в грудину. Второй вяло подпинывал его в ноги, затем за эти же ноги и потянул куда-то.

Саша находился в полной отключке, абсолютно не воспринимая действительность.

— А ну успокоились, блять! — Носов швырнул горящую Тройку в сторону, огонёк мелькнул, как падающая звезда. — Пульс есть ещё?

Он присел рядом, внизу, пачкая брюки растекающейся того кровью. Коля прислонил прямую ладонь к его шее, щупая пульс, затем к сердцу, проверяя сердцебиение.

— Живой…

Первый амбал прокряхтел закуренным низким голосом:

— Может, ещё его?

— Хорош, блять! Ебанулся? Помрёт ещё… Я сейчас тебе сам напиздюляю, японский городовой!

Саша произвёл резкий глубокий вдох полной грудью, затем неспешно выдохнул, не раскрывая заплывающих от ударов век.

Носов поднялся, быстро сгонял за водой и отпоил Сашу, легонько подняв ему голову рукой под затылком.

— Пей, пей…

Лицо Сашки изменилось до неузнаваемости, оно напоминало теперь миску с собачьим кормом и перемолотыми костями. Где-то там, под покровами, скрывались жалостливые его глаза, хотящие жить или, хотя бы, выживать.

Его переложили на койку, сняли одежду до трусов и накрыли пледом. На его теле красовались значительные ссадины и фиолетовые синяки. У Саши болело абсолютно всё: последние несколько недель он лежал неподвижно.

Спустя три недели порезы у Кристины уже успели покрыться коростой и даже скинули всю засохшую кровь, обнажая свежие, местами розоватые шрамы. Лыска на её голове слегка потемнела, оволосившись за это время. Неспешный ёжик укрывал её скальп тёмной пеленой. Ей вернули одежду, в которой та прибыла сюда.

Кристина несла под боком сложенную верхнюю одежду. Она решила навестить Сашу, расспросить о тех планах, что они затевали.

— Саш…

Внутрь тёмного сырого карцера проник её свежий, как роса, голос. Саша робко и болезненно приоткрыл правый глаз. Решётчатый свет подступил к опухшему и налитому кровью веку, прогрызая путь в недра вздутых капилляров.

— Мм…

— Ты здесь надолго?

— Надолго.

Его челюсти сделались неповоротливыми из-за образовавшихся опухлостей, а произношение слов выдалось болезненным.

— А меня, вот, выпускают.

— Но мы ведь встретимся?

— Встретимся, обязательно.

Кристина постояла ещё минуты три, сминая нервозные пальцы друг о друга, поглядывая то в пол, то куда-то в сторону. Вскоре она испарилась.

Раз в трое суток всё это время приходили на проверку двое амбалов. Они светили фонарём и смотрели, когда у Саши образуются, какие бы то ни было, мурашки. Александр сильно страдал и корчился в болях, но мурашей так и не выявлял. Он будто партизанил их до последнего

Юля затянулась адреналиновым стаффом, поглощая микропепел грудью сполна. Продержав его внутри порядка тридцати секунд, она выпустила его сладким выдохом, попутно растопыривая наполненные блаженством пешки.

— Ха-ха! — крикнула она.

— Чё, нравится?

Юля поцеловала портрет Ван Гога.

— А-а-а-хуенно-о-о!!!

— Иди сюда.

Егор подвёл её к столу: на исцарапанном лаковом покрытии красовались две, вровень размусоленные, дорожки мастурбативного шиверфилина.

— Бери! — Егор протянул ей скрученную десятирублёвку. — Занюхивай!

Юля пропустила одну дорогу по ноздре. Егор прошёлся по второй.

— А теперь пошли писать, отдадим дань Винсенту.

В другой комнате стоял мольберт, сколоченный из нескольких швабр и не шибко ровных досок. По центру находился вбитый кусок гладильной доски. Егор приставил туда небелый холст, испачканный какими-то смутными пробами кистей.

— Отдавай дань. Пиши картину.

Юля, тридцати с лишним баба, упоротая вусмерть и абсолютно ничего не понимающая, берёт кисть, макает её в акварель и поступательными движениями выполняет набрызг на холсте. Синие, жёлтые и коричневые краски слились в одном кружащемся танце, многие капельки отлетали в другие стороны, отпечатываясь на стенах и даже носу Егора. После набрызга Юля взяла толстую кисть, набрала ей красного, со свекольным отливом цвета и написала с самого лева толстую букву «Г». На линиях буквы очертания смазались под влиянием разбросанных брызг.

— Это Гена?

— Это…

Она смахнула остатки красного в случайный бок и набрала тёмно-зелёного. Оказавшись в ступоре в течение пяти секунд, она провела овальную, ближе к прямоугольнику, букву «О».

— ГО.

Опять же скинув ненужные капли, Юля взяла чёрный очень жирным шлепком, будто выгребая из баночки половину краски. Сразу же та провела сытную и нажористую букву «Г», дополняя тем самым всё до слова «ГОГ».

— Ван Гог? — поинтересовался Егор.

— Да-а-а!

Юля взяла холст и пробила его своей, с заведомо сальными волосами, головой. Немытая шевелюра стала перемежаться с целой палитрой красок, а холст повис на её шее как испанский галстук.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒