Эрнст Юнгер 6 страница

Если все учреждения станут сомнительными или даже будут пользоваться дурной славной, и даже в церквях можно слышать открытые молитвы не за преследуемых, а за преследователей, тогда нравственная ответственность переходит к одиночке или, скажем лучше, к еще несломленному одиночке.

Партизан – это конкретный одиночка, он действует в конкретном случае. Он не нуждается ни в теориях, ни в придуманных партийными юристами законах, чтобы знать, что законно.

Он спускается к еще не распределенным по каналам учреждений источникам нравственности. Здесь вещи становятся простыми, если в нем еще живет искреннее, неподдельное. Мы видели большой опыт леса во встрече с собственным «Я», неприкосновенным ядром, сущности, из которой питает себя временное и индивидуальное проявление. Эта встреча, которая оказывает такое большое влияние, как на выздоровление, так и на изгнание страха, также моральна в наивысшей степени. Она ведет к тому слою, который лежит в основе всего социального, и является изначально всеобщим. Она приводит к человеку, который образует фундамент под индивидуальным, и с которого излучаются индивидуализации. В этой зоне есть не только общность; здесь есть идентичность. Это то, на что намекает символ объятия. «Я» узнает себя в другом – это следует за древней мудростью слов «Это ты». Другой может быть возлюбленным, он может быть также братом, больным, беззащитным. В то время как «Я» жертвует ему помощь, оно в то же время содействует себе в бессмертном. Там подтверждается основной порядок мира.

Это опыты. Сегодня живут бесчисленные люди, которые прошли центры нигилистского процесса, низшие точки водоворота. Они знают, что там механика раскрывается все более угрожающе; человек находится внутри большой машины, которая выдумана для его уничтожения. Они также должны были узнать, что каждый рационализм ведет к механизму, и каждый механизм к пытке, как его логичная последовательность. Этого еще не видели в девятнадцатом веке.

Должно произойти чудо, если нужно ускользнуть от таких вихрей. Чудо совершалось бесчисленный раз, а именно вследствие того, что посреди безжизненных цифр появлялся человек и жертвовал свою помощь. Это считалось вплоть до тюрем, да, как раз там. В любой ситуации и по отношению к каждому одиночка может так стать ближним – в этом выдает себя его непосредственная, княжеская черта. Происхождение аристократии лежит в том, что она предоставляла защиту – защиту от монстров и чудовищ. Это признак аристократов, и он еще светится в том охраннике, который тайком протягивает заключенному кусок хлеба. Это не может пропасть, и этим живет мир. Это жертвы, на которых он покоится.

Итак, бывают ситуации, которые непосредственно требуют морального решения, и это, прежде всего, там, где действия достигает самых глубоких круговоротов. Так было не всегда и так не останется навечно. В общем, учреждения и связанные с ними инструкции образуют проходимую землю; это носится в воздухе, что является правом и обычаем. Естественно, случаются нарушения, но существуют также суды и полиция.

Это меняется, если мораль заменяется подвидом техники, а именно пропагандой, и учреждения превращают себя в оружие гражданской войны.

Тогда решение достается одиночке, а именно как альтернатива «или – или», в то время как третье поведение, а именно нейтральное, исключается. Теперь в неучастии, но также и в осуждении с позиций неучастия, лежит особенный вид подлости.

Также властитель в его переменных воплощениях обращается к одиночке с альтернативой «или – или».

Это занавес времени, который поднимается перед всегда возвращающимся спектаклем. Знаки на занавесе – это не самое важное. «Или – или» одиночки выглядит по‑ другому. Эта альтернатива ведет его к точке, в которой он должен выбирать между непосредственно переданным ему качеством человека и качеством преступника.

Как этот отдельный человек удержится при этой постановке вопроса, от этого зависит наше будущее. Это решается, вероятно, именно там, где темнота кажется гуще всего. Что касается преступления, то оно наряду с автономным нравственным решением образует вторую возможность сохранить суверенитет среди потери, нигилистского подрыва бытия. Французские экзистенциалисты правильно осознали это. Преступление не имеет ничего общего с нигилизмом, оно даже образует убежище от его выхолащивания, которое разрушает самосознание, оно является выходом из той пустоши. Уже Шамфор говорил: «Человек, в современном состоянии общества, кажется мне коррумпированным более своим разумом, чем своими страстями».

Вероятно, культ преступления можно объяснить таким образом как один из знаков нашего времени. Масштаб и распространение этого культа легко недооцениваются. Можно получить представление об этом, если рассмотреть для этого литературу, причем не только ее низкие виды, включая кино и иллюстрированные журналы, но и мировую литературу. Можно утверждать, что она на три четверти занимается преступниками, их действиями и их средой, и что как раз в этом кроется ее привлекательность. Это показывает объем, в котором закон стал сомнительным. У человека есть чувство, будто он находится под чужим господством, и в этом отношении преступник кажется ему родственным. Когда разбойник и многократный убийца, бандит Джулиано, был казнен в Сицилии, скорбь о нем распространилась широко. Эксперимент, вести и продолжать жизнь в неогороженном районе охоты, не удался. Внутри серых масс это касалось каждого и укрепляло в ощущении этого бытия в закрытом пространстве. Это ведет к героизации преступника. Это также создает моральный полумрак во всех движениях Сопротивления, и не только там.

Теперь мы живем во времена, в которых ежедневно могут встречаться неслыханные виды принуждения, рабства, искоренения – будь они направлены против определенных слоев или распространены на далеких местностях. Сопротивление этому легально, как утверждение основных человеческих прав, которые в лучшем случае гарантируются конституциями, но, все же, в исполнение их должен приводить отдельный человек. Для этого существуют эффективные формы, и находящегося под угрозой нужно к ним приготовить, нужно им обучить; тут вообще скрывается основной предмет нового образования. Уже чрезвычайно важно приучить находящегося под угрозой к мысли, что сопротивление было бы вообще возможно – если это понято, тогда даже с крохотным меньшинством можно уничтожить сильного, но неуклюжего гиганта. Также это картина, которая всегда возвращается в истории, и в которой история получает свой мифический фундамент. На этом фундаменте потом поднимаются здания на долгое время.

Теперь естественное стремление властителей представить легальное сопротивление и даже неприятие их претензий как преступное, и это намерение образует особенные побочные линии применения насилия и пропаганды. К этому также относится, что они в своей иерархии ставят обычного преступника выше того, кто противостоит их намерениям.

В противоположность этому важно, что партизан в своей нравственности, в своем ведении боя, в своем обществе не только отчетливо отличается от преступника, а что это различие живо также и в его внутренней части. Он может находить права только в самом себе, в ситуации, в которой правоведы и профессора государственного права не могут дать в его руки необходимое оружие. У поэтов и философов мы узнаем уже скорее, что нужно защищать.

Мы рассмотрели в другом месте, почему ни индивидуум, ни массы не могут утвердиться в элементарном мире, в который мы вошли с 1914 года. Это не значит, что человек исчезнет как одиночка и свободный. Скорее ему придется глубоко под своей индивидуальной поверхностью прощупать глубины и найти там средства, которые утонули со времен религиозных войн. Нет никаких сомнений, что он удалится из этих титанических империй в украшении новой свободы. Она может быть приобретена только жертвой, так как свобода ценна и требует, чтобы оставляли, вероятно, как раз индивидуальное, возможно, даже свою шкуру на добычу времени. Человек должен знать, весит ли для него свобода больше – ценит ли он свое «быть таким» выше, чем просто «быть».

Настоящая проблема скорее состоит в том, что значительное большинство не хочет свободы, что оно ее боится. Свободным нужно быть, чтобы стать этим, так как свобода – это существование, это, прежде всего, сознательное соответствие с существованием и как судьба прочувствованное желание осуществлять его. Тогда человек свободен, и наполненный принуждением и насильственными средствами мир должен служить теперь для того, чтобы сделать свободу заметной в ее полном блеске, так же как большие массы первичной породы своим давлением выталкивают кристаллы изнутри наружу.

Новая свобода – это старая, это абсолютная свобода в одежде времени; так как снова и снова и вопреки всем каверзам духа времени вести к ее триумфу: это смысл исторического мира.

Как известно, основное чувство нашей эпохи враждебно собственности и склонно к насильственному вмешательству также там, где вредят не только тому, против которого это направлено, но и всему целому. Можно увидеть, как пашни, которые кормили тридцать семей владельца и арендаторов, разделяются таким способом, который заставляет бедствовать всех. Можно увидеть сплошную вырубку лесов, которые тысячелетиями давали древесину. Можно увидеть, как кур, которые несли золотые яйца, перерезали за одну ночь, чтобы из их мяса сварить суп для публичной раздачи, которого не хватит никому. Полезно, если довольствуются этим спектаклем, хотя он и позволяет ожидать сильных обратных ударов, так как он введет в общество новые, одновременно умные и лишенные корней слои. С этой точки зрения можно предсказать странные вещи, особенно для Англии.

Это нападение, во‑ первых, этическое, в этом отношении старая формула «собственность – это кража» теперь стала признанной банальностью. Собственник – это тот, против которого у каждого есть хорошая совесть, и он даже сам себя давно уже больше не чувствует в своей тарелке. К этому добавляются катастрофы, войны, увеличившиеся с помощью техники обороты. Все это не только рекомендует жить за счет капитала, это также принуждает к этому. Не зря выпускают снаряды, каждый из которых стоит столько же, сколько раньше стоило целое княжество.

Явление лишенного наследства, пролетария, незаметно приняло другие черты; мир наполнен новыми фигурами страдания. Это изгнанники, депортированные, высланные, опозоренные, лишенные своей родины и крова, жестоко сброшенные на самое дно бездны.

Здесь катакомбы сегодняшнего дня; они не открываются тем, что лишенным наследства время от времени позволяют голосовать по поводу того, каким способом бюрократия должна управлять их бедствиями.

Сегодня Германия богата людьми, лишенными наследства и лишенными прав; это самая богатая ими страна мира. Это богатство, которое может использоваться хорошо или плохо. Любому движению, которое опирается на лишенных наследства, присуща большая ударная сила; в то же время нужно опасаться, чтобы она не привела только к другому распределению беззакония. Это стало бы бесконечной историей. Чар чистого насилия избежит только тот, кто этически добудет себе новый этаж в мировом строении.

Готовятся не только новые обвинения, но и новый вариант прочтения старого «собственность – это кража». Такие теории резче со стороны разграбленного, чем со стороны грабителя, который хочет с ее помощью обеспечить для себя право на грабеж. Давно перенасыщенный, он все время заглатывает новые пространства. Между тем, есть также другие уроки, которые можно взять их времени, и можно сказать, что эти события не прошли бесследно. Это касается, прежде всего, Германии; здесь натиск таких зрелищ был особенно силен. Он принес глубокие изменения. Такие изменения становятся заметными в теориях только поздно; сначала они влияют на характер. Это касается также оценки собственности; она освобождает себя от теорий. Экономические теории ушли на второй план, в то время как одновременно стало видно, что такое собственность.

Немец должен был размышлять над этим. После его поражения на нем было испытано намерение лишать его прав навечно, поработить его, уничтожить его разделением. Эта проверка была тяжелее, чем проверка войной, и можно сказать, что он выдержал ее, выдержал ее молча, без оружия, без друзей, без форума в этом мире. В эти дни, месяцы и годы ему достался один из самых больших опытов. Его отбросили назад на его собственность, на его спасшийся от уничтожения слой. Здесь лежит мистерия, и такие дни связывают сильнее, чем выигранная решающая битва. Богатство страны лежит в ее мужчинах и женщинах, у которых был крайний опыт, какой сваливается на человека только один раз за многие поколения. Это дает скромность, но придает еще и уверенность. Экономические теории имеют значение «на корабле», в то время как покоящаяся и неизменная собственность лежит в лесу, как плодородная почва, которая всегда приносит новые урожаи.

В этом смысле собственность жизненно важна, прикрепленная к своему носителю и нерасторжимо связанная с его бытием. Как «невидимая гармония значительнее видимой», так и эта невидимая собственность также является настоящей. Владение и товары становятся сомнительными, если они не укоренились в этом слое. Это было четко разъяснено. Экономические движения кажутся направленными против собственности; на самом деле они устанавливают собственников. И это тоже вопрос, который возникает всегда, и на который нужно отвечать снова и снова.

Кто испытал однажды пожар столицы, вторжение войск с Востока, тот никогда не утратит бдительного недоверия ко всему, чем можно владеть. Это поможет ему, так как он станет одним из тех, кто без слишком большого сожаления повернется спиной к своему двору, своему дому, своей библиотеке, если это окажется необходимым. Он даже заметит, что в то же время с этим связан акт свободы. Только того, кто оглядывается, постигает судьба жены Лота.

Как всегда будут существовать люди, которые переоценивает владение собственностью, также никогда не будет нехватки и в тех, кто видит панацею в экспроприации. Однако перераспределение богатства не означает его увеличения, скорее, это увеличение потребления, что можно наблюдать на примере любого крестьянского лесного надела. Львиная доля без сомнения окажется в руках бюрократии, прежде всего, при тех делениях, при которых остаются только долги: от общей рыбы останутся только рыбьи кости.

При этом важно, чтобы лишенный собственности поднялся над идеей индивидуального грабежа, который совершен против него. Иначе в нем останется травма, внутреннее дальнейшее существование потери, которое затем станет заметным в гражданской войне. Однако имущество роздано, и поэтому следует опасаться, что лишенный наследства будет стремиться компенсировать свои убытки в других областях, причем как самое ближайшее решение свои услуги тут предлагает террор. Более полезно было бы сказать себе, что обязательно и в любом случае будешь вовлечен в беду, хоть и при различных и меняющихся обоснованиях. Если же смотреть с другого полюса, то это положение представляется ситуацией финального забега, при котором участник соревнований отдает последние силы, уже видя близко свою цель. Очень подобно этому при привлечении капитала речь также идет не о чистой выдаче, а об инвестиции, принимая во внимание новые и ставшие необходимыми порядки, прежде всего, всемирное правление. Даже можно сказать: выдачи и так были, что они указывают либо на разорение, либо на крайнюю возможность.

Это понимание, которое нельзя предположить у простого человека. И, все же, оно живо в нем, а именно в том виде, чтобы смириться с судьбой, платить дань времени, которое нападает снова и снова и заставляет удивляться.

Где экспроприация должна поразить собственность как идею, рабство окажется необходимым последствием. Последней видимой собственностью останется тело и его рабочая сила. Однако опасения, с которыми дух ожидает такие возможности, преувеличены. Ужасов современности тоже вполне достаточно. Тем не менее, ужасные утопии, вроде утопий Оруэлла, полезны, хоть у автора и нет представления о настоящих и неизменных соотношениях сил на этой Земле, потому он и отдается ужасу. Такие романы подобны духовным экспериментам, благодаря которыми кто‑ то, вероятно, сможет избежать некоторых окольных путей и заблуждений практического опыта.

Так как мы здесь рассматриваем процесс не «на корабле», а в условиях ухода в лес, мы подчиняем его форуму суверенного одиночки. От его решения зависит, что он рассматривает в качестве собственности и как он хочет утверждать ее. В такие времена, как наши, он сделает добро, если будет показывать только небольшие уязвимые места. При его инвентаризации он должен будет различать вещи, которые не окупают жертв, и те, за которые нужно бороться. Они не подлежат продаже, они и есть настоящая собственность. Они также то, что несут с собой как центр своего притяжения или как то, что, как говорит Гераклит, принадлежит к собственному виду, который является демоном человека. К ним относится также отечество, которое носят в сердце, и которое пополняется отсюда, когда оно страдало от повреждений в нерасширенном, в своих границах.

Хранить собственный вид трудно – и тем более трудно, чем больше нагружен имуществом. Здесь угрожает судьба тех испанцев при Кортесе, которых «печальной ночью» груз золота, с которым они не хотели расставаться, утянул на дно. В отличие от этого богатство, которое принадлежит к собственному виду, не только несравненно более ценно, оно представляет собой вообще источник каждого видимого богатства. Тот, кто это осознал, то также поймет, что времена, которые добиваются равенства всех людей, приносят совсем другие плоды, чем ожидаемые. Они только убирают заборы, решетки, вторичное распределение и именно этим создают пространство. Люди – это братья, но они не равны. В этих массах всегда скрываются одиночки, которые по самой своей природе, т. е. в их внутреннем бытии, являются богатыми, благородными, добрыми, счастливыми или могущественными. На них устремляется изобилие в той же самой мере, в какой растет пустыня. Это ведет к новым силам и к новому богатству, к новым делениям.

Непредвзятому может в то же время стать видно, что во владении скрывается также покоящаяся, творящая добро сила, причем творящая добро не только для того, кто ею обладает. Своеобразие человека не только творческое, оно также разрушительное, это его даймонион («внутренний голос» по Сократу – прим. перев. ). Если падают многочисленные маленькие границы, которые его ограничивают, оно поднимается как освобожденный Гулливер в стране лилипутов. Потребляемое так владение превращается в непосредственную, в функциональную силу. Тогда можно увидеть новых титанов, сверхмогущественных. У этого спектакля тоже есть свои границы, свое время. Он не образует династию.

Это может объяснить, почему господство снова укрепляется по прошествии времен, в которые равенство было у всех на устах. Как страх, так и надежда ведут человека к этому. В нем коренится неискореняемый монархический инстинкт, также там, где он знает королей только лишь из паноптикума. Остается удивительным, как внимательно и послушно он снова и снова оказывается там, где поднимается новая претензия на руководства, все равно, откуда или от кого. Если где‑ то захватывается власть, то всегда, даже у противников, с этим связываются большие надежды. Также нельзя сказать, что управляемый становится неверным. Но у него есть тонкое чувство того, остается ли могущественный верным себе самому и справляется ли он с той ролью, которую он взял на себя. Все же народы никогда не теряют надежды на нового Дитриха, нового Августа – на князя, миссия которого сообщает о себе созвездиями на небе. Они догадываются, что миф как золотой клад покоится прямо под историей, непосредственно под измеренным основанием времени.

Может ли все же бытие в человеке вообще быть уничтожено? В этом вопросе расходятся не только конфессии, но и религии – на него можно ответить, только основываясь на вере. Можно осознавать это бытие как благо, как душу, как вечную и космическую родину человека – всегда будет ясно, что нападение на него должно исходить из самой темной бездны. Даже сегодня, когда царящие понятия понимают только поверхность процесса, люди догадываются, что происходят удары, целью которых является что‑ то другое, нежели просто экспроприации или ликвидации. Упрек в «убийстве душ» основывается именно на таком предчувствии.

Такое слово может быть сформировано только уже ослабленным духом. Это неприятно коснется каждого, у кого есть представление о бессмертии и основывающихся на нем порядках. Там, где есть бессмертие, там, где хотя бы есть только вера в них, там нужно также принимать пункты, в которых до человека не может добраться или причинить вред, не говоря уже о том, чтобы уничтожить ни одна власть и ни одна могущественная сила на Земле.

Лес – это святыня.

Паника, которую наблюдают сегодня повсюду, – это уже выражение изнуренного, подточенного духа, пассивного нигилизма, который вызывает активный нигилизм. Конечно, легче всего запугать того, который верит, то когда его мимолетное появление на этой Земле будет уничтожено, то на этом закончится все. Новые рабовладельцы знают об этом, и на этом основывается значение материалистических учений для них. Во время восстания эти учения служат потрясению порядка, а после уже достигнутого господства они должны увековечивать ужас. Больше не должно быть бастионов, в которых человек чувствует себя неприступным и вместе с тем смелым.

В противоположность этому важно знать, что каждый человек бессмертен, и что в нем живет вечная жизнь, неисследованная и все же населенная страна, которую он сам может отрицать, но, все же, ни одна временная власть не может его лишить ее. Доступ у многих, даже у большинства, может быть похож на источник, в который веками бросали обломки и мусор. Если убрать их, то на дне найдут не только источник, но и старые картины. Богатство человека бесконечно больше, чем он думает. Это богатство, которого никто не может лишить, и которое в течение времен также снова и снова заметно притекает, прежде всего, если боль докопалась до глубин.

Это как раз то, что человек хочет знать. Здесь лежит центр его временного беспокойства. Это причина его жажды, которая растет в пустыне – и эта пустыня – это время. Чем больше время распространяется, чем более осознанным и неотложным, но также и чем более пустым будет время в его самых маленьких частях, тем сильнее станет жажда преодолевающих его порядков.

Жаждущий по праву ожидает от теолога, что он успокоит его страдание, и именно по пратеологическому образцу посоха, который выбивает воду из скалы. Если теперь дух в этих наивысших вопросах обращается к философу и довольствуется все более дешевыми объяснениями мира, то это знак не того, что изменились устои, а того, что посредников больше не призывают выступать за занавесом. В таком состоянии наука лучше, так как к мусору, который блокирует доступы и лазы, теперь относятся и те великие старые слова, которые сначала стали соглашением, потом неприятностью, и, наконец, просто скучными.

Слова двигаются с кораблем; место слова – это лес. Слово покоится под словами как золотой фон под ранней картиной. Если теперь слово больше не оживляет слова, то страшное молчание распространяется под их потоком – сначала в храмах, которые превращаются в роскошные надгробные памятники, затем в преддвериях.

К великим событиям относится смена философии с познания на язык; она приводит дух в тесное соприкосновение с прафеноменом. Это важнее, чем все физические открытия. Мыслитель вступает на поле, на котором снова возможен, наконец, союз не только с теологом, но и с поэтом.

То, что доступ к источникам может быть открыт заместителями, посредниками: там лежит одна из больших надежд. Если в этой точке удастся настоящее соприкосновение бытия, то у этого всегда будут сильные воздействия. История, даже возможность датировать время вообще, основывается на таких процессах. Они представляют собой наделение творческой стихийной силой, которая становится заметна во времени.

Это становится очевидным также в языке. Язык принадлежит к собственности, к своеобразию, к доле наследства, к отечеству человека, которое достается ему, хоть он и не знает его изобилия и богатства. Язык подобен не только саду, цветами и плодами которого наследник подкрепляется вплоть до старости; он также одна из больших форм для всех благ вообще. Как свет делает мир и его образование видимым, так и язык делает их понятными в самом сокровенном, и нельзя представить мир без языка как ключа к сокровищам и тайнам мира. Закон и господство в видимых и даже невидимых царствах начинаются с наименования. Слово – это материал духа и как таковой оно служит для самого смелого наведения мостов; в то же время это наивысшее средство поддержания власти. Всем захватам земель в реальности и в мыслях, всем строениям и военным дорогам, всем столкновениям и договорам предшествуют откровения, планирования и заклинания в слове и в языке, и стихотворение. Можно даже сказать, что есть два вида истории, один в мире вещей, другой в мире языка; и этот второй включает не только более высокий взгляд, но и более действующую силу. Даже пошлое должно всегда оживать от этой силы, даже если оно превращается в насилие. Но страдания проходят и преображаются в стихотворении.

Это старая ошибка, что из состояния языка можно сделать вывод, нужно ли ожидать поэта или нет. Язык может находиться в полном упадке, и поэт может выступить из него как лев, который приходит из пустыни. Так же и после прекрасного цветения могут отсутствовать плоды.

Язык не живет по собственным законам, иначе грамматисты правили бы миром. В своей первопричине слово – это больше не форма, не ключ. Оно становится идентичным с бытием. Оно станет творческой властью. И в этом кроется его огромная, никогда не пригодная к извлечению выгоды сила. Здесь происходит только сближение. Язык плетется вокруг тишины, как оазис ложится вокруг источника. И стихотворение подтверждает, что вход во вневременные сады удался. От этого живет время тогда даже в эпохах, в которых язык опустился до средства техников и бюрократов, и где он, чтобы симулировать свежесть, пытается взять заимствования из жаргона, он остается в своей статической силе совсем неослабленным. Серое, распыленные пристает только к его поверхности. Тот, кто копает глубже, в каждой пустыне достигает водоносного слоя. И с водой поднимается новое плодородие.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 56