Эрнст Юнгер 5 страница

Вердикт партизана звучит так: «Здесь и сейчас» – он мужчина свободного и независимого действия. Мы видели, что мы к этому типу можем причислить только крошечную долю массового населения, и все же именно здесь образуется маленькая элита, способная померяться силами с автоматизмом, в борьбе с которой чистое применение силы потерпит неудачу. Это старая свобода в одежде времени: сущностная элементарная свобода, которая просыпается в здоровых народах, если тирания партий или чужеземных завоевателей притесняют страну. Она – не только лишь протестующая или эмигрирующая свобода, а свобода, которая хочет принять бой. Это различие, которое воздействует на сферу веры. Партизан не может позволить себе безразличие, которое характеризует истекшую эпоху подобным образом как нейтралитет маленьких государств или заключение в крепость при политическом правонарушении. Уход в лес ведет к более трудным решениям. Задание партизана состоит в том, что он должен отколоть массу значащей для будущей эпохи свободы от левиафана. Он приближается к противнику не с голыми понятиями.

Сопротивление партизана абсолютно, он не знает нейтралитета, прощения, заключения в крепость. Он не ожидает, что враг признает его аргументы, не говоря уже о том, что тот поступит благородно. Он также знает, что смертная казнь, что касается его, не отменяется. Партизан знает новую уединенность, как она влечет за собой, прежде всего, сатанински возросшую злость – ее связь с наукой и сущностью машин, которая вносит в историю хоть и не новый элемент, но, все же, новые проявления.

Все это не может совпадать с безразличием. В таком положении также нельзя ждать церкви или духовных вождей и книг, которые, вероятно, появятся. Однако у такого положения есть преимущество, из вычитанного, прочувствованного и поверенного вывести в твердые контуры. Воздействие становится видно уже в различии между обеими мировыми войнами, по крайней мере, в том, что касается немецкой молодежи. После 1918 года можно было видеть сильное духовное движение, которое развивало таланты во всех лагерях. Теперь, прежде всего, бросается в глаза молчание, особенно молчание молодежи, которая видела, все же, много странного в ее окружениях и убийственном плену. И, все же, это молчание весит больше, чем идейное развитие, даже чем произведения искусства. Там видели не только крушение национального государства, видели также и другие вещи. Конечно, соприкосновение с Ничто, особенно с совершенно неприкрашенным Ничто нашего столетия, изображено в целом ряду клинических сообщений, все же, можно предсказать, что это соприкосновение даст созреть и покажет также и другие плоды.

Мы уже довольно часто употребляли здесь образ человека, встречающего самого себя. В действительности важно, что тот, который требует себе трудного, получит точное понятие о самом себе. И именно в этом человек на корабле должен мерилом для себя видеть человека в лесу – это значит: человек цивилизации, человек движения и исторического проявления должен измерять себя по своей покоящейся и вечной сущности, которая представляется в истории и изменяет ее. Там находится стремление, желание для тех сильных духов, к которым относит себя партизан. Во время этого процесса отражение вспоминает о прообразе, от которого оно излучается и в котором оно неприкосновенно – или также унаследованное о том, что лежит в основе всей доли наследства.

Эта встреча уединенная, и в этом кроется ее волшебство; на ней не присутствует нотариус, священник, высокопоставленный чиновник. Человек суверенен в этой уединенности, при условии, что он осознает свой уровень. В этом смысле он – сын отца, господин земли, чудесно созданное творение.

При таких встречах отступает и социальное. Человек снова притягивает к себе силы священника и судьи, как это было в древнейшие времена. Он выходит за пределы абстракций, функций и разделения труда. Он устанавливает связь с целым, с абсолютным, и в этом лежит его сильное ощущение счастья.

Само собой разумеется, что при этой встрече также не присутствует и врач. Что касается здоровья, то прообраз, который каждый несет в себе, является его неприкосновенным, по ту сторону времени и его опасностей созданным телом, которое излучается в физическое проявление и оказывает воздействие также на излечение. В каждом излечении играют роль творческие силы.

В состоянии совершенного здоровья, которое стало редким, человек владеет также сознанием этой более высокой формы, аура которой его явно освещает. У Гомера мы еще находим знание такой свежести, которое оживляет его мир. Мы находим тут свободное веселье, связанное с нею, и по мере того, как герои приближаются к богам, они выигрывают в своей неприкосновенности – их тело становится более духовным.

Также сегодня излечение исходит из божественного, и важно, что человека, как минимум, догадываясь об этом, позволил бы этому божественному предписывать ему. Больной, а не врач, – это суверен, – это жертвователь излечения, которое он посылает из своих резиденций, которые неприступны. Он потерян только, если он теряет доступ к этим источникам. Человек в агонии часто подобен ошибающемуся и ищущему. Он найдет выход, будь этот выход тут или там. Уже видели, как выздоравливают некоторые, которых списали врачи, однако среди этих выздоровевших не видели ни одного, который сдался сам.

Избегать врачей, полагаться на правду тела, однако внимательно прислушиваться также к ее голосу, для здорового это наилучший рецепт. Это распространяется также на партизана, который должен подготовиться к ситуациям, в которых любые болезни причисляются к роскоши, кроме смертельных. Какое мнение всегда стоило бы оберегать от этого мира больничных касс, страховых компаний, фармацевтических фабрик и специалистов: сильнее тот, кто может отказаться от всего этого.

Подозрительным и в высшей степени призывающим к осторожности является все большее влияние, которое начинает оказывать государство на дела здравоохранения, в большинстве случаев под социальными предлогами. К тому же вследствие все более широкого освобождения врача от требования сохранения лечебной тайны при всех консультациях следует рекомендовать недоверчивость и осторожность. Все же, неизвестно, в какую статистику вас там внесут, и не только в медицинских учреждениях. Все эти лечебные предприятия со служащими врачами с плохим жалованием, за лечением которых наблюдают бюрократы, подозрительны и могут угрожающе измениться всего за одну ночь, не только в случае войны. То, что тогда образцово проведенные картотеки снова смогут предоставить документы, на основании которых людей могут кастрировать, интернировать или ликвидировать, как минимум, не является невозможным.

Огромный приток пациентов, который находят шарлатаны и целители‑ чудотворцы, объясняется не только излишней доверчивостью масс, но и их недоверием по отношению к официальному здравоохранению, в особенности, тому виду, в котором оно автоматизируется. Эти волшебники, как бы неуклюже они ни занимались своим ремеслом, отличаются от официальной медицины, все же, в двух важных вещах: во‑ первых, они рассматривают больного как цельное, и во‑ вторых, они представляют излечение как чудо. Как раз это все еще соответствует здоровому инстинкту, и на этом основываются излечения.

Подобное, естественно, возможно также и в пределах официальной медицины. Каждый, который вылечивает, участвует в чуде, все равно, получается ли это с помощью его аппаратов и методов или даже вопреки им, и уже многое выиграно, если он осознает это. Механизм может быть проломан везде, сделан безвредным или даже полезным, там, где врач проявляется со своей человеческой субстанцией. Это непосредственное обращение затрудняется, конечно, бюрократией. Но, в конечном счете, всегда получается так, что «на корабле» или даже на галере, на которой мы живем, функциональное всегда снова и снова пробивается людьми, будь это с помощью их добра, их свободы или их мужества к непосредственной ответственности. Врач, который что‑ то предоставляет больному вопреки инструкциям, придает, вероятно, именно этим своим средствам чудодейственную силу. Благодаря этим внезапным появлениям из функций мы живем.

Техник считается с отдельными преимуществами. В большом бухгалтерском учете это выглядит часто по‑ другому. Состоит ли настоящая прибыль в мире страховых компаний, прививок, тщательной гигиены, высокого среднего возраста?

Не стоит об этом спорить, так как этот мир строится дальше, и так как идеи, на которых он основывается, еще не исчерпаны. Корабль продолжит свой путь, даже и через катастрофы. Катастрофы приводят, конечно, к множеству смертей. Если корабль погибает, аптека тонет вместе с ним. Тогда все зависит от других вещей, например, от того, может ли человек выдержать несколько часов в ледяной воде. Неоднократно привитый, стерилизованный, приученный к медикаментам, экипаж с высоким средним возрастом в таком случае имеет меньшие перспективы на выживание, чем другой, который всего этого не знает. Минимальная смертность в спокойные времена не является критерием для настоящего здоровья; она может резко, за одну ночь, смениться на свою противоположность. Даже возможно, что она порождает еще неизвестные эпидемии. Ткань народов становится восприимчивой.

Здесь открывается также вид на одну из больших опасностей нашего времени, перенаселенность, как например, Гастон Бутуль изобразил ее в своей книге «Сто миллионов мертвых». Гигиена сталкивается с задачей ограничить те же самые массы, появление которых она сама и сделала возможным. Однако здесь мы уже выходим за рамки темы ухода в лес. Кто считается с таким уходом, для того не годится воздух теплиц.

Вызывает тревогу тот метод, с помощью которого понятия и вещи часто меняют за одну ночь свое лицо и показывают совсем другие последствия, чем ожидалось. Это признак анархии.

Давайте рассмотрим, например, свободы и права одиночки в его отношении к власти. Они определяются конституцией. Однако нужно снова и снова и, к сожалению, пожалуй, также на довольно долгое время считаться с нарушением этих прав, будь это со стороны государства, со стороны партии, которая овладевает государством, будь это благодаря чужому агрессору или благодаря совокупности разных вмешательств. Можно, пожалуй, сказать, что массы, по крайней мере, у нас в стране, находятся в таком положении, в котором они едва ли вообще воспринимают конституционные нарушения. Где такое сознание однажды пропало, оно искусственно не восстанавливается.

Правонарушение может нести также легальную окраску, например, вследствие того, что господствующая партия добивается большинства, достаточного для изменения конституции. Большинство может одновременно иметь право и творить беззаконие: это противоречие не входит в простые головы. Уже при голосованиях часто с трудом можно решить, где заканчивается право и начинается насилие.

Превышения власти могут постепенно обостряться и применяться против определенных групп как чистое преступление. Кто мог наблюдать такие поддержанные массовым одобрением дела, тот знает, что против этого мало что можно предпринять обычными средствами. Этического самоубийства нельзя требовать ни от кого, прежде всего, нет, если оно рекомендуется ему из заграницы.

В Германии открытое сопротивление против власти является или, по крайней мере, было особенно трудным, так как еще со времен законной монархии сохранилось почтение по отношению к государству, и у этого почтения наряду с его темными сторонами есть и свои преимущества. Потому отдельному человеку трудно было понять, что после вступления в Германию войск держав‑ победительниц его привлекали к ответственности за его недостаточное сопротивление не только в общем, как коллективного обвиняемого, но и индивидуально, например, за то, что он продолжал исполнять свою профессию как чиновник или как капельмейстер.

Мы не можем понимать этот упрек, хотя он принимал гротескные формы, как курьез. Речь идет скорее о новой черте нашего мира, и можно лишь порекомендовать всегда помнить о ней во времена, в которых никогда нет недостатка в общественном насилии. Здесь из‑ за оккупантов можно приобрести дурную славу коллаборациониста, там из‑ за партий – дурную славу попутчика. Так возникают ситуации, в которых одиночка попадает между Сциллой и Харибдой; ему угрожает ликвидация, как за участие, так и за неучастие.

Потому от отдельного человека ожидается большое мужество; от него требуют, чтобы он один, даже против силы государства, протянул праву руку помощи. Кто‑ то будет сомневаться, что таких людей можно найти. Между тем, они появятся, и тогда они станут партизанами. Также недобровольно этот тип войдет в картину истории, так как есть такие формы принуждения, которые не оставляют выбора. Конечно, к этому должна добавиться их пригодность. Ведь и Вильгельм Телль тоже попал в конфликт против своей воли. Но потом он проявил себя как партизан, как одиночка, в котором народ осознавал свою стихийную силу по отношению к тирану.

Это странная картина: одиночка или также много одиночек, которые оказывают сопротивление левиафану. И, все же, именно тут оказываются места, в которых гигант находится под угрозой. Нужно как раз знать, что даже крохотное число людей, которые действительно решительны, могут не только в моральном смысле, но и на самом деле стать угрозой. В спокойные времена это видно только на примере преступников. Снова и снова случается так, что два‑ три хулигана приводят в волнение все кварталы крупного города и вызывают продолжительные облавы. Если теперь соотношение станет противоположным, при котором власти становятся преступными, а честные люди защищаются, то они могут вызвать несравненно больший эффект. Известно замешательство, в котором оказался Наполеон из‑ за восстания Малле, одинокого, но непреклонного человека.

Мы хотели бы предположить, что в городе, в государстве еще живет определенное, пусть даже незначительное количество действительно свободных мужчин. В этом случае нарушение конституции сопровождалось бы большим риском. В этом отношении можно было бы подкрепить теорию коллективной вины: возможность правонарушения стоит в точной пропорции к свободе, с которой оно сталкивается. Посягательство на неприкосновенность, святость жилища, например, было бы невозможным в старой Исландии в тех формах, в какой оно было возможно в Берлине 1933 года посреди миллионного населения как чистое административное мероприятие. Как похвальное исключение стоит вспомнить одного молодого социал‑ демократа, который пристрелил полудюжину так называемых вспомогательных полицейских в прихожей его съемной квартиры. В нем была еще частичка сущностной, древнегерманской свободы, которой его противники теоретически восхищались. Он также, естественно, не выучил это в программе его партии. Во всяком случае, он не принадлежал к тем, о которых Леон Блуа говорит, что они бегут к адвокату, пока их мать насилуют.

Если мы теперь в дальнейшем предположим, что если бы на каждой берлинской улице можно было бы считаться с такими случаями, то дела выглядели бы иначе. Долгие времена спокойствия благоприятствуют определенным оптическим обманам. К таковым относится и предположение, что неприкосновенность жилища якобы основывается на конституции, гарантируется ею. В действительности она основывается на главе семьи, который в сопровождении своих сыновей, появляется у двери с топором в руке. Только эта правда не всегда становится заметной и также не должна представлять собой возражение против конституций. Справедливо старинное выражение: «Мужчина стоит для клятвы, но не клятва для мужчины». Здесь лежит одна из причин, по которым новое законодательство наталкивается на такое незначительное участие в народе. То, что с квартирой читается не плохо, только мы живем во времена, в которых один чиновник вручает щеколду в руку другому.

Немца упрекали в том, что он не оказывал достаточного сопротивления официальному насилию, вероятно, упрекали по праву. Он еще не знал правил игры и чувствовал себя находящимся под угрозой также из других зон, в которых ни сейчас, ни когда‑ либо раньше не было и речи о каких‑ либо основных правах. Центральное положение всегда знает две угрозы: У него есть преимущество, но также и недостаток ситуации «и так, и этак». Еще едва ли видят тех, которые между тем в отчаянном положении, без оружия, пали, защищая своих женщин и детей. Также их одинокая гибель станет известной. Она – гирька на чаше весов. Мы должны подумать над тем, чтобы спектакль принуждения, которое не находит отпора, не повторился.

При нападении чужих армий уход в лес представляется как средство войны. Это относится, прежде всего, к государствам, которые вооружены слабо или вовсе не вооружены.

Как и по отношению к церквям, партизан и относительно вооружения тоже не спрашивает, насколько оно современно и современно ли вообще, есть ли оно вообще в наличии или нет. Это процессы на корабле. Уход в лес нужно осуществить в любое время и в любом месте, даже и против огромного перевеса. В таком случае он даже будет единственным средством сопротивления.

Партизан – это не солдат. Он не знает солдатских формальностей и их дисциплины. Жизнь его одновременно более свободная и более жесткая, чем жизнь солдата. Партизаны набираются из тех, кто даже в безнадежном положении решил бороться за свободу. В идеальном случае их личная свобода совпадает со свободой их страны. На этом основывается большое преимущество свободных народов, которое с длительностью войны все большим весом падает на чашу весов.

На уход в лес вынуждены решиться также те, для которых другая форма существования невозможна. За вторжением следуют мероприятия, которые грозят большим частям населения: аресты, прочесывания, регистрация в списках, принуждение к принудительному труду и к воинской службе в чужой армии. Это толкает к тайному или также открытому сопротивлению.

Особенная опасность состоит в том, что проникают криминальные элементы. Партизан хоть и не фехтует по законам войны, но он также и не разбойник. В такой же малой степени его дисциплина является солдатской, и этот факт предполагает сильное, непосредственное руководство.

Что касается его места, то лес всюду. Лес в пустошах, как и в городах, где партизан живет скрыто или под маской своих профессий. Лес в пустыне и в зарослях «маки». Лес в отечестве как на любой другой земле, на которой можно вести сопротивление. Лес, прежде всего, в глубоком тылу самого врага. Партизан не поддается чарам оптического обмана, она видит в агрессоре национального врага. Он знает о его концлагерях, убежищах подавляемых, о меньшинствах, которые ждут своего часа. Он ведет маленькую войну вдоль рельсовых путей и путей подвоза, угрожает мостам, кабелям и складам. Ради него противнику приходится растрачивать войска для охраны, увеличивать число часовых. Партизан обеспечивает разведку, саботаж, распространение сообщений среди населения.

Он дерется в непроходимом, в анонимном, чтобы появляться снова, если враг показывает признаки слабости. Он распространяет постоянное беспокойство, возбуждает ночную панику. Он может парализовать даже армии, как это было видно на примере Наполеоновской армии в Испании.

Партизан не располагает большими боевыми средствами. Но он знает, как смелым нападением можно уничтожить оружие, которое стоит миллионы. Ему знакомы его тактические слабости, его бреши, его легковоспламеняемость. Он располагает также более свободным выбором места, чем войска, и действует там, где большой ущерб можно нанести малыми силами – на перевалах, в узостях, на путях сообщения, ведущих через плохо проходимую территорию, в местах, удаленных от баз противника. Каждое продвижение достигает крайних точек, в которых люди и средства становятся дорогими, так как их приходится доставлять на огромные расстояния. Тогда на одного бойца приходятся сто других в тыловой службе. И этот один наталкивается на партизана. Мы здесь снова приходим к нашей пропорции.

Что касается международного положения, то оно благоприятствует уходу в лес: оно создает балансы, которые вызывают к свободному действию.

В мировой гражданской войне каждый агрессор должен считаться с тем, что его глубокий тыл становится трудным. И каждая новая область, которая достается ему, увеличивает этот тыл. Он должен одновременно ужесточать средства; это ведет к лавине репрессий. Противник придает огромное значение этому подтачиванию и помогает ему, как только может. Это значит, что партизан, может рассчитывать, если и не на непосредственную поддержку, то все же на оружие, снабжение и обеспечение со стороны какой‑ либо мировой державы. Но он – не ее приверженец.

В уходе в лес скрывается новый принцип обороны. Ему можно научиться, все равно, существуют ли армии или нет. Во всех, и, в первую очередь, в маленьких странах поймут, что подготовка к нему необходима. Большое оружие могут создавать и применять только сверхдержавы. Но самое маленькое меньшинство, даже один человек, тоже может осуществить уход в лес. Здесь лежит ответ, который должна дать свобода. И она сохраняет последнее слово за собой.

Уход в лес находится в более тесном отношении к свободе, чем любое вооружение; в нем живет первоначальная воля к сопротивлению. Поэтому только добровольцы пригодны для него. Они в любом случае будут защищаться, все равно, подготавливает ли их государство, снабжает, вооружает и призывает, или нет. Они тем самым представят доказательство своей свободы, причем доказательство самой своей жизнью. Государство, в котором соответствующее сознание не живет, будет лишь приспешником, опустится до уровня сателлита.

Сегодня свобода – это большая тема; она – сила, которой преодолевается страх. Она – основная специальность свободного человека, и не только она, но и манера и способ, в которых она может действенно представляться и делаться заметной в сопротивлении. Мы не хотим входить в подробности. Страх уменьшается уже посредством того, что он знает свою роль в случае катастрофы.

К катастрофе нужно готовиться, как при начале морского плавания учатся действиям при кораблекрушении. Где народ снаряжается для ухода в лес, там он должен стать страшной силой.

Можно услышать возражения, что немец не создан для этого вида сопротивления. Ну, есть кое‑ что, на что немца прежде не считали способным. Что касается обеспечения оружием и средствами связи, прежде всего, радиостанциями, проведения учений и маневров, подготовки баз и систем, которые рассчитаны на этот новый вид сопротивления – одним словом, что касается той стороны, которая охватывает практику, то всегда найдут силы, которые займутся ею и которые ее сформируют. Более важно выполнение старого принципа, что свободный мужчина вооружен, причем не оружием, которое хранится в арсеналах и казармах, а тем, которое он держит в своем доме, в своей квартире. Это окажет также обратное воздействие и на основные права.

Среди перспектив, которые угрожают сегодня, пожалуй, самой мрачной представляется та, что немецкие армии выступят войной друг против друга. Всякий прогресс вооружения по эту и по ту сторону увеличивает эту опасность. Уход в лес – это единственное средство, которое может быть посвящено общим целям без оглядки на искусственные границы и выше них. Здесь также можно будет найти пароли, обменяться ими и распространить их, пароли, которые воспрепятствуют тому, чтобы немцы стреляли друг в друга. Обучение по эту и по ту сторону, также и идеологическое, не может тут повредить, даже принесет пользу, если знать, кто в судьбоносный час, как во время битвы под Лейпцигом, перейдет на другую сторону. Власть, которая основное внимание уделяет уходу в лес, подтверждает, что у нее нет никаких планов наступательной войны. Зато она могла бы сделать свою оборонительную мощь очень сильной, даже устрашающей, при совсем незначительных затратах. Это сделало бы возможной политику на длительную перспективу. Плоды сами по себе падают в руки тому, кто знает свое право и умеет ждать. Нужно еще коснуться возможности, что уход в лес, как путь, на котором узнают друг друга необходимость и свобода, окажет обратное воздействие на армии, таким образом, что первоначальные виды сопротивления, из которых произошли солдатские, снова войдут в историю. Где при огромной угрозе прорывается в чистом виде «быть или не быть», свобода поднимается из правового пространства в другой, более святой слой, в котором объединяются отцы, сыновья и братья. Схема армий не может справиться с ним. Перспектива того, что пустая рутина завладевает вещами, опаснее безоружности. Однако это не тот вопрос, который касается ухода в лес как такового; в нем одиночка определяет способ, которым он сохраняет свою свободу. Где он решается на службу, там дисциплина превратится в свободу, станет одной из ее форм, одним из ее средств. Свободный человек придаст оружию его смысл.

Как все сословные формы были переплавлены в специальные рабочие характеры, это значит: в технические функции, так происходит также с солдатскими формами. Солдату из всех подвигов Геракла осталось, по сути, лишь одно задание: он должен время от времени чистить авгиевы конюшни политики. В этом деле ему становится все труднее сохранить чистые руки и вести войну таким способом, который, с одной стороны, в достаточной мере отделяет его от ремесла полицейского и, с другой стороны, от профессии мясника или даже живодера. Для новых заказчиков это также менее важно, чем распространение ужаса любой ценой.

К тому же изобретения доводят войну до бесконечного состояния, и новое оружие убирает всякое различие между воюющими и невоюющими. Вместе с тем пропадает предпосылка, из которой живет сословное сознание солдата, рука об руку с этим идет упадок рыцарских форм ведения войны.

Еще Бисмарк отверг предложение привлечь Наполеона III к суду. Он как противник считал себя не вправе делать это. За прошедшее с тех пор время стало принятым осуждать побежденного противника с помощью юридических формальностей. Ссоры, которые связываются с такими приговорами, излишни и лишены оснований. Партии не могут судить. Они продолжают акт насилия. Они также лишают обвиняемого его собственного суда.

Мы живем во времена, в которых войну и мир сложно различить. Грани между службой и преступлением размыты за счет оттенков. Это обманывает самые острые глаза, так как к каждому единичному случаю примешивается сумятица времени, всеобщая вина. Кроме того, как отягощающее обстоятельство воздействует то, что князья отсутствуют и что все правящие поднялись наверх по партийным ступенькам. Это с самого начала уменьшает их способности для действий, которые направляются на целое, как, например, на заключение мира, приговоры, праздники, пожертвования, дары и увеличение.

Силы в большей степени хотят жить за счет целого; они неспособны получить это и увеличить с помощью внутреннего изобилия: своего бытия. Так доходит до изнашивания капитала победоносными фракциями, для ежедневных ознакомлений и намерений, как этого опасался уже старый Марвиц.

Единственное утешительное в этом спектакле состоит в том, что речь идет об уклоне, который действует в определенном направлении и к определенным целям. Периоды вроде этого раньше называли междуцарствием, тогда как сегодня он представляет себя как ландшафт цехов. Они характеризуются тем, что у них отсутствует последняя действенность; и в этом отношении достигнуто уже много, если осознают, что это необходимо и в любом случае лучше, чем если бы стремились ввести изношенные элементы как действительные или сохранять их. Как наш глаз отказывается от применения готических форм в мире машин, так он ведет себя также и в моральном.

Мы детально изложили это при рассмотрении мира рабочих. Нужно уже знать законы ландшафта, в которых живут. С другой стороны, оценивающее сознание остается беспристрастным, и на этом основывается боль, основывается восприятие потери, которое неизбежно. Взгляд на стройплощадку не может дать спокойного удовлетворения, которое предоставляет шедевр, и так же мало могут быть совершенны вещи, которые видны там. В той мере, в которой это осознается, наличествует честность, и в ней намечается уважение к более высоким порядкам. Эта честность создает необходимый вакуум, как становится видно, например, в живописи и который владеет его теологическими соответствиями. Сознание потери выражается также в том, что каждая принимаемая всерьез оценка обстановки ссылается либо на прошлое, либо на будущее. Она ведет либо к культурной критике, либо к утопии, если не считать учений о циклах. Потеря законных и моральных связей относится также к большим темам литературы. В особенности, действие американского романа происходит в сферах, в которых не действуют ни малейшие обязательства. Он попал на голую скалу, которую в другом месте еще покрывает гумус из разлагающихся слоев.

В уходе в лес нужно примиряться с кризисами, в которых не выдерживают ни закон, ни обычай. В таких кризисах можно сделать похожие наблюдения как на выборах, которые мы изображали в начале. Массы будут следовать за пропагандой, которая приводит их в техническую связь с правом и моралью. Партизан не таков. Он должен принять жесткое решение: на всякий случай оставить за собой проверку того, для чего от него требуют согласия или участия. Жертвы будут значительны. Но с ними связан также непосредственный выигрыш в суверенитете. Однако дела обстоят так, что этот выигрыш воспринимается как таковой только очень немногими. Но господство может прийти только от тех, у кого сохранилось знание извечных человеческих эталонов, и кого никакая могущественная сила не сможет принудить отказаться поступать по‑ человечески. Как они этого достигают, остается вопросом сопротивления, которое вовсе не всегда нужно вести открыто. Требовать этого, принадлежит к любимым теориям непричастных, однако, практически означает то же самое, как если бы список последних людей передали в руки тиранам.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 Следующая ⇒