Эрнст Юнгер 3 страница

Даже если и принять наихудший случай гибели, то все равно остается различие как между светом и мраком. Здесь поднимается путь в высокие царства, к жертвенной смерти или к судьбе того, кто погибает с оружием; там он опускается в низины лагерей рабов и боен, в которых примитивные убийственно объединяются с техникой. Там нет судьбы, а есть только больше цифр. Но есть ли у него судьба, или же его воспринимают только как цифру: вот решение, которое сегодня навязывается каждому, все же, он должен принимать это решение только сам. Сегодня отдельный человек точно так же суверенен, как в любом другом отрезке истории, вероятно, даже сильнее. А именно, в той самой мере, в которой коллективные силы завоевывают себе пространство, отдельный человек выделится из старых, развившихся союзов и будет стоять за самого себя. Теперь он будет противником левиафана, даже его победителем, укротителем.

Мы хотели бы еще раз вернуться к картине выборов. Выборный процесс, как мы его видели, стал автоматическим публичным выступлением, которое определяет организатор. Отдельного человеку могут принудить – и принуждают – участвовать в нем. Он должен только знать, что все позиции, которые он может занять в пределах этого поля, в равной мере ничтожны. Нет никакой разницы, двигается ли дичь между красными флажками на том или на этом месте.

Место свободы это совсем не то, что простая оппозиция, также и не то, чего он мог бы добиться бегством. Мы назвали это место лесом. Там есть другие средства, помимо того «нет», которое ставят в предусмотренный для этого кружок или квадратик. Мы видели, конечно, что при том положении, до которого дела дошли, вероятно, только один из ста способен на уход в лес. Однако речь идет не о числовых соотношениях. При пожаре в театре хватает одной ясной головы, одного сильного сердца, чтобы заставить утихнуть панику у тысячи человек, которые поддались животному страху и могут в бегстве затоптать друг друга.

Если здесь говорится об одиночке, то под этим подразумевается человек, причем без того привкуса, который приобрело это слово за два последних века. Здесь имеется в виду свободный человек, такой же, как его создал Бог. Этот человек – это не исключение, он не представляет собой элиту. Он скорее скрывается в каждом, и различия проистекают только из степени, до которой одиночка в состоянии воплотить переданную ему свободу. Для этого ему нужно помочь – как мыслящий, как знающий, как друг, как любящий.

Также можно сказать, что человек спит в лесу. В тот момент, когда он, просыпаясь, осознает свою силу, порядок снова восстановлен. Более высокий ритм истории можно вообще объяснить тем, что человек периодически открывает себя заново. Всегда есть силы, которые хотят натянуть на него маску, то тотемистические, то магические, то технические. Тогда растет неподвижность и с нею страх. Искусства каменеют, догма становится абсолютной.

Однако с самых ранних времен повторяется спектакль, что человек снимает маску, и веселье следует за ним, ибо оно – отражение свободы.

Из‑ за очарования сильных оптических обманов стало привычно рассматривать человека по сравнению с его машинами и аппаратами как песчинку. Но аппараты были и остаются, тем не менее, кулисами низшего воображения. Человек произвел их и может прекратить их работу или придать им новое содержание. Оковы техники можно сломать, причем сделать это может именно отдельный человек.

Осталось еще указать на возможность одной ошибки – имеется в виду доверие к чистому воображению. При этом можно допустить, что оно ведет к духовной победе. Между тем, это не может определяться основанием школ йоги. Оно представляется не только многочисленным сектам, но и определенному типу христианского нигилизма, который обесценивает дело. Тем не менее, нельзя ограничиваться тем, чтобы на верхнем этаже познавать истину и добро, в то время как в подвале с ближних сдирают шкуру. Этого нельзя делать и тогда, если в духовном плане находишься не только в безопасной, но и в превосходящей позиции, а именно потому, что неслыханное страдание миллионов порабощенных вопиет к небу. В воздухе все еще ощущается запах живодерен. Вокруг таких вещей жульничать нельзя.

Поэтому нам не дано пребывать в воображении, хотя оно и дает основную силу действиям. Борьбе за власть предшествуют сглаживание картин и падение картин. Это причина, по которой мы зависим от поэтов. Они начинают свержение, и свержение тиранов тоже. Воображение и вместе с ним пение относятся к уходу в лес.

Мы хотели бы вернуться ко второй из знакомых нам картин. Что касается исторического мира, в котором мы находимся, то он подобен быстро двигающейся повозке, которая принимает то черты удобства, то черты ужаса. Это то «Титаник», то левиафан. Так как движущееся приманивает взгляд, для большинства пассажиров корабля остается скрытым, что они находятся в то же время в другом царстве, в котором господствует совершенное спокойствие. Второе из этих царств настолько превосходящее, как будто бы оно содержало первое в себе подобно игрушке, как одно из тех манифестаций, которые существуют в огромном количестве. Второе царство это гавань, это родина, мир и безопасность, которую каждый несет в себе. Мы называем это лесом.

Морское путешествие и лес – может показаться трудным объединить столь далекие друг от друга образы в одну картину. Мифу эта противоположность более знакома – то похищенный тирренскими корабельщиками Дионис приказал виноградным лозам и плющу переплести весла и дорасти до мачт. Из их чащи вырвался тигр, который разорвал разбойников.

Миф это не предыстория; он – вневременная действительность, которая повторяется в истории. То, что наше столетие снова находит в мифах смысл, относится к добрым знакам. Также сегодня человека мощные силы приводят далеко в море, далеко в пустыню и в их мир масок. Путешествие утратит свои угрожающие черты, если человек помнит о своей божественной силе.

Мы должны осознать и признать два факта, если хотим выйти из состояния сплошного цугцванга к продуманной партии. Во‑ первых, мы должны знать, как мы видели на примере выборов, что только маленькая доля больших человеческих масс способна сопротивляться могущественным фикциям времени и угрозе, которую они излучают. Эта доля, конечно, может быть замещающей. Во‑ вторых, мы видели на примере корабля, что сил современности не достаточно для сопротивления.

В обеих этих констатациях нет ничего нового. Они лежат в порядке вещей и всегда снова навязываются там, где дают о себе знать катастрофы. Тогда всегда действие переходит к избранным, которые предпочитают опасность рабству. И всегда действиям будет предшествовать размышление. Оно выражается однажды как критика времени, это значит: как осознание того, что действующие нынче ценности больше не достаточны, а потом как воспоминание. Это воспоминание может направляться на отцов и на их более близкие к первоистокам порядки. Тогда его целью будут именно консервативные восстановления. При больших опасностях спасительное будут искать еще глубже, а именно у матерей, и в этом соприкосновении освободится стихийная сила. Чисто временные силы не смогут выдержать ее.

Два качества предполагаются у партизана. Он не позволяет диктовать себе закон ни одной обладающей преобладающей мощью силе – ни с помощью пропаганды, ни путем насилия. И он думает защищать себя, не только используя средства и идеи времени, но одновременно держит открытым доступ к силам, которые превосходят силы времени и никогда не смогут полностью раствориться в движении. Тогда можно решиться на уход.

Теперь возникает вопрос о цели таких усилий. Как уже вкратце показывалось выше, эта цель не может ограничиваться завоеванием чисто внутренних царств. Это относится к представлениям, которые распространяются после поражения. Ограничение реальными целями, как например, ведением национальной освободительной борьбы, было бы так же недостаточным. Мы вскоре увидим, что речь идет об усилиях, которые также национальная свобода венчает как присоединяющееся. Мы ведь впутаны не в одно лишь национальное крушение, а во всемирную катастрофу, при которой едва ли можно сказать себе и еще меньше можно предсказать, кто тут, собственно, победители и кто побежденные.

Это скорее так, что простой человек, мужчина на улице, которого мы встречаем ежедневно и всюду, осознал ситуацию лучше, чем все правительства и все теоретики. Это основывается на том, что в нем все еще живут следы знаний, которые достигают больших глубин, чем банальности времени. Поэтому случается так, что на конференциях и конгрессах принимаются решения, которые гораздо глупее и опаснее, чем было бы решение первого встречного, которого спросили бы, вытащив его из трамвая.

У одиночки все еще есть органы, в которых живет больше мудрости, чем во всей организации. Это демонстрируется даже в самом его замешательстве, в его страхе. Если он измучит себя, чтобы найти выход, запасной путь, то он вместе с тем демонстрирует поведение, которое соответствует близости и масштабу угрозы. Если он не доверяет валютам и обращается к вещам, он ведет себя как тот, кто знает еще различие между золотом и печатной краской. Если он в богатых, мирных странах по ночам просыпается от ужаса, то это так же естественно как головокружение на краю пропасти. Не имеет смысла убеждать его в том, чтобы пропасти вовсе не было. И если следует посоветоваться, то хорошо, что это произойдет все же еще у края пропасти.

Как ведет себя человек ввиду и внутри катастрофы? Это тема, которая становится все актуальнее. Все вопросы объединяются в этот один и самый важный. Также и внутри народов, которые, кажется, готовят планы друг против друга, в принципе, размышляют над той же самой угрозой.

Во всяком случае, полезно внимательно следить за катастрофой, а также за тем способом, которым можно впутаться в нее. Это духовное упражнение. Если мы правильно к этому приступим, страх уменьшится, и в этом будет уже первый, значительный шаг к уверенности. Воздействие будет не только персонально благотворным, но и профилактическим, так как в той же самой степени, в какой в одиночке уменьшается страх, убавляется вероятность катастрофы.

Корабль означает временное, лес – вечное бытие. В нашей нигилистской эпохе усиливается обман зрения, который, кажется, увеличивает движущееся за счет покоящегося. На самом деле все, что развертывается сегодня в технической силе, это лишь мимолетное мерцание из сокровищниц бытия. Если человеку удается пусть даже только на неизмеримые мгновения войти в них, то он добудет себе уверенность: временное не только утратит угрожающее, а будет казаться ему разумным.

Мы хотим назвать этот поворот уходом в лес, а человека, который осуществляет его, партизаном. Как и слово «рабочий» это слово тоже обозначает шкалу, так как оно характеризует не только самые различные формы и области, но и ступени поведения. Не может повредить то, что у этого выражения уже есть предыстория как у старинного исландского слова, хотя мы займемся этим выражением ниже. Уход в лес следовал за изгнанием; благодаря нему мужчина демонстрировал свою волю для самоутверждения своими силами. Это считалось честным, и это так еще и сегодня, вопреки всем банальностям.

В большинстве случаев изгнанию предшествовало убийство, в то время как сегодня оно автоматически, похоже на оборот рулетки, ударяет по человеку. Никто не знает, не будет ли он уже завтра причислен к группе, которая стоит вне закона. Тогда сменяется цивилизаторская видимость жизни, в то время как комфортабельные кулисы исчезают и превращаются в знак уничтожения. Шикарный лайнер становится линкором, или на нем поднимаются черные пиратские флаги и красные флаги палачей: тот, кого изгоняли во времена наших предков, тот был приучен к собственным мыслям, к трудной жизни и самостоятельному действию. Он мог в более поздние времена чувствовать себя достаточно сильным, чтобы также пойти на изгнание и быть не только самому себе воином, врачом и судьей, но также и священником для самого себя. Но сегодня это не так. Люди встроены в коллективное и конструктивное таким способом, который делает их совсем беззащитными. Они едва ли отдают себе отчет о том, насколько необычайно сильными в наше время просвещения стали предубеждения.

К этому добавляется жизнь из розеток, консервов и труб; унификации, повторения, передачи. И со здоровьем в большинстве случаев дело обстоит не хорошо. И тогда внезапно происходит изгнание, часто как гром с ясного неба: Ты красный, белый, чернокожий, русский, еврей, немец, кореец, иезуит, масон и, во всяком случае, ты намного хуже собаки. Там можно было испытать, что люди, которых это затронуло, участвовали в своем собственном осуждении.

Поэтому могло бы быть полезным изобразить находящемуся под угрозой то положение, в котором он находится и которое он, как правило, не осознает. Из этого, вероятно, последует вид действия. Мы на примере выборов видели, как тонко скрыты ловушки. Сначала следовало бы исключить еще несколько недоразумений, которые легко прицепились бы к этому слову и ослабили бы его в намерениях в пользу ограниченных целей:

Уход в лес нельзя понимать как направленную против мира машин форму анархизма, хотя напрашивается искушение сделать это, особенно если стремление в то же время направлено на связь с мифом. Мифическое, несомненно, придет и оно уже приближается. Оно будет всегда и в нужный час поднимется, как сокровище, на поверхность. Но оно будет брать начало как раз из наивысшего, поднявшегося движения как другой принцип. Движение в этом смысле – это только механизм, крик рождения. К мифическому не возвращаются, его встречают снова, когда время колеблется в своей структуре, и в сфере наивысшей опасности. Это также не значит: виноградная лоза или –, но значит: виноградная лоза и корабль. Растет число тех, кто хочет покинуть корабль и среди них есть также острые головы и добрые гении. В принципе, это называется, сойти с корабля в открытом море. Тогда наступают голод, каннибализм и акулы, короче, все ужасы, которые известны нам из истории о плоте фрегата «Медуза».

Поэтому, во всяком случае, следует посоветовать оставаться на борту и на палубе, даже рискуя тем, что взлетишь в воздух вместе с кораблем.

Это возражение не направлено против поэта, который делает явным сильное превосходство эстетического мира над техническим миром, как в своем творчестве, так и в своем существовании. Он помогает человеку вновь возвратиться к себе: поэт – это партизан.

Ничуть не менее опасным было бы ограничение слова одной немецкой освободительной борьбой. Германия из‑ за ее катастрофы попала в положение, которое обуславливает преобразование армии. Такого преобразования не происходило с поражения 1806 года – потому что, хотя армии и изменились очень сильно как по своей численности, так и в техническом и тактическом отношениях, они, тем не менее, все еще основываются на главных идеях Французской революции, как и все наши политические учреждения. Тем не менее, настоящая реорганизация армии состоит не в том, чтобы перестроить вермахт под условия воздушной стратегии или ядерной стратегии. Речь скорее идет о том, чтобы новая идея свободы приобрела власть и форму, как это произошло в революционных армиях французов после 1789 года и в прусской армии после 1806 года. В этом отношении возможны, однако, также сегодня процессы развития сил, которые питаются из других принципов, нежели из принципов тотальной мобилизации. Но эти принципы не подчинены нациям, но они будут применяться на каждом месте, где бодрствует свобода. С технической точки зрения мы достигали состояния, в котором только лишь две державы являются абсолютно автаркическими, т. е. способны на политически‑ стратегическое поведение, которое, опираясь на гигантские боевые средства, способно для достижения глобальных целей. Уход в лес, напротив, будет возможен в каждой точке Земли.

В дальнейшем нужно сказать, что за этим словом не скрывается никакое намерение, направленное против Востока. Страх, который царит сегодня на планете, во многом вдохновлен Востоком. Этот страх выражается в мощной гонке вооружений, как в материальной, так и в духовной области. Но как бы это ни было заметно, речь идет, все же, не об основном мотиве, а о последствии международного положения. Русские находятся в таком же затруднительном положении, как все другие, еще сильнее, вероятно, в своем изгнании, если использовать страх как мерило. Однако, страх нельзя уменьшить с помощью вооружения, а только путем нахождения нового доступа к свободе. В этом отношении русские и немцы еще много должны будут сказать друг другу; у них обоих похожий опыт. Уход в лес – это и для русского тоже центральная проблема. Как большевик он находится на корабле, как русский – он в лесу. Его угроза и его безопасность определяются этим соотношением.

Это намерение вообще не ориентируется на политико‑ технические передние планы и их группировки. Они проходят мимолетно, тогда как угроза остается, даже возвращается быстрее и сильнее. Противники становятся настолько похожими друг на друга, что в них нетрудно угадать разные переодевания одной и той же силы. Речь идет не о том принуждать появление здесь или там, а о том, чтобы усмирить время. Это требует суверенитета. И его сегодня можно найти не столько в больших решениях, сколько в человеке, который внутри себя отрекается от страха. Огромные мероприятия направлены против него одного, и, тем не менее, они, в конечном счете, предопределены для его триумфа. Это познание освобождает его. Тогда диктатуры обращаются в прах. Здесь лежат едва ли исследованные резервы нашего времени, и не только нашего. Эта свобода – это тема истории вообще и отграничивает ее: здесь против царств демонов, там против только зоологического развития событий. Это подготовлено в образах мифов и религии и всегда возвращается, и всегда великаны и титаны появляются с той же самой преобладающей мощью. Свободный человек поражает их, он не всегда должен быть князем и Гераклом. Камня из пастушьей пращи, знамени, которое подхватила дева, и арбалета уже бывает достаточно.

Здесь уместен другой вопрос. Насколько свобода желательна, даже вообще рациональна в пределах нашего исторического положения и его своеобразия? Разве особенная и легко недооцениваемая заслуга человека этого времени состоит как раз не в том, что он может в большом объеме отказаться от свободы? Во многом он подобен солдату на марше к неизвестным ему целям или рабочему во дворце, который заселят другие; и это не самый плохой аспект. Нужно ли отклонять его до тех пор, пока происходит движение?

Тот, кто стремится найти рациональные черты у развития событий, которое связано с такими большими страданиями, превращается в камень преткновения. Тем не менее, все прогнозы, которые основываются на чистом настроении гибели, неверны. Мы скорее проходим через ряд все более отчетливых картин, все более ясных форм. И катастрофы тоже едва ли прерывают дорогу, скорее, они сокращают ее во многом. Нет сомнения, что цели есть. Миллионы увлечены этими целями, живут так, что было бы невыносимо без этой перспективы, и что нельзя объяснить одним лишь принуждением. Жертвы, вероятно, будут увенчаны, пусть поздно, но они, все же, не будут напрасными.

Мы касаемся здесь необходимого, судьбы, которая определяет тип рабочего. Родов никогда не бывает без боли. Процессы продолжатся, и, как в каждой судьбоносной ситуации, все попытки задержать их и возвратить на исходный рубеж скорее будут им содействовать и помогать набрать скорость.

Поэтому также полезно никогда не упускать из виду необходимое, если не хотите заблудиться в иллюзиях. Однако свобода дана вместе с необходимым, и только, если она находится с ним в пропорции, представляется новое состояние. С точки зрения времени каждое изменение в необходимом приносит также и изменение свободы.

Этим объясняется, что понятия свободы 1789 года стали неустойчивыми и не могут решительно справиться с насилием. Свобода, напротив, бессмертна, хотя всегда одевает себя в одежду времени. К тому же ее нужно всегда добиваться снова и снова. Унаследованная свобода должна утверждаться в тех формах, в которых их создает ее встреча с исторически необходимым.

Теперь нужно согласиться, что утверждение свободы особенно трудно сегодня. Сопротивление требует больших жертв; этим объясняется численное превосходство тех, кто предпочитает принуждение. Тем не менее, настоящую историю могут делать только свободные. История – это форма, которую свободный человек придает судьбе. В этом смысле, конечно, он может выглядеть замещающим; его жертва причисляется к жертвам других.

Мы предполагаем, что то полушарие, в котором совершается необходимое, мы уже исследовали в его основных чертах. Здесь выделяется техническое, типичное, коллективное, порой грандиозное, порой страшное. Теперь мы приближаемся к другому полюсу, в котором одиночка действует не только как страдающий, но одновременно как понимающий и управляющий. Там аспекты меняются; они становятся более духовными и более свободными, но и опасности тоже становятся отчетливее.

Между тем, нельзя было бы начинать с этой части задания, так как сначала ставится необходимое. Оно может выступать по отношению к нам как принуждение, как болезнь, как хаос, даже как смерть – но в любом случае оно хочет быть понято как задание.

Итак, дело не в том, чтобы изменить основные контуры мира труда; большое разрушение скорее освободит его. Но могли бы быть построены другие дворцы, чем те гнезда термитов, которых утопия частично требует, частично опасается; так просто план не составлен. Речь также и не о том, чтобы отказываться платить времени дань, которую то требует, так как долг и свободу можно объединить.

Следует рассмотреть и дальнейшее возражение: нужно ли связывать себя с катастрофой? Нужно ли, пусть даже лишь в духовном плане, доходить до края морей, водопадов, вихря водоворота, больших пропастей?

Это возражение не нужно недооценивать. Это разумно – прокладывать надежные пути, как предписывает их разум, с волей настаивать на них.

Эта дилемма становится также практичной, как при вооружениях. Вооружение создается на случай войны, сначала как гарантия безопасности. Потом оно ведет к границе, у которой оно, кажется, подгоняет войну и притягивает ее. Здесь существует определенная степень капиталовложений, которая в любом случае ведет к банкротству. Так можно было бы подумать и о системах громоотводов, которые, в конечном счете, вызывают грозы.

То же самое справедливо и для духовного. Когда задумываются о крайних дорогах, пренебрегают проезжими дорогами. Также и здесь, между тем, одно не исключает другого. Скорее разум требует обдумывать возможные случаи в их совокупности и готовить на каждый из них ответ как ряд шахматных ходов.

В нашем положении мы обязаны считаться с катастрофой и идти спать с нею, чтобы она не нанесла нам ночью внезапный удар. Только вследствие этого нам удастся получить запас уверенности, который сделает возможным рациональное действие. При полной безопасности мысль только играет с катастрофой; она приобщает катастрофу к своим планам как невероятную величину и прикрывается мелкой страховкой. В наши дни это наоборот. Мы должны обратить почти весь капитал в катастрофу – чтобы как раз вследствие этого держать открытым средний путь, который стал тонким, как лезвие ножа.

Знание среднего пути, которого требует разум, остается необходимым; оно подобно стрелке компаса, которая определяет каждое движение и даже отклонение. Только так можно прийти к нормам, которые признают все, не принуждая их к этому силой. Так будут также соблюдены границы права, в долгой перспективе это приведет к триумфу.

То, что теперь есть юридическая процедура, которую все признают, в принципе, в этом не может быть никакого сомнения. Весьма заметно мы из национальных государств, из больших пространств движемся к планетным порядкам. Их можно достичь с помощью договоров, если только у партнеров есть воля к тому, как это должно было бы доказывать, прежде всего, ослабление суверенных прав – все же в отказе скрывается плодородие. Существуют идеи, и существуют также факты, на которых может быть сооружен большой мир. Это предполагает, что уважают границы; аннексия провинций, депортации населения, учреждение коридоров и разделение по линиям меридианов увековечивают насилие. Поэтому преимущество в том, что это еще не развилось к миру и вместе с тем чудовищное еще нуждается в санкции.

Версальский мир уже включал Вторую мировую войну. Опираясь на открытое насилие, он дал евангелие, на которое ссылалось любое насилие. Второй мир по этому образцу продолжился бы еще короче и включал бы разрушение Европы.

Это очень кратко, так как нас здесь занимают не политические идеи. Речь скорее идет об угрозе и о страхе отдельного человека. Тот же самый раздор занимает также и его. Его оживляет само по себе желание посвятить себя своей профессии и своей семье, следовать за своими склонностями. Тогда время предъявляет свои требования – то ли условия постепенно ухудшаются, то ли он внезапно видит себя атакованным с крайней стороны.

Экспроприация, принудительный труд и даже худшее появляются в его окружении. Скоро он понимает, что нейтралитет был бы равносилен самоубийству – это значит, либо с волками жить – по‑ волчьи выть, либо выходить на битву с ними.

Как он в таком притеснении найдет что‑ то третье, которое не погибает полностью в движении? Пожалуй, только в качестве одиночки, в своем человеческом бытии, которое остается непоколебленным. В таких положениях надо хвалить как большую заслугу уже то, если знание правого пути не пропадает полностью. Кто избежал катастроф, тот знает, что он обязан этим, в принципе, помощи простых людей, которыми не овладели ненависть, ужас, автоматизм банальностей. Они сопротивлялись пропаганде и ее нашептываниям, которые являются чисто демоническими. Бескрайнее одобрение может возникнуть, если эта добродетель становится заметна в руководителях народов, как в Августе. На этом основываются империи. Князь господствует не тогда, когда убивает, а когда он дарит жизнь. В этом кроется одна из больших надежд: то, что среди бесчисленных миллионов встретился бы совершенный человек.

Это все, что касается теории катастрофы. Избежать ее невозможно, но, все же, в ней есть свобода. Она принадлежит к числу проверок.

Учение о лесе столь же древнее, как сама человеческая история, даже старше ее. Ее можно найти уже в почтенных документах, которые мы только сегодня частично учимся расшифровывать. Она образует большую тему сказок, преданий, святых текстов и мистерий. Если мы присоединим сказку каменного века, миф бронзового века и историю железного века, то мы всюду натолкнемся на это учение, если наши глаза открыты для этого. Мы найдем их в нашей урани‑ ческой эпохе, которую можно обозначить как время излучения.

Везде и всюду здесь есть знание того, что в изменчивом ландшафте скрыты древнейшие места силы и под мимолетным проявлением кроются источники изобилия, космической власти. Знание образует не только символически‑ таинственный фундамент церквей, оно не только вплетается в тайные учения и секты, но оно также ставит ядро философем, какими бы разными не был мир их понятий.

В принципе, они ищут ту же самую тайну, которая открыта каждому, которого она освящало однажды в жизни, будь она понята как идея, как прамонада, как вещь в себе, как существование сегодняшних. Тот, кто касался однажды бытия, перешел за грани, в которых еще важны слова, понятия, школы, вероисповедания. Однако он научился почитать то, что дает им жизнь.

В этом смысле это не зависит также от самого слова «лес». Конечно, не случайность, что все, что связывает нас с временными хлопотами, так сильно начинает ослабляться, если взгляд обращается к цветам и деревьям и охватывается их чарами. После этого направления ботаника должна была бы подняться. Там сад Эдем, там виноградники, лилии, пшеничное зерно христианских притч. Там сказочный лес с пожирающими людей волками, ведьмами и великанами, но также и с добрым охотником, там розовая живая изгородь Спящей красавицы, в тени которой тихо застывает время. Там германские и кельтские леса, как Глазурная роща, в которой герои преодолевают смерть, и снова Гефсиманский сад с оливковыми деревьями.

Но то же самое искали и в других местах – в пещерах, в лабиринтах, в пустынях, в которых живет искуситель. Всюду поселяется могущественная жизнь для того, кто догадывается об ее символах. Моисей стучит посохом о скалу, из которой брызжет вода жизни. Такого мгновения тогда достаточно для тысяч лет.

Все это только на первый взгляд распределяется на далекие пространства и на доисторические времена. Скорее это скрывается в каждом отдельном человеке и передано ему в виде ключей, чтобы он понял самого себя, в своей самой глубокой и сверхиндивидуальной власти. К этому стремится каждое учение, которое достойно этого имени. Пусть даже материя может уплотниться к стенам, которые, кажется, лишают всякого обзора, то изобилие, все же, совсем близко, так как оно живет в человеке как нечто важное, как талант, как вечная доля наследства. Это зависит от него, будет ли он использовать свой посох только для того, чтобы опираться на него на жизненном пути, или же он захочет схватить его как скипетр. Время снабжает нас новыми притчами. Мы открыли формы энергии, намного превосходящие все до сих пор известные. Тем не менее, как раз все это только подобие; формулы, которые человеческая наука находит в смене эпох, всегда подводят к давно известному. Новые огни, новые солнца – это беглые протуберанцы, которые отделяются от духа. Они проверяют человека на его абсолютное, на его чудесную власть. Удары судьбы всегда возвращаются, из‑ за которых от человека требуют его барьеров больше не как того или другого, но как именно такого.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒