Эрнст Юнгер 2 страница

Это причина, по которой многочисленные попытки римских цезарей снова вернуться к республике потерпели неудачу. Республиканцы погибли в гражданской войне, или они вышли из нее измененными.

Второе возражение опровергнуть еще труднее – часть читателей уже сделала это: Почему только одно «нет» должно иметь вес? Ведь можно предположить, что среди 99 других голосов находятся те, которые были поданы, исходя из полного, честного убеждения и убедительных причин?

На самом деле с этим нельзя спорить. Мы достигли тут точки, в которой никакое взаимопонимание не представляется возможным. Такое возражение убедительно, даже если был подан только один настоящий голос «за».

Давайте примем к рассмотрению один идеальный голос «за» и один идеальный голос «против». В их носителях явно стал бы заметен раздор, который скрывает в себе время, когда «за» и против» появляются также в груди отдельного человека. «Да» означало бы необходимость, «нет» означало бы свободу. Исторический процесс проходит так, что обе силы, как необходимость, так и свобода влияют на него. Он дегенерирует, если одна из обеих этих сил отсутствует.

Какая из обеих сторон оказывается видна, зависит не только от положения, а главным образом от наблюдателя. Всегда, однако, противоположная сторона будет для него ощутимой. Он в своей свободе будет ограничен необходимым, однако как раз этой свободой он придает необходимому стиль. Это создает различие, в котором люди и народы удовлетворяют требованию времени или гибнут в ней.

В уходе в лес мы рассматриваем свободу одиночки в этом мире. Для этого также нужно изобразить трудность, даже заслугу того, что означает, быть одиночкой в этом мире. То, что этот мир по необходимости изменился, и еще изменяет, не оспаривается, но вместе с ним изменилась и свобода, хоть и не по сути, но зато, пожалуй, по форме. Мы живем в век рабочего; этот тезис за прошедшее время стал отчетливее. Уход в лес создает внутри этого порядка движение, которое отделяет его от зоологических существ. Это не либеральный и не романтический акт, а свобода действий маленьких элит, которые знают как то, чего требует время, так и еще несколько больше.

Носитель одного голоса – это еще не ушедший в лес, еще не партизан. С исторической точки зрения он даже опаздывает. Это видно также в том, что он отрицает. Только когда он окинет взглядом всю партию, он может появиться со своими и вероятно поразительными чертами.

Для этого он, прежде всего, должен выйти из рамок старых представлений о большинстве, которые все еще действуют, хотя они были освещены уже Берком и Риваролем. В этих рамках меньшинство в 1 % совсем не будет иметь значения. Мы видели, что оно служит скорее для того, чтобы подтверждать подавляющее большинство.

Это изменяется, если не иметь в виду статистику, в пользу соображений ценности. В этом отношении один голос так сильно отличается от всех других, что он даже придает им курс. Мы можем поверить носителю этого голоса, что он не только может создать собственное мнение, а что также он придерживается его. Мы также можем поэтому признать мужество нашего человека. Если, вероятно, в долгие времена чистого применения насилия, находятся одиночки, которые хранят знание своего права даже среди жертв, то именно здесь нужно искать их. Также там, где они молчат, всегда, как над невидимыми утесами, движение будет вокруг них. На их примере оказывается, что превосходство в силе, даже там, где оно изменяет исторически, не может создать право.

Если мы рассмотрим положение дел под этим углом, власть одиночки посреди серых масс кажется не такой уж незначительной. Следует учесть, что этого одиночку почти всегда окружают близкие, на которых он влияет, и которые разделят его судьбу, если он погибнет. Также эти близкие отличаются от членов буржуазной семьи или от хороших знакомых прошлого. Речь идет о более сильных соединениях.

Вместе с тем получается сопротивление не только одного из ста избирателей, а одного из ста жителей. У такого подсчета есть пробел в том отношении, что и дети к ним приобщены, хотя в гражданской войне человек рано становится совершеннолетним и ответственным. С другой стороны, в странах со старой историей права цифру нужно устанавливать выше. Однако речь уже идет не о числовых соотношениях, а о сгущения бытия, и вместе с тем мы входим в другой порядок. Здесь нет различия, противоречит ли мнение одиночки мнению ста или тысячи других людей. Также его знания, воля, его действие может уравновесить действие десяти, двадцати или тысячи других. Если он только решился выйти из статистики, тогда ему станет очевидно вместе с риском также и бессмысленное в его предприятии, которое лежит вдали от истоков.

Нам будет достаточно, если мы предположим, что в городе с десятью тысячами жителей есть сто человек, которые решили нанести вред силе власти. В миллионном городе живут десятки тысяч партизан, если мы воспользуемся этим именем, не вдаваясь пока в его значение. Это большая сила. Ее достаточно даже для свержения сильных тиранов. Диктатуры не только опасны, они одновременно и сами находятся под угрозой, так как жестокое проявление власти возбуждает также большую антипатию. В таком положении готовность крохотных меньшинств становится для диктатур опасной, прежде всего, если эти меньшинства разработали свою тактику.

Этим объясняется огромное увеличение полиции. Увеличение полиции до численности армий представляется на первый взгляд странным в державах, в которых одобрение стало таким подавляющим. Оно должна быть знаком того, что потенциал меньшинства вырос в том же самом отношении. Так это и обстоит на самом деле. От человека, который при так называемом голосовании за мир голосует против, при всех обстоятельствах следует ожидать сопротивления, и особенно тогда, когда у правителя возникают трудности. В отличие от этого никак нельзя с той же уверенностью рассчитывать на одобрение девяноста девяти других в том случае, если шаткое положение дел сохранится. Меньшинство в таких случаях подобно средству с сильным и непредсказуемым действием, которое пронизывает государство.

Чтобы найти эти зацепки, наблюдать, следить за ними, необходима полиция в большом количестве. Недоверие растет вместе с согласием. Чем ближе участие «хороших» голосов приближается к 100 %, тем больше будет число подозреваемых, так как нужно предположить, что носители сопротивления из статистически конкретного порядка теперь перешли в тот невидимый, которой мы называем «уходом в лес». Теперь нужно наблюдать за каждым. Слежка протискивает свои щупальца в каждый квартал, в каждый жилой дом. Она стремится проникнуть даже в семьи и достигает своих последних триумфов в самообвинениях больших показательных процессов: здесь мы видим индивидуума, который выступает в роли своего собственного полицейского и способствует своему уничтожению. Этот индивидуум больше не неделим, как в либеральном мире, а разделен государством на две половины, на виновную и на другую, которая обвиняет себя.

Какой странный взгляд, видеть эти прекрасно вооруженные и оснащенные, гордящиеся владением всеми средствами поддержания власти гордящимся государства в то же время такими чувствительным. Забота, которую они должны уделять полиции, уменьшает их внешнюю власть. Полиция ограничивает бюджет армии, и не только бюджет. Если бы большие массы были так прозрачны, так же одинаково направлены вплоть до атомов, как утверждает пропаганда, тогда полиция нужна была бы не больше, чем пастуху нужны собаки для защиты его стад. Это не происходит, ибо в сером стаде скрываются волки, то есть люди, которые еще знают, что такое свобода. И эти волки сильны не только сами по себе, но есть еще и опасность, что они перенесут свои ее качества на массу, когда забрезжит злое утро, так что стадо станет стаей. Это кошмар властителей.

К своеобразным чертам нашего времени относится связывание значительных выступлений с незначительными исполнителями. Это становится заметным, прежде всего, в его великих мужчинах; складывается впечатление, что речь идет о типах, которых можно найти в любой массе в женевских или женских кафе, в провинциальных офицерских столовых или неизвестных караван‑ сараях. Где помимо голой силы воли встречаются еще духовные поезда, можно сделать вывод, что тут еще есть старый материал, как например, у Клемансо, который можно обозначить как подлинный, честный.

Самое неприятное в этом спектакле – это связь такого малого уровня с огромной функциональной властью. Это мужчины, перед которыми дрожат миллионы, от решений которых зависят миллионы. И, все же, это те, при рассмотрении которых нужно согласиться, что дух времени безошибочно выбрал их, если рассматривать его под одним из его возможных аспектов, а именно аспектом сильного разрушения. Все эти экспроприации, обесцененивания, унификации, ликвидации, рационализации, социализации, электрификации, землеустройства, разделения и распыления не предполагают ни образования, ни характера, так как и то, и другое скорее вредит автоматизму. Поэтому где в цеховом ландшафте предлагается власть, она достанется тому, в ком незначительное превосходится сильной волей. Мы снова разберем эту тему, и, в частности, ее моральную интеграцию, в другом месте.

В той же самой мере, однако, в которой действие начинает падать психологически, оно становится значительнее типологически.

Человек вступает в причинные связи, которые он не охватывает своим сознанием сразу, не говоря уже об их формировании – только со временем приобретается взгляд, которое делает спектакль понятным. Только тогда господство будет возможно. Сначала нужно понять процесс, только потом можно влиять на него.

Мы видим как вместе с катастрофами появляются типы, которые показывают, что могут справиться с ними и которые переживут их, когда случайные имена давно забыты. К ним относится, прежде всего, тип рабочего, который уверенно и непоколебимо идет к своим целям. Огонь падения лишь подчеркивает его более сильным блеском. Он еще светится в неизвестном свете титана; мы не можем предугадать, в каких королевских городах, в каких космических метрополиях он соорудит свой трон. Мир носит его форму и вооружение и однажды, пожалуй, также его праздничную одежду. Так как он стоит только в начале своего жизненного пути, сравнения с законченным не отдают ему должное.

В его сопровождении встречаются другие типы – также те, в которых одухотворяется страдание. К ним относится Неизвестный солдат, безымянный, который как раз поэтому живет не только в каждой столице, но и в каждой деревне, в каждой семье. Места боев, его временные цели и даже народы, которые они представляли, погружаются в неизвестное. Пожары остывают, и остается что‑ то другое, общее, к которому обращаются больше не воля и страсть, а, пожалуй, искусство и уважение.

Как теперь дошло до того, что этот образ отчетливо связывается с памятью о Первой, но не о Второй мировой войне? Это основывается на том, что теперь отчетливо выступают на передний план формы и цели мировой гражданской войны.

Вместе с тем солдатское уходит на второй план. Неизвестный солдат – это еще герой, победитель огненных миров, взваливший на себя большую ношу среди механических уничтожений. Вместе с тем он – настоящий потомок западноевропейского рыцарства.

Вторая мировая война отличается от Первой не только тем, что национальные вопросы открыто вливаются в вопросы гражданской войны и подчиняются им, но и вследствие того, что механическое развитие увеличивается и у последней черты приближается к автоматическому. Это приводит к усиленным атакам на номос и этос. В этой связи доходит до совершенно безвыходных облав со стороны власти с огромным перевесом сил. Сражение техники возрастает до боя на окружение, до Канн, у которых отсутствует античное величие. Страдание возрастает так, что все героическое исключается по необходимости.

Как и все стратегические фигуры, также и эта дает точную картину времени, которое стремится выяснять свои вопросы в огне.

Давно безвыходная окружение человека подготовлено, причем именно теориями, которые стремятся к логичному и полному объяснению мира и идут рука об руку с техническим прогрессом. Сначала наступает рациональное, затем также общественное окружение противника; в нужный час за этим следует и искоренение. Нет более безнадежной судьбы чем попасть в такую последовательность, в которой право стало оружием.

Такие явления в человеческой истории были всегда, и их можно было причислить к ужасам, без которых редко обходятся великие изменения. Тревожнее то, что есть угроза того, что жестокость станет элементом, учреждением новых структур власти, и что беззащитного одиночку выдают ей на расправу прямо в руки.

У этого есть несколько причин, прежде всего, та, что рациональное мышление жестоко. Это тогда входит в планы. При этом особую роль играет прекращение свободной конкуренции. Это вызывает странное отражение. Конкуренция подобна, как говорит само ее имя, гонке, в которой самые искусные завоевывают призы. Где она отсутствует, там угрожает своеобразный вид «пенсионерства» за государственный счет, в то время как внешняя конкуренция, гонка государств между собой сохраняется. В этот пробел входит террор. Разумеется, существуют и другие обстоятельства, которые его вызывают: здесь показывается одна из причин, по которым он остается. Теперь достигнутую гонкой скорость должен поддерживать страх. Стандарт там зависит от высокого давления, а здесь от вакуума. Там стиль движения указывает побеждающий, а здесь тот, у которого дела идут еще хуже.

С этим тогда связано то, что во втором случае государство постоянно считает себя вынужденным подвергать часть населения ужасному давлению. Жизнь стала серой, но она все же может казаться сравнительно сносной тому, который вокруг себя видит только темноту, абсолютный черный цвет.

В этом, а не в области экономики, лежат опасности большого планирования.

Выбор преследуемых таким образом слоев остается произвольным; речь всегда будет идти о меньшинствах, которые либо выделяются по своей природе, либо они конструируются.

Становится очевидным, что при этом угроза распространяется на всех, которые выделяются благодаря своему наследию и таланту. Климат распространяется на обращение с побежденными на войне; в связи с упреками в общей вине доходит до вымарывания голодом лагерей для пленных, к принудительному труду, к искоренению на далеких территориях и до депортации оставшихся в живых.

Понятно, что человек в такой ситуации предпочтет нести самую тяжелую ношу, чем оказаться причисленным к «другим». Автоматизм, кажется, играючи разбивает остатки свободной воли, и преследование стало плотным и всеобщим как элемент. Бегство может оказаться возможным лишь для немногих счастливчиков, да и то обычно ведет к худшему. Сопротивление, кажется, оживляет сильных, предоставляет им желательную возможность к насилию. В противоположность этому последней надеждой остается, что процесс мог бы сожрать самого себя как вулкан, который рассыпает сам себя. Между тем для того, кого вот так вот окружили, могут остаться только две заботы: выполнять то, что нужно, и не отклоняться от нормы. Это воздействует вплоть до зон безопасности, где люди охвачены паникой близкого падения.

В этот момент, причем не только теоретически, а во всяком существовании сегодняшнего дня, возникает вопрос, можно ли пройти еще по другой дороге. Там есть узкие перевалы, горные тропы, которые можно обнаружить только после долгих подъемов. Дошло до новой концепции власти, до ее сильных, прямых концентраций. Чтобы выдержать это, требуется новая концепция свободы, которая может не иметь ничего общего с побледневшими, утратившими силу понятиями, которые соединяются сегодня с этим словом. В первую очередь это предполагает, что не хотят оставаться лишь неостриженным, а хотят оставить волосы.

И в действительности становится известно, что в этих государствах с их могущественной полицией не все движение вымерло. В панцире новых левиафанов есть свои бреши, которые постоянно прощупываются, и это предполагает как осторожность, так и смелость до сих пор неизвестного вида. Так напрашивается мысль, что элиты подготавливают здесь борьбу ради новой свободы, которая потребует больших жертв и не может истолковываться тем способом, который недостоин ее.

Нужно уже смотреть на сильные времена и пространства, чтобы найти сравнения, например, на времена гугенотов или герильи, как Гойя видел в его серии «Desastres». В сравнении с этим штурм Бастилии, который еще сегодня подпитывает у индивидуума сознание свободы, остается воскресной прогулкой за город.

В принципе, тиранию и свободу нельзя рассматривать по отдельности, хотя они, с точки зрения времени, сменяют друг друга. Можно, конечно, сказать, что тирания упраздняет и уничтожает свободу – с другой стороны, однако, тирания может стать возможной только там, где свобода стала ручной и загнала себя в пустопорожнее понятие.

Человек склоняется к тому, чтобы полагаться на аппарат или уступать ему даже там, где он должен черпать из своих собственных источников. Это недостаток фантазии. Он должен знать точки, в которых он не может позволить выкупить у себя свое суверенное решение. До тех пор пока дела в порядке, вода будет в кране и ток в розетке. Если жизнь и собственность оказывается под угрозой, сирена тревоги волшебным образом вызовет пожарных и полицейских. Большая опасность состоит в том, что человек слишком твердо полагается на эту помощь и становится беспомощен, где они отсутствуют. За каждый комфорт нужно платить. Положение домашнего животного влечет за собой положение животного, которого ведут на убой. Катастрофы проверяют, в какой мере люди и народы еще основаны оригинально. Достает ли, по крайней мере, еще корневище непосредственно до грунта – от этого зависят здоровье и перспективы на жизнь по ту сторону цивилизации и ее заверения.

Это становится видно в фазах самой сильной угрозы, в которые аппараты не только оставляют людей в беде, но и окружают их таким способом, который не оставляет выхода. Тогда он должен решить, хочет ли он признать партию проигранной или продолжить ее из своей самой внутренней и собственной силы. В этом случае он решается на уход в лес.

Мы назвали рабочего и неизвестного солдата как двух великих фигур нашего времени. Под партизаном мы понимаем третью, которая представляется нам все отчетливее. В рабочем действующий принцип развертывается в попытке пронзить вселенную новым способом и овладеть ею, достигнуть близкого и далекого, чего не видел еще ни один глаз, покорить силы, которых еще никто не освобождал. Неизвестный солдат стоит на теневой стороне действий, как идущий на жертву, который несет бремя в больших огненных пустынях и заклинается как добрый, объединяющий дух не только внутри народов, но и между ними. Он непосредственно – сын земли.

Партизаном, однако, мы называем того, кто став одиноким и бесприютным в результате большого процесса, наконец, видит, что он отдан во власть уничтожению. Это могло бы быть судьбой многих, даже всех – итак, должно присоединиться еще одно предназначение. Оно состоит в том, что партизан решился оказывать сопротивление и намеревается вести, вероятно, безнадежную борьбу. Итак, партизан – это тот, кто обладает исходной связью со свободой, которая, с точки зрения времени, выражается в том, что он намерен сопротивляться автоматизму, и не собирается делать из него этический вывод, т. е. фатализм.

Если мы рассматриваем его так, мы поймем, какую роль уход в лес играет не только в мыслях, но и в действительности наших лет. Ведь каждый находится сегодня в стесненном положении, и попытки устранить принуждение, подобны смелым экспериментам, от которых зависит еще гораздо большая судьба, чем та, на которую они решаются рискнуть.

Такое рискованное предприятие может ожидать успеха только тогда, если ему окажут помощь три великие силы искусства, философии и теологии, и в безвыходном положении будет пробит путь. Мы еще рассмотрим это в деталях. Предварительным условием пусть будет только то, что в искусстве тема окруженного одиночки действительно завоевывает себе место. Естественно это особенно ярко выступает в описании людей, которое представлено в театре и в кино, но прежде всего – в романе. И действительно мы видим, как меняются перспективы, когда описание прогрессивного или деградирующего общества сменяются конфликтом отдельного человека с техническим коллективом и его миром. В то время как автор проникает в его глубину, он сам становится партизаном, так как авторство – это только имя для независимости.

От этих описаний прямая линия ведет к Эдгару Аллану По. Необычное в этом духе лежит в его экономности. Мы слышим лейтмотив, прежде чем занавес поднимается, и уже при первых тактах знаем, что спектакль будет угрожающим. Скупые математические фигуры – это одновременно фигуры судьбы; их неслыханное очарование основывается как раз на этом. Водоворот, это воронка, непреодолимое течение, с которой притягивает пустота, Ничто. Канава с водой дает нам картину котла, все более плотного окружения, помещение становится все теснее и напирает на крыс. Маятник – это символ мертвого, измеримого времени. В нем раскачивается острый серп Кроноса, и грозит скованному, но в то же время освобождает его, если он умеет пользоваться им.

Между тем скупая картографическая сетка заполнялась морями и странами. К этому добавился исторический опыт. Все более искусственные города, автоматические отношения, войны и гражданские войны, ад машин, серые деспотии, тюрьмы и тонко продуманные преследования – все это вещи, которые получили имена и занимают человека днем и ночью. Мы видим, как человек размышляет о движении вперед и о выходе как смелый планировщик и мыслитель, мы видим его в действии как управляющего машинами, как воина, пленника, как партизана посреди его городов, которые то пылают, то празднично сияют огнями. Мы видим его как презирающего ценности, как хладнокровного счетовода, но также видим его и в отчаянии, когда посреди лабиринтов его взгляд ищет звезды.

У процесса есть два полюса – с одной стороны это полюс целого, которое формируясь все более сильно, идет вперед, ломая всякое сопротивление. Здесь законченное движение, имперское развитие, совершенная безопасность и уверенность. На другом полюсе мы видим одиночку, больного и беззащитного, в столь же совершенной неуверенности, небезопасности. И то и другое зависят друг от друга, так как большое проявление власти живет за счет страха, и принуждение становится особенно эффективным там, где чувствительность увеличена.

Если искусство в бесчисленных попытках занимается этим новым положением человека как своей настоящей темой, то это выходит за грани обычного описания. Речь скорее идет об экспериментах с наивысшей целью соединить в новой гармонии свободу и мир.

Где это становится заметным в художественном произведении, там накопившийся страх должен улетучиться как туман при первом солнечном луче.

Страх принадлежит к числу симптомов нашего времени. Он воздействует тем более тревожнее, что он прилагается к эпохе большой индивидуальной свободы, в которой также и та нужда, которую например, изображал Диккенс, стала почти неизвестной.

Как дошло дело до такого перехода? Если бы вы захотели подобрать конкретный день, то ни один, пожалуй, не был бы более подходящим, чем день гибели «Титаника». Здесь ярко сталкиваются свет и тень: наглая заносчивость прогресса с паникой, наивысший комфорт с разрушением, автоматизм с катастрофой, которая проявляется как несчастный случай на транспорте.

Действительно растущий автоматизм и страх находятся в очень тесной связи, а именно в том отношении, когда человек ограничивается в своих решениях в пользу облегчения, обеспечиваемого техникой. Это ведет к разнообразному комфорту. Однако по необходимости должна увеличиться и потеря свободы. Одиночка больше не стоит в обществе как дерево в лесу, но он подобен пассажиру в быстро двигающемся транспортном средстве, которое может называться «Титаником» или даже левиафаном. До тех пор пока погода приятно хороша и вид приятен, он едва ли обнаружит то состояние минимальной свободы, в которое он попал. Наоборот, приходит оптимизм, сознание власти, которое производит скорость. Это изменится тогда, когда появятся огнедышащие острова и айсберги. Тогда не только техника уходит от комфорта в другие сферы, но в то же время недостаток свободы становится заметным – будь это в победе стихийных сил, будь это вследствие того, что одиночки, которые остались сильными, применяют абсолютную власть командования.

Подробности известны и описаны неоднократно; они принадлежат нашему собственному опыту. Здесь можно было бы возразить, что уже были времена страха, апокалиптической паники, хотя этот нынешний автоматический характер их не подготавливал и не сопровождал. Мы не хотели бы этого касаться, так как автоматическое становится страшным только тогда, если оно раскрывается как одна из форм, как стиль судьбы, как это столь бесподобно изобразил уже Иероним Босх. Пусть теперь в случае с современным страхом речь идет даже о каком‑ то очень необычном страхе или только о стиле времени всемирного страха, который снова возвращается – мы не хотим задерживаться на этом вопросе, зато хотим задать встречный вопрос, который нам близок к сердцу: возможно ли, вероятно, уменьшить страх, в то время как автоматизм продолжает существовать или, как можно предвидеть, далее приближается к совершенству? Было ли возможно одновременно оставаться на корабле и оставлять при этом за собой собственное решение – то есть, не только сохранять корни, но и укреплять их, которые еще держатся за первопричину? Это и есть настоящий вопрос нашего существования. Это также и тот вопрос, который сегодня скрывается за каждым страхом времени. Человек спрашивает, как он может избежать уничтожения. Если в течение этих лет в любой точке Европы завязать беседу со знакомыми или незнакомыми, то беседа вскоре обратится к общему, и все бедствие выйдет наружу. Вы узнаете, что почти все эти мужчины и женщины охвачены такой паникой, которая была у нас неизвестной со времен раннего средневековья. Вы увидите, что они поддаются своему страху с чем‑ то вроде одержимости, открыто и бесстыдно выгоняют наружу симптомы этого страха. Вы там присутствуете на соревновании духов, которые спорят, лучше ли убежать, скрыться или совершить самоубийство, и при полной свободе уже размышляют о том, какими средствами и хитростями они могут добиться для себя расположения низших, если дойдет до их господства. И вы с ужасом почувствуете, что нет подлости, на которую они не согласятся, если потребуется. Среди них вы увидите сильных, здоровых мужчин, которые выросли как участники соревнований. Спросите себя, для чего они занимаются спортом.

Теперь те же люди не только боятся, но они и сами одновременно страшны. Настроение их переходит от страха к открытой ненависти, если они видят, как слабеют те, которых они как раз еще боялись. И не только в Европе вы встретите такие собрания. Паника становится еще плотнее там, где автоматизм возрастает и приближается к превосходным формам, как в Америке. Там она находит для себя лучшее питание; она распространяется по сетям, которые бегут наперегонки с молнией. Уже сама потребность получать новости несколько раз в день, – это признак страха; воображение растет и парализует себя в растущих оборотах. Все эти антенны гигантских городов подобны вставшим дыбом волосам. Они бросают вызов к демоническим соприкосновениям.

Восток тут, несомненно, не представляет собой исключения. Запад боится Востока, Восток боится Запада. Во всех точках мира живут в ожидании ужасных нападений. Во многих местах к этому прибавляется страх гражданской войны.

Грубый политический механизм – это не единственный повод для этого страха. Кроме него есть еще другие бесчисленные страхи. Они влекут за собой ту неизвестность, которая всегда надеется на врачей, спасателей, гениев. Все может быть предметом страха. Тогда это более отчетливый признак гибели, чем любая физическая опасность.

Основной вопрос в этих бурях звучит, можно ли освободить человека от страха. Это гораздо важнее, чем вооружить его или снабдить медикаментами. Сила и здоровье принадлежат смелому. Напротив, страх охватывает также и вооруженных до зубов – даже именно их. То же самое можно сказать о тех, которые купаются в изобилии. С помощью орудия, сокровищ нельзя изгнать угрозу. Они только вспомогательное средство.

Страх и угроза находятся в настолько тесной связи, что едва ли можно сказать, какая из обеих этих сил порождает другую. Страх важнее, поэтому нужно начинать с него, если хотите развязать узел.

Однако стоило бы предостеречь от противоположного подхода, т. е. от попытки начать с угрозы. Если попытаться стать страшнее того, кто внушает тебе страх, это не приведет ни к какому решению. Это классическое соотношение между красным и белым, между красным и красным и завтра, вероятно, между белым и цветным. Ужас похож на огонь, который хочет сожрать мир. В то же время увеличивается страх. Как призванный к господству будет узаконен тот, который положит ужасу конец. Это тот же самый, который преодолел страх раньше.

В дальнейшем важно знать, что страх нельзя изгнать полностью. Это также не вывело бы за грани автоматизма, наоборот, это ввело бы его внутрь человека. Страх всегда останется большим партнером в диалоге, если человек будет советоваться с самим собой. При этом страх стремится к монологу, и только в этой роли он сохраняет за собой последнее слово.

Напротив, если страх призывают к диалогу, то человек получает право голоса наравне с ним. При этом также отпадает представление о том, что ты окружен. Кроме автоматического все еще будет очевидно другое решение. Это значит, что есть два пути, или, другими словами, свободное решение восстановлено.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒