Эрнст Юнгер 4 страница

Это также как большая тема проходит через музыку: переменные фигуры подводят к моменту, в котором человек в его освобожденных от времени массах противостоит самому себе – в котором он станет судьбой себе самому. Это высшее, ужасное заклинание, которое по праву подобает только мастеру, который через врата суда ведет к освобождению.

Человек слишком сильно вошел в конструкции, он становится слишком дешевым и теряет почву под ногами. Это приносит ему катастрофы, большие опасности и боль. Они вытесняют его в непроторенное, ведут его к уничтожению. Но странно, что именно там он, изгнанный, осужденный, убегающий, встречает самого себя в своей неразделенной и неразрушимой субстанции. Тем самым он проникает сквозь отражения и узнает самого себя во всей своей силе.

Лес таинственен. Это слово относится к тем словам нашего языка, в которых скрывается в то же время его противоположность. Таинственное – это уютное, добрый и безопасный домашний очаг, безопасный приют. В не меньшей степени это скрыто‑ тайное и в этом смысле оно приближается к понятию зловещего. Где мы наталкиваемся на такие корни слов, мы можем быть уверены, что в них звучат большая противоположность и еще большее уравнение жизни и смерти, решением которого занимаются мистерии.

В этом свете лес это большой дом смерти, местонахождение уничтожающей опасности. Задание проводника душ – провести за руку туда того, кого он ведет, чтобы тот утратил страх. Он позволяет ему символически умереть и возродиться. Триумф находится совсем близко от уничтожения. Из этого знания получается возвышение над силой времени. Человек узнает, что она, в принципе, ничего не может сделать ему, но даже предназначена только для того, чтобы подтвердить его в наивысшей степени. Арсенал ужасов, готовый проглотить его, установлен вокруг человека. Это не новая картина. «Новые» миры – это всегда только копии одного и того же мира. И этот мир был с самого начала известен гностикам, отшельникам пустыни, отцам и настоящим теологам. Они знали слово, которое может сразить явление. Смертельная змея станет посохом, скипетром для знающего, который схватит ее.

Страх всегда надевает маску, стиль времен. Темнота космических пещер, видения отшельников, плоды воображения Босха и Кранаха, рой ведьм и демонов средневековья – это звенья вечной цепи страха, к которой человек прикован как Прометей к Кавказу. От каких божественных небес он ни хотел бы освободиться, но страх с большой хитростью сопровождает его. И всегда он является ему в наивысшей, парализующей действительности. Если он входит в строгие миры познания, он высмеет дух, который страшился с готическими схемами и адскими картинами. Он едва ли догадывается, что он скован теми же кандалами. Фантомы, конечно, проверяют его в стиле познания, как факты науки. Теперь древний лес может стать лесом, экономической культурой. Все же, в нем все еще есть заблудившийся ребенок. Теперь мир – это арена действий армий микробов; апокалипсис угрожает как и когда‑ нибудь раньше, хоть и в форме махинаций физики. Древняя иллюзия расцветает в психозах и неврозах. И людоеда тоже можно найти в прозрачном одеянии – не только как эксплуататора и загоняющего в мясорубки времени. Он может скорее как серолог среди своих инструментов и реторт думать о том, как можно превратить человеческую селезенку, человеческую грудь к исходному материалу для чудесных лекарств. И тут мы оказываемся прямо посреди древней Дагомеи, древней Мексики.

Все это не менее фиктивно чем здание любого другого символического мира, обломки которого мы выкапываем из горы мусора. Он тоже пройдет и разрушится и будет непонятен чужим глазам. Но вместо него прорастут другие фикции из всегда неистощимого бытия, столь же убедительные, столь же разнообразные и непрерывные.

В нашем состоянии теперь важно, что мы не прожигаем беспечно жизнь в состоянии полной глухоты. Мы поднимаемся не только до точек большего самосознания, но и до строгой самокритики. Это знак высоких культур; они выгибают арки над миром фантазии. Мы в стиле сознания придем к пониманию, как это соответствуют индийскому образу покрывала Майя или вечного всемирного хронологического порядка, которому учит Заратустра. Индийская мудрость причисляет даже сам подъем и падение божественных царств миру обмана зрения – пене времени. Если Циммер утверждает, что эта величина аспекта отсутствует у нас, то в этом нельзя с ним согласиться. Только мы понимаем его в стиле сознания, через все измельчающий процесс критического познания. Здесь мерцают границы времени и пространства. Сегодня тот же самый процесс, вероятно, еще более плотный и более чреватый последствиями, повторяется в обращении познания к бытию. К этому добавляется триумф циклической точки зрения в философии истории. Конечно, знание «истории в орехе» (в сжатой форме, в «кратком курсе») должно дополнить ее: тема, которая изменяется в бескрайнем разнообразии времени и пространства, остается одной и той же, и в этом смысле существует не только история культур, а история человечества, которая как раз и является историей в субстанции, в ядре ореха, историей человека. Она повторяется в каждой биографии.

Вместе с этим мы возвращаемся к теме. Человеческий страх во все времена, во всех местах, в каждом сердце один и тот же, – это страх перед уничтожением, страх смерти. Мы слышим это уже в «Гильгамеше», мы слышим это в 90‑ м псалме, и так это и осталось вплоть до нашего, сегодняшнего времени.

Преодоление страха смерти является в то же время преодолением всякого другого страха; они все имеют значение только относительно этого основного вопроса. Поэтому уход в лес – это в первую очередь ход смерти. Он приводит на грань смерти – да, если это должно быть, даже ведет через нее. Лес раскрывается как клад жизни в своем сверхъестественном изобилии, если преодоление линии удалось. Здесь покоится изобилие мира.

Каждое настоящее руководство опирается на эту правду: она может привести человека в точку, в которой он узнает действительность. Это становится, прежде всего, отчетливым, если учение и пример объединяются – если победитель страха вступает в царство смерти, как это видят в Христе как в наивысшем основателе. Пшеничное зерно, когда оно умирало, приносило не просто тысячекратный, но и бесконечный плод. Здесь затрагивалось изобилие мира, к которому относится каждое зачатие как одновременно и временный и преодолевающий время символ. За ним следовали не только мученики, которые были сильнее, чем стоики, сильнее, чем цезари, сильнее, чем та сотня тысяч, которые окружали их на арене. За ним следовали также те бесчисленные, которые умерли с верой. Еще сегодня это выглядит гораздо шире принуждающим, чем кажется на первый взгляд. Даже если соборы падут, знание, доля наследия останутся в сердцах и будут подтачивать как катакомбы дворцы тиранических правителей. По этой причине уже можно быть уверенным, что чистое и проводимое по античным образцам насилие не может торжествовать долго. С этой кровью в историю вошла субстанция, и поэтому мы все еще по праву отсчитываем века от этой даты как от смены эпох. Здесь царит полное плодородие теогоний, мифическая сила зачатия. Жертва будет повторена на бесчисленных алтарях.

Гельдерлин в своем стихотворении понимает Христа как возвышение сил Геракла и Диониса. Геракл – это пракнязь, от которого даже боги зависят в своей борьбе против титанов. Он осушает болота, строит каналы и делает пустоши жилыми, убивая чудовищ и демонов. Он – первый из героев, на могилах которых основывается полис и почитание которых он поддерживает. У каждой нации есть ее Геракл, и еще сегодня могилы – это центры, у которых государство приобретает сакральный блеск.

Дионис – это бог празднеств, руководитель праздничных шествий. Если Гельдерлин обращается к нему как к духу общности, это нужно понимать так, что также мертвецы относятся к общине, да, именно они.

Это мерцание, которое окутывает вакхический праздник, самый глубокий источник веселья. Врата царства мертвых распахиваются широко, и вытекает золотое изобилие. Это смысл виноградной лозы, в которой объединяются силы Земли и силы Солнца, масок, великого превращения и возвращения.

Среди людей нужно назвать Сократа, пример которого оплодотворил не только стоиков, но и смелых духов во все времена. У нас могут быть разные представления о жизни и учении этого человека; его смерть относится к самым большим событиям. Мир создан так, что снова и снова предубеждение, страсти будут требовать крови, и нужно знать, что это не изменится никогда.

Пожалуй, аргументы меняются, однако глупость вечно поддерживает свой трибунал. На его суд будут приводить за то, что презирали богов, потом из‑ за того, что не признавали догму, затем, потому что нарушали теорию. Нет великого слова и благородной мысли, во имя которых не проливалась уже кровь. Сократическим является знание недействительности приговора, причем недействительности в более возвышенном смысле, чем человеческие «за» и «против» могут установить его. Настоящий приговор произнесен с самого начала: он задуман для возвышения жертвы. Если поэтому современные греки стремятся к пересмотру приговора, то этим мировая история обогатится только еще одной бессмысленной пометкой на полях, причем, в то время, когда невиновная кровь течет потоками. Этот процесс вечен, и мещан, которые сидели в нем как судьи, также сегодня можно встретить на каждом углу улицы, в каждом парламенте. То, что это можно было бы изменить: издавна эта мысль отличала глупые головы. Человеческое величие нужно завоевывать с боем снова и снова. Оно побеждает, когда преодолевает нападение пошлого в собственной груди. Здесь покоится истинная историческая субстанция, во встрече человека с самим собой, это значит: с его божественной силой. Это нужно знать, если хотите учить историю. Сократ называл это самое глубокое место, в котором его направлял и давал ему советы голос, которого уже нельзя было постичь словами, даймонио‑ ном. Это место можно было бы назвать и лесом тоже.

Что же это должно означать теперь для сегодняшнего человека, если он руководствуется примером победителей смерти, богов, героев и мудрецов? Это значит, что он участвует в сопротивлении времени, и не только этому времени, но вообще любому времени, и основной силой времени является страх. Какой‑ либо страх, каким бы отдаленным он не представлялся, в сути своей является страхом смерти. Если человеку удается создать здесь пространство, то эта свобода скажется также на любом другом поле, которым управляет страх. Тогда он будет валить великанов, оружие которых – страх. И так это всегда повторялось в истории.

В природе вещей, что воспитание сегодня направлено на полную противоположность этому. Никогда еще не господствовали над изучением истории такие странные представления.

Во всех системах умысел направлен на препятствование метафизическому притоку, на укрощение и дрессуру в коллективном смысле. Даже там, где левиафан видит свою зависимость от мужества, как на поле сражения, он будет замышлять, чтобы заморочить бойцу голову второй и более сильной угрозой, которая удержит того на месте. В таких государствах полагаются на полицию.

Большая уединенность одиночки относится к признакам времени. Он окружен, осажден страхом, который, подобно стенам, все время сжимается вокруг него. Этот страх принимает реальные формы – в тюрьмах, рабстве, в боях в окружении. Это наполняет мысли, монологи с самим собой, вероятно, также дневники в течение многих лет, в которых он не может довериться даже самым близким ему людям.

Здесь политика втискивается в другие сферы – будь это в естественной истории, будь это в истории демонов с их ужасами. Однако близость больших, спасительных сил тоже предчувствуется. Ужасы – это ведь сигналы побудки, признаки совсем другой опасности, чем исторический конфликт их разыгрывает. Они подобны все более безотлагательным вопросам, которые задаются человеку. Никто не может отнять у него ответ.

У этих границ человек вступает в свою теологическую проверку, все равно, понимает ли он это или нет. Не следует также придавать этому слову слишком большой вес. Человека спрашивают о его наивысших ценностях, о его представлениях о всемирном целом и об отношении его существования к нему. Это не должно происходить в словах, это даже уклонится от слов. Это также не зависит от формулировки ответа, т. е. не от признания.

Итак, мы не принимаем во внимание церкви. В наше время, и как раз сейчас, есть значительные свидетельства того, что в них еще хранится неисчерпаемое благо. К таким свидетельствам относится, прежде всего, поведение их противников, в первую очередь государства, которое стремится к неограниченной власти. Это по необходимости приводит к преследованию церкви. В этом положении с человеком следует обращаться как с зоологическим существом, все равно, рассматривают ли его господствующие теории с экономической или с какой‑ то другой точки зрения. Это сначала приводит в сферы чистой пользы, затем зверства.

На другой стороне стоит характер церквей как учреждения, как человеческого учреждения. В этом смысле церкви всегда грозит очерствение и вместе с тем иссякание дарящей силы. На этом основывается печальное, механические, бессмысленное в некотором богослужении, мучение воскресных служб, затем сектантство. Организационное – это одновременно уязвимое; ослабленное сомнениями строение падет за одну ночь, если оно просто не превратится в музей. Нужно считаться со временами и пространствами, в которых больше нет церкви. Государство тогда считает себя обязанным заполнить такую возникшую или обнаруживающуюся пустоту своими средствами – затея, с которой оно потерпит неудачу.

Для тех, кто не позволяет грубо от себя отделаться, из этого следует ситуация ухода в лес. К нему может посчитать себя вынужденным священник, который полагает, что без таинств не возможна никакая более высокая жизнь и видит свою задачу в утолении этого голода. Это ведет к лесу и к существованию, которое всегда повторяется в преследовании и неоднократно описано, как в истории святого Поликарпа или в мемуарах превосходного д'Обинье, шталмейстера короля Генриха IV. Среди более новых нужно было бы назвать Грэма Грина с его романом «The Power and the Glory», действие которого происходит в тропическом ландшафте. Лес в этом смысле, естественно, есть всюду; он может быть также и в квартале крупного города.

Сверх того, речь идет о потребности всякого отдельного человека, если он не довольствуется зоологическо‑ политической классификацией. Этим мы касаемся сути современного страдания, великой пустоты, которую Ницше обозначил как рост пустыни. Пустыня растет: это спектакль цивилизации с ее опустошенными отношениями. В этом ландшафте вопрос о дорожных припасах становится особенно жгучим, особенно убедительным: «Пустыня растет, горе тому, который хранит пустыню в себе». Хорошо, если церковь может создавать оазисы. Лучше, если и человек не успокаивается на этом. Церковь может дать поддержку, содействие, но не существование. Также здесь мы, с организационной точки зрения, еще на корабле, еще в движении; спокойствие есть лишь в лесу. В человеке принимается решение; никто не может забрать его у него.

Пустыня растет: бледные и бесплодные круги возрастают. Теперь исчезают осмысленные предполья: сады, плодами которых простодушно кормятся, помещения, которые снабжены испытанными инструментами. Тогда законы становятся сомнительными, устройства обоюдоострыми. Горе тому, кто хранит пустыню в себе: тот, кто нет, будь даже в клетке, тот позволяет вести себя той прасубстанции, которая снова и снова гарантирует плодородие.

Никто из живущих не избежит двух пробных камней и мельничных жерновов: сомнения и боли. Они оба – великие средства нигилистского снижения. Через них нужно пройти. Там находится задание, экзамен на аттестат зрелости для нового века. Он не минует никого. Потому в некоторых странах Земли зашли несравненно дальше чем в других, и, возможно, как раз в тех, которые считаются отсталыми. Это относится к главе оптических обманов.

Как звучит теперь страшный вопрос, который Ничто не ставит человеку? Это старая загадка сфинкса Эдипу.

Человека спрашивают о себе самом – знает ли он имя странного существа, которое передвигается по времени? Он будет проглочен или увенчан, в зависимости от ответа, который он даст. Ничто хочет знать, может ли человек справиться с ним, живут ли в нем элементы, которые не разрушит никакое время. В этом смысле Ничто и время не идентичны; и это правильно, что с большой силой Ничто время становится очень ценным, даже в самых маленьких долях. В то же время разрастаются механизмы, это значит: арсенал времени. На этом основывается ошибка, что механизмы, в особенности машинная техника, ничтожат мир. Происходит как раз противоположное: механизмы растут необыкновенно и приближаются очень близко, потому что древний вопрос к человеку снова стал актуальным. Они – свидетели, которых требует время, чтобы показать чувствам свою преобладающую мощь. Если человек отвечает правильно, механизмы теряют свой магический блеск и покоряются его руке. Это нужно осознавать.

Это основной вопрос: вопрос времени людям о его власти. Он направляется к субстанции. Все, что появляется из враждебных царств, оружия, нужды, относится к режиссуре, которая исполняет драму. Нет сомнения, что человек также и в этот раз укрощает время, изгонят Ничто в его пещеру.

Уединенность относится к признакам опроса. Она особенно странна в те времена, в которых процветает культ общности. Но то, что как раз коллектив выступает как бесчеловечное, относится к опытам, которые минуют лишь немногих. Этот парадокс похож на другой: то, что в той же самой пропорции к огромным захватам пространства свобода одиночки ограничивается все больше и больше.

На установлении этой уединенности можно было бы закончить главу, так как какая польза от того, чтобы касаться ситуаций, к которым не продвигаются вперед ни средства, ни духовные вожди?

То, что это именно так, об этом существует молчаливое согласие, и существуют вещи, которые не любят обсуждать. К положительным признакам сегодняшнего человека относится его робость перед более высокими общими местами, объективная потребность в духовной чистоте. К этому прибавляется сознание, которое распознает даже самый тихий фальшивый звук. В этом отношении у людей еще есть чувство стыда.

И, тем не менее, речь идет о форуме, на котором происходит значительное. Возможно, когда‑ нибудь позже в качестве самой сильной будет восприниматься та часть нашей литературы, которая в самой меньшей степени исходила от чисто литературных намерений: все эти репортажи, письма, дневники, которые возникли в больших загонных охотах, в окружении и на живодернях нашего мира. Люди узнают, что человек в «de profundis» достиг такой глубины, которая дотрагивается до основ и ломает мощную силу сомнения. Потеря страха следует за этим.

Как представляет себя такое намерение, даже где оно терпит неудачу, можно увидеть в записях Петтера Моена, найденных в вентиляционной шахте его тюрьмы, норвежца, погибшего в немецком плену, которого можно назвать духовным наследником Кьеркегора. Почти всегда помогал благоприятный случай, когда сохранялись письма, как письма графа Мольтке. Они как бы через трещины позволяют взглянуть на мир, который считали утонувшим. Можно предвидеть, что к ним присоединятся документы из большевистской России, которые добавят дополнение, еще неизвестный смысл к тому, что там, как полагают, можно было наблюдать.

Другой вопрос: как нужно подготовить человека к путям, которые ведут его в темное и неизвестное. Это задача, решение которой ожидалось, прежде всего, от церквей, и которая также в большом числе известных и в еще большем числе неизвестных случаев была решена. Подтвердилось, что церкви и секты могут предоставить большую силу чем то, что сегодня называют мировоззрением, это значит в большинстве случаев: поднятые до уровня образа мыслей естественные науки. Поэтому можно видеть, как тирания жестоко преследует даже такие безвредные существа как серьезных исследователей Библии (свидетелей Иеговы – прим. перев. ) – та же тирания, которая держит открытыми почетные места для ученых‑ атомщиков.

О хорошем инстинкте свидетельствует то, что молодежь по‑ новому начинает заниматься культами. Даже если церкви окажутся неспособными дать пространство, но важно движение, так как оно создает сравнения. Здесь будет показано, что было возможно и что может ожидаться. То, что было возможно, сегодня узнают только в ограниченном поле, а именно в поле истории искусств. То, что, однако, все эти картины, дворцы, города‑ музеи не значат ничего, по сравнению с творческой стихийной силой – в этой своей мысли футуристы были правы. Большой поток, который оставил эти произведения как пестрые раковины, не может иссякнуть – он течет глубоко под землей. Человек обнаружит его, если он войдет в себя. И вместе с тем он создает одну из точек, в которых возможны оазисы в пустыне.

В дальнейшем нужно считаться с широкими областями, в которых церквей больше нет, или они сами зачахли, превратившись в органы тираний. Еще важнее то соображение, что сегодня у очень многих есть сильная потребность в культовых формах при одновременной антипатии к церквям. Ощущается недостаток в существовании, и на этом основывается течение вокруг гностиков, создателей сект и апостолов, которые более или менее успешно входят в роль церквей. Можно было бы сказать, что всегда существует определенная мера в религиозности, которая законно удовлетворялась церквями. Теперь, освободившись, сила прикрепляет себя ко всем и каждому. Отсюда легковерность современного человека, при одновременном неверии. Он верит тому, что написано в газете, но не верит тому, что написано в звездах.

Возникший здесь пробел остается ощутимым даже в полностью секуляризованном существовании, и поэтому более чем достаточно попыток, чтобы закрыть его теми средствами, которые имеются в наличии. Книга вроде «Скрытых религий» Карла Бри дает взгляд на этот мир, в котором наука более или менее покидает свое поле и создающая часовни сила выигрывает. Часто это даже те же самые люди, в которых возрастает и убавляется наука, как можно проследить это, например, в биографиях Эрнста Геккеля или Ганса Дриша.

Так как потеря обращает на себя внимание, прежде всего, как страдание, то неудивительно, что, в особенности, врачи обращаются к нему, а именно с остроумными системами промеров глубины и основанных на них методах лечения. Среди типов больных, которых они посещают, на одном из первых мест стоит тот, который хочет убить своего отца. Напрасно будут искать другого, который потерял отца, и страдание которого лежит в неосознанности потери. По праву напрасно, так как медицина здесь бессильна. В каждом хорошем враче хоть и должно быть что‑ то от священника, но к мысли о том, чтобы заменить священника, врач может прийти только во времена, в которых пропало размежевание блага и здоровья. Поэтому, если хочется, можно думать обо всех тех имитациях духовных средств и форм, вроде исследования совести, исповеди, медитации, молитвы, экстаза и прочего, через терапевтические методы: они не выйдут за пределы симптомов, если они даже не навредят.

Благодаря ссылкам на потусторонние миры, связь с которыми утеряна, выхолащивание только увеличивается. Описание страдания, диагноз важнее – точное описание того, что пропало. Странно, что их находят скорее и правдоподобнее у писателей, чем у теологов, от Кьеркегора до Бернано. Мы уже говорили, что баланс до сих пор лежит открытым только на поле истории искусств. Он должен стать заметным, между тем, также относительно человеческой силы одиночки. Тем не менее, эту задачу нельзя искать в области этики; она лежит в области существования. Человек, который влачит свое существование пусть даже и не в пустыне, но все равно, в чахнущей зоне, как например, в промышленном городе, и которому передается только слабый отблеск, дуновение огромной силы его «Я»: такой человек начинает догадываться, что ему чего‑ то не хватает. Это предварительное условие для того, чтобы он отправился на поиски. То, что теперь теолог снимет с его глаз пелену, важно потому, что таким образом у ищущего возникает перспектива, что он достигает цели. Все другие факультеты, не говоря уже о практических инстанциях, подведут его к миражам. Это, кажется, относится к большому направлению человека, что он сначала должен справиться с некоторым количеством таких обманчивых картин – утопические проходы, к которым прогресс дает перспективное преображение. Он может разыграть для него мировую сверхдержаву, подобные термитникам образцовые государства, вечные царства мира – все это окажется фантомом, где отсутствует настоящая миссия. В этом отношении немец заплатил безмерную плату за обучение, и, тем не менее, если он понимает это действительно как таковую, пожалуй, это будет использовано.

Теолог должен считаться с человеком сегодняшнего дня – прежде всего, с ним, который не живет в резервациях или в местах меньшего давления. Речь идет о том, кто испытал боль и сомнение и которого сформировал скорее нигилизм, чем церковь, причем нужно еще учесть, сколько нигилизма прячется и в самих церквях. Этот человек в большинстве случаев не будет очень развит этически и в духовном плане, хотя у него хватает убедительных банальностей. Он будет недоверчивый, смышленый, умный, деятельный, не одаренный художественно, прирожденный мастер унижения более высоких типов и идей, думающий о своей выгоде, помешанный на гарантиях и страховках, легко управляемый лозунгами пропаганды, практически не замечающий при этом их часто внезапную смену, наполненный человеколюбивыми теориями, однако так же склонный к применению страшного, не ограниченного ни правом, ни международным правом насилия, если ближние и соседи не вписываются в его систему. При этом он всегда чувствует себя так, будто злые силы преследуют его до глубины его снов, он мало способен к наслаждению и больше не знает, что такое праздники. С другой стороны нужно заметить, что в мирные времена он радуется техническому комфорту, чтобы средний возраст вырос значительно, что принцип теоретического равенства стал общепризнанным, и что в некоторых местах Земли нужно изучать такие модели образа жизни, какие едва ли существовали в охватывающем все слои комфорте, индивидуальной свободе и автоматическом совершенстве. Не невозможно, что этот стиль распространится по истечении титанического века техники. Но несмотря на это человек остается понимающим потерю, и на этом основывается собственно серое и безнадежное в его существовании, которое в некоторых городах и даже странах становится настолько мрачным, что застывает каждая улыбка, и создается впечатление, что находишься в том аду, который описал Кафка в своих романах.

Дать этому человеку догадаться, чего он лишен также в его наилучшей конституции и что скрывается в мощной силе в нем – это миссия теологии. Теолог это тот, который знает науку изобилия выше низкой экономики, знает загадку вечных источников, которые неистощимы и всегда близки. Как теолога надо понимать знающего – знающим в этом смысле является, например, маленькая проститутка Соня, которая обнаруживает в Раскольникове сокровище его «Я» и может его поднять для него. Читатель чувствует, что этот подъем чего‑ то важного внутри удался не только для жизни, но и в трансцендентности. В этом величие этого романе, как и вообще творчество Достоевского подобно одному из волноломов, о которых распыляется заблуждение времени. Это зачатки, которые выступают более отчетливо после каждой новой катастрофы, и в которых русское перо завоевало мировой уровень.

Поблизости от нулевого меридиана, у которого мы все еще находимся, у веры нет курса; здесь требуются доказательства. Также можно было бы сказать, конечно, что здесь верят в доказательства. Похоже, возрастает число духов, которые знают, что с технической точки зрения духовная жизнь располагает формами, которые эффективнее, чем военная дисциплина, спортивная тренировка или ритм мира труда. Игнатий знал это, и от этого знания живут также сегодня создатели сект и вожди маленьких кругов, намерения которых трудно оценить, как, чтобы назвать один пример, Гурджиев, во многих отношениях странный кавказец.

Какое оружие нужно дать в руки тем, кто с живостью поднимается из пустоши рационалистических и материалистических систем, но еще покорены принуждению их диалектики? Их страдание возвещает им о более высоком состоянии. Существуют методы, чтобы укрепить их в этом направлении, и несущественно, что они сначала разучиваются механически. Это подобно упражнениям по оживлению утопленников, в которых тоже сначала нужно натренироваться. Тогда присоединяются дыхание и биение сердца.

Здесь намечается возможность нового ордена.

Как контрреформация в своей сущности соответствовала реформации и укреплялась благодаря ей, так можно предположить и духовное движение, которое ищет схватки с нигилизмом и вступает с ним в бой как отражением в бытии. Как миссионер разговаривает с туземцами на их языке, так рекомендуется поступать также с теми, кто воспитан на научном жаргоне. Здесь, впрочем, будет заметно, что церкви не поспевали за науками.

С другой стороны некоторые из отдельных наук вступают в сферы, в которых разговор об основных вопросах становится возможен.

Опус, например, с заголовком «Маленький катехизис для атеистов» был бы желателен. Если бы такое предприятие было бы выдвинуто сильной духовной властью как внешний форт, то это одновременно воздействовало бы и против многочисленных гностических духов, стремление которых идет в этом направлении. Многие различия основываются просто на терминологии. Сильный атеист выглядит всегда радостнее и благоприятнее, чем индифферентная посредственность, причем именно потому, что он беспокоится о мире в целом. Кроме того, в нем нередко можно найти позицию, которая предоставляет место возвышенному; на этом основании атеисты восемнадцатого века были действительно сильными духами и более приятными, чем атеисты века девятнадцатого.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒