Версия первая 11 страница

Для крови движение достойнее почитания, чем цель. Кровь не знает прогресса, так как ее воле в любое время, в любом пространстве, в любом из ее общностей открыто абсолютное. Решающее для нее лишь ее задушевность и несокрушимая сила. Так мы распознаём героев и подвиги всех времен и всех стран. Наша любовь к Риму не мешает нам любить Ганнибала. Мы видим в Наполеоне удивительное явление жизненной энергии. Мы ценим великие окровавленные образы французской революции от Мирабо{120} до Робеспьера{121}, каждый из его собственного средоточия, и наш взор более не очарован мощью жизни лишь там, где является холодный Баррас{122}. Мы бы могли ценить и нашу революцию, если бы ее поддержала полнота крови.

И о нас будут впоследствии судить не по нашим целям. Цели бывают достигнуты, задачи завершены и выполнены новыми задачами. Задачи — лишь преходящие оболочки судьбы; судьба остается и подтверждается свежей кровью в новых формах. О нас не будут судить и по нашему успеху, но исключительно по тому, соответствовали мы нашей необходимости или нет. Дружина Леонида пала в битве, но подвиг ее исполнился абсолютного смысла. Никогда и нигде, никакими средствами не достигает жизнь более высокого свершения.

Нет, не об успехе спросят нас, а о том, насколько мы были сильны в утверждении и была ли пламенной наша воля. И с гордостью мы сможем сказать, что и нашему поколению было ниспослано достигнуть абсолютного из нашего особенного круга. Каждый военный корабль, потонувший под развевающимся флагом, от адмирала до последнего кочегара общность крови в полноте героического чувства и великолепного противления, команда каждого окопа, павшая в презрении к материи, в диком утверждении высшего бытия, поручатся за нас.

Все это вписано в Непреходящее. Мы же оказались в изменившемся мире. Новых целей желает наша кровь; ей нужны идеи, которые опьянят ее, движения, в которых она изнеможет, жертвы, требующие от нее самоотверженности. Кровь хочет причаститься великой любви, она хочет жить и умереть ради нее.

О ДУХЕ {123}

Всему живому придает смысл факт его существования. Этот смысл не приходит извне, он коренится в самой жизни. Долина, населенная растениями и животными, не нуждается ни в глазе, созерцающем полноту скрещивающихся в ней движений, ни в разуме, строящем теории по этому поводу. Что раскидывает ветви в солнечном свете, что блещет и кружит, что любит, что ест и само бывает съедено, — у всего этого свой особенный дух и свой особенный разум. Он бесконечно близок нам и бесконечно далек. Что происходило в древнем Вавилоне и что совершается в кипучей котловине Атлантического океана с фосфоресцирующим свечением, с щупальцами и огромными ртами, картину этого мы можем себе составить, если пороемся в городском мусоре или закинем наши сети в морские глубины, но наши методы ни на волос не приблизят к нам истинного смысла этих бесконечных далей. Но когда мы, одурманенные натиском жизни, идем через наши собственные большие города, тогда мы чувствуем частицу той силы, которая оживляла Вавилон. И в мгновения, когда пылает кровь, бегущая по нашим жилам, мы угадываем великие силы всего живого вообще. Лишь тогда, когда мы всем нашим своеобразием привязываемся к земле, можно почувствовать, как мы связаны и со всем тем, чем держится земля.

Мы приобщаемся к духу не тогда, когда пытаемся броситься в него как в свободную безграничную стихию, а тогда, когда дух овладевает нами самими. Дух привязан к жизни как сгущение, как идея и как осмысленное использование жизни, на которую он направлен, исходя из особенного, из ограниченного, движется от особенности ко всеобщности, а не включает в себя всеобщее, как его включает в себя особь в зоологической системе. Дух мужественней, его природа наступательная, он хочет не растекаться по вселенной, а овладевать ею. Он хочет, чтобы вселенная была его вселенной, чтобы она была такой, как он.

Дух подобен дереву, захватывающему вверху тем более пространный круг света, чем глубже его корни переплетаются с почвой. Из темных таинственных недр дух рвется к свету. Дух не происходит из светлых областей сознания, он впадает в них. Дух требует крови, так как он укоренен в жизни, но он не требует сознания. В драматические, творческие мгновения, когда напряжение жизни неистово усиливается, сознание выбывает. Высшее вдохновение, экстаз, когда, как полагают мистики, происходит единение души с Богом, вхождение индивидуума в бессознательное единство с первоосновой мира, — это сосредоточение существования в одном-единственном чувстве. Там достигаются последние возможности жизни, когда жизнь — дух, а дух — жизнь без всякого различия. В восторге святого, в безболезненной отрешенности мученика, в белом калении любви, в прибое битвы, в опьяняющих видениях художника жизнь возносится со своей глубочайшей волей. «Пиши кровью, и ты узнаешь, что кровь — дух», — сказано в «Заратустре», и Геббель{124} говорит, что его перо, кажется, порою обмакивается непосредственно в кровь и мозг.

Поскольку дух живой, а не мертвый, его подход к жизни — не абстракции и обобщения, а идея. Прарастение Гёте — именно идея, а не понятие. Дух не пренебрегает наукой и ее методами, но он их подчиняет источникам жизни, в связи с которыми должно быть каждое явление. Дух мыслит свои необходимости там, где должно, но эти необходимости не измышляются. Дух исполнен смысла, поэтому в явлениях и в их соотношениях видит не целесообразность, а смысл. Под поверхностными механизмами он чувствует глубинное значение. Он хочет не теоретизировать, а творить, не разлагать, а плодоносить. Он вовсе не стремится раздробить вселенную на атомы, чтобы снова потом сконструировать, он хочет созерцать ее великие картины. Он хочет отражаться во всех вещах, а не быть безграничным зеркалом вещей. Он дорожит жизнью не в ее логической, а в ее символической ценности. Дух над доказательством, как последовательность судьбы над причинностью.

Дух — осмысленное исполнение жизни, целое, как сама жизнь, — целое, а не сумма анатомических препаратов. Дух — не эссенция, которая дистиллируется, не внешний принцип и не огонь, зажигаемый на маяках. Так как он живой, для него действуют не законы прогресса, а законы развития. Дух не то, что приобретается; он относится к врожденным дарам жизни, он, как характер, распространяется несправедливостью судьбы. Оттого обладание духом придает аристократическую гордость, присущую тем прекрасным дарам жизни, которые не приобретаются и не вырабатываются. Дух горд, но не высокомерен, поскольку он не ограничивается сознанием. Гордость кроется в движениях, которыми жизнь раскрывает свой смысл, или в положении, когда она, почия, его обнаруживает, как бабочка, раскрывающая свои крылья. И так как дух — целое и неделимое, он должен быть в каждом осмысленном проявлении жизни, в кругах, очерчиваемых птицей в море эфира, в раскачивающемся галопе животных на равнине, в свободной игре мускулов перед прыжком из засады. Дух — в каждой завершенной картине, как и в каждом мазке кисти, в статуе, как и в каждом ударе ваяющего молота, в длиннейшем романе и в кратчайшей сентенции. Дух так же абсолютен в безвестном воине, умирающем за родину, как и в вожде, объявляющем эту войну, или в крестьянине, пашущем свое поле. Насколько они все принадлежат к замкнутой жизненной общности, они все обладают общим духом, общей идеей, варьирующейся в многообразии проявлений, как идея рода в разновидностях или идея племени в отдельных его представителях.

Жизненной основе, из которой он произрастает, дух благодарен, и его благодарность в том, что он выражает существо этой основы. Только когда жизнь сломлена, бледна и слаба, дух отворачивается от нее. Тогда он больше не чувствует прочной связи с ней, он бросает жизнь на произвол судьбы и бунтует против необходимости, против того, что хочет судьба. Этот разнузданный дух, интеллект, больше не распознаёт особенностей, он старается привести все к одному знаменателю, превратить в ходовые товары и в измеримые величины. Он высмеивает великие символы и разлагает их абстракцией. Он мнит, что достигает безграничного, уничтожая границы. Ему легко быть справедливым, так как он не обязан устанавливать или защищать особые ценности. Из недействительных, все более тонких слоев бытия он отмеривает себе господство над жизнью и определение для нее, за что жизнь мстит страшно и смертельно. В свете разнузданного духа органическая картина мира превращается в механическую. Культура становится цивилизацией, общности судьбы становятся случайными скоплениями людей, массами, в лучшем случае целевыми объединениями, отечества оказываются лишь препятствиями для передвижения. Так называемая умственная аристократия или рабочие умственного труда, армия высокоподвижных и бессовестных мозгов, работает над разложением веры, над дешевым высмеиванием героического, над подрывом человеческого достоинства вообще. В то время как отрицается особенное, связывающее и разлучающее одиночек, до последней крайности утверждается индивидуум, бессмысленная физическая частичка массы; ее права провозглашаются на каждом углу, алчный индивидуализм распространяется, подготавливая нигилизм. Рассудок все, характер не значит ничего. Искусство превращается в литературное и интеллектуальное предприятие, выражающее переменчивые массовые течения без всякой укорененности, без всякой кровной силы, без своеобразия. Работа становится производством, от всех человеческих связей остаются все резче подчеркиваемые правовые отношения. Для всего таинственного и чудесного наука находит механистическую формулу, а мораль для трусов и дерьмовых душ объявляет безнравственным все непосредственное, мощное и опасное в этой жизни. Но когда перестает править необходимое, наготове излишнее, а жизнь не терпит ничего излишнего. Позади всей этой хитрой, истончившейся, бесплодной деловитости, в пространстве обедненной жизни уже присутствует меч, который покончит со всеми дискуссиями, и его остроту не притупят никакие теории. Пока в совещательных комнатах интеллекта еще измеряют, взвешивают, умничают, снизу уже стучит в ворота могучий бронированный кулак, и тяжелейшие проблемы будут разрешены одним его ударом. Жизнь ценит несокрушимую силу последнего варварского народа выше, чем в сумме всю работу свободного духа. И жизнь права.

«ВОСПОМИНАНИЯ» ТРОЦКОГО {125}

Рассматривать эти весьма поучительные воспоминания, вышедшие в издательстве «Фишер», легче всего тому, кто умеет смотреть глазами автора. Троцкий — рационалист, конечно, рационалист решительнейшего склада, отнюдь не довольствующийся порядком в границах познания, но всегда готовый к скачку, осуществляющему этот порядок в бытии, если для этого есть предпосылка, а именно власть.

Может показаться странным, когда сочетаются понятие порядка и это имя, неразделимо сплавленное с процессом уничтожения, величайшим в современной истории. Тем не менее это вполне обоснованно; читатель, приступающий к чтению с распространенными в стране представлениями о существе русской революции, не без некоторого удивления соприкоснется с интеллектом, аналитически точным, вышколенным национально-экономической теорией, западной философией, диалектикой классовой борьбы, которому есть что сказать за вечерней салонной беседой о французском романе, об импрессионистической живописи и о различных видах утиной охоты.

Кого интересует скифско-варварская стихия этой революции, тому следует обратиться к другим источникам. Здесь находишь прежде всего ее теоретический каркас, методику скрытого и явного приготовления к ней, организационные принципы захвата и утверждения ее власти. Не случайно именно Троцкий должен был взять на себя устройство первого инструмента этой власти, Красной армии, а когда его позицию на этом посту сочли подозрительной, Троцкому поручили научную рационализацию, прежде всего электрификацию военной промышленности.

Здесь он добился значительных успехов. Можно сказать, что революция, насколько в ней присутствует Запад, преимущественно его стихия. Его звезда, однако, должна была меркнуть по мере того, как проступала русская сущность этого явления. Здесь его шаг вступает на ненадежную (для него) почву, и его глазу недоступны краски сил, выныривающих из земли, сил, чье пришествие он не учитывал. В них он видит исключительно личную сторону, это новые люди, всё в большем объеме захватывающие власть; их он презирает как мелких буржуа, националистов, термидорианцев, фальсификаторов марксистско-ленинских идей, но не может воспрепятствовать их маневрам, выводящим его из игры необъяснимым для него образом.

Если бы Троцкий был чистым теоретиком, можно было бы принять за полноценное оправдание высказывание: «Против глупости тщетно борются сами боги» — невидимый эпиграф к его воспоминаниям. Но поскольку он практик в высшей степени, такого оправдания недостаточно, так как человеческая глупость — явный фактор, важная реальная величина, которую прежде всего должен принимать во внимание каждый деятель, каждый политик.

Но что если люди вокруг Сталина совсем не так глупы, как полагает Троцкий? Не в том ли их превосходство, что они не так умны, как он?

Но как бы то ни было, эти воспоминания — поучительная книга.

В удивительную Европу ведет нас первая часть этой книги, и, пожалуй, можно сказать, что тот, кто не знает этой Европы, видит подготавливающуюся катастрофу только отчасти.

Едва наступившим XX столетием открывается время, отнюдь не безмятежное. Все более удушливый воздух последних столетий заряжается электричеством. Не только мировая война, но и мировая революция заявляет о себе. Оба эти события в основе своей одно, две стороны одного и того же явления, многообразно разыгрывающиеся одно в другом и во многом обусловленные друг другом. Можно говорить о становлении великой революции, включающей в себя как национальное, так и социальное напряжение, но можно говорить и о великой войне, уже формирующей свои народные социальные армии. Во всяком случае ясно, что однажды не только на окраинах стран, но и на улицах больших городов вооруженные люди перейдут границы, установленные договором и порядком. Дипломатические и социальные конфликты приобретут символическую окраску, и в некоторых свидетельствах об этом времени, например в книгах воспоминаний графа Вальдерзее{126}, обрисован уже этот кошмар во всей своей тяжести.

Измерением катастрофы превращено в захватывающее занятие для нас, выживших, изучение политических актов из времени после отставки Бисмарка. Великая шахматная игра дипломатии, сети, прядущиеся одновременно из многих центров, страхования, перестраховки, усиления позиций — эта сумма перепутанных движений, напоминающих о том, что урожай следует убрать до грозы, — усиливается и упрощается для нашего оглядывающегося взора, видящего позади на тысячи километров, как дымятся военные позиции.

Но помимо этих договоров, союзов, государственных визитов, застольных речей, марокканских конфликтов и мирных конференций — за работой вторая дипломатия, более скрытная в своей деятельности, но не менее значительная в своих последствиях. Эта деятельность подобна документу, написанному невидимыми чернилами, зримо проступающими лишь тогда, когда бумага коричневеет в пламени. И здесь трудятся немногие, и здесь происходят съезды, в Цюрихе, в Лондоне, в Париже, Вене и Берлине, и здесь вооружаются к решительному дню, готовя мобилизацию хотя и другими, но не менее действенными средствами. Диковинные личности вовлечены в эту работу: странствующие космополиты, ссыльные времен первой русской революции, сибирская аристократия, издатели маленьких подпольных журналов, наполовину ученые, наполовину богема, которых из года в год можно встретить за столиками прокуренных кафе или в читальных залах больших библиотек. Их имена вряд ли известны за пределами узкого круга; никто не знает их лучше полиции, заносящей их в свои списки под рубрикой «нежелательные иностранцы». Чаще всего они пересекают границы не с паспортами, а с указами о выдворении, сопровождаемые неприметными господами в штатском, но в каждой новой стране они с удивительной легкостью оказываются дома, как будто плавая на поверхности подвижнейшего, интеллектуальнейшего слоя над всеми естественными границами земного шара.

Первый же пушечный выстрел застает их в минированных ими ходах, — застает их готовыми к битве. И для них война желанна; они сразу появляются там, где разрушение всего ужаснее.

Так или иначе это продолжалось еще три года, до того, как они в России присвоили себе наследие царизма. Человеческий ум любит верить в мощь конспирации — все-таки трудно ответить на вопрос, кто были эти профессиональные революционеры: субъекты или объекты революции. Может быть, они похожи на воронов, где-нибудь ведущих уединенную жизнь и вдруг налетающих по всем направлениям неба, когда в поле лежит падаль? Или они похожи на бактерии, нападающие на открытые раны и опять исчезающие, когда пробуждается целительная сила крови? Может быть, они имеют совсем другое, скрытое значение, а не то, которым их морочит собственное сознание? Во всяком случае, они здесь, и их присутствие достаточно необычно для того, чтобы стать предметом рассмотрения.

Революция, хотя бы в своем первом периоде, руководимом западным интеллектом, обязана Троцкому многим. Если чудо Вальми{127} было многократно пережито в XX веке на рубежах гражданской войны, это исключительно его заслуга. Его личное участие в событиях остается образцовым. Также обладает он нечасто встречающимся даром переходить от чисто догматической деятельности к практической. Он построил Красную армию не в соответствии с теориями марксизма, а так, как приводились в порядок армии во все времена. «До тех пор пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади» (Троцкий). История его бронепоезда, в котором он имел обыкновение появляться на опаснейших участках фронтов, подает обязывающий пример, как сосредоточивать современную военную энергию, и может быть рекомендована для изучения каждому профессиональному военному. То, что удалили именно этого человека, что его вообще могли удалить, — один из отчетливейших знаков того, что революция вступила в стадию новой законности, которая должна была отразиться и на новом слое вождей.

Троцкий рассказывает, как он задолго до войны познакомился в Цюрихе со священником{128}, сочетавшим в своей личности христианскую религиозность с крайним социализмом. «Само вооруженное восстание овевалось в его речах какими-то потусторонними дуновеньями, которые во мне (в Троцком) вызывали лишь неприятный озноб. С тех пор как я стал мыслить, я был сперва интуитивным, потом сознательным материалистом».

Этот озноб — весьма поучительный симптом. Троцкий живет в чрезвычайно организованном, чрезвычайно едином, а именно в интеллектуальном пространстве. Здесь он значит много, и здесь его возможности исключительны. Примечательно, что когда такое сознание оказывается перед пространством, где своя, инородная законность, не воспринимаемая средствами логики, на него нападает дурнота. В данном случае это русское пространство, как бездонная пропасть вдруг разрывающее землю у него под ногами. Такова его судьба: силы интеллекта побеждены силами почвы. И таков смысл его книг: интеллект пытается доказать, что почва ошибается, но его логика проходит бесследно, как дым над землей.

Еще одно замечание в этой книге особенно отчетливо выдает врожденную слепоту Троцкого к разнообразию красок, присущих внутренним границам жизни. Начало мировой революции в России, а не в Германии — для Троцкого случайность. Он полагает, что Германия предоставила бы революции куда более мощную исходную позицию, и к такому комплименту стоит прислушаться. Нет никакого сомнения в том, что весь союзный мир не мог бы противостоять нам, если бы мы сочетали руководство мировой войной с притязаниями высшего порядка на мировую революцию. Другой вопрос, насколько это было возможно. Но и сегодня никакое национальное сознание само по себе не придаст нам сил, необходимых для обороны и наступления, если оно не сочетается с тенденцией к мировой революции, когда собственная мощь усиливается в той же мере, как подавляется мощь противника. Книга Троцкого неумышленно показывает нам, что марксизм не дорос до такой задачи не за неимением логической последовательности, а за отсутствием у него глубинных, плодотворных сил жизни. Высвободить их и поставить на службу великим задачам, достойным веры и добросовестного свидетельства, — таков тайный смысл политической борьбы, в которую мы вовлечены вот уже десять лет и конец которой все еще нельзя предвидеть.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 14 15 161718 Следующая ⇒