В Вересаев 2 страница

Она остановилась и, подобравши волосы, широким узлом заколола их на затылке.

‑ Ах, Митя, если бы ты знал, как я рада, что ты приехал! ‑ вдруг вполголоса сказала она и с быстрой, радостной улыбкой взглянула на меня из‑ под поднятой руки.

‑ Эй, вы... акафисты! ‑ донесся из‑ за кустов голос Петьки. ‑ Идите сюда: тропинка!

‑ Ну, слава богу! ‑ облегченно вздохнула Соня, и все повернули на голос.

Мы поднялись по тропинке вверх. Над обрывом высились три молодых дубка, а дальше без конца тянулась во все стороны созревавшая рожь. Так и пахнуло в лицо теплом и простором. Внизу слабо дымилась неподвижная река.

‑ Ох, устала! ‑ проговорила Вера, опускаясь на траву. ‑ Господа, я не могу дальше идти, нужно отдохнуть... Ох! Садитесь!..

‑ Фу ты, безобразие! Как старуха охает! ‑ сказала Наташа. ‑ Сколько раз ты сегодня охнула?

‑ Старость приходит, о‑ ох!.. ‑ вздохнула Вера и засмеялась.

Опершись на локоть, она закинула голову кверху и стала смотреть в небо. Мы все тоже сели. Наташа стояла на самом краю обрыва и смотрела на реку.

Ветер слабо дул с запада; кругом медленно волновалась рожь. Наташа повернулась и подста‑ вила лицо навстречу ветру.

‑ Господи!.. Наташа, смотри, где ты стоишь! ‑ испуганно вскрикнула Вера.

Край обрыва надтреснул, и Наташа стояла на земляной глыбе, нависшей над берегом. Ната‑ ша медленно посмотрела под ноги, потом на Веру; задорный бесенок глянул из ее глаз. Она качну‑ лась, и глыба под нею дрогнула.

‑ Наташа, да сойди же сию минуту, ‑ волновалась Вера.

‑ Ну, Верка, не сентиментальничай! ‑ засмеялась Наташа, раскачиваясь на колыхавшейся глыбе.

‑ Ах, господи, бешеная девчонка!.. Наташа, ну ради бо‑ ога!..

‑ Наташа, да ты вправду с ума сошла! ‑ воскликнул я, поднимаясь.

Но в это время глыба сорвалась, и Наташа вместе с нею рухнула вниз. Вера и Соня истерически вскрикнули. Внизу затрещали кусты. Я бросился туда.

Наташа, оправляя платье, быстро выходила из кустов на тропинку. Одна щека ее разгорелась, глаза ярко блестели.

‑ Ну можно ли, Наташа, так?!. Что, ты больно ушиблась?

‑ Да ничего же, Митя, что ты! ‑ ответила она, вспыхнув.

‑ Не может быть ничего: с этакой вьсоты!.. Эх, Наташа! Если ушиблась, так скажи же.

‑ Ах, Митя, какой ты чудак! ‑ рассмеялась она. ‑ Ну, что это ‑ из‑ за каждого пустяка такую тревогу подымать!

Она быстро стала подниматься по тропинке вверх.

‑ Это бог знает что такое! ‑ сердито встретила ее Соня. ‑ Право, ведь всему есть мера. Этакая глупость!.. Недоставало, чтобы ты себе сломала ногу.

Наташа широко раскрыла глаза и медленно спросила:

‑ Кому до этого дело?

‑ Ах, господи! ‑ всплеснула Вера рукам!. ‑ Вот меня всегда в таких случаях возмущает Наташа!.. " Кому дело"! Папе и маме твоим дело, нам всем дело!.. Как это так всегда, постоянно и постоянно о себе одной думать!

‑ Всегда, постоянно и постоянно... ‑ благоговейно повторил Петька и задумался, словно стараясь вникнуть в глубокий смысл этих слов.

‑ Ну, ну! просто ‑ постоянно! ‑ улыбнулась Вера.

Петька захихикал.

‑ Всегда, постоянно и постоянно! Как хорошо выходит: всегда, постоянно... и постоянно!

‑ Ну, господа, довольно сидеть! Идем дальше! ‑ сказала Наташа. ‑ Вот так, прямо через рожь, всего полверсты будет до рощи.

‑ О, Петя, Петя! Всегда‑ то ты меня обижаешь! ‑ вздохнула Вера, опираясь о его плечо и поднимаясь.

Мы пошли через рожь по широкой меже, заросшей полынью и полевой рябинкой.

‑ Вот и дома тоже: когда я рассержусь, я начинаю говорить очень неправильно, ‑ сказала Вера. ‑ И мальчики сейчас этим пользуются.

‑ Вера, неужели вы тоже умеете сердиться? ‑ удивленно спросил я.

‑ О, да еще как! ‑ улыбнулась она. ‑ Только мальчики совсем не боятся. Я заговорюсь, скажу что‑ нибудь, ‑ они сейчас подхватят, я и рассмеюсь. Особенно Саша, ‑ он такой остроумный; и у него совсем какой‑ то особенный юмор.

Вера начала рассказывать о своих братьях. Знала она их удивительно: столько в ее рассказах сказалось наблюдательности, столько любви и тонкого психологического чутья, что я слушал с действительным интересом. Остальные довольно недвусмысленно выражали желание переменить разговор.

‑ Ну, ну я сейчас кончу! ‑ торопливо возражала Вера и продолжала рассказывать без конца.

Вдруг в темноте раздался звонкий подзатыльник, что‑ то охнуло, и Петька кубарем покатился в рожь.

‑ Дурак! ‑ послышалось изо ржи.

Миша гневно крикнул:

‑ Я тебе еще не так влеплю, дрянь!

Петька вышел на межу и стал счищать с себя пыль.

‑ Думает, что сильнее, старший братец, так может что хочет делать! сердился он.

‑ Да в чем дело? Миша, за что ты его? ‑ спросила Соня.

‑ Черт знает что такое! Иду, ‑ вдруг он меня за нос хватает!.. Попробуй‑ ка еще раз!

‑ А я почем знал, что это твой нос? Ты бы сказал. А то я вижу, морква какая‑ то торчит ‑ длинная, мокрая... Мне, конечно, интересно.

‑ Глупо‑ с, Петенька! ‑ ядовито заметил Миша.

‑ Склизкая такая, холодная...

Кругом смеялись. Петька был отомщен. Миша презрительно процедил:

‑ Шут гороховый!

‑ О‑ о‑ о‑ хо‑ хо! ‑ глубоко вздохнул Петька, подтянул брюки и огляделся по сторонам. ‑ У Наташи в глазах две курсистки сидят, ‑ объявил он. ‑ В каждом глазу по курсистке: одна в очках, другая без очков,

‑ Ну, оставь, Петя! ‑ недовольно остановила Наташа.

‑ А ты разве на курсы собираешься? ‑ быстро спросил я.

‑ Н‑ нет... не знаю, ‑ ответила она и взглянула вперед. ‑ Вот она, грёковская роща!

Средь светлой ржи, отлого тянувшейся вниз, широкою, неправильною полосою вилась грёко‑ вская лощина; на склоне ее, вся залитая лунным светом, темнела небольшая осиновая роща.

Лощинка была уже выкошена. Ручей, густо заросший тростником и резикой, сонно журчал в темноте; под обрывом близ омута что‑ то однообразно, чуть слышно пищало в воде. Из глубины лощины тянуло влажным, пахучим холодком.

Мы перебрались через ручей и вошли в рощу. В середине ее была сажалка, вся сплошь зацве‑ тшая. Наташа спустилась к самому ее берегу и из глубины развесистого липового куста достала небольшой холстинковый мешочек.

‑ Господа, костер нужно будет разводить! Вот вам ужин, ‑ с торжеством заявила она.

В мешочке оказалось десятка три сырых картофелин, четыре ржаных лепешки и соль. Все расхохотались.

‑ Откуда это у тебя тут?

‑ Очень просто: я часто хожу сюда читать; проголодаюсь ‑ разведу костер, спеку картофе‑ лю и позавтракаю.

‑ Г‑ ге‑ ге! это нужно вперед знать, ‑ сказал Петька, почесав за ухом.

Все рассыпались по роще, ломая для костра нижние сухие сучья осин. Роща огласилась треском, говором и смехом. Сучья стаскивались к берегу сажалки, где Вера и Соня разводили костер. Огонь запрыгал по трещавшим сучьям, освещая кусты и нижние ветви ближайших осин; между вершинами синело темное звездное небо; с костра вместе с дымом срывались искры и гасли далеко вверху. Вера отгребла в сторону горячий уголь и положила в него картофелины.

Сначала все шутили и смеялись, потом примолкли. Костер догорал, все было съедено. Петька, положив вихрастую голову на колени Веры, задремал; она с материнскою заботливостью укутала его своим платком и сидела, не шевелясь. И опять, как тогда за роялем, ее лицо стало красиво и одухотворенно. Мы долго сидели у костра; под пеплом бегали огненные змейки, листья осин слабо шумели над головой. Я рассказывал о своей службе, о голоде и голодном тифе, о том, как жалко было при этом положение нас, врачей: требовалось лишь одно ‑ кормить, получше кормить здоровых, чтоб сделать их более устойчивыми против заражения; но пособий едва хвата‑ ло на то, чтоб не дать им умереть с голоду. И вот одного за другим валила страшная болезнь, а мы беспомощно стояли перед нею со своими ненужными лекарствами... Вера сидела, задумчиво глядя на лицо спящего Петьки; кажется, она мало слушала: мысли ее были далеко, в Пожарске, и она думала о своих братьях.

Наконец мы собрались домой. Месяц уже давно сел, на востоке появилась светлая полоска; лощина тонула в белом тумане, и становилось холодно. Было поздно, приходилось возвращаться домой по самой короткой дороге; Наташа взялась сходить завтра утром за лодкой и пригнать ее домой. Мы поднялись на гору, прошли через рожь, потом долго шли по пару и вышли, наконец, на торную дорогу; круто обогнув крестьянские овсы, она мимо березовой рощи спускалась вниз к Большому лугу. Весь луг был покрыт густым туманом, и перед нами как будто медленно колыха‑ лось огромное озеро. Мы спустились в это туманное озеро. Грудь теснило сыростью, тяжело было дышать; на траве по бокам дороги белела роса. Мы шли, рассекая туман.

‑ Слушай! ‑ сказала вдруг Наташа, схватив меня за локоть.

Мы остановились. Тишина кругом была мертвая; и вдруг, близ рощи, в овсах, робко, неувере‑ нно зазвенел жаворонок... Его трель слабо оборвалась в сыром воздухе, и опять все смолкло, и стало еще тише.

Вдали начали вырисовываться в тумане темные силуэты деревьев и крыши изб; у околицы тявкнула собака. Мы поднялись по деревенской улице и вошли во двор. Здесь тумана уже не было; крыша сарая резко чернела на светлевшем небе; от скотного двора несло теплом и запахом навоза, там слышались мычание и глухой топот. Собаки спали вокруг крыльца.

‑ Ну, господа, потише теперь, а то всех разбудим! ‑ предупредил я.

В голове звенело, нервы были напряжены; у всех глаза странно блестели, и опять стало весело.

‑ Что ж, Митя, будем мы молоко пить? ‑ спросила Наташа.

‑ Уж лучше не надо: разбудим мы всех.

‑ А мы вот как сделаем: мы к тебе наверх молоко принесем и там будем пить.

Мысль эту все одобрили. Мы пробрались наверх. За молоком откомандировали, конечно, Наташу. Она принесла огромную кринку молока и целый ситный хлеб.

‑ Господа, извольте только все молоко выпить! ‑ объявила она.

‑ Почему это?

‑ А то мама увидит, что не всё выпили, и вперед будет меньше оставлять.

‑ Эге! На этом основании, значит, каждый раз придется все выпивать!

Однако через четверть часа кувшин был уже пуст. Теперь, когда шуметь было нельзя, всеми овладело веселье неудержимое; каждое замечание, каждое слово приобретало необыкновенно смешное значение; все крепились, убеждали друг друга не смеяться, закусывали губы ‑ и все‑ таки смеялись без конца... Мне с трудом удалось их выпроводить.

Однако засиделся же я! Солнце встало и косыми лучами скользит по кирпичной стене сарая, росистый сад полон стрекотаньем и чириканьем; старик Гаврила, с угрюмым, сонным лицом, запрягает в бочку лошадь, чтоб ехать за водою.

Спать!

21 июня

Проснулся я в начале двенадцатого и долго еще лежал в постели. В комнате полумрак, яркое полуденное солнце пробирается сквозь занавески и играет на стекле графина; тихо; снизу издалека доносятся звуки рояля... Чувствуешь себя здоровым и бодрым, на душе так, хорошо, хочется улыбаться всему. Право, вовсе не трудно быть счастливым!

Миша и Петя пришли звать меня купаться. Я оделся, мы наперегонки сбежали к реке. Небо ‑ синее и горячее, солнце жжет; тенистый сад на горе, словно изнемогши от жары, неподвижно дремлет. Но вода еще свежа, она охватывает тело мягкою, нежною прохладою; плывешь, еле двигая руками и ногами, в этой прозрачно‑ зеленой, далеко вглубь освещенной солнцем воде. Мы купались около часа, пока не зазвонили к завтраку. Почти все уж были в сборе; на столе благодать: пирог, варенец, рубцы, редиска, ветчина, свежие огурцы. Я опять сидел возле дяди, и он любезно сообщил мне несколько очень новых и интересных сведений: что гречневая каша ‑ национальное русское блюдо, что есть даже пословица: " Каша ‑ мать наша", что немцы предпочитают пиво, а русские ‑ водку и т. п.

Вошла Наташа и села к столу.

‑ Что ж ты, Наташа, с Митею не здороваешься? ‑ сказала Софья Алексеевна. ‑ Ведь он с твоими " принципами" не знаком и может обидеться.

По губам Наташи скользнула быстрая усмешка; она протянула мне руку.

‑ У тебя какие же на этот счет " принципы"? ‑ спросил я.

Наташа засмеялась.

‑ Я не знаю, о каких мама принципах говорит, ‑ ответила она, садясь рядом со мною. ‑ А только... Смотри: мы восемь часов назад виделись; если люди днем восемь часов не видятся, то ничего, а если они эти восемь часов спали, то нужно целоваться или руку пожимать. Ведь, правда, смешно?

‑ Ничего смешного нет, ‑ поучающе возразила Софья Алексеевна. ‑ Это известное условие между людьми, которое...

‑ Нам все смешно, нам все решительно смешно! ‑ вдруг вскипятился дядя, враждебно глядя на Наташу. ‑ Здороваться и прощаться ‑ это предрассудок; вести себя, как прилично взро‑ слой девушке, ‑ предрассудок... А вот начитаться разных книжонок и без критики, без рассужде‑ ния поступать по ним ‑ это не предрассудок! Это идейно и благородно.

Наташа с усмешкою наклонилась над своею чашкою и молчала. Видимо, между нею и отцом лежало что‑ то, не раз уже вызывавшее их на столкновения.

После завтрака я узнал от Веры о положении дела. Последние два года Наташа усердно гото‑ вилась по древним языкам к аттестату зрелости, который, как передавали газеты, будет требовать‑ ся для поступления в проектируемый женский медицинский институт*. Дядя был очень недоволен занятиями Наташи; двадцатитрехлетней Соне, по‑ видимому, уже нечего было рассчитывать на замужество; Наташа была живее и красивее сестры, и дядя надеялся хоть от нее дождаться внучат. Между тем Наташа, с головою ушла в своих классиков; она в Пожарске никуда не выезжала и даже не выходила к гостям, которые приглашались специально для нее. Чтобы совершенно изба‑ виться от всех этих выездов и гостей, она прошлою осенью решила остаться на всю зиму в дерев‑ не. Произошла очень тяжелая сцена с дядей; под конец он объявил Наташе, что пусть она живет, где хочет, но пусть же и от него не ждет ни в чем уступки. Наташа всю зиму прожила в деревне; по утрам она набирала в залу деревенских ребят и девок, учила их грамоте, читала им; по вечерам зубрила греческую грамматику Григоревского и переводила Гомера и Горация. Этою весною проект о женском медицинском институте был возвращен Государственным советом; решение вопроса отодвинулось на неопределенное время. Наташа решила ехать хоть на Рождественские курсы лекарских помощниц. Но для поступления туда требуется родительское разрешение. Когда Наташа заговорила с дядей о курсах, он желчно рассмеялся и сказал, что просьба Наташи его очень удивляет: как это она, " такая самостоятельная", снисходит до просьб! Наташа возразила, что просит она у него только разрешения, содержать же себя будет сама (у нее было накоплено с уроков около трехсот рублей). Дядя отказал наотрез. За Наташу вступился доктор Ликонский, отец Веры и Лиды, единственный человек, имеющий влияние на упрямого и ограниченного дядю; но и его убеждения ничего не могли поделать. Дядя решительно объявил, что боится отпустить Наташу с ее характером в Петербург.

* Женский медицинский институт был открыт в Петербурге в 1897 году.

26 июня

Может быть, это ‑ лишь следствие того подъема жизненных сил, который обыкновенно замечается после благополучно перенесенного тифа, ‑ что до того? Я знаю только, что я глубоко счастлив, счастлив так, без всякой причины... Ясные дни, теплые, душистые ночи, музыка Веры, ‑ чего мне больше? Не замечаешь, идет ли время или стоит. Никакие вопросы не мучают, на душе тихо и ясно. Я даже книг современных теперь не читаю: дед дяди был очень образованный человек и оставил после себя огромную библиотеку; теперь она свалена в верхней кладовой и слу‑ жит пищею мышам. Я целые часы провожу там, разбираю и привожу в порядок книги и бумаги. Мне нравится с головою уходить в эту давно исчезнувшую жизнь, где Вольтер уживался с жития‑ ми святых, Руссо ‑ с крепостным правом, " Les liaisons dangereuses" * ‑ с Фомою Кемпийским**, ‑ жизнь жестокую, наивную, сладострастную и сентиментальную.

* " Опасные связи" ‑ роман в письмах французского писателя Шодерло де Лакло (1782), показывающий разложение французского светского общества конца XVIII века.

** Фома Кемпийский (1379‑ 1471) ‑ средневековый философ‑ мистик, автор книги " Подра‑ жание Христу" (1427).

Наташа навела ко мне массу больных. Все в деревне ей знакомы, и все ей приятели. Она сопутствует мне в обходах, развешивает лекарства. Странное что‑ то в ее отношениях ко мне: Наташа словно все время изучает меня; она как будто не то ждет от меня, чего‑ то, не то ищет, как самой подойти ко мне. Может быть, впрочем, я ошибаюсь. Но какие славные у нее глаза!

От разговоров ее веет чем‑ то старым‑ старым, но таким хорошим; она хочет знать, как я смотрю на общину, какое значение придаю сектантству, считаю ли возможным и желательным развитие в России капитализма. И в расспросах ее сказывается предположение, что я непременно должен интересоваться всем этим. Что же? Я ведь действительно интересуюсь; однако, правду говоря, разговоры эти мне крайне неприятны. Я с величайшим удовольствием прочту книгу, где дается что‑ нибудь новое по подобному вопросу, не прочь и поговорить о нем; но пусть для моего собеседника, как и для меня, вопрос этот будет холодным теоретическим вопросом, вроде вопроса о правильности теории фагоцитоза* или о вероятности гипотезы Альтмана**. Наташа же вносит в дело слишком много страстности, и мне становится неловко. Я неохотно отвечаю ей и перевожу разговор на другое. И еще в одном отношении я часто испытываю неловкость в разговоре с нею: Наташа знает, что я мог остаться при университете, имел возможность хорошо устроиться, ‑ и вместо этого пошел в земские врачи. Она расспрашивает меня о моей деятельности, об отношени‑ ях к мужикам, усматривая во всем этом глубокую идейную подкладку, в разговоре ее проскаль‑ зывают слова: " долг народу", " дело", " идея". Мне же эти слова режут ухо, как визг стекла под острым шилом.

* Теория фагоцитоза ‑ открытая в 1883 году И. И. Мечниковым способность особых клеток живого организма, фагоцитов, защищаться от посторонних частиц, в том числе микробов.

** Гипотеза Альтмана ‑ реакционная теория (1890) строения живого вещества, выдуманная немецким медиком Альтманом и отвергнутая впоследствии наукой.

27 июня

Со станции привезли газеты. В Баку ‑ холера. Она медленно, но непрерывно поднимается вверх по Волге.

28 июня

Писать, так уж все писать, хоть гадко и противно вспоминать. После завтрака мы с Верой, Соней и Наташей играли на дворе в крокет. Разговор случайно зашел о тургеневской Елене; Соня, перечитывавшая недавно " Накануне", назвала Елену " самым светлым и сильным образом русской женщины". Я напал на такую незаслуженно высокую оценку Елены. Елена ‑ это разновидность типа очень старого: неопределенные порывания в даль, игнорирование окружающего, искание чего‑ то эффектного, яркого, необычного, в этом она вся. Инсарова она полюбила не за то, что он указал ей дело, а просто потому, что он окружен ореолом, что он ‑ " замечательный человек": для нее Инсаров совершенно заслоняет собою то дело, которому он служит. Конечно, выбор Елены делает ей честь, но... право, полюбить, например, героя Гарибальди ‑ " невелика штука", как выражается Шубин; невелика штука и умереть за Италию из любви к Гарибальди. Когда Инсаров опасно заболевает, Елена может найти утешение лишь в одной мысли: " Если он умрет, ‑ и меня не станет". Вне ее любви для нее ничего не существует, и понятно, что после смерти Инсарова она должна была поехать непременно в Болгарию...

Нет, Елена вовсе не " самый светлый образ русской женщины".

Неужели действительно все дело женщины заключается в том, чтобы отыскивать достойного ее любви мужчину‑ деятеля? Где же прямая потребность настоящего дела? Пусть это дело темно и невидно, пусть оно несет с собою одни лишения без конца, пусть на служение ему уходят моло‑ дость, счастье, здоровье, ‑ что до того? Ведь это не забава и не фон для поэтического романа; это ‑ тяжелый труд, красный лишь сознанием, что живешь не напрасно. И у нас много было и есть женщин, для которых это сознание дороже самых блестящих героев...

Уж тогда, когда я говорил, во мне шевельнулось отвращение к моему приподнятому тону; но меня подчинило себе то жадное внимание, с каким слушала Наташа. Она не спускала с меня радостно‑ недоумевающего взгляда, и столько в этом взгляде было страха, что я оборву себя, по обыкновению замну разговор. Ну, вот, ‑ я не остановился, не свел разговора на другое... О, мерзость!

И напрасно я стараюсь убедить себя, что говорил я искренно, что есть что‑ то болезненное в моей боязни к " высоким словам": на душе скверно и стыдно, как будто я, из желания пустить пыль в глаза, нарядился в богатое чужое платье.

11 час. вечера

Весь вечер я просидел наверху в кладовой, разбирая книги. Солнце опустилось в багровые тучи, и несколько раз принимался накрапывать дождь. Дядя за ужином был угрюм и молчалив: он собирался начать назавтра возку сена, а барометр неожиданно сильно упал; на Выконке сено не успели скопнить, и оно осталось на ночь в кругах. Окна были раскрыты, в темном саду тихо шумел дождь. Наташа тоже была молчалива. Я несколько раз ловил на себе ее внимательный и нерешительный, словно выжидающий взгляд. После ужина, когда я прощался с нею, она, протяги‑ вая руку, вдруг взглянула на меня и тихо проговорила:

‑ Митя, мне так много хочется у тебя спросить.

И я ‑ я не спросил, что именно; я только серьезно кивнул головою и, не глядя не Наташу, ответил, что я всегда к ее услугам. Как будто я в самом деле не знаю, что она хочет спросить...

30 июня

Все время я провожу в кладовой за книгами. Небо обложено тучами, дождь моросит без конца; в мутной сырой дали тянутся черные пашни, мокрые галки кричат на крыше... Я напрасно стараюсь подавить в себе беспричинное, глухое раздражение, не оставляющее меня ни на минуту. Раздражает и надоедливый шум дождя по крыше, и эти ветхие окна, из щелей которых дует нестерпимо, и несущийся от книг противный запах мышей и прелой бумаги. Когда я вспоминаю о своем гаденьком вилянье перед Наташей, меня злость берет: уж два дня прошло; как мальчик, шалость которого открыта, я боюсь разговора с нею и стараюсь избегать ее. И Наташа сразу заметила это. Она держится в стороне, но глаза ее смотрят печально и недоумевающе. Бог весть, как объясняет она мое поведение. Сегодня утром я случайно встретился с нею в коридоре; она пугливо оглядела меня и молча прошла мимо. Голова тяжела, в груди тупая, ноющая боль, и опять появился кашель...

1 июля

Я лег вчера спать еще до ужина. Сегодня проснулся рано. Отдернул занавески, раскрыл окно. Небо чистое и синее, солнце горячим светом заливает еще мокрый от дождя сад; на липах распус‑ тились первые цветки, и в свежем ветерке слабо чувствуется их запах; все кругом весело поет и чирикает... На душе ни следа вчерашнего. Грудь глубоко дышит, хочется напряжения, мускульной работы, чувствуешь себя бодрым и крепким.

Я пошел в конюшню и оседлал Бесенка. Он застоялся, мне с трудом удалось сесть на него. Бесенок сердито ржал и, весь дрожа от нетерпения, рвался подо мною и вперед и в стороны. Я нарочно, чтоб побороться с ним, проехал тихим шагом деревенскую улицу и весь Большой луг. От седла пахло кожею, и этот запах мешался с запахом влажной луговой травы.

Проехав плотину, я свернул на Опасовскую дорогу и пустил Бесенка вскачь. Он словно сорва‑ лся и понесся вперед, как бешеный. Безумное веселье овладевает при такой езде; трава по краям дороги сливалась в одноцветные полосы, захватывало дух, а я все подгонял Бесенка, и он мчался, словно убегая от смерти.

Слева над рожью затемнел Санинский лес; я придержав Бесенка и вскоре остановился совсем. Рожь без конца тянулась во все стороны, по ней медленно бежали золотистые волны. Кругом была тишина; только в синем небе звенели жаворонки. Бесенок, подняв голову и насторожив уши, стоял и внимательно вглядывался в даль. Теплый ветер ровно дул мне в лицо, я не мог им надышаться...

Ясное небо, здоровье да воля,

Здравствуй, раздолье широкого поля!..

Ласточка быстро пронеслась мимо ног лошади и вдруг, словно что вспомнив, взмахнула крылышками, издала мелодический звук и крутым полукругом вильнула обратно. Бесенок опустил голову и нетерпеливо переступил ногами. Я повернул на дорогу, вившуюся среди ржи по направ‑ лению к Санинскому лесу.

" Здоровье"... Здоров я не был, ‑ я чувствовал, что грудь моя больна, но мне доставляло даже удовольствие это совершенно безболезненное ощущение гнездящейся во мне болезни, и весело было заглядывать ей прямо в лицо: да, у меня легкие усеяны тысячами тех предательских желтень‑ ких бугорков, к которым я так пригляделся на вскрытиях, ‑ а я вот еду и дышу полною грудью, и все у меня в душе смеется, и я не боюсь думать, что болен я ‑ чахоткою...

Вспомнился мне профессор N., у которого я два года работал, ‑ хмурый старик с грозными бровями и добрейшей душой; вспомнились мне его предостережения, когда я сообщил ему, что поступаю в земство*.

* Земство ‑ местное (земское) самоуправление. Земская ре‑ форма 1864 года ‑ " это, ‑ по определению В. И. Ленина, ‑ именно такая, сравнительно очень маловажная, позиция, которую самодержавие уступило растущему демократизму, чтобы... разделить и разъединить тех, кто требовал преобразований политических... " (Соч., т. 5, стр. 59). В 1890 году было введено новое земское положение, лишавшее земство даже видимости всесословности в избирательной системе.

‑ Да вы, батенька, знаете ли, что такое земская служба? ‑ говорил он, сердито сверкая на меня глазами. ‑ Туда идти, так прежде всего здоровьем нужно запастись бычачьим: промок под дождем, попал в полынью, ‑ выбирайся да поезжай дальше: ничего! Ветром обдует и обсушит, на постоялом дворе выпьешь водочки ‑ и опять здоров. А вы посмотрите на себя, что у вас за грудь: выдуете ли вы хоть две‑ то тысячи в спирометр? Ваше дело ‑ клиника, лаборатория. Поедете ‑ в первый же год чахотку наживете.

Я знал, что все это правда, и тем не менее поехал же; я и под дождем мокнул, и в полыньи проваливался, спеша в весеннюю распутицу к роженице, корчащейся в экламптических судорогах. Когда ночные поты и утренний кашель навели меня на подозрение и я нашел в своей мокроте коховские палочки, именно сознание, что я добровольно шел на это, и не дало мне пасть духом. И вот теперь я стыжусь... чего? ‑ стыжусь говорить, что нужно жить не для себя одного! Передо мною встало побледневшее личико Наташи с большими, печальными глазами... Да неужели же я не имею права хоть настолько‑ то уважать себя, чтоб не бояться разговора с нею, не бояться того вопроса, с которым она хочет ко мне обратиться? А как я ее мучил!

Рожь кончилась, дорога вилась среди ореховых и дубовых кустов опушки и терялась в тенистой чаще леса. Меня отовсюду охватило свежим запахом дуба и лесной травы; высоко вверх взбегали кругом серые стволы осин, сквозь их жидкую листву нежно синело небо. Дорога была заброшенная и наполовину заросшая, ветви липовых и кленовых кустов низко наклонялись над нею; в траве виднелись оранжевые шляпки подосинников, ярко зеленела костяника; запахло папо‑ ротником... Угомонившийся Бесенок шел щеголеватым шагом, изогнув красивую черную шею; вдруг он поднял голову и, взглянув вперед, громко заржал. На повороте дороги, в нескольких шагах от меня, показалась Наташа верхом на своем буланом Мальчике.

Увидев меня, она отшатнулась на седле и, нахмурившись, затянула поводья; лошадь прижала уши и, оседая на задние ноги, подалась назад.

‑ Наташа! ты каким образом здесь? ‑ радостно крикнул я и поспешил ей навстречу. ‑ Здравствуй, голубушка! ‑ Я перегнулся с седла и крепко пожал ей руку.

Наташа слабо вспыхнула и оглядела меня быстрым, робким взглядом.

‑ Вот хорошо, что мы с тобою встретились! Если бы я знал, я бы нарочно именно сюда поехал. Посмотри, утро какое: едешь и не надышишься... Неужели ты уже домой? Поедем дальше, хочешь?..

Я говорил, а сам не отрывал глаз от ее милого, радостно‑ смущенного лица. Я видел, как она рада происшедшей во мне перемене и даже не старается скрыть этого, и мне неловко и стыдно было в душе, и хотелось яснее показать ей, как она мне дорога.

‑ Поедем, мне все равно, ‑ в замешательстве ответила Наташа, поворачивая Мальчика.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒