От автора 10 страница

Это ужасно, но Трэвиса недостаточно.

В горле встают жгучие слезы.

Он привлекает меня к себе:

– Я о тебе помню, Мэри.

Все мое тело дрожит от его низкого голоса. Словно прочтя мои мысли, Трэвис шепчет:

– Разве жизни со мной тебе недостаточно?

Внутри меня пустота. Я киваю, потому что не в силах сказать правду. Пусть даже он прочел мои мысли и этим доказал, как хорошо меня знает. Пусть даже ответ ему известен. Но я все еще надеюсь, что Трэвис сможет заполнить пустоту в моем сердце, что завтра утром я проснусь в его объятиях – и этого будет достаточно.

XXIV

Большую часть времени я стала проводить на балконе чердака; из‑ за больной ноги Трэвису сюда путь заказан. Понятия не имею, чем он занимается весь день, пока я сижу на краю дощатой платформы и болтаю ногами в воздухе над толпой Нечестивых.

Лето выдалось жарким и сухим; каждый день я жду дождя, которого все нет и нет.

Я ношу только свою одежду, а платья прежней хозяйки дома аккуратно сложила в сундук и заперла. Проходя через чердак к своему насесту, я нарочно отвожу глаза от сундуков, но всякий раз украдкой на них поглядываю. Что за сокровища таятся внутри?

Я пообещала Трэвису – пусть не вслух, а лишь мысленно, – что больше не буду так рисковать и не стану подвергать опасности нас обоих. Что я попробую удовольствоваться нашей жизнью. Однако я не могу совладать с любопытством и всякий раз гадаю, что может быть в этих сундуках.

Итак, в один прекрасный день, когда меня окончательно одолевает скука, я крадучись подхожу к сундукам и начинаю в них рыться. Платья сразу откладываю в сторону, лишь разок погладив мягкую ткань и полюбовавшись блестящими пуговицами. Под первым сундуком оказывается сундук с теплой одеждой: зимними куртками, жилетами похожими на жилет Габриэль, но более приглушенных тонов. Я восхищенно провожу по ним пальцами, но, как только в голову закрадываются мысли о прежних хозяевах, усилием воли заставляю себя отложить тряпки в сторону.

Мне нельзя думать о жителях этой деревни и об их навеки утраченных историях.

В одном из сундуков я обнаруживаю стопку книг в растрескавшихся кожаных переплетах. Я аккуратно вынимаю их – хлопья кожи облетают на дно – и открываю обложку верхней книги. Под ней оказывается пожелтевшая фотография младенца.

В жизни я видела лишь одну фотографию – бабушкину, – которая давным‑ давно сгорела в пожаре. Поэтому сейчас я вновь поражаюсь, насколько живой выглядит картинка. Каким объемным и настоящим замер на ней единственный миг чьей‑ то жизни, чтобы потом над ним могли гадать и предаваться размышлениям чужие люди вроде меня.

Я осторожно листаю страницы и разглядываю фотографии. На одной из них – небольшая комнатка с косым лучом солнечного света, падающим из окна. На кровати лежит молодой небритый мужчина и нежно смотрит на младенца, спящего под одеялом, того самого, с первого снимка.

Еще одна фотография: за столом сидит чем‑ то перемазанная и весело хохочущая девочка.

А вот эта же малютка вцепилась в стол и пытается делать первые шаги. Сзади только папины ноги и руки, готовые мигом поймать дочь, если она упадет.

Потом идут снимки, сделанные на улице. Девочка катается на качелях, а сбоку за ней присматривает молодая женщина.

Девочка с косичками раздула щеки и готовится задуть тонкие свечки на огромном торте.

Как зачарованная, я все быстрей и быстрей листаю страницы альбома, наблюдая за взрослением маленькой девочки.

Пока не натыкаюсь на снимок подростка с длинными влажными волосами. Сзади, обнимая дочь за плечи, стоит ее мать. А вокруг – навеки замершие волны с белыми пенистыми гребешками.

Это океан. Прямо как с бабушкиной фотографии. На миг у меня перехватывает дыхание: девочка на снимках похожа на меня, а ее мать – на мою маму.

Меня начинают душить слезы, все тело содрогается. Конечно, она не может быть мной: слишком худая и угловатая, – а ее мать, наоборот, ниже ростом и пухлее моей. Но на долю секунды, прежде чем мой разум подмечает все эти отличия, я успеваю живо представить нас с мамой на берегу океана.

Остальные страницы в альбоме пусты. Это последний снимок фотография девочки, которую я никогда не знала. Которая жила до Возврата и отдыхала на берегу океана вместе с мамой.

Внезапно на меня начинают давить стены и крыша этого дома. Их становится мало. Я знаю, что мирная, уединенная жизнь никогда меня не устроит, я все еще мечтаю об океане и не смогу удовольствоваться тихим семейным счастьем.

Все тело пронзает боль этого осознания, и я трясу головой, пытаясь убедить себя, что это неправда. Что я счастлива с Трэвисом. Ведь я только об этом и мечтала: о покое и любви.

Воздух становится слишком густым, он давит и в конце концов заставляет выбраться на балкон, где меня ослепляет яркий солнечный свет.

Остаток дня я провожу на балконе, наблюдая за жизнью остальных. Иногда кто‑ нибудь из них останавливается и машет мне рукой, но большую часть времени они не обращают на меня никакого внимания.

Их дом на дереве не такой красивый, как наш с Трэвисом: он сколочен из необработанных бревен, а в окнах нет стекол. Отсюда мне сложно различить, где заканчивается дерево и начинаются стены: ветви торчат отовсюду. По периметру дом окружает большая терраса, а от нее в разные стороны расходятся мостки, которые ведут к другим домам и платформам, образующим сеть над деревней. В еде мои близкие тоже недостатка не испытывают: я видела, как они смеются за обедом.

И хотя места у них предостаточно, почему‑ то они все живут под одной крышей.

Счастливая семья. Как на фотографиях в том альбоме.

Гарри и Джед однажды вынесли из дома большой стол, и теперь они едят на улице. Время от времени кто‑ нибудь из них закидывает голову и смеется. Гарри все чаще кладет руку на талию Кэсс и много времени проводит с Джейкобом, будто с родным сыном.

И хотя за стонами Нечестивых ничего не слышно, со стороны их жизнь выглядит намного радостнее и насыщенней, чем моя, а наш с Трэвисом дом кажется таким пустым и тихим…

Не то чтобы мы с Трэвисом поссорились и не разговариваем, вовсе нет. Однако мы начали понимать друг друга с одного взгляда и больше не нуждаемся в словах. Наш мир давно погрузился в тишину.

Каждый из нас пытается найти способ выбраться из этого дома, из этой жизни. Мы гадаем, как объединиться с остальными и сбежать из деревни. Моим ногам не терпится пойти по тропе, чтобы найти еще одни ворота, другую деревню, океан. Отыскать бывшую хозяйку этого дома и сказать ей, что о ней помнят.

Что ее жизнь имеет смысл.

* * *

Однажды утром я выхожу на балкон – доски уже нагрелись на жарком летнем солнце – и вижу на самом краю платформы Гарри: он машет мне рукой, а потом сцепляет пальцы в кружок, словно хочет что‑ то сказать.

Я вопросительно пожимаю плечами. Тогда Гарри начинает чертить в воздухе полный круг, и я по‑ прежнему в недоумении. Какое‑ то время он продолжает рисовать, а потом сдается и упирается руками в бока. Отворачивается и смотрит на меня из‑ за плеча. Я делаю то же самое.

Тогда Гарри трясет головой и смеется – это видно по опадающим и поднимающимся плечам. Наконец он машет мне на прощание и уходит к остальным, а я по привычке сажусь на пол, открываю банку с инжирным вареньем и намазываю его на свежий хлеб.

Болтая ногами в воздухе, я позволяю свежему ветру трепать подол моей юбки и оцениваю расстояние между нашим домом и забором. Между балконом и платформой Гарри. Оцениваю плотность толпы Нечестивых. И продолжаю упорно искать пути к отступлению, мечта об океане вновь и вновь заставляет мою кожу покрываться мурашками.

Я стараюсь не думать об альбоме с фотографиями. Я ни слова не сказала о нем Трэвису – еще подумает, что я опять завелась на пустом месте, как с тем зеленым платьем. Что я каким‑ то образом помешалась на прежних жителях этой деревни и их историях.

Интересно, знала ли та девочка с фотографий, что ее ждет? Догадывалась ли она о грядущей катастрофе? В глубине души мне хочется верить, что снимок на берегу был сделан после Возврата, что мать и ее дочь нашли укрытие где‑ то среди океанских волн.

Но нет, в их глазах совсем нет страха. А после Возврата страх поселился в душе каждого – страх смерти, которая всегда поджидает за забором. Ждет тебя, жаждет тебя.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, я принимаюсь разглядывать деревню. Пытаюсь представить, каково было гулять по этим широким улицам, как они выглядели, когда жизнь била здесь ключом. Наш дом возвышается над остальными постройками в конце улицы – небольшими, но аккуратными деревянными домиками. Невдалеке виднеются лавки и магазины, которые я заметила еще в первый день. На ветру качаются нетронутые вывески с названиями товаров на продажу: одежды, еды, услуг. Странно это: в нашей деревне всем необходимым жителей обеспечивали Сестры и торговли не было вообще.

Однако, сколько я ни смотрю, нигде не видно признаков поклонения Богу. Между домами и магазинами медленно бродят Нечестивые. Зрелище это слишком фантастическое и странное, поэтому я отворачиваюсь и снова принимаюсь наблюдать за Гарри, Джедом, Кэсс и Джейкобом.

Когда солнце поднимается выше и бьет мне в лицо, меня начинает мучить жажда. Я встаю и уже собираюсь уйти, как вдруг замечаю торчащую из стены стрелу. К древку плотно примотана записка.

Липкими от варенья пальцами я снимаю бумажку и разворачиваю. Мелким наклонным почерком Гарри там написано: «Есть контакт! » У меня вырывается смешок, который переходит в настоящий хохот, когда я оглядываюсь и замечаю вокруг балкона с десяток стрел, до них мне не дотянуться. Я так хохочу, что опираюсь руками на колени и едва не начинаю задыхаться от радости и облегчения.

Успокоившись, я встаю и вижу на краю платформы Гарри. Он машет мне и широко улыбается. Теперь понятно, что он пытался сказать: чтобы я обернулась и посмотрела на стену за своей спиной! Меня снова разбирает смех.

Даже издалека я вижу, как он горд собой. Горд, что наконец‑ то нашел способ достучаться до нас, пусть и не самый совершенный.

Я машу Гарри и прижимаю бумажку к груди. Интересно, что было в послании на первой стреле? Быть может, сначала он писал мне длинные письма, которые становились все короче с каждым неудачным выстрелом? Интересно, сколько Нечестивых внизу сейчас носят в себе стрелы с его планами на побег?

Теперь мне надо ответить. Я спускаюсь по лестнице на второй этаж и сбегаю на первый: Трэвис в кладовке, пересчитывает банки с консервами и делает пометки в журнале.

– Мы вышли на связь с остальными! – восклицаю я, размахивая бумажкой у него перед носом.

Трэвис слегка хмурится – наверное, моя радость, которую я сама толком не могу объяснить, немного его задела. Но потом, видя мою широкую улыбку, он тоже улыбается и отбирает у меня записку.

– Это от Гарри! Он привязал ее к стреле и выстрелил в наш дом. Промахнулся несколько раз, – говорю я. – И даже не несколько. Оказывается, меня обручили с самым плохим стрелком деревни!

Лишь когда это слово «обручили» срывается с моих губ, я понимаю, что сказала лишнее. Такое чувство, что отдельные буквы слова повисают в воздухе, как капли жира на поверхности бульона. Как данное обещание, которое нужно сдержать. Я смотрю Трэвису в глаза и вижу в них печаль. Горькое осознание, что, сколько бы мы ни прожили в этом пузыре, отгородившись от остального мира, у нас с Гарри есть общее прошлое. Нас связывают прочные узы.

– Трэвис… – Я не нахожу слов, чтобы успокоить его и все исправить.

– Что ты ему ответишь? – заполняя пустоту, спрашивает он и отдает мне бумажку.

– Не знаю, – говорю я.

Это чистая правда. В глубине души мне хочется написать Гарри длинное письмо и обо всем рассказать. В глубине души я помню нашу крепкую детскую дружбу, и церемонию Обручения, и ночь после… Я помню, как близки мы были к тому, чтобы навсегда стать мужем и женой.

Удивительно, но мне вдруг становится очень одиноко.

Это ужасно, я не должна так думать, тем более при Трэвисе. При Трэвисе, от прикосновений которого у меня колотится сердце и покалывает ладони. При Трэвисе, чье дыхание я слушаю по ночам, чей пульс отбивает ритм моей жизни…

Я роняю бумажку, и она с тихим шорохом опускается на деревянный пол. Трэвис оборачивается и хочет ее поднять, но я останавливаю его, сажусь рядом на пол и заглядываю ему прямо в глаза. Скольжу пальцами по лицу, вспоминая первый раз, когда смогла позволить себе такую свободу.

Моя близость мгновенно на него действует: я слышу это по сбившемуся дыханию, вижу по приоткрытым губам. По трепету ресниц, по застилающей глаза дымке желания…

Трэвис притягивает меня к себе, мимолетно касается губами и прижимает мою голову к плечу. Его объятия крепки, и я сразу понимаю, как сильно он во мне нуждается. Я замираю на груди у Трэвиса, позволяю ему зарыться в мои волосы. И закрываю глаза, по‑ прежнему чувствуя себя одинокой и потерянной. Отчасти я до сих пор не знаю, на какое будущее мы можем рассчитывать, сможем ли обрести здесь счастье. Да и разве имеем мы право на него рассчитывать, если, кроме нас, на свете никого не осталось? Ведь на нас лежит бремя огромной ответственности: мы обязаны продолжить род человеческий и заново отстроить мир.

Эта ответственность ложится мне на плечи неподъемным грузом. Ответственность за Трэвиса, за Аргуса, за Гарри, с которым я обручена: эти узы по‑ прежнему нас связывают, хотя мы и не успели завершить церемонию Браковенчания. Кажется, что этот груз – этот страх неудачи – вот‑ вот проломит мне грудь.

Я выскальзываю из объятий Трэвиса и ухожу не оглядываясь: не хочу видеть его вопросительный взгляд. Он не пытается меня остановить.

Я начинаю лихорадочно искать в доме бумагу, а затем дрожащими руками отношу небольшую стопку чистых листков в одну из спален наверху.

Я смотрю на белый лист, и меня сразу захлестывает волной слов, но я не знаю какие выбрать. Как передать смятение, что сжигает меня изнутри? Тогда я начинаю просто выплескивать все, что во мне накопилось, о чем я молчала, но давно хотела сказать Гарри. А потом Трэвису. Джед и Кэсс. Маме, папе, своей судьбе. Я спешно заполняю листы корявыми буквами, размазывая чернила и не обращая на это внимания.

Закончив, я отношу всю стопку на чердак и сажусь у стены, поставив рядом ящик со стрелами. Дрожащими, перепачканными чернилами пальцами я начинаю оборачивать каждую стрелу бумагой и перевязывать леской, которую нашла в коробке для рукоделия.

Затем я выхожу на балкон и прицеливаюсь. Всех детей в нашей деревне учили обращаться с оружием, и стрелять из лука тоже. Привычным движением я натягиваю тетиву, скольжу пальцами по древку и заряжаю стрелу. Надеюсь, бумага с леской не повлияют на траекторию полета…

Я отпускаю тетиву, и она с резким звоном возвращается на место, выбрасывая стрелу в воздух. Та летит по дуге и вонзается в голову Нечестивой.

Нечестивая падает и не встает. Я беру следующую стрелу с посланием и тоже отправляю ее в толпу мертвецов. Вновь и вновь я загоняю свои слова в головы Нечестивых, но они продолжают наступать, как ни в чем не бывало. Голод заставляет их двигаться дальше, перешагивая через обездвиженные трупы своих собратьев.

К тому моменту, когда у меня остается единственная стрела, на земле лежит двадцать поверженных Нечестивых. Но это лишь капля в море. Их даже не видно в толпе.

Я беру последнюю стрелу с запиской и выпускаю. Она летит прямо и вонзается в доски у ног Гарри, который все это время наблюдал за моей охотой.

Он наклоняется и снимает записку с древка, оставляя стрелу на месте. Разворачивает и читает. В письме я сообщаю, что у нас все хорошо, и спрашиваю, как они поживают. Не задумывались ли они о побеге?

И жду ответа.

XXV

– Они скоро прорвутся, – объявляет Трэвис, когда я возвращаюсь в дом.

Он сидит за пустым столом в просторной комнате на первом этаже и смотрит на дверь. Аргус замер рядом на полу, и Трэвис рассеянно чешет ему за ухом. Мы оба слышим толчки и царапанье Нечестивых, они не стихают ни на минуту.

– Ты же говорил, что мы в безопасности! – Я стараюсь ничем не выдать досады и все же чувствую себя преданной: он пообещал меня защищать, а теперь сдается?

– Мы оба прекрасно знали, что это не навечно, – отвечает Трэвис.

Но что он имеет в виду: только ли наши укрепления?

– Как ты понял, что Нечестивые скоро прорвутся? – тихо спрашиваю я, прижимая руку к доскам, что отделяют меня от внешнего мира. Они кажутся толстыми и прочными, однако пальцы чувствуют, как сильно прогибается дерево под натиском Нечестивых.

– По стону досок. Когда я здесь один, это единственный звук, который я слышу.

Я виновато роняю голову на грудь:

– Я хотела найти способ выбраться из дома. Но так ничего стоящего и не придумала.

– Понятно, – говорит Трэвис.

Я прикладываю палец к треснувшей доске:

– Переправить человека на платформу не самое сложное. Вся загвоздка… – Я умолкаю.

– В моей ноге, – заканчивает Трэвис.

Я киваю.

– И в Аргусе.

С губ Трэвиса срывается смех, больше похожий на стон. Он чешет нашего пса за ухом, а тот, жмурясь от удовольствия, прижимается к его ноге. Верный друг.

Сцепив руки за спиной, я поворачиваюсь к ним лицом:

– Я тебя не оставлю.

– Знаю.

– А голос у тебя такой, будто ты мне не веришь.

– Может быть. Но я верю.

– Мы выберемся.

Я хочу подойти и взять Трэвиса за руки, убедить его, заставить поверить, но тут он спрашивает:

– А что потом? Когда мы выберемся из дома?

– Сбежим из деревни и найдем выход из Леса, – спешно говорю я. – Как мы и хотели…

– Не мы, а ты, – перебивает Трэвис, пряча глаза.

Я с трудом сглатываю вставший в горле ком. Меня вновь начинает наполнять пустота, сердце трепещет в груди, дыхание становится частым и прерывистым. Я со стуком прижимаюсь спиной к двери.

– Трэвис, я тебя не понимаю. Мы ведь обсуждали этого с самого начала. Тогда, на холме, и в соборе, когда я рассказывала тебе про океан… – Я показываю на его ногу, и он накрывает ладонью больное место.

– Я хотел сделать тебе приятное, – говорит Трэвис. – На холме, когда мы наконец поцеловались, ты была нужна мне, как ничто другое. Ты была важнее деревни, важнее доверия брата и любви суженой. – Он морщится от этого слова, как будто съел что‑ то горькое. – И это по‑ прежнему так, ничего не изменилось. Ради тебя я готов пожертвовать всем остальным.

Он ставит локти на стол и прячет лицо в ладонях; пальцы тонут в волосах. Аргус скулит, огорченный плохим настроением хозяина и внезапной переменой атмосферы в доме.

– Почему же ты за мной не пришел? – выдавливаю я едва слышно и стискиваю кулаки, явственно ощущая, как меня вновь наполняют гнев, стыд и растерянность.

Долгое время Трэвис молчит. А потом спрашивает:

– Ты знаешь, как я сломал ногу?

Я качаю головой. Он никогда мне не рассказывал, а я не спрашивала – думала, все узнаю в свое время.

Не поднимая головы, Трэвис начинает:

– Все случилось из‑ за той башни, старой вышки на холме. Я часто забирался на нее, смотрел на Лес за забором и гадал, какой мир на самом деле. Разве может наша деревушка быть последним человеческим поселением в некогда огромной вселенной? Неужели мы последние люди на свете? Как Господь мог доверить нам будущее человечества? – Он поднимает глаза: – Среди нас нет ни Ноя, ни Моисея, мы не пророки. Почему он выбрал нас? И почему Сестры учат детей, что на свете больше никого не осталось, что за забором нет никакой жизни? Я забирался на башню и придумывал план побега.

Взгляд у Трэвиса становится отрешенный и далекий, словно он полностью ушел в воспоминания. Словно перед его глазами стоят знакомые виды с башни и знакомый ветер ласкает лицо.

– Ты знала, что в детстве я все время просил Кэсс пересказывать мне твои истории? Она смеялась над ними, не злобно, по‑ дружески и любя, как смеялась над всем остальным, пока не… – Он показывает на мир вокруг.

Я трясу головой:

– Но мои истории никогда не нравились Кэсс! Она их даже не запоминала.

– Еще как запоминала, ведь я постоянно требовал новых.

– Почему ты не просил меня? – шепчу я.

– Потому что ты принадлежала Гарри.

– Не всегда.

– Всегда, – заверяет меня Трэвис. – По крайней мере, в его представлении.

Я начинаю расхаживать перед дверью, затем по всей комнате.

– Почему тебя так интересовали мои истории? – наконец спрашиваю я.

– Потому что ты тоже знала о существовании внешнего мира. Мира за забором.

– И что?

– Мне была нужна твоя уверенность. Я хотел… – Он пожимает плечами. – Я хотел верить.

– Все равно не понимаю.

Трэвис внезапно хлопает ладонями по столу, так что мы с Аргусом подпрыгиваем на месте.

– В тот день я залез на башню, чтобы попрощаться с Лесом. Отказаться от детской мечты и принять новую жизнь. Забыть о внешнем мире. Забыть о тебе.

Я останавливаюсь:

– Что произошло?

– Было скользко, а я не смотрел под ноги. Думал только о тебе, о твоих историях про океан, о твоей непоколебимой вере. – Трэвис снова кладет руку на голову Аргуса и, не глядя на меня, добавляет: – Я поскользнулся.

Я потрясенно опускаюсь на стул:

– Я понятия не имела!

Он качает головой, по‑ прежнему глядя на Аргуса:

– Сломав ногу, первое время я бредил от боли и думал, что это Господь наказывает меня за неблагодарность. За мечты о чем‑ то большем, о жизни за пределами Леса. – Он поднимает голову и заглядывает мне в глаза: – Я уже хотел сдаться. Встать на путь истинный, каким бы он ни был. Но потом ты начала каждый вечер приходить ко мне в комнату и рассказывать про океан. Ты помогла мне вынести боль, и я уже не знал, чему верить. Не знал, искушаешь ты меня или показываешь истинный путь. – Он вытирает руками лицо. – Ты должна понимать, что Гарри всегда тебя любил. Ради тебя он был готов на все.

– Мне кажется, этого недостаточно.

Уголок его рта чуть вздрагивает словно в улыбке.

– Хотел бы я знать, кого из нас тебе достаточно, Мэри.

Трэвис надеется, что я начну возражать, попробую его переубедить. Он затаил дыхание и молча ждет моего ответа.

Но я только оглядываюсь на дверь, содрогающуюся под неумолимым натиском Нечестивых: им не терпится прорваться в наш мир. Их голод не ослабнет даже тогда, когда мы все умрем.

Я вздрагиваю и хлопаю рукой по ноге, подзывая Аргуса. Но тот не отходит от хозяина, а кладет голову ему на колени и вопросительно смотрит на меня.

Я вспоминаю, как ждала. С каждым вздохом и ударом сердца ждала, что Трэвис придет за мной.

– Я бы тоже хотела это знать, Трэвис. Но я не знаю.

– Верно.

Зато Трэвис знает. Он всегда понимал мои желания лучше, чем я сама.

Я думаю о своей матери. Она выросла на историях про океан и передала их дальше, но так и не отправилась на его поиски. А ведь она верила, всей душой верила в существование океана. С какой увлеченностью и дрожью в голосе мама рассказывала мне про жизнь до Возврата! Как берегла фотографию прапрабабушки!

Я ни разу не спрашивала ее, почему она не сбежала из деревни. Почему не отправилась на поиски. Почему не объяснила, что делать с этим ворохом воспоминаний, кроме как безропотно передавать их следующим поколениям.

Сейчас мне приходит в голову, что, возможно, ее остановили мы. Я и Джед. Однако в глубине души я понимаю: причина была в отце. Ей было достаточно нашего папы. Достаточно, чтобы счастливо и спокойно прожить всю жизнь за забором.

А потом он оказался по ту сторону. Лишь тогда мама решилась покинуть деревню, лишь тогда она захотела рискнуть. Ради любимого она была готова хоть целую вечность бродить по Лесу, терзаясь неутолимым голодом.

Но не ради океана. Не ради своей мечты.

– Что будем делать? – шепчу я, боясь услышать ответ.

Дом содрогается под натиском Нечестивых. Я подхожу к двери и подпираю ее спиной, словно это может помочь.

– Найдем способ выбраться и пойдем дальше.

Я киваю, и несколько минут мы оба молчим. Глядя друг на друга, но не видя. Оба затерялись в собственных мыслях и воспоминаниях.

– Думаешь, снаружи про нас знают? – наконец спрашиваю я и, видя растерянность на лице Трэвиса, поясняю: – Не Гарри и остальные, а те, кто живет за Лесом. За забором. Дальше по тропе. – Я показываю рукой на окна.

Трэвис пожимает плечами:

– Никогда об этом не задумывался. Я уйму времени потратил на размышления о побеге, но ни разу не думал о людях, которые могут знать о нашей деревне и пытаться ее найти.

Я стучу пальцами по двери, все еще сцепив руки за спиной:

– Интересно, Габриэль искала именно нас? Она знала о нашем существовании? Или шла по тропе наугад, как мы?

– Понятия не имею. Возможно, она просто сбежала из деревни, когда началось вторжение, как мы сбежали из своей.

Я запрокидываю голову, упираясь затылком в дверь, смотрю на потолок и думаю о той ночи, когда впервые обнаружила следы Габриэль на снегу.

– Раньше я всегда считала, что она покинула деревню по собственной воле, что у нее был твердый характер и она упорно шла к своей цели. Сидя в келье, я мечтала, как возьму с нее пример: вылезу в окошко и отправлюсь на поиски ее деревни.

Только тут я замечаю, что по моим щекам струятся слезы. Мне становится неловко.

– Там бы меня встретили с распростертыми объятиями и показали дорогу к океану, на берегу которого я бы обрела желанную свободу от Союза, Нечестивых, от правил, законов, клятв и обетов. Даже сейчас я это вижу, чувствую руки обнимающих меня людей, соленый ветер на губах… Мне так хотелось сбежать, – шепчу я. – Но потом мы попали сюда, и до меня дошло. – Я ударяюсь головой о дверь, вспоминая свое разочарование и досаду. – Я поняла, Габриэль сбежала от Нечестивых. Она вовсе не была героем или храбрым исследователем. Ей, как и мне, пришлось покинуть родной дом и искать убежище. – Я прикусываю губу и добавляю: – Это заставило меня задуматься, как бы все повернулось, если бы не вторжение. Ушла бы я из деревни или до конца дней ждала, когда ты придешь за мной?

Трэвис выпрямляется и смотрит мне в глаза. Я жду от него возражений или оправданий, но вдруг слышу странный звук. Мы оба озираемся по сторонам в поисках его источника.

Сначала раздается пронзительный скрип, потом громкий треск и хруст. Аргус начинает лаять, а дверь за моей спиной содрогается.

Трэвис хватает меня за руку и тащит за собой на лестницу. Аргус мчится следом, подгоняя нас и защищая. Не успеваем мы одолеть и половины ступеней, как раздается оглушительный грохот, и я закрываю уши руками, но все равно слышу стук когтей Аргуса по дощатому полу.

Дом оглашают громкие стоны. Снова что‑ то трещит, хрустит, кто‑ то сдвигает мебель.

В наш дом прорвались Нечестивые.

XXVI

Толкая Трэвиса вверх по ступеням, я оглядываюсь: комната внизу уже кишит Нечестивыми. Деревянные брусья, которыми мы укрепили дверь, разлетелись в щепки, и все новые мертвецы сочатся из дыры, точно кровь из раны.

В голове у меня каша. Как их остановить? Как им противостоять? Куда бежать? Где спрятаться? Как выжить? Я думаю одновременно о больной ноге Трэвиса, Аргусе, лестнице, чердаке и еще сотне вещей.

Трэвис ковыляет по коридору, пытаясь бежать, но ему мешает больная нога.

– Простыни! Хватай простыни! – кричу я.

Он без вопросов сворачивает в первую спальню. Я забегаю в другую и сдираю с кровати матрас. Он тяжелый и громоздкий, поэтому мне не сразу удается вытащить его из комнаты. Но в конце концов я бросаю его на лестницу и преграждаю Нечестивым путь.

Очень скоро они сметут и эту преграду. Они соберутся на лестнице и будут давить на матрас снизу, пока не выдавят его в коридор.

Я бегу к Трэвису и вырываю простыни у него из рук. Одну накидываю на Аргуса, который по‑ прежнему рычит, скулит и дрожит. Даже не думая его утешать, я связываю эту извивающуюся массу зубов и когтей в узел.

Закидываю его за плечо, поднимаюсь по лестнице на чердак и бросаю пса на пол. Он вырывается из простыни, как встрепанная птица, и забивается в угол, тараща глаза и прижимая уши к голове.

Я смотрю вниз: Трэвис стоит у подножия лестницы. Мир словно застывает, и лишь мое громкое сердцебиение отмеряет время. Я слышу Нечестивых, которые постепенно выдавливают матрас и начинают медленно продвигаться по коридору к Трэвису.

Он стоит, положив одну руку на деревянную ступеньку. В следующий миг он оглядывается и видит в коридоре мертвецов.

Я хочу развернуться, чтобы спуститься в коридор и помочь Трэвису, но он резко поводит головой: даже не думай.

Не зная, что еще предпринять, я бросаюсь к сваленному у стены оружию и хватаю топор с длинной рукоятью и обоюдоострым лезвием. Подтаскиваю его к люку и протягиваю Трэвису.

Он отпускает ступеньку лестницы и поднимает голову. Я и забыла, какие у него глаза. Зеленые у зрачка и светло‑ карие по краю радужки. А под левой бровью маленький шрамик.

Только Трэвис умеет так на меня смотреть. Его взгляд делает меня живой.

Прежде чем он успевает меня остановить, я, не обращая внимания на лестницу, спрыгиваю вниз и со стуком приземляюсь на одно колено.

Вырываю топор у Трэвиса и поворачиваюсь к Нечестивым.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒