Мария Васильевна Колесникова 10 страница

Максаржав поднялся с войлоков, задумчиво посмотрел в верхнее отверстие юрты, откуда лился солнечный свет, наконец спросил:

– Где барон Унгерн?

– Бежит сюда. Щетинкин гонится за ним.

– Я восхищен действиями Сухэ‑ Батора и Красной Армии и рад вашим успехам. Передай это Сухэ‑ Батору.

– Значит, ты согласен, отец?

Максаржав помолчал, потом сказал:

– Я всеми силами буду участвовать в этом благородном деле. Белые войска не пройдут ни на юг, ни на запад. Я уже давно веду с ними войну.

– Я всегда знал, что ты будешь с нами, отец! – произнес Сундуй‑ Сурэн радостно.

Максаржав вызвал цирика Доржи и сказал ему:

– Проберись в лагерь к Унгерну. Скажи князю Сундуй‑ гуну: народ простит ему все злодеяния, если он схватит барона и передаст его Щетинкину. Возможно, тебя ждет смерть.

– Я готов.

И снова монгольская степь. Серые юрты. Унгерн возлежал на подушках, возле него суетился князь Сундуй‑ гун.

– Эй, Доржи, принеси генералу кумыс, – распорядился Сундуй‑ гун. – Пусть несут борциги[7], баранину, гурэльтехол[8].

– Все будет исполнено! – Доржи заговорщически подмигнул князю.

– Наконец‑ то я снова дома, – произнес Унгерн расслабленно. – Спасибо, Сундуй‑ гун, за верность. Все покинули меня. Резухина убили солдаты. Хороший был генерал. Я решил возвести на ханский престол тебя. Сундуй Первый… А? Неплохо?

Сундуй‑ гун стал часто кланяться.

– А пока будем прорываться на юг, в Гоби. Соберем силы…

– Мужчина семь раз падает и восемь раз поднимается.

– Недурственно, – одобрительно сказал барон.

– Высокочтимый барон, я давно хотел познакомить вас со своими новыми друзьями…

Что‑ то в голосе князя насторожило Унгерна, он поднял голову. Затем безразличным тоном произнес:

– Я буду рад приветствовать твоих друзей.

– Эй, вестовые! – крикнул Сундуй‑ гун. Вошли вестовые.

На пунцовых губах Сундуй‑ гуна заиграла загадочная улыбка, в узких глазах был недобрый смех. Унгерн потянулся к оружию, заткнутому за пояс, но князь неожиданно сделал скачок и навалился толстым животом на барона.

– Вяжите белую собаку!..

Унгерна опутали веревками. Сундуй‑ гун спокойно просунул пальцы в его потайной нагрудный карман и извлек пузырек с ядом.

– Уложите господина барона на телегу. Мы отвезем его в подарок красному богатырю Щетинкину.

Девятнадцатого августа Щетинкин направил командиру 104‑ й бригады донесение:

«Доношу, что авангардом кавгруппы захвачены пленные монголы, 90 человек, в том числе и барон Унгерн, коих при сем препровождаю. Вся банда разбилась на части, кои преследуются. Высланы разъезды для преследования; подсчет трофеев производится, преследование продолжается. Начотряда военком Щетинкин».

В боях с казаками Резухина Константин Рокоссовский был тяжело ранен: пуля перебила кость ноги. Сдав дивизион своему заместителю Павлову, Рокоссовский отбыл в госпиталь, в Мысовку, где находился целых два месяца. Нужно было лежать еще, но Рокоссовский не утерпел, сбежал. С небольшим отрядом решил догнать свой дивизион. Еще в Троицкосавске Константин Константинович получил приказ о развертывании его дивизиона в кавполк и подчинении ему отряда Щетинкина.

И вот они встретились в монгольской степи – тридцатипятилетний Щетинкин и двадцатипятилетний Рокоссовский. Суровые, закаленные воины.

Получив приказ передать отряд в распоряжение Рокоссовского, Щетинкин собрал своих партизан и объяснил, что их отряды вливаются в новую часть. Вот он, командир этой части, дважды награжденный орденом Красного Знамени! Первый орден получил за бой под станицей Вахоринской, второй – за бой под станицей Желтуринской – места, знакомые партизанам…

– Большая честь быть под началом такого отважного командира! – закончил Петр Ефимович.

Они обнялись перед строем. Вновь сформированный полк двинулся к монгольско‑ советской границе. Под сильной охраной катил по степи крытый фургон.

– Он там? – спросил Рокоссовский.

– Теперь за его доставку отвечаете вы! – сказал Щетинкин с хитроватой улыбкой. – А я могу немного подремать в седле…

Последний барон пойман, сидит в клетке…

Так для Щетинкина закончилась гражданская война. В наградном листе командования 5‑ й армии и Реввоенсовета Республики отмечались его заслуги:

«Огромные успехи партизанских действий т. Щетинкина, достигнутые им в районе Минусинска в марте 1919 года, в значительной мере содействовали полному разгрому и массовой сдаче в плен армии Колчака. В августе 1921 года своими действиями против отряда. Унгерна содействовал захвату в плен Унгерна…»

– Петр Щетинкин… – сказал Фрунзе. – Сибирский Чапаев. Я очень хорошо его помню. Можно сказать еще: своими действиями на чонгарском направлении содействовал разгрому Врангеля.

Всего этого не знал Петр Ефимович. И наградного листа не читал. Радовался: конец войне!..

На допросе в штабе 5‑ й армии в Иркутске Унгерн вел себя нагло, вызывающе.

– Суверенитет Монголии?.. – разглагольствовал он. – Я о нем не думал. Я мыслил судьбы Монголии только в подчинении маньчжурскому хану. Это вполне удовлетворило бы верхи Монголии, а о низах я и не думал, ибо полагаю, что они существуют затем, чтобы ими повелевать.

Во время слушания дела барона Унгерна Чрезвычайным военным трибуналом в Новосибирске общественный обвинитель Емельян Ярославский как бы подвел черту под гражданской войной. Он говорил:

– Суд над бывшим бароном Унгерном является судом не только над личностью барона Унгерна; он является судом над целым классом общества, который привык властвовать, который от этой власти не может отказаться и хочет ее удержать, хотя бы для этого надо было истребить половину человечества!

Так думал и Щетинкин. Все события, начиная с баррикад Пресни, теперь предстали для него в их внутренней, железной взаимосвязи; даже мировая война включалась в эту гигантскую социальную схему.

Чрезвычайный суд РСФСР приговорил Унгерна к смертной казни. Барон был расстрелян в Новосибирске.

Сухэ‑ Батор и Щетинкин в сопровождении командиров, красноармейцев и красных цириков ехали по степи. Широкая долина, сквозящая сухой синевой, была покрыта высокими травами. Доносились звуки моринхура[9]. Низкий мужской голос пел:

Пусть сияет имя доброе твое!

Пусть хашаном будет у тебя долина,

Пусть играют дети и внучата в юрте,

Табуны пасутся на степных просторах…

Живи долго, как в горах марал…

Всадники остановились на холме, неподалеку от монастыря Гандана. Здесь же на холме выстроились красноармейцы и красные цирики. За ними чернела огромная толпа жителей Урги. Раздался возглас:

– Едет, едет!..

По степи катила карета. Вот карета остановилась, и из нее вышел Максаржав. На нем была буденовка о красной звездой, гимнастерка с «разговорами» и петлицами. Ординарец подвел к нему иноходца в серебряной сбруе. Максаржав легко вскочил в седло. Подъехал к Сухэ‑ Батору, доложил:

– Товарищ главком, задание партии и народного правительства выполнено: Западная Монголия очищена от врагов.

– Товарищ Максаржав, – отозвался Сухэ‑ Батор, – народное правительство Монголии присваивает вам звание народного героя и назначает вас на пост военного министра!

Они обнялись.

Подъехал Щетинкин. Сухэ‑ Батор уступил ему место.

– Щетинкин! – Забыв об официальности момента, Максаржав сжал в объятиях Щетинкина. Они похлопывали друг друга по спине, смеялись. Но пора было вернуться к церемонии. Щетинкин приложил руку к козырьку шлема.

– Товарищ народный герой, булатный богатырь Максаржав, герой гражданской войны! Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет, высоко ценя ваши заслуги в совместной борьбе по разгрому общего врага, наградил вас орденом боевого Красного Знамени. Поздравляю!

Он приколол орден к гимнастерке Максаржава.

Красноармейцы и цирики приветствовали Максаржава продолжительным «ура».

– А правда, что вы отказались от всех титулов? – спросил Щетинкин, когда они остались наедине.

– Зачем революционеру титулы? – спросил Максаржав и усмехнулся.

Максаржав при жизни превратился в легенду. О человеке, которого Щетинкин знал близко, рассказывали невероятные истории, какие рассказывают разве что про богатырей древности, наделяя их сверхъестественной магической силой. Говорили, будто пуля его не берет: участвовал в тридцати боях – и не убит! Будто бы во время боев в Суланкере Максаржав вынул из‑ за пазухи еще горячую пулю от винтовки и выбросил ее. Всех поражала его военная проницательность: он легко разгадывал замысел врага и всякий раз упреждал его. Вступал в бой в старинной шапке товь, в коричневой шелковой курме; идя в атаку, передавал свое знамя одному из коноводов, а сам вместе с цириками вступал в драку. Другие военачальники обычно оставались при знамени и наблюдали за ходом сражения с высокой горки. В мирное время он считался тихим, добродушным. А накануне битвы становился резким, требовательным, даже вспыльчивым. В такие часы его страшились.

Случалось, во время похода к нему специально приезжали верующие, чтобы поклониться и преподнести дары: все были уверены в том, будто накануне боя, ночью, клинок Хатан Батора сам выходит из ножен. Он понимал простых людей, не отказывался от их скромных подарков, в свою очередь одаривая каждого во сто крат.

Дни Максаржава были заполнены походами, службой, обучением цириков. Он стремился сделать монгольскую армию современной, внимательно слушал русских инструкторов. Но у него выработалась и своя тактика. Перед атакой строил боевые порядки своих полков и эскадронов таким образом, чтобы они двигались на определенной дистанции, а не скученно. Большое значение придавал разведке, захвату и угону вражеских лошадей. Полк состоял из трех или четырех эскадронов – это двести конников. У каждого цирика было по два коня. Хатан Батор не терпел грязи. Обнаружив в юрте или палатке грязь, раздраженно говорил цирикам:

– Грязь унижает достоинство воина. В грязи сидят все болезни.

Следил он и за питанием бойцов. На десять цириков в день отпускался один баран, а на пятьдесят – один бык. «Так воевать можно», – думал Щетинкин, припоминая голодные дни тяжелого перехода до Белоцарска.

Однажды они с Максаржавом выехали в воинскую часть. Приезд военного министра – событие. И вот военный министр подошел к группе цириков, которые пытались завьючить верблюда. Верблюд противно ревел, плевался, пытался встать на ноги. Подошел Максаржав – и произошло чудо: верблюд сразу утихомирился. Хатан Батор что‑ то говорил ему, вынул из сумки мешочек с солью. Потом показывал, как нужно накладывать на бока и спину верблюда потники и как навьючивать груз. Лица цириков и их командиров побагровели от стыда. А Максаржав заставил их навьючивать тюки; обнаружив малейшую неаккуратность, сердился. А заметив расседланных коней, сказал командирам:

– Сегодня очень жарко. В такие дни на перевалах расседлывать коней нельзя: могут простудиться и заболеть. В безветренную пасмурную ночь тоже расседлывать не следует. А вот когда подует ветер, принесет прохладу – тогда расседлайте. Знайте: если в небе парит орел, ветер не перейдет в бурю…

Щетинкин попытался было завьючить верблюда, но у него ничего не вышло, и это вызвало общий смех. Смеялся и он сам. Во всем требуется сноровка…

– А мы намеревались подарить вам быстроходного верблюда, – говорил Хатан Батор, вытирая набежавшие от смеха слезы.

– Был бы верблюд – остальное придет само собой. Поручу Иванову ездить на нем, – весело отозвался Петр Ефимович.

О личной жизни Максаржава Щетинкин знал мало. Однажды Хатан Батор пригласил его к себе в гости. Петр Ефимович уезжал на Родину, у обоих выдался свободный час.

Максаржав жил в юрте. Неподалеку, за частоколом, находилась юрта Сухэ‑ Батора.

– Я родился в юрте, – сказал Максаржав, – в доме жить не могу: задыхаюсь. Привычка.

Юрта была просторная, белоснежная. В открытое верхнее отверстие шел с гор Богдо‑ ула смолистый воздух. Тут все было по‑ монгольски. Даже мясо Петру Ефимовичу приходилось отрезать у своих губ тем самым ножом, который подарил ему Максаржав тогда, под Белоцарском.

Жена Максаржава Цэвэгмид была приветливой, улыбчивой. Как‑ то не верилось, что эта стройная, моложавая женщина родила Хатан Батору десятерых детей.

Щетинкин обратил внимание на семейный алтарь, где стояли бронзовые статуэтки богов. Наверное, в богов верила Цэвэгмид, а Максаржав относился к этому терпимо. Лам‑ монахов глубоко презирал, считая их бездельниками и обманщиками. Он был духовно здоровым человеком, в чудеса не верил, в некие перерождения – тоже. Особый смех у него вызывали утверждения ученых лам, будто в прошлых жизнях Будда восемнадцать раз был обезьяной и два раза – боровом.

– Слышал, будто есть хорошие религии, есть плохие, – говорил он. – Религия не может быть хорошей, она заставляет человека верить в помощь богов, лишая его тем самым личного мужества. Противно видеть, когда здоровые молодые люди, вместо того чтобы трудиться или служить в армии, бормочут в своих дацанах «Ом мани», или:

Наму будгяа,

Наму дармаяа…

Щетинкина усадили на почетное место, на котором обычно сидит сам хозяин. Петр Ефимович хоть и бывал до этого в юртах, но его интересовало, как живет Максаржав. Справа от входа – большая железная кровать с шишечками, застланная атласным одеялом. Над ярко раскрашенными сундуками – портреты Ленина и Калинина, фотографии родственников. Сидели за низким столиком на туго свернутых кошмах. Жена Максаржава Цэвэгмид, миловидная черноглазая женщина, поднесла Щетинкину пиалу с чаем, держа ее двумя руками. Он принял ее так же церемонно, обеими руками. Кирпичный чай без сахара был черный как деготь. Чай пили небольшими глотками, не торопясь. Петр Ефимович вспомнил, что точно таким чаем угощал его Максаржав в своем шатре‑ майхане близ Белоцарска. Хатан Батор улыбнулся. Сказал:

– Все было совсем недавно. И так давно…

– У нас принято говорить: все хорошо, что хорошо кончается.

После чая начался обед. Петру Ефимовичу сам Хатан Батор подал лучшие куски, вынув их из дымящегося котла: баранью лопатку и крестец. После мяса Цэвэгмид подала в пиалах суп‑ хоршо. Суп заедали молочными пенками, пили из серебряных пиал кумыс.

Щетинкин знал главную беду Монголии: почти треть ее населения, молодежь, была загнана в монастыри, а их насчитывалось несколько сотен, а то и тысяч. Лучшие земельные угодья принадлежали духовным владыкам.

– Теперь народ проснулся, землю, пастбища отберет, – говорил Максаржав.

В общем‑ то немногословный, он любил говорить о политике, даже начинал спорить с теми, кто с ним не соглашался. Он мог терпеливо слушать, спорить. Но становился нетерпимым, если кто‑ то пытался вмешиваться в его дела. Тут пощады не было даже любимой жене. Однажды Цэвэгмид посетовала:

– Ты совсем не бываешь дома. То ты воюешь на южной границе, то на западной. Я очень беспокоюсь за тебя.

Свидетелем этой сцены был Сундуй‑ Сурэн, который лежал на войлоке, притворившись спящим. Максаржав вспылил, сказал строго:

– Жена не должна вмешиваться в государственные дела мужа.

Таким был народный герой Хатан Батор Максаржав, прославленный полководец монгольской революции, новый друг Петра Щетинкина.

О чем они говорили в последний вечер? Да ни о чем. Им приятно было сидеть вот так, вдвоем, в мирной тишине, осознавать, что главное дело их жизни сделано. Ну а то, что будет – может быть или не быть – не так уж важно… Люди общаются не словами, а душой, пониманием важности момента. А слова каждый произносит про себя.

Вышли из юрты. Бескрайняя ночь тяжело лежала, распластавшись над горами и котловиной, в которой утонул город. На холме, в северо‑ западной стороне, мрачно проступал силуэт гигантского пирамидального храма с крылатой крышей. Заливисто лаяли собаки. Лишь редкие огоньки в окнах домов да звезды освещали глухую, как стена, темень.

Странное чувство овладело Щетинкиным: он вдруг ясно осознал, что в самом деле завершилось главное в его беспокойной биографии. И словно бы все последние годы не сам он продвигался вперед, а что‑ то неукротимое вело его. Окопы германского фронта, тысячи смертей, потоки крови, Ачинск, борьба с контрреволюцией, Баджей, переход через горящую тайгу, бои за Белоцарск, врангелевский фронт, встреча с Ильичем, поход в Монголию, погоня за Унгерном…

…Наутро он покидал Ургу. Был удивлен и обрадован, когда увидел Максаржава. Пришел попрощаться…

– Здесь не прощаются, – сказал Хатан Батор, посмеиваясь. – Для прощания существует специальное место.

Он пригласил Щетинкина в свою машину. Когда отъехали от Улан‑ Батора километров тридцать на север, военный министр приказал остановить машину. Они поднялись на высокий холм, откуда на многие километры просматривалась степь.

– Прощальная горка. Так называется эта сопка… – произнес Максаржав с печалью в голосе.

Здесь они и простились. Щетинкин уезжал в Москву, и обоим казалось: простились навсегда.

Максаржав в самом деле подал правительству заявление, в котором говорилось:

«Народное правительство ликвидировало тиранию и предоставило нашему народу подлинную свободу, положив начало просвещению и прогрессу. В соответствии с идеалами народной власти настоящим отказываюсь от присвоенных ранее мне титулов бейса, чин‑ вана, а также от княжеского титула. Как член Народной партии, верный своим клятвам, я заверяю партию, что буду и впредь, не жалея своей жизни, бороться за дело народа».

Государственные умы стали в тупик: получалось, будто у прославленного полководца отбирают все его титулы, некоторые из которых были присвоены ему опять же народным правительством. Вскоре выход был найден:

«Считая необходимым отметить подвиги Максаржава и руководствуясь существующими правилами награждения соотечественников и иностранцев, народное правительств во постановило наградить Максаржава тысячей ланов и добавить к его званию Хатан Батора слово «ардын» (народный) и впредь именовать его «Народный Несокрушимый богатырь».

Максаржав только развел руками.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒