Мария Васильевна Колесникова 8 страница

Вскоре стало ясно – в Иркутск дороги нет: там восстание! Большевистский губком потребовал у генерала Жаннена, который распоряжался продвижением эшелонов на Сибирской магистрали, выдачи Колчака, Пепеляева и «золотого эшелона». Колчак очутился в ловушке. И вот наступил он, роковой момент: «ближайшее окружение», вскормленное им, потребовало от адмирала подписать указ о сложении с себя звания «верховного» и передать власть генералу Деникину! Пришлось подписать указ. «Колчакия» перестала существовать. Но Деникин так и не узнал о том, что возведен в ранг «верховного правителя России»: его войска, разбитые Красной Армией, бежали в черноморские порты, а самому Деникину пришлось под давлением союзников передать «белое дело» Врангелю. Когда Жаннен попытался было торговаться с Иркутским губкомом, ему заявили: будут взорваны кругобайкальские железнодорожные туннели и войска самих союзников, а также белочехов окажутся отрезанными от Дальнего Востока и владивостокского порта. Вагон Колчака находился в Нижнеудинске. Кто‑ то вспомнил про урянхайцев, которых в свое время оставил в колчаковском штабе Лопсан Чамза: они проведут неведомыми тропами через горные перевалы в Монголию… Адмирал сразу оживился. Вот он, перст судьбы.

Урянхайцев нашли сразу же, и они согласились провести маленький офицерский отряд в Западную Монголию.

– Вам нужно отдохнуть перед трудной дорогой, – посоветовал адмиралу его адъютант Трубчанинов. – Выступаем ночью… Я разбужу.

Адмирал забылся тяжелым сном. Разбудил адъютант – лицо белее мела.

– Нас предали!

Их в самом деле предали: задолго до назначенного часа «ближайшее» офицерское окружение покинуло эшелон. Исчезли и урянхи.

– Это все!.. – трагически прошептал Колчак.

Адъютант был другого мнения.

– Мы переоденемся в солдатские шинели и затеряемся среди чехов…

Адмирал рассмеялся горьким смехом.

– Увольте, полковник. Я не опереточный злодей, чтоб переодеваться. Спасать жизнь? Зачем? Оставьте меня с моим Буддой… Нужно уметь с достоинством покоряться судьбе, если «в туманную даль улетели мечты…».

И он застыл в безучастной неподвижности, наконец сказал адъютанту:

– Жена пишет из Парижа: там осенью была у Порт‑ Версаль собачья выставка. Софи купила двух породистых итальянских вольпини…

Адъютант на цыпочках вышел из купе.

Главком союзными войсками в Сибири (а тут было, не считая чехов, более шести тысяч англичан и канадцев, более тысячи французов, свыше восьми тысяч американцев и – особая статья – восемьдесят тысяч японцев) генерал Жаннен не на шутку испугался угрозы Иркутского губкома – когда поезд с Колчаком прибыл в Иркутск, чехи по указке генерала передали бывшего «верховного правителя» и его председателя совета министров Пепеляева большевистским дружинникам.

На этом можно было бы поставить крест на колчаковщине, если бы не брат премьера генерал Анатолий Пепеляев. Он со своей 1‑ й Сибирской армией занял Томск, Ачинск, Красноярск, надеясь на какое‑ то чудо, может быть на взятие Иркутска отрядом Каппеля. Пепеляевых в Сибири называли «братьями‑ разбойниками». Анатолий Пепеляев решил срочно заслать в Иркутск своих людей и поднять там контрреволюционное восстание, освободить брата. Судьба Колчака его не волновала. Теперь ему, облагодетельствованному бывшим «верховным», казалось, будто именно Колчак вовлек их в эту авантюру. Кое‑ что Анатолию Пепеляеву удалось: он подготовил нападение на тюрьму, где сидели Колчак, Пепеляев и Темирева. Контрреволюционное восстание было приурочено к шестому февраля. Обо всем стало известно в штабе 5‑ й армии. Член РВС 5‑ й армии и председатель Сибирского ревкома направил в исполком Иркутского Совета срочную телеграмму:

«Ввиду движения каппелевских отрядов на Иркутск настоящим приказываю вам: находящихся в заключении у вас адмирала Колчака, председателя совета министров Пепеляева с получением сего немедленно расстрелять».

…Тридцатая дивизия 5‑ й армии безостановочно катилась на восток. С помощью партизан Кравченко и Щетинкина Тридцатая, Двадцать седьмая и Тридцать пятая дивизии заняли Мариинск. Впереди был Ачинск… Дивизию вел Альберт Янович Лапин. Выглядел он солидно: несколько медлительный, крупный, с широким красивым лицом, он казался воплощением силы и мужества. Происходил из семьи латышского рабочего‑ текстильщика Яна Лапиня. Альберт пошел по стезе отца: вначале был простым рабочим, потом стал мастером. Под Челябинском его тяжело ранило: пуля застряла в позвоночнике. Тогда Лапин командовал полком, а до этого был комиссаром разведотдела штаба 5‑ й армии.

Историю своего начальника рассказал Щетинкину и Кравченко командир 88‑ й бригады Иван Грязнов. Так вот, врачи сделали категорическое заключение: пулю из позвоночника извлекли, но к военной службе Лапин непригоден!

– Не мог он смириться с таким поворотом судьбы, – рассказывал Грязнов. – Потребовал, чтоб вернули в строй. И добился своего: назначили начальником Тридцатой дивизии.

Страшен был этот поход дивизии: лютые морозы, непролазные сугробы, вьюги, мгновенно заметающие железнодорожные пути. Правая колея забита брошенными белогвардейцами эшелонами. Тайга во все стороны, глухая, непроходимая. Но это все было бы с полбеды, если бы не «эшелоны смерти». Эшелоны тифозных колчаковцев, они сдавались без боя. На полустанках и станциях – штабеля трупов. Умерших от сыпного тифа даже не сжигали. Началась эпидемия среди красноармейцев – почти треть состава лежала в тифу.

А продвижения частей задерживать было нельзя… Лапин выбивался из сил… Особенно сложно было с военнопленными – их насчитывалось десятки тысяч. В плен попали англичане и французы, из иностранных миссий при Колчаке. Их заставили засвидетельствовать факты белогвардейского террора, присутствовать при осмотре трупов зверски замученных колчаковцами красноармейцев и местных жителей, сочувствовавших Советской власти.

У Ачинска части 30‑ й дивизии вновь настигли основные силы колчаковцев. С бригадой Грязнова наступал дивизион Константина Рокоссовского.

– Преклоняюсь перед мужеством и волей Лапина, – сказал Александр Диомидович.

– Он выглядит очень молодо, хоть и прошел такой длинный боевой путь, – заметил Щетинкин.

– Он в самом деле молод, – отвечал Грязнов, – ему недавно исполнилось двадцать.

Щетинкин не поверил.

– Двадцать?! Весь израненный – и начальник дивизии, идущей в авангарде армии?.. А сколько тебе, Иван Кесарьевич?

Грязнов смутился.

– Мы с ним ровесники.

Щетинкин и Кравченко расхохотались.

– Ну, Петро, в сравнении с ними мы с тобой прямо‑ таки глубокие старцы!

– Революция – дело молодое, – раздумчиво произнес Щетинкин, – и генералы у нее должны быть молодые… Вон Рокоссовскому – двадцать три…

Тужили о своих годах «глубокие старцы» – тридцатичетырехлетний Щетинкин и сорокалетний Кравченко. Петр Ефимович припомнил давний разговор с Матэ Залкой, который успел в мировую войну получить двенадцать ранений. А сейчас Матэ, как и Рокоссовскому, двадцать три! Люди рано созревают – время такое…

Снега и снега Сибири, колючий морозный ветер. Неуютная студеная ночь под новый, 1920 год. Кравченко и Щетинкин подтянули свою Первую Енисейскую дивизию к Ачинску. Здесь они совсем неожиданно встретили отряд Матэ Залки, подошедший со стороны Красноярска. Начдив Лапин стянул под Ачинск крупные силы.

Атака началась со всех сторон. Первым в город ворвался кавдивизион Константина Рокоссовского. Белые не выдержали натиска, сдались.

Щетинкин и Кравченко шли по знакомым улицам города, ставшего родным. Постояли на площади перед двухэтажным зданием совдепа, который снова взял власть в свои руки. Только не было больше Саросека… Они ни о чем не говорили. И конечно же, не мог знать Петр Ефимович, что находится на том самом месте, где ему будет установлен памятник. Да скажи ему такое какой‑ нибудь прорицатель, он дружески надвинул бы кудеснику шапку на глаза: «По миру ходи, а хреновину не городи!.. Памятники генералиссимусам ставят. А Петруха‑ плотник обойдется как‑ нибудь».

…У станции Большой Кременчуг основные силы белых попали в окружение и были разгромлены. Лапин повел свои войска на Красноярск, где началось восстание рабочих против колчаковцев. Шестого января Красноярск взяли! Первым в город опять же ворвался дивизион Рокоссовского. Во взаимодействии опять же с партизанами Щетинкина, Кравченко и Матэ Залки. В районе Красноярска прекратила существование армия Колчака. Ее больше не было, полумиллионной армии белогвардейцев и интервентов, самой сильной армии контрреволюции.

– Этак и до Читы доберемся! – торжествовал Кравченко, когда взяли Иркутск.

– Говорят, там засел атаман Семенов. А генерал Розанов удрал во Владивосток…

…При бегстве из Омска «верховный правитель» прихватил с собой и золото – золотой запас государственного банка – пятьдесят одну тонну, половину всех государственных запасов России. Этим золотом Колчак расплачивался со странами Антанты и с японцами за вооружение и снаряжение, растранжирив таким образом двести пятьдесят миллионов рублей! Партизаны и восставшие рабочие, захватив «золотой эшелон», загнали его в тупик, опутали колючей проволокой, стрелки подъездного пути разобрали, из колес вагонов вынули подшипники и поставили сильную охрану. В телеграмме в адрес Омского ревкома Ленин распорядился:

«Все золото в двух поездах, прибавив имеющееся в Омске, немедленно отправьте с безусловно надежной, достаточно военной охраной в Казань для передачи на хранение в кладовые губфинотдела».

Ильич успевал заботиться обо всем.

Как потом слышал Щетинкин, будто бы охрану «золотого эшелона» по пути следования в Казань поручили командиру Красноярского интернационального батальона Матэ Залке. Вначале «золотой эшелон» был доставлен в Ачинск 262‑ м Красноуфимским стрелковым полком и передан под охрану интернационалистам. Якобы Матэ Залка и его бойцы доставили «золотой эшелон» до места назначения, то есть в Казань, в полной сохранности.

Так ли все было, Петр Ефимович не знал, но с той поры след Матэ Залки потерялся.

Общеизвестным сделался другой факт: главнокомандующий всеми союзными оккупационными войсками в Сибири французский генерал Жаннен вывез за границу около трехсот ящиков, в которых находились… царские реликвии; среди всего прочего – мизинец от женской руки с перстнем (якобы палец бывшей царицы). Реликвии Жаннен пытался продать правительствам Антанты, но покупателей не нашлось. Правители Франции и Англии резонно заметили генералу:

– Надо было вывозить золото!

Еще седьмого февраля того же года закончилась короткая и бесславная карьера адмирала Колчака: он был расстрелян. Постановление Военно‑ революционного комитета привела в исполнение специальная команда в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии Чудновского и коменданта города Иркутска Бурсака. Но на свободе оставались другие министры колчаковского правительства. Бурсаку и Щетинкину пришлось вылавливать их по всей необъятной Сибири. Помогало местное население. Сибирский ревком РСФСР назначил Петра Ефимовича Щетинкина членом Чрезвычайного революционного трибунала, который судил задержанных министров. Суду были преданы двадцать три активных деятеля колчаковщины. Судебный процесс начался двадцатого мая 1920 года в Омске, заседания проходили в железнодорожных мастерских в присутствии тысяч рабочих, красноармейцев и делегатов районов, пострадавших от колчаковцев.

Внимание обвинителей было сосредоточено на четырех фигурах: министре иностранных дел Червен‑ Водали, министре труда меньшевике Шумиловском, министре путей сообщения Ларионове и директоре бюро печати при «верховном правителе» самарском кадете Клафтоне. Подсудимые обвинялись в

«бунте и восстании, при помощи и поддержке иностранных правительств, против власти рабочих и крестьян с целью восстановить старый строй, в организации истребительной вооруженной борьбы против советской власти, в организации системы массовых и групповых убийств трудового населения, в расхищении и передаче иностранным правительствам достояния Советской республики…».

Речь главного обвинителя, известного знатока права, профессора‑ юриста, звучала спокойно, деловито, но в этом спокойствии чувствовалась беспощадность и бескомпромиссность. То был суд народа, обвинитель говорил устами народа.

Бывший «рабочий министр» Шумиловский сидел на скамье подсудимых, опустив голову. Боялся смотреть в гневные лица рабочих, чьи интересы предавал холодно и расчетливо. Он зарос рыжеватой щетиной и казался покрытым ржавчиной. Пенсне безвольно висело на черном шнурочке. Кем был Шумиловский до прихода Колчака к власти? Щетинкин поинтересовался. Вид интеллигентный, лицо узкое, руки тонкие, длинные, «чахоточные». Значительность ему придавала буйная шевелюра, кудлатая, словно бы никогда не чесанная. Говорили, с делегатами от рабочих, недовольными колчаковскими порядками, он здоровался за руку, внимательно их выслушивал, обещал все уладить. А выпроводив делегатов, вызывал воинские части и устраивал облавы на заводы и рабочие слободки. По его указке были расстреляны и повешены тысячи рабочих активистов. Даже у кадетов и монархистов его жестокость не всегда находила поддержку. Выходцы из правящих классов былой России относились к нему с плохо скрываемым презрением. К «рабочему делу» он никогда никакого отношения не имел, да и не нужно оно ему было, выходцу из мелкобуржуазной среды, это «рабочее дело». На заседаниях правительства он твердо заявлял, что основная задача министерства труда – искоренение большевизма и октябрьских завоеваний пролетариата. «Экая ты вошь ничтожная, но вошь тифозная, опасная…» – с презрением думал Щетинкин. Каждый из этих колчаковских псов заслуживал высшей меры. Щетинкин меньше всего думал об участи подсудимых – каждый из них получит по заслугам. Суд был некой итоговой чертой: Красная Армия разгромила белогвардейские полчища, вооруженные капиталистами Англии, Америки, Франции и других держав! «Белое дело», столкнувшись с «рабочим делом», потерпело крах!.. Это и есть главный итог. Ставленнику Антанты Колчаку не помогла даже опора на зажиточные, кулацкие слои населения Сибири. Советская власть победила. Щетинкину казалось: победили навсегда…

– Куда теперь, Петр Ефимович? – спросил его двадцатичетырехлетний Иван Бурсак, когда трибунал закончил работу. – Вернетесь в армию или на мирную работу?

Щетинкин рассмеялся.

– Да вроде навоевались. Сыт по горло. Вот назначили уполномоченным центральной комиссии по восстановлению хозяйства в Енисейской губернии. Не отпускают в армию: избрали заместителем председателя уездного исполкома, членом Енисейского губисполкома – попробуй тут оторваться в армию! А ты, Иван Николаевич?

– Куда партия направит.

– Вот‑ вот, и я так рассуждаю: куда партия направит.

И обоим показалось, будто началась новая, мирная полоса в их жизни.

Вскоре, когда возник Польский фронт, Щетинкин и Кравченко простились: Александр Диомидович с добровольцами‑ партизанами уезжал на запад. Расставание было овеяно печалью и радостью воспоминаний. Удастся ли свидеться еще?.. Фронт, как бы он ни назывался, Минусинский или Польский, остается фронтом, с его оправданными и неоправданными смертями, с тяжелыми ранениями. И никто не вспомнил о том, что Кравченко болен туберкулезом, не удержал его… Мол, и без тебя есть кому воевать.

– Я тебя догоню, Александр Диомидович! – пообещал Щетинкин.

Кравченко уезжал вместе с Альбертом Лапиным, который заявил о своем желании отправиться на фронт. 30‑ ю дивизию он передал Грязнову, а сам во главе одной из бригад 27‑ й стрелковой дивизии погрузился в эшелон.

Когда стояли на перроне, Щетинкин задал Кравченко вопрос, который давно не давал ему покоя:

– Объясни, Александр Диомидович, почему ты взял себе такую странную кличку или псевдоним: Конь? Ты ведь все штабные документы подписывал этим самым Конем?

– Лошадиная фамилия. Агроному под стать.

– Бык тоже под стать, однако быком не назвался.

Кравченко хохотнул.

– Ну, положим, на быке в атаку не ходят. Сугубо трудовая скотина. А конь – всегда боевой товарищ.

– А если серьезно?

– Конем окрестили жандармы, под такой кличкой знали меня филеры. Возможно, я им чем‑ то напоминал тяжеловоза‑ битюга. Ну а когда я случайно узнал, как они меня величают, то решил под этой же кличкой растоптать царское самодержавие, с его жандармами, судами и тюрьмами. Так оно и закрепилось.

– Вот теперь я о тебе все знаю.

– О себе самом даже я знаю очень мало… А ты, выходит, все знаешь! Ну, провидец в душах… Мы хорошо с тобой воевали, славу не делили, а это промеж начальников редко встречается.

– Зачем она, слава‑ то? Ну ее к шуту! С ней забот много. Наверное, мы просто дополняли друг друга, потому и делить было нечего.

Кравченко уехал, а Петр Ефимович продолжал думать над его словами. А что знает о себе Петр Щетинкин? Что мы знаем о себе вообще? Факты своей жизни? Реже можем объяснить мотивы своих поступков. Почему тот же Кравченко вдруг решил ехать на Польский фронт? Или в Сибири дел мало? А на Дальнем Востоке? Там продолжается разгул японской военщины и белогвардейцев.

Вскоре стало известно: на Юго‑ Западном фронте находится и Матэ Залка. Поехал в Казань с «золотым эшелоном», а оттуда – прямо на фронт.

Опять не по душе был Вассе деланно беспечный вид мужа: что‑ то замыслил… Известно что: опять на войну!.. Если напевает «Взвейтесь, соколы, орлами», значит, на войну собирается…

– К тебе Темеров час назад заходил.

– А… комиссар?

– С каких это пор Темеров стал комиссаром?

– Со вчерашнего вечера. Комиссар соединения Красной Армии из добровольцев‑ партизан, отправляющихся на врангелевский фронт.

У нее упало сердце.

– А командир кто? Уж не ты ли, Петя?..

Он досадливо поморщился.

– А кто же, по‑ твоему, еще?.. Ну, ну, что за манера оплакивать меня раньше времени! Вон Александр Диомидович уехал. А ведь – чахотка. И детки. Уехал. Добровольно. А с ним – несколько сотен добровольцев, весь Манский полк; сына взял с собой. А сыну‑ то шестнадцати нет… Пойми, Васена, наконец: война – дело не добровольное, если даже едут на нее добровольно. Отродясь в Крыму не был. Вот закончится гражданская война, и поедем мы с тобой на самый модный курорт, где графья всякие с графинями жизнь прожигали. А мы с тобой морем будем любоваться и кипарисами.

Она вытерла передником слезы. Сказала зло и сухо:

– Не надо сказками утешать. Береги себя… О детях помни.

– О чем это ты?..

Смотрела на него с тоской и любовью: когда уж все это кончится?.. Или так и будет кочевать с одного фронта на другой, смерти искать?..

Бои, стрельба, походы, переходы, голод, стужа и снова – бои… Завел ее в заколдованный круг, а выводить и не собирается… Господи, есть ты или нет тебя, охрани его, непутевого…

Добровольцы‑ партизаны с Енисея должны были поддерживать 30‑ ю Иркутскую дивизию, переброшенную из Сибири на Южный фронт, начальником которой стал Иван Грязнов. Прославленная Иркутская вошла в состав 4‑ й армии. А 4‑ ю армию Фрунзе поставил на чонгарское направление. Грязнов носил шлем со звездой, командир 21‑ го стрелкового полка Щетинкин – свою белую папаху.

– Что, Иванушка, не весел, что головушку повесил? – спросил Петр Ефимович у Грязнова.

Они стояли в укрытии почти на самом берегу Сиваша. Оскулившееся, исхудалое лицо Грязнова было темнее тучи, словно обуглилось за последние дни.

– Задача ясна, задача простая, а как ее выполнить, не знаю, – в растерянной задумчивости произнес Грязнов.

– И я не знаю. Давай кумекать. Был бы Лапин, что‑ нибудь подсказал бы, а раз нет Лапина, будем думать сами.

Несмотря на молодость, Грязнов считался опытным командиром и начальником и, конечно же, знал, что нужно делать. Но задача в самом деле была не из легких, несмотря на свою внешнюю простоту: 4‑ я армия должна на плечах противника ворваться в Крым и развивать наступление на Симферополь, Феодосию. Специально для штурма Чонгарских позиций из 4‑ й армии выделили 30‑ ю Иркутскую дивизию. Ей предстояло прорваться через Сивашский и Чонгарский мосты, выдержать основную тяжесть боев. Но мосты оказались разрушенными отступившими белыми. Разрушены и сожжены… Дамба во многих местах была взорвана. Две ниточки, соединявшие материк с Крымом (если не считать Перекопский перешеек, где дралась 51‑ я дивизия Блюхера)… Подошли начальник 6‑ й кавалерийской дивизии Ока Иванович Городовиков и командир батальона Матэ Залка – они тоже проводили скрытую рекогносцировку. Матэ находился на Юго‑ Западном фронте, преобразованном в сентябре в Южный, и мог считаться «старожилом», знал каждую высотку, каждый овражек, каждый заливчик и островок.

Встретились они со Щетинкиным пять дней назад, встреча была радостной, братской.

– Сегодня все дороги ведут на Южный фронт! – патетически произнес Матэ. Стихи он писать бросил, зато все свои фронтовые впечатления заносил в тетрадку, остро осознавая неповторимость событий.

Войскам предстояло преодолеть сильную систему укреплений – в шесть линий, каждая из которых защищена колючей проволокой в четыре кола. Здесь врангелевцы установили на бетонные основания привезенные специально из Севастополя дальнобойные орудия, насытили участок пулеметами и артиллерией. У Чонгара Сиваш достигал в ширину трех километров. Противник беспрестанно вел огонь – носа не высунешь, не то что форсировать укрепления… И все это предстояло преодолеть, сокрушить оборону противника, обеспечить ввод в прорыв 6‑ й кавалерийской дивизии Оки Городовикова.

Положение могли спасти саперы, но их было мало, и начдив Грязнов опасался, что они просто не успеют отремонтировать мосты и дамбу. А без этого нечего и думать об успехе наступления. Если пушки будут палить с этого берега, то их огонь не нанесет большого вреда противнику, так как не достанет до третьей линии врангелевских укреплений.

– Ну вот что, Иван Кесарьевич, – сказал Щетинкин Грязнову, – доверь это дело мне. Я – плотник, а плотник – уже сапер. Я кое‑ что придумал…

Грязнов обрадовался:

– Бери из 89‑ й и 90‑ й бригад людей, сколько потребуется!

Петр Ефимович подмигнул Матэ Залке:

– А ты, гусар, не хочешь вспомнить былые деньки на лесоразработках?

– Да я с тобой, Петр, хоть в огонь, хоть в воду. Так у вас говорят?

– Вот с этого и начнем: с гнилой воды и огня.

Через пять дней Матэ запишет в свою тетрадь:

«Осенний ветер волновал мутные воды Сиваша. Было начало ноября. Белые зря сыпали снарядами, гранатами, пулями, шрапнелями, в которых у них недостатка не было. Четыре дня мы боролись под Чонгаром с холодной водой и горячей смертью. Вода закипала от снарядов. А на железнодорожной линии происходило единоборство нашего броненосца с бронепоездом белых».

Вот так и происходило.

Под лучами прожекторов и артиллерийским огнем врангелевцев, в ледяной воде по пояс, Щетинкин, Матэ и их саперы наводили мосты, строили плоты для переправы пулеметов и легких пушек. Тяжелые снаряды, угодив в толстые бревна, превращали их в щепки. Гибли красноармейцы. Но над всем этим гремел голос Щетинкина:

– Веселей, ребята! Не останавливаться…

Он стоял в воде с топором, помогал рубить, ворочать бревна. Дул пронизывающий ветер, бил в лицо, руки сводило судорогой от холода. Щетинкин страдал хронической ангиной, но кто думает об ангине, когда над головой визжат снаряды и посвистывают пули? Саперы спускали в воду попарно связанные бревна, привязывали их к уже плавающим бревнам, толкали вперед. Образовалась цепочка из парных бревен, протянувшаяся вдоль обгоревших свай моста до противоположного берега.

– Нить Ариадны, – определил Матэ.

– По этой ниточке побегут красноармейцы и партизаны с винтовками и гранатами…

Как ни бесновался противник, им все же в очень короткий срок удалось соорудить два пешеходных моста и мост, рассчитанный на все рода войск.

За всеми работами лично следил Фрунзе: ведь от успеха на чонгарском направлении зависел успех войск Блюхера на перекопском – Турецкий вал был взят, но продвижение частей застопорилось… Всю авиацию фронта Фрунзе бросил сюда, к Чонгару, сосредоточил здесь в кулак всю артиллерию 4‑ й армии.

Наступление началось в два часа ночи одиннадцатого ноября. Необъятный черный мрак лежал вокруг. Грязнов двинул 88‑ ю бригаду, которой командовал еще в Сибири, в район станции Чонгар, поставив ей задачу быть в готовности к форсированию Сивашского пролива. Один из полков бригады скрытно по мосту перешел на Таганашский полуостров и молчаливой штыковой атакой уничтожил врага, занял первую линию окопов, отрезав тем самым пути отхода врангелевскому бронепоезду «Офицер». Бронепоезд вскоре был захвачен…

Бой продолжался целые сутки. Видавший виды Щетинкин и то был поражен стойкостью людей и жестокостью схватки. Стена шла на стену. Стреляли в упор, висли сотнями на проволочных заграждениях, яростно, со скрежетом зубовным, переходили в рукопашную. Людские тела сплелись в один клубок, и невозможно было отличить, где свои, где чужие. Большинство врангелевцев – офицеры, «дроздовцы» дрались до последнего, не веря, что игра с самого начала проиграна. Щетинкин хорошо знал психологию этой категории – для них сейчас наступил «последний парад». Здесь собрались отборные, самые опытные, прошедшие через все фронты, идейные, еще верящие в «белое дело». Вновь сошлись грудь с грудью «рабочее дело» и «белое дело», и «рабочее дело» должно было при любых обстоятельствах победить до «наступления зимних холодов» (так определил Ленин), завершив тем самым гражданскую войну. А белые офицеры никак не могли отрешиться от иллюзий неприступности и неодолимости «крымского Вердена».

Дымилось поле боя, усеянное тысячами трупов. Стоны раненых, пронзительное ржание лошадей, разбитые, опрокинутые английские гаубицы, пылающие мертвенно‑ белым огнем прожекторы… Когда партизаны Щетинкина и подразделения 88‑ й бригады взяли станцию Таганаш, положив половину людского состава, врангелевцы не выдержали и пустились наутек, бросая пушки, танки, бронеавтомобили, даже винтовки.

Им удалось поджечь главный мост, когда колонны Оки Городовикова вошли в прорыв. Лошади с развевающимися гривами исчезали в огненной буре. И все‑ таки удалось преодолеть и этот барьер. Мчались, рубили на скаку, врезались в гущу обезумевших от страха врагов…

Фрунзе доложил по телефону Ленину:

«Свидетельствую о величайшей доблести, проявленной геройской пехотой при штурмах Сиваша и Перекопа. Части шли по узким проходам под убийственным огнем на проволоку противника. Наши потери чрезвычайно тяжелы. Некоторые дивизии потеряли три четверти своего состава. Общая убыль убитыми и ранеными при штурмах перешейков не менее 10 тысяч человек…»

О Тридцатой Иркутской сочинили песню:

От голубых Уральских гор

К боям чонгарской переправы

Прошла Тридцатая вперед,

В пламени к славе…

Ивану Грязнову песня понравилась.

– Такую надо бы сочинить и о сибирских партизанах, – сказал он. – Без твоих хлопцев, Петр Ефимович, могли бы и не дойти. Видел, как они дерутся. Из камня они, что ли, сделанные?!

– Из камня, из камня. Что для них этот Сиваш?! Так, тьфу! На север от Ачинска такие урманы да топи, болота непролазные, а чалдоны партизанские базы там устраивали. Да ты переселяйся к нам в Сибирь, Иван Кесарьевич.

– Что? По урманам лазать да комаров кормить?

– По бруснику со сколотнями ходить. Сибирь нужно нутром воспринимать, тогда без нее жизнь будет не в жизнь. Сибирь, она как зеленая пучина… Мы ведь выходим из нее, чтобы снова в нее вернуться. Жаль, многие не вернутся на этот разумного сибиряков полегло в водах Сиваша и на дамбе.

И если Щетинкин, который, как всегда, шел впереди, уцелел, то это была всего лишь случайность, с которой он всегда был на «ты».

…С Фрунзе встретились в Симферополе. Михаил Васильевич подошел к Щетинкину, зачем‑ то стал исследовать его кожаную тужурку.

– Пробита в двух местах! – удивленно произнес он. – А богатырь жив… Вы, Петр Ефимович, напомнили мне Василия Ивановича Чапаева, с его лихостью и бесшабашностью… Нельзя так лезть вперед…

– Спасибо, Михаил Васильевич. О Чапаеве я слышал от интернационалиста Матэ Залки.

– А где он сейчас? Я его знаю.

– Кажется, в Балаклаве.

Михаил Васильевич помолчал, сосредоточиваясь, затем сказал:

– Тридцатая Иркутская особо отличилась в боях. И я не могу отделить ее беспримерный подвиг от подвига добровольцев – партизан Сибири – вы действовали в тесном взаимодействии. Прошу передать вашим бойцам мою благодарность и мое восхищение. Мне хотелось, чтобы вы лично назвали особо отличившихся…

…Да, Матэ Залка находился в Балаклаве, занимался расквартированием частей на зиму.

Позже рассказывал Щетинкину, чем обернулась для него эта солнечная Балаклава:

– Так получилось, брат Петрюха: я влюбился в нее с первого взгляда! Верочка стала моей женой. Это навсегда… Балаклава – это гранит и море… Есть еще Золотой пляж. Такого прекрасного города я еще не встречал на свете.

– Будь счастлив, Матэ!

– Я нашел свое счастье…

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒