Мария Васильевна Колесникова 9 страница

Есть события, которые как бы заслоняют огромность прошлого: войны и боевые походы, ожесточенные бои, когда жизнь всякий раз висит на волоске, недавнюю схватку с Врангелем и ледяные воды Сиваша – все, все, что случалось с тобой, что отгремело грозами, – и после всего этого огромный зал, сияющие люстры, мирный гул тысяч голосов. И внезапно – взрыв аплодисментов, все делегаты съезда встают, каждому хочется придвинуться ближе к трибуне, рассмотреть его как следует, слышать его… Ленин!.. Человек, который все эти годы был для Щетинкина словно бы легендой. Трудными, тяжкими тропами и дорогами шел к нему Щетинкин, и на встречу пришел прямо из окопов, в старой, видавшей виды, простреленной не раз кожанке. Рядом – другие делегаты Восьмого съезда Советов, с которыми плечом к плечу вел наступление на Крым. Сюда прибыли со всех концов страны. Ведь гражданская война окончена… Правда, еще остались контрреволюционные очажки в Закавказье, Туркестане, на Дальнем Востоке. Но они не идут в сравнение с недавним размахом контрреволюции и интервенции, когда Советская Республика находилась в кольце фронтов. Те черные времена не вернутся никогда… Лезли со всех сторон: Колчак, белочехи, Дутов, Деникин, Краснов, Врангель, белополяки, американские войска, английские войска, французские, германские, турецкие… Где они все?.. Они разбиты, эти злые силы развеяны невысоким, плотным человеком на трибуне, рассекающим ладонью воздух. Его воля объединяла сотни тысяч бойцов партии, таких, как Петр Щетинкин, Буденный, Блюхер, Фрунзе, Грязнов… и они победили, пришли в этот сверкающий московский зал.

– Вы знаете, конечно, какой необыкновенный героизм проявила Красная Армия, одолев такие препятствия и такие укрепления, которые даже военные специалисты и авторитеты считали неприступными… – звучал и отдавался в каждом сердце голос Ильича. – Таким образом, война, навязанная нам белогвардейцами и империалистами, оказалась ликвидированной…

…В президиуме Фрунзе и Буденный сидели рядом с Лениным. Иногда Владимир Ильич о чем‑ то негромко переговаривался с ними. Быть рядом с Лениным, разговаривать с ним… Конечно же, о подобной чести Петр Ефимович и не помышлял. Фрунзе, Буденный, Блюхер… орлы, взлетевшие высоко, красные генералы!.. Именно они одержали самые важные победы на фронтах… У Щетинкина, человека военного до мозга костей, эти люди вызывали почтительное изумление – в них в полную меру проявилась пылающая, неукротимая сила революции… Разумеется, даже сравнивать себя с ними он не посмел бы. Зачем сравнивать несравнимое?..

И вот в перерыве между заседаниями к Щетинкину подходит мило улыбающаяся женщина и говорит:

– Владимир Ильич приглашает к себе сибирских делегатов съезда…

Это почти невероятно: из двух с половиной тысяч делегатов Ленин приглашает именно их, сибиряков!..

Делегатов провели в отдельную комнату. Владимир Ильич поднялся навстречу, поздоровался с каждым за руку.

– Рассаживайтесь, товарищи. Сибиряки – почти земляки: мне приходилось бывать в ваших краях. Правда, в ссылке. Лет двадцать тому назад.

Щетинкин вспомнил поход партизанской армии в Урянхай через село Шушенское и неожиданно для самого себя произнес:

– В Шушенском вас очень даже хорошо помнят.

– Вы бывали в Шушенском, товарищ Щетинкин? – заинтересовался Ильич. – Расскажите!

Петр Ефимович, понимая, что время Ленина ограничено, попытался рассказать о Шушенском в общих словах. Но Ильич остался недоволен. Он называл имена и фамилии жителей села, и Щетинкин прямо‑ таки изумился его памяти. Молодых он, разумеется, не мог знать. Но фамилия Текиной ему показалась знакомой.

– Текиных помню.

– Мария Текина в ту пору была девочкой, вы брали ее на руки. Теперь – большевичка, была партизанкой в моем полку. Избрана в Усинский Совет.

Ильич рассмеялся тихим коротким смешком.

– Значит, она большевичка?! Кто бы мог тогда предполагать? Держишь на руках девчушку‑ синичку, не подозреваешь, что у тебя на руке сидит будущий красный партизан, депутат Совета!

Он снова рассмеялся. И откровенно расхохотался, когда Петр Ефимович рассказал о том, как жители Шушенского встречали партизан с иконами и хоругвями. Икону передали Щетинкину.

– «Георгия Победоносца» передали вам? Это примечательно!

– И не только «Георгия». Мужик с окладистой бородой вытащил из‑ за пазухи красный флаг с вашим портретом и с надписью «Да здравствуют Советы! ». Флаг укрепили на древко.

Лицо Ильича сразу сделалось серьезным: по всей видимости, рассказ Щетинкина взволновал его. Он хотел знать историю партизанского движения в Сибири в подробностях, так сказать, «из первых рук».

– Вы, сибирские партизаны, хорошо помогли Красной Армии разгромить Колчака, а теперь вот – Врангеля, – сказал Ленин. – Большое спасибо вам за это, товарищи. – Говорил, что теперь, после разгрома Врангеля, главной задачей является мирное хозяйственное строительство. Но не следует забывать: войска интервентов продолжают топтать дальневосточную землю…

Пожатие ленинской руки, мудрый прищур его глаз, напутствие сибирякам, четкое, как программа, ощущение человеческой простоты и величия вождя пролетариата всего мира – то была не просто встреча, то было огромное событие в жизни Петра Щетинкина, некий итог прожитой жизни и борьбы. В эти минуты он мог сказать себе: «Ты не зря прожил жизнь, Петр Щетинкин, плотник рязанский – командир партизанский… Если в ней, в жизни, ничего примечательного больше не произойдет, то и прожитого вполне достаточно, чтобы до конца дней жить с ощущением исполненного долга…»

Щетинкин никогда не задумывался по‑ настоящему: а что же оно такое, счастье? Можно ли отделить свое счастье от счастья других людей? Теперь понял: человек только тогда счастлив в полную меру, когда борется за счастье всех людей. Самым счастливым человеком конечно же был Ленин… Величайший из всех, когда‑ либо рождавшихся на земле…

…Весной тысяча девятьсот двадцать первого года в Ачинске появился Щетинкин. Был он в военной форме с «разговорами» на груди, в буденовке, на боку, как всегда, маузер. Петр Ефимович прошел через многолюдную приемную и остановился у двери с табличкой «Уполномоченный Центральной комиссии по восстановлению хозяйства в Енисейской губернии тов. Иванов». Щетинкин улыбнулся чему‑ то своему и сказал, обращаясь к ожидающим приема:

– Извините, товарищи, у меня срочное дело.

Он вошел в комнату, вежливо поздоровался.

Иванов оторопело посмотрел на него.

– Что, уполномоченный, аль не признаешь?

– Петр Ефимович! – Иванов вскочил.

Они обнялись, долго смотрели друг на друга.

– Рассказывай, Арсений.

– А что рассказывать? Вот, налаживаем хозяйство. Одна утеха, что все свои, бывшие партизаны. Соберемся, вас вспоминаем, Кравченко. Где он теперь?

– Был на Польском фронте. А теперь, как и ты, на мирной работе. В Москве, в Наркомземе. Заворачивает сельским хозяйством в государственном масштабе!

– А вы?

– А я что? Воевал против Врангеля. Вместе с Михаилом Васильевичем Фрунзе. А теперь получил назначение на новый фронт. Сам без рубахи пойду, а с ворога порты стяну.

Иванов был удивлен, в глазах появилось жадное любопытство.

– На новый фронт? А где же он, Петр Ефимович?

– Есть такой. А если нет, то скоро будет. Барон Унгерн захватил Монголию. Монгольское правительство Сухэ‑ Батора обратилось с письмом к Ленину: просит помочь. Так что будут дела, Арсений. Корпус бросают в Монголию.

Иванов поднялся, сказал умоляюще:

– Петр Ефимович, возьмите меня с собой! Замаялся я на мирной работе.

– Да как же я тебя возьму, Иванов, ежели ты уполномоченный? – хитро улыбнулся Щетинкин.

– А вы меня призовите на военную службу.

Щетинкин рассмеялся.

– Уговорил. У меня на руках специальный мандат‑ предписание: собрать всех бывших партизан в отряд. А этот наш отряд поступит в распоряжение командующего корпусом. Ну, а меня назначили начальником и военкомом этого отдельного красного добровольческого отряда.

– Значит, и я?

– А тебя, Иванов, назначаю начальником штаба отряда. Собирай народ!

– Можно считать, что я уже приступил к исполнению служебных обязанностей?

– Можно.

– А правда, Петр Ефимович, что вы на съезде с Ильичем разговаривали?

– Святая правда, Иванов. Ленин очень интересовался партизанским движением в Сибири. И о нас он слышал. Благодарил…

Иванов в тот же день созвал всех бывших ачинских партизан.

В Маймачене на полигоне шли строевые занятия с монгольскими цириками. У каждого цирика на шапке алела звездочка. Занятия проводил высокий, стройный монгол с умным, строгим лицом. Звали его Сухэ‑ Батор. Это имя в последнее время приобретало все большую известность. Сухэ‑ Батору недавно исполнилось двадцать восемь лет, он был полон огня, энергии. Угнетенные стран Дальнего Востока видели в нем вождя монгольской революции, решительного, преисполненного государственной мудрости. На нем был обыкновенный халат, остроносые гутулы, белый шлем джанджина[3] с красной звездой.

К Сухэ‑ Батору подвели лошадь, он легко вскочил в узкое монгольское седло. На полном скаку преодолевал барьеры, рассекал одним ударом шашки глиняное чучело.

На колоде сидел Щетинкин, курил самокрутку, наблюдал за Сухэ‑ Батором и улыбался. Сухэ‑ Батор спрыгнул на землю и, разгоряченный, сказал цирикам:

– Так нужно рубить белого барона Унгерна!

Послышался дружный смех.

Со стороны городка появился всадник. Это был сын Максаржава Сундуй‑ Сурэн. Он остановился около Сухэ‑ Батора, сошел с седла.

– Здравствуй, Сухэ‑ Батор!

– Ты из Урги, Сундуй‑ Сурэн? – спросил Сухэ‑ Батор.

– Да. Ургу захватил Унгерн. Всех членов нашей партии казнил. Белые гнались за мной.

– А твой отец – Максаржав?

Сундуй‑ Сурэн опустил голову.

– Отец – военный министр правительства богдогэгэна[4]. Он не может без разрешения святейшего бросить свой высокий пост.

Сухэ‑ Батор нахмурился.

– А твой отец знает, что здесь, в Кяхте, мы создали народное правительство?

– Да, знает.

– Что он думает об этом?

– Он не верит, что мы долго продержимся. Унгерн раздавит нас. Он не верит, что красная Россия придет нам на помощь.

– Очень жаль, Сундуй‑ Сурэн, если мы вынуждены будем воевать против твоего отца. Но мы будем уничтожать любого врага, кем бы он ни был!

– Да. Но я все равно с тобой, Сухэ. Придет нам на помощь красная Россия или не придет, я все равно с тобой. С тобой, Сухэ‑ Батор, идет весь наш народ. Твое имя известно в самых далеких кочевьях, к тебе тянутся сердца и думы аратов[5]. Приказывай!

Выражение лица Сухэ‑ Батора смягчилось.

– Ты прав, Сундуй‑ Сурэн, – сказал он. – Выбирают не между отцом и другом, а между народом и его угнетателями. Я познакомлю тебя с одним человеком, ты будешь в его распоряжении, будешь связным между Красной Армией и нашей народной армией. Помощь уже пришла, Сундуй‑ Сурэн. Пришла!

– Где тот человек? – с жаром спросил Сундуй‑ Сурэн.

Сухэ‑ Батор подвел его к Щетинкину.

– Вот этот человек, – сказал Сухэ‑ Батор.

Лицо Сундуй‑ Сурэна расплылось в широкой улыбке.

– Так это же Щетинкин! – закричал он. – Красный богатырь Щетинкин! Он подарил моему отцу карету…

Щетинкин поднялся, подошел к Сундуй‑ Сурэну, пожал ему руку.

– Здравствуй, Сундуй‑ Сурэн, сын моего друга Максаржава, мой друг! Я давно мечтаю встретиться с твоим отцом.

Сундуй‑ Сурэн ничего не сказал.

В Маймачене Щетинкин, к своему удивлению, встретил бывшего коменданта Иркутска Ивана Николаевича Бурсака.

– Опять наши дорожки сошлись, – сказал Щетинкин весело. – Наверное, по тому же самому делу, что и я?

Бурсак усмехнулся.

– Да у нас с тобой, Петро, дело‑ то одно: пролетарское.

– Рабочее дело.

– Назовем так. Назначен я, к твоему сведению, командующим троицкосавской группой войск Народно‑ революционной армии Дальневосточной республики.

– Значит, будем бить барона Унгерна сообща. Вот ты, Иван, мужчина с большим политическим опытом, через все тюрьмы прошел, объясни: сколько их, этих баронов? Что за напасть на Россию? Бьем, бьем, а они все лезут и лезут.

– Будем надеяться, Унгерн – последний.

– Хотелось бы.

Банды барона Унгерна фон Штернберга захватили столицу Монголии Ургу четвертого февраля 1921 года. Марионеточное правительство «независимой Монголии» во главе с богдогэгэном пожаловало Унгерну звание хана и княжеский титул чин‑ вана. Так выходец из прибалтийских немцев, есаул казачьего жандармского полка в Забайкалье сделался монгольским ханом. На германском фронте он ходил в скромном звании штабс‑ капитана. Правда, штабс‑ капитану Щетинкину встречаться с ним не приходилось: Щетинкин находился все время на передовой, а барон околачивался в штабах. В свое время есаул Унгерн охранял царское консульство в Урге, знал обычаи монголов, расстановку политических сил, дворцовые интриги. Поскольку китайская военщина уничтожила монгольскую автономию, установив свирепую диктатуру, Унгерн со своей «азиатской дивизией») появился в Урге как «освободитель». В это время богдогэгэн находился под домашним арестом в своем зимнем дворце. Максаржава и его сподвижника Дамдинсурэна китайские военные власти бросили в тюрьму. С этими двумя у китайцев были особые счеты: вспомнили, что именно Максаржав и Дамдинсурэн взяли в двенадцатом году Кобдо. Кроме того, оба полководца были связаны с революционерами Сухэ‑ Батором и Чойбалсаном. Было доказано, что именно Максаржав заверил печатью богдогэгэна письмо, которое делегация во главе с Сухэ‑ Батором повезла в Советскую Россию. На допросе в китайском военном штабе Максаржав заявил:

– Мы, монголы, добились государственной автономии. Однако наши правители, преследуя корыстные цели, вступили в тайный сговор с китайскими властями, предали автономию. Генерал Юй Шучжен привез с собой много войска и, устроив в Урге демонстрацию военной силы, настолько запугал всех, в том числе богдогэгэна и премьер‑ министра, что смог легко распустить правительство. Это вызвало глубокое недовольство всех аратов. Могу открыто довести до вашего сведения, что если угнетение монголов не прекратится, то революционная борьба усилится.

Максаржава и Дамдинсурэна подвергали пыткам. Дамдинсурэн умер в тюрьме. И вот китайцы оттеснены из Монголии Унгерном, Хатан Батор Максаржав – на воле. Желая найти поддержку у монгольской знати, Унгерн назначил Максаржава главнокомандующим монгольскими войсками, привлек к операции по разгрому китайцев‑ гаминов в районе Чойра, близ Урги. Хатан Батор уничтожил китайских оккупантов.

Но гамины не были главными противниками Унгерна. Он усиленно готовил набег своих банд на территорию Советской России. Реквизировал у населения лошадей, мобилизовал в свои отряды монголов.

– Я хочу восстановить три монархии: русскую, монгольскую и маньчжурскую, – заявлял он. Всех, кто противился его планам, расстреливал, вешал. Всех, кто казался подозрительным, расстреливали без суда и следствия. Монголия покрылась виселицами. Этот белый барон, ставленник японцев, был ничуть не лучше гаминов генерала Юя.

В своих планах нападения на Советскую Россию Унгерн решил использовать Максаржава, убедившись в том, что цирики ему беспрекословно повинуются.

В то время когда Сундуй‑ Сурэн разговаривал в Кяхте со Щетинкиным, в кабинете барона Унгерна сидел Максаржав. Разговор между бароном и Максаржавом шел через толмача, лицо которого казалось очень знакомым князю. У него была хорошая память на лица, но сейчас он не мог вспомнить, где и когда раньше видел переводчика.

– Досточтимый князь, – говорил Унгерн, – через несколько дней мы выступаем на Кяхту и Троицкосавск. Монголы будут воевать с монголами, русские с русскими. Ваши войска, высокий князь, должны уничтожить партизан некоего Сухэ‑ Батора и его так называемое народное правительство. А я пойду дальше, в Забайкалье.

У Максаржава были холодные, непроницаемые глаза.

– Вам не нравится мой план? – спросил Унгерн с ехидными нотками в голосе. – Кстати, вы знакомы с этим Сухэ‑ Батором?

– Очень хорошо знаком. За храбрость в боях с маньчжурами я присвоил ему звание Батора. Он мой друг.

– Понимаю. – Унгерн улыбнулся. Но это была зловещая улыбка. – А правда ли, что ваш сын Сундуй‑ Сурэн служит в войсках Сухэ‑ Батора? – спросил барон.

– Мой сын вправе сам выбирать себе дорогу.

– Ваш сын на ложном пути. Я назначил награду за голову Сухэ‑ Батора. Он враг престола, он мой враг. Он поднял на ноги всю голытьбу, стал ее вождем. В своей гордыне этот вахмистр, сын пастуха и сам пастух, вознесся выше вас, светлейший князь. Истинный национальный герой Монголии вы, а не он! А Сухэ‑ Батор действует так, будто не существует ни вас – военного министра, ни главы государства – лучезарного богдохана. Он от имени монгольского народа обратился за помощью к Ленину. Кто дал ему такое право? Он друг Ленина, а не вага!

– Каждый вправе сам выбирать себе друзей!

– Против нас красные хотят бросить десятитысячный корпус. Известный партизан Щетинкин со своим конным отрядом уже перешел монгольскую границу и соединился с Сухэ‑ Батором. Все они будут уничтожены. Мне жаль вашего сына, досточтимый князь. Еще не поздно вернуть его…

– Я уже сказал: мой сын вправе сам выбирать себе дорогу.

– Да, разумеется, – поддакнул Унгерн, – но вы военный министр и обязаны выступить против Сухэ‑ Батора.

Максаржав поднялся.

Унгерн тоже поднялся. Укоризненно покачал головой.

– Высокий князь, мне понятны ваши чувства: монгол не может идти против монголов…

Лицо Максаржава сделалось гневным.

– Я снимаю с себя полномочия военного министра! – перебил он Унгерна.

– Успокойтесь, высокий князь. Вы должны заботиться о благоденствии и безопасности Монгольского государства. Ну а если мой план рухнет и красные полчища ринутся в Монголию? Вы отказываетесь идти на Кяхту? Прекрасно. Но, как военный министр, вы обязаны заботиться об увеличении войска на случай вторжения Красной Армии. Поезжайте на запад, в Улясутай, и займитесь мобилизацией монголов в армию. Такова воля светлейшего богдогэгэна. Вам поможет начальник моего гарнизона в Улясутае подъесаул Ванданов. Не будем ссориться, высокий князь. Не будем ссориться…

Максаржав, не попрощавшись, вышел из кабинета. Унгерн в бессилии упал на спинку кожаного кресла. Толмач молча наблюдал за ним.

– Догони его и вручи предписание! – приказал Унгерн толмачу. Толмач проворно схватил конверт со стола, выскочил из кабинета. Но Максаржава он догнал только на улице, протянул ему конверт.

– Здесь предписание, высокий князь. Унгерн надеется, что в Улясутае вы сразу же займетесь мобилизацией.

Максаржав молча смотрел поверх головы толмача.

– Высокий князь, – сказал толмач, – советую вам не торопиться в Улясутай.

Максаржав удивленно поднял брови.

– Как понимать твои слова?

– Я советую прибыть в Улясутай не с вашими пятьюдесятью цириками личной охраны, а с большим, хорошо вооруженным отрядом. Мобилизуйте войска по дороге.

– Таков совет барона? – спросил Максаржав.

– Нет, высокий князь. Есть письмо барона Ванданову убить вас в Улясутае!

Максаржав молчал. На его лице были написаны подозрительность, недоверие.

– Почему я должен верить тебе? – наконец спросил он.

– Мне можно верить, можно не верить, – отозвался толмач с улыбкой, – но есть человек, которому мы верим оба.

Максаржав, казалось, был заинтересован.

– Кто он?

– Ваш старый знакомый Щетинкин!

Максаржав пристально вгляделся в лицо толмача.

– Твое лицо мне знакомо. Как тебя зовут, любезный? – спросил Максаржав.

– Мое имя вам ничего не скажет. Зовут меня Кайгал. Я не монгол. Я урянх. Мы с вами встречались раньше, возле Белоцарска. Я был переводчиком у Щетинкина.

Теперь Максаржав вспомнил.

– Мой совет: соберите как можно больше войска, оно может пригодиться другу вашего сына Сухэ‑ Батору, – сказал Кайгал.

– Спасибо за совет, друг! – с чувством отозвался полководец.

Щетинкин всегда придавал особое значение организации разведки. Кайгал и Албанчи сами явились к нему в штаб и вызвались быть разведчиками. Оба они в совершенстве владели монгольским языком.

Албанчи, как племянница Лопсана Чамзы, считалась родственницей и монгольского богдохана. И Лопсан Чамза и богдогэгэн были выходцами из Тибета, люто ненавидели друг друга, но перед паствой притворялись добрыми родственниками. Во всяком случае, Албанчи очень часто сопровождала своего дядю, когда он отправлялся в Ургу, в гости к высоким князьям желтой церкви. Не без протекции самого богдогэгэна Кайгал получил доступ в штаб Унгерна, где считался самым квалифицированным толмачом.

Все шло гладко, пока в Урге не появился корнет Шмаков. Откуда он взялся?

Когда тувинцы в одном из боев захватили штаб Шмакова, сам он едва унес ноги. Перешел монгольскую границу и примкнул к унгерновскому атаману Казанцеву, который был известен среди монголов и тувинцев под кличкой Атаман Серебряная Шапка, так как носил шапку, расшитую бисером.

Шмаков и Казанцев приехали в Ургу по приглашению Унгерна. Переход в буддийскую веру барон хотел обставить как можно пышнее, помпезнее. Это должно было привлечь внимание всех народов, исповедующих буддийскую веру. Унгерну нужны были войска, и ради привлечения в свою армию новых солдат он готов был молиться богам всех религий сразу.

Принятие веры состоялось в храме Арьяволо монастыря Гандан.

У подножия гигантской золоченой статуи Будды, восседающего на цветке лотоса, стоял барон Унгерн с непокрытой головой, в желтом монгольском халате. У барона был благочестивый вид. В храме шло богослужение. На плоских подушках восседал глава Монголии богдогэгэн, пожилой, обрюзгший человек с подслеповатыми глазами. Его окружали бритоголовые ламы – монахи, разодетые в праздничные желтые и красные одежды. По обе руки от Унгерна стояли офицеры при полном параде. Среди них были корнет Шмаков и атаман Казанцев. Оба в парадных мундирах, при орденах и медалях.

Просторный двор монастыря был запружен конноазиатской дивизией Унгерна.

В храме завывание раковин и грохот барабанов постепенно затихли. Поднялся с подушек богдогэгэн и, обращаясь к Унгерну, торжественно произнес:

– Сегодня вы, барон Унгерн фон Штернберг, родственник русского царя, спаситель Монголии от маньчжуров, наш спаситель и брат, принимаете буддийскую веру и тем самым оказываете великую честь всем верующим в святое учение всеблагого Борхон‑ Бакши[6]. Вы посланы нам богом, и пусть через вашу десницу проявится воля его, а мы – ваши верные слуги в этой жизни и в жизни грядущей, в бесконечных перевоплощениях души.

Барон смиренно склонился. Два тучных ламы надели ему на голову остроконечную монашескую шапку. В этой шапке барон походил на шута.

– Жалкая комедия, – брезгливо произнес Шмаков.

– Ему можно все простить, – строго сказал Казанцев, – он идет в поход против Советской России. И мы связаны с ним одной веревочкой.

– Боюсь, веревочка эта рано или поздно затянется вокруг шеи барона. Да и нас всех тоже повесят. Известно ведь: кто ветрам служит – тому дымом платят.

Шмаков оглядывался по сторонам и вдруг в свите богдогэгэна заметил Албанчи и ее слугу Тюлюша.

Албанчи теперь уже не выглядела девочкой. Она была убрана соответственно торжественному моменту: черный халат, в волосах жемчуг, на руках серебряные браслеты с кораллами.

– Вон видишь ту, в браслетах? – прошептал Шмаков на ухо атаману. – Она была невестой известного партизана Кайгала!

Казанцев безразлично пожал плечами.

– Ну и что?

– А то, что у меня с ней был нечаянный… – Шмаков многозначительно хмыкнул. – После этой истории брат богдогэгэна, почтенный Бандид Лопсан Чамза, потребовал моего расстрела…

– Племянница самого богдо? – заинтересовался атаман.

– Ну да…

– Однако ты фрукт… – неопределенно заметил Казанцев. – Дам добрый совет: смывайся отсюда. И немедленно!

Но Шмаков привык играть с судьбой, слепо веря в свою счастливую звезду; заметив, что Албанчи и ее слуга пробираются к выходу из храма, устремился за ней. Атаман не успел удержать его от безрассудства. Какое‑ то непреодолимое любопытство влекло Шмакова за Албанчи. Нестерпимо захотелось заговорить с ней, заглянуть в ее горячие, влажные глаза. «Ах, прекрасная Албанчи, почему бы мне не жениться на тебе? – подумал корнет с печальной самоиронией. – Покорная жена, серо‑ зеленые кибитки кочевников, где всегда, даже в зной, прохладно, ковры, покой… и нет больше «белобандита» Шмакова…»

На монастырском дворе стояли войска. Почувствовав, что кто‑ то ее преследует, Албанчи обернулась и вскрикнула от неожиданности. Их глаза встретились. На какое‑ то мгновение. Затем Шмаков исчез.

Она долго не могла успокоиться, рассказала обо всем Кайгалу, боялась за него.

– Успокойся, – произнес он мягко. – Я их не страшусь. Еще посмотрим, кто кого… А вот ты должна немедленно выехать, пока город не оцеплен. Пакет цел?

– Цел.

– Если схватят, уничтожь. На словах передай Щетинкину: двадцатого мая Унгерн выступает всеми силами на Кяхту и Троицкосавск… Поторопись. Они, наверное, уже всю контрразведку подняли на ноги. Прощай, Албанчи…

Через три дня Щетинкин уже знал о намерениях Унгерна.

Бои против белогвардейцев Щетинкину приходилось вести в тесном взаимодействии с монгольскими революционными войсками, которыми в районе Желтуринского караула и караула Моден‑ куль командовал Чойбалсан.

Так отрядом Щетинкина и монгольскими частями была разгромлена банда генерала Казагранди.

Двадцать седьмого июня тысяча девятьсот двадцать первого года объединенные силы Красной Армии и Народно‑ революционной армии начали исторический освободительный поход на Ургу.

Войска двигались в двух направлениях: основные силы – на Ургу, столицу Монголии, а конный отряд Щетинкина, специальный монгольский отряд Чойбалсана, Сто пятая пехотная бригада, Тридцать пятый конный полк Рокоссовского шли на юго‑ запад – именно отсюда следовало ожидать нападения Унгерна, который, потерпев поражение под Алтан‑ Булаком, уполз в глубь Западной Монголии, где соединился с потрепанными частями Резухина.

После вступления народного правительства в Ургу началась полная ликвидация унгерновцев по всей Монголии.

В далеком Улясутае, на западе страны, поднял восстание Хатан Батор Максаржав. Он уничтожил банду Ванданова и его самого. Разгромил банду Казанцева.

Щетинкин и Рокоссовский в это время преследовали Унгерна. В хошуне Ахай‑ гуна, в местности Дух‑ Нарсу, советско‑ монгольским войскам удалось окружить отряды Унгерна и Резухина. Бой длился несколько дней.

Пустынная монгольская степь была укрыта туманом. На земле сидели и лежали солдаты. В шатер Унгерна вошел генерал Резухин.

– Чем порадуете, генерал? – обратился к нему Унгерн.

– Мы разбиты и снова окружены отрядом Щетинкина, кавполком Рокоссовского и монгольскими партизанами. Все кончено!

Унгерн покачал головой.

– Эх, Резухин, Резухин! Выковывайте в себе буддийское спокойствие.

– Мне сейчас не до шуток. Нас все покинули.

– Японцы говорят: у постели паралитика не найдешь почтительных детей. Кто эти все?

– Кодама удрал в Китай под защиту Чжан Цзолина, Чжалханза хутухта привел свои войска под начало Сухэ‑ Батора. Ваш богдо публично отрекся от вас и устраивает богослужения в честь Красной Армии. Верный вам Казагранди задумал перейти на сторону Щетинкина.

– Я приказал убить Казагранди. Его убили. – Унгерн испытующе посмотрел на Резухина. – Так будет со всяким…

Резухин усмехнулся:

– Со мной так не будет. Меня убьют солдаты. Полковник Хоботов подбивает их на это.

– Хоботова повесим на первой же осине.

– А дальше?

– У нас единственный выход: прорваться в Забайкальскую тайгу, на станцию Мысовая. Разведчики нащупали узкий проход на стыке советско‑ монгольских войск.

– Что ж, попытаемся. Погода за нас. А значит, и бог.

– Все образуется, генерал! Мы прорвемся на станцию Мысовая и поднимем местное казачество. С богом!

И они прорвались.

С нечеловеческой настойчивостью пробивался Унгерн по долине реки Джиды к железнодорожной станции Мысовая.

Отряд Щетинкина и полк Рокоссовского настигли Унгерна у Гусиного озера.

Разбитый наголову, барон с остатками своих войск бежал в Монголию.

По степи скакал всадник. Это был сын Максаржава Сундуй‑ Сурэн. Конь выбивался из сил, храпел. Сундуй‑ Сурэн остановил его у одной из юрт Улясутая и вошел в нее. Здесь на войлоках за небольшим низким столом сидел Максаржав, что‑ то писал.

Солнечный свет падал сквозь открытое верхнее отверстие на его лицо.

– Отец! Я скакал три дня. Великие новости, отец. Красная Армия и армия Сухэ‑ Батора вошли в Ургу.

– Сядь, – спокойно произнес Максаржав. – Твои новости в самом деле велики. Говори.

– Меня послал к тебе Сухэ‑ Батор. Белые войска разбиты. Они откатываются сюда, грабят, насилуют, вешают и расстреливают аратов. Сухэ‑ Батор просит тебя отрезать путь белому войску на запад и на юг.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒