Мария Васильевна Колесникова 5 страница

И все‑ таки есаул знал, что побежит за Колчаком.

Открылась дверь, на пороге появился человек в форме полковника. Его сопровождали два поручика, по‑ видимому адъютанты. Оба рослые, широкоплечие. Полковник был в парадной форме, при орденах и медалях.

Есаул вскочил, представился:

– Начальник оперативного отдела есаул Бологов. С кем имею честь?

Человек в форме полковника поздоровался с есаулом за руку, крепко сжал эту руку и не отпустил ее.

– Щетинкин, – сказал человек в форме полковника.

Есаул улыбнулся:

– Однофамилец знаменитого Щетинкина?

– Никак нет, есаул. Я и есть тот самый Щетинкин.

Бологов пытался выдернуть руку. На лице появились растерянность и недоумение.

– Тихо! – проговорил Щетинкин.

«Адъютанты» ловко повернули левую руку есаула за спину, вынули у него из кобуры револьвер.

– Приказываю предъявить мне оперативный план по ликвидации партизан Степного Баджея! – сказал Щетинкин, выпуская руку есаула.

Есаул уже пришел в себя от нервного шока. Он посмотрел на Щетинкина с любопытством, усмехнулся:

– Не могу‑ с.

– Не валяйте дурака, есаул, штаб окружен партизанами, пропуска в наших руках. Хотите остаться в живых – доставайте планы, схемы, карты.

Лоб Бологова покрылся крупными каплями пота.

– Но меня после этого все равно расстреляют!

– Нам нужны копии. Только копии. Даю слово держать в тайне от вашего начальства сегодняшнее свидание. Это сохранит вам жизнь.

Есаул медлил. Наконец он решительно подошел к сейфу, открыл его, достал карту‑ схему, расстелил ее на столе. На карте крупными буквами было написано: «Основной вариант по ликвидации партизанских сил Степного Баджея».

– То, что нужно, – удовлетворенно произнес Щетинкин. – До рассвета два часа. Присаживайтесь, есаул, будем работать.

Они уселись за стол.

Щетинкин едва успел вернуться в Семеновку – белые перешли в наступление. Но теперь их замысел был ясен. Доложив обо всем по телефону Кравченко, Петр Ефимович занялся обороной Семеновки.

Противник сразу же ввел значительные силы.

Снаряды падали во дворы и огороды, горели дома и амбары. Вспыхивали и таяли белые облачка шрапнели. По улице метались подводы, груженные мешками с мукой, бочками. Бежали женщины с узлами, дети цеплялись за подолы матерей; ковыляли, опираясь на суковатые палки, старики.

– Закрепиться на окраине Семеновки! – кричал в трубку фонического телефона Щетинкин.

В блиндаже телефонов было несколько, Щетинкин брал сразу по две трубки и прикладывал их к ушам.

– Что? Что?! Канский полк разбит? Бегут?.. Где Старобельцев? Без паники… Ачинцы будут прикрывать ваш отход. Отходите в Баджей… все в Баджей… Что? Плохо слышу. Вершино оставили? А хлеб? Зернохранилище, говорю? Белые захватили?.. И все наши обозы?..

Щетинкин был взбешен. Он бросил трубку и увидел жену, Вассу.

– Васена? Ты откуда? А дети, дети где? – обеспокоенно спросил Петр Ефимович.

– Детей в Баджей партизаны переправили. Зинаида Викторовна Кравченко за ними присмотрит. А я к тебе…

– Да ты что, не видишь, что здесь творится?.. Убьют! Отходим… Стихнет стрельба – давай сразу же в Баджей!

– Петя, не отсылай меня. За тебя боюсь. Да и сама хочу с ними расквитаться.

Щетинкин подобрел, погладил жену по волосам.

– Ладно. Да только недолго мы тут продержимся.

Он понимал Васену.

…Матэ Залке удалось уйти в красноярскую тайгу, соединиться с другими интернационалистами. Партизанский отряд вырос, наносил ощутимые удары чешским легионерам. Потом в Красноярске появились колчаковцы. В сравнении с легионерами, эти дрались упорно, ожесточенно и с большим тактическим умением. Белогвардейскими воинскими частями командовали опытные офицеры. В отряд Матэ вливались и русские рабочие, интеллигенты из бывших ссыльных. Партизаны делали смелые налеты на колчаковские гарнизоны, на склады с оружием и продовольствием, контролировали железную дорогу чуть ли не до Канска. Они были неуловимы.

Доводилось Залке слышать о смелых действиях партизанского отряда Щетинкина на севере Ачинского уезда. Говорили, будто отряд насчитывал не меньше пятисот, а то и семисот партизан, а это уже была серьезная сила. Когда пуржистой ночью рухнул от взрыва мост неподалеку от станции Кандат, колчаковские газеты заговорили о партизане Щетинкине.

Мосты Транссибирской магистрали охранялись гвардейскими ротами и даже полками. Возможно, поэтому заветной мечтой Матэ было взорвать мост на подступах к Канску. Весть о взрыве моста прокатилась бы по Сибири, и, безусловно, Щетинкин догадался бы, чьих рук это дело. Мост… только мост!

…Сосновый бор почти вплотную подходил к полотну железной дороги, но перед Канским мостом местность была открытая, и это сильно затрудняло задачу. Оставалось только удивляться, что до сих пор они не нарвались на засаду. Мост охранялся усиленными нарядами, круглосуточно по нему шел поток военных грузов. Конечно же, ночью его охраняют особенно бдительно…

Они шли в кромешной тьме, тащили ящик с динамитом. Сильный ветер валил с ног. Требовалось заложить динамит под каждую ферму.

И когда они были уже у цели, пронзительно завыла сирена, застрочил пулемет.

– Отходим в бор! – крикнул Залка. – Прорвемся!..

И все‑ таки Матэ плохо знал своего врага. Понадеялся на ночь, на непогоду. Когда завязалась перестрелка, ему бы отступить, уйти в тайгу. Но, увлекшись боем, он потерял бдительность и не сразу понял, что отряд охвачен огненным кольцом, из которого не вырваться. По‑ видимому, их поджидали, специально заманили в ловушку.

Потом его били прикладами по голове, топтали сапогами. Очнулся в красноярской тюрьме. Рядом на голом полу камеры лежал избитый подрывник, рабочий‑ сибиряк Кузнецов. Их выволокли во двор тюрьмы и стали стегать шомполами. Ночью заключенных из всех камер выгоняли на мороз в нижнем белье и заставляли рыть общую могилу. Они стояли на краю рва. Раздавалась команда «Пли! ». Но стреляли в двоих‑ троих. То была своеобразная игра офицеров‑ садистов. Заключенных они проигрывали в карты: кому сегодня ночью быть расстрелянным?.. И так изо дня в день. Весенней ночью его и Кузнецова сковали цепью, вытолкнули прикладами винтовок под ледяной дождь. Кузнецов был могучего роста и большой физической силы. «Постараюсь разорвать цепь, не дергайся…» – шепнул он Залке. Было темно, хоть глаз выколи. Но вот вспыхнули фары грузовика.

Что произошло потом, Матэ плохо помнил. Неожиданно конвойный в английской шинели остановился и негромко приказал:

– Бегите!

Конечно же, догадался Матэ, садисты придумали еще одну уловку: «убит при попытке к бегству». Кузнецов бросился бежать, потащил за собой Матэ. Сзади грохнули выстрелы. Кузнецов упал, цепь лопнула. Вот тогда‑ то Матэ, не чуя ног под собой, кинулся в темноту. По нему стреляли безостановочно. И неожиданно он свалился в какую‑ то зловонную яму. Вспомнил: скотомогильник! Сюда сбрасывали павших лошадей. Его искали, сделали несколько залпов в яму. Лезть в яму комендантские солдаты не хотели. А он сидел, забившись под корягу, и лязгал зубами от холода и страха. Дождь лил до утра. С чисто животной жаждой жизни, обрывая ногти, принялся карабкаться вверх. А потом, где ползком, где пригибаясь, старался уйти подальше, раствориться в тайге, отлежаться в кустах. Замирал, заслышав собачий лай. На правой руке болтался обрывок цепи, и Матэ никак не мог от него освободиться.

Он думал, что от его отряда, наверное, немногие уцелели. Но необходимо вновь собрать уцелевших, создать новый отряд и продолжить борьбу.

Матэ совершенно выбился из сил, окоченел. Наверное, его вела подсознательная память: в конце концов вышел к лагерю венгерских военнопленных, так хорошо ему знакомому, От лагеря отделяла быстрая речушка. Если ему удастся преодолеть ее, не упасть, не захлебнуться, он, пожалуй, будет спасен. Он знал: вот за тем длинным высоким забором находится госпиталь…

Преодолев не без трудностей речку, подполз к забору, заглянул в щель. Неподалеку стояли два санитара и на венгерском языке подсчитывали, сколько за последнюю неделю умерло от тифа. Здание за их спинами и было тифозным бараком. Так он понял.

Он окликнул их. Это было спасение.

– Тебе придется побыть немного трупом, – сказал один из санитаров. – У колчаковцев здесь есть свои шпионы и доносчики.

Его переодели в чистое белье, закрыли простыней и отволокли на носилках в морг. Здесь лежали умершие от тифа, и по ним ползали насекомые. Он пролежал в морге целый день. Наконец заботливые санитары принесли ему одежду и документы кого‑ то из умерших мадьяр.

«Надо собирать отряд… – вновь подумал он решительно. – Даже когда человек умирает, за него должны сражаться его идеи… Эх, добраться бы до Петра Щетинкина!.. Но как до него добраться?.. » И понял: добраться невозможно. Нужно действовать тут, дойти до лесоразработок. Там – свои…

И тайга поглотила его.

Он был молод. Больше всего жалел три тетради со своими стихами, которые пропали в тюрьме навсегда, – себя он считал поэтом, хотел стать таким же певцом Свободы, как Шандор Петефи.

Наступление колчаковских и иностранных войск под общим командованием генерал‑ лейтенанта Розанова началось в первой половине мая.

Ожесточенные бои были не только в Сосновке, но и в районе Вершино, Рыбинское. Противник пробивался на Баджей. Из‑ за предательства эсеров почти все запасы хлеба республики оказались захваченными белыми. Теперь все понимали, что дни советского Баджея сочтены. Не хватало патронов, не было продовольствия. Очень скоро баджейский лазарет оказался переполненным ранеными.

И тут вновь проявился незаурядный полководческий талант Щетинкина. Он понимал, что колчаковцы постараются провести обходное движение, чтобы зайти партизанам с правого фланга, отрезать их от Баджея, и разработал дерзкий план разгрома противника.

Этот бой вошел в историю под названием Манского, или Нарвинского.

Щетинкин отвел Северо‑ Ачинский полк от Семеновки и занял левый берег Маны. Густые заросли пихтача и ельника хорошо скрывали партизан. Щетинкин нашел ущелье, по которому должна была пройти пятитысячная армия белых. Сюда были стянуты почти все пулеметы и вся артиллерия партизан.

Вдоль правого берега быстрой, неширокой в этом месте реки Маны тянулось шоссе, над ним стеной вставали коричневато‑ серые обрывистые скалы.

Ранним утром на шоссе показался авангард белых войск. Здесь было много итальянцев в крылатках и черных шляпах с перьями. Солдаты чувствовали себя хозяевами положения. Они громко разговаривали, смеялись, поднимали с шоссе камешки и бросали в реку, орали итальянские песни. Колонна растянулась на много верст. В ней было несколько тысяч солдат и офицеров. Скрипели возы с награбленным добром. Позади колонны поднимались столбы дыма, это горела подожженная белыми деревня Тюлюл.

В середине колонны ехали на лошадях генерал Шарпантье, полковник Компот‑ Анжело и есаул Бологов.

– А правда, что за голову этого красного генерала Щетинкина объявлена награда в тысячу золотых рублей? – спросил Компот‑ Анжело у Шарпантье.

– Господин генерал, – обратился Бологов к Шарпантье, с опаской поглядывая на скалы, – прикажите пройти ущелье форсированным маршем.

Шарпантье недовольно поморщился.

– Вы засиделись в штабах, есаул. Расшатали нервы. Сперва вы предлагали вообще не входить в ущелье, теперь предлагаете пройти его форсированным маршем. – И, обращаясь уже к полковнику Компот‑ Анжело: – Кстати, у вас, полковник, есть возможность получить царские золотые за голову Щетинкина.

– Боюсь, мы опоздаем. Розанов, наверное, уже занял Баджей и Щетинкина схватил, – отозвался Компот‑ Анжело.

– Ваши страхи не имеют основания. Щетинкин – хитрая лиса: он не будет ждать Розанова, а отступит сюда. А сюда – значит нам в руки.

– Генерал, я настаиваю! – перебил полковника есаул с отчаянной решимостью. – Прикажите форсировать продвижение!

– Перестаньте устраивать истерику, есаул!

И вдруг взорвались скалы. Со всех сторон донесся оглушительный треск пулеметов. В ущелье стоял беспрестанный грохот, усиленный эхом. В панике метались по шоссе солдаты. Многие из них бросались в реку и гибли. Густо окрасились кровью воды реки. Сражение длилось несколько часов. Ни один белогвардеец не уцелел. На волнах покачивалась шляпа полковника Компот‑ Анжело. Рядом – фуражка Шарпантье.

– Ну вот и все… – сказал Щетинкин. – Враг разбит и уничтожен. Бородино, Канны… Что будем делать дальше, главком?

Кравченко был серьезен.

– Как звали того дядю? – спросил он.

– Его звали Пирр, Александр Диомидович.

– Знал, что догадаешься, о чем я думаю. Да, мы одержали блестящую… Пиррову победу. Отсюда нужно уходить.

– Куда?

– Вот об этом я и хотел тебя спросить.

В Степном Баджее созвали митинг. На крыльце стояли Кравченко и Щетинкин. Кравченко говорил:

– Товарищи! В последнем, Манском, бою мы уничтожили пять тысяч солдат и офицеров противника. Поздравляю с победой! – Когда раздались крики «ура», Кравченко поднял руку: – Но оставаться в Степном Баджее мы не можем.

Наступила гробовая тишина, все недоуменно переглядывались.

– У нас осталось две тысячи бойцов. Триста раненых. Белогвардейцы захватили хлеб. Запасы ничтожны…

В толпе послышался ропот.

– Снарядов нет, патронов мало. Колчак подтягивает новые силы, несмотря на свои неудачи на западе. Мы решили эвакуировать Баджейскую республику!

– А две тысячи пленных? – подал кто‑ то голос.

– Пленным даем свободу: идите на все четыре… Так предлагает Щетинкин.

На крыльцо вскочил Альянов:

– Вот до чего довели нас знаменитые полководцы Кравченко и Щетинкин!.. В своей баджейской яме мы защищены хребтами, рекой. А в тайге нас перестреляют по одному. Не поддавайтесь на провокацию, товарищи!

Альянова отстранил слесарь патронно‑ оружейных мастерских Карасев:

– Вы меня знаете! По вине этого типа – Альянова погибло наше продовольствие. Теперь он распространяет слухи, будто всех раненых отравят, а пленных расстреляют. Сам слышал. К стенке его!..

Толпа одобрительно загудела, Щетинкину пришлось вмешаться:

– Отставить! Трибунал разберется…

Щетинкин объяснил, что, хотя пятитысячная армия белых и уничтожена, оставаться в Баджее нельзя. Нужно немедленно уходить в тайгу. Куда? Есть несколько планов, их еще обсудят. А пока нужно отходить по направлению к Минусинскому уезду.

Четырнадцатого июня девятнадцатого года партизанская армия, прикрывая эвакуацию Баджея, стала отходить на юг, в тайгу. Из Степного Баджея потянулись телеги с тяжелоранеными и детьми. Везли мастерские, медикаменты, пушки. Главный штаб задержался еще на день.

Когда встал вопрос о пленных, а их насчитывалось несколько сот человек, Щетинкин предложил распустить их всех по домам. Но пленные решили по‑ другому.

Щетинкин стоял на крыльце штаба и наблюдал за колонной военнопленных. Шли они строевым шагом. За плечами у всех были котомки.

Колонна мимо церкви направилась к штабу.

– Слушай мою команду! – выкрикнул корнет Шмаков. – Колонна, стой! Смирно! Равнение налево! – Он подошел к Щетинкину и, приложив руку к головному убору, попросил разрешения обратиться.

– Слушаю вас.

– Военнопленный Шмаков. Уполномочен от семисот тридцати пяти пленных солдат и офицеров. Все они хотят идти с вами.

Щетинкин молчал. Шмаков был озадачен.

– Это семьсот тридцать пять штыков, – сказал он. – Они вам будут нужны.

Щетинкин по‑ прежнему молчал.

– Господин помглавкома, – в голосе Шмакова появились просительные нотки, – нам некуда идти, У нас с вами одна дорога. Белые все равно расстреляют. Для вас мы не будем обузой. Мы постараемся оправдать доверие.

– Хорошо, – наконец отозвался Щетинкин. – Мы обсудим этот вопрос в главном штабе. Думаю, ваша просьба будет удовлетворена.

После того как главный штаб выехал из Баджея, туда вошли белые.

В бывшем штабе партизанской армии сидели генерал‑ лейтенант Розанов и есаул Бологов. У есаула был растрепанный вид, лицо в кровоподтеках.

– Я предупреждал, убеждал, подавал докладные, – возбужденно говорил есаул. – Мы могли пойти в обход ущелья.

Он вскочил и принялся ходить по комнате.

– Сядьте! – приказал Розанов. – Ворона в павлиньих перьях этот Шарпантье. Погубить пятитысячную армию… Щетинкин обвел его вокруг пальца.

– Так точно. Партизанская армия ушла в тайгу.

– Это уже не армия, а деморализованный сброд, – возразил Розанов недовольно.

– Но Щетинкин с ними, – угрюмо проговорил Бологов.

– Я уверен, что он убит. Корнет Шмаков, кажется, ваш приятель? Вы сами утверждали, что он не боится ни бога, ни черта.

– Дай‑ то бог. Если корнет Шмаков сам уцелел…

– Будем считать, что со Щетинкиным покончено.

– Я не уверен. Он очень хитрый. У него способность обрастать людьми. Куда бы он ни покатился – в Саяны, к Иркутску, в Минусинск, он обрастет партизанами и устроит новую совдепию. Я не успокоюсь, пока не узнаю, что он убит. Я его ненавижу. У меня с ним свои счеты…

Розанов наморщил лоб, разгладил раздвоенную бороду, что‑ то прикидывая в уме.

– Я тоже ненавижу, – наконец отозвался он. – Колчак требует победных реляций. Сегодня же отправлю телеграмму в Омск. Ведь с Баджейской республикой покончено! Ну, а Щетинкина и его банду приказываю добить вам. Возьмите, сколько потребуется, казаков, догоните и уничтожьте партизан.

– Я об этом хотел просить вас, господин генерал, – оживился есаул. – Когда я должен выступить?

– Немедленно.

Колчаку Розанов отправил телеграмму:

«Банды красных разбиты окончательно, их руководитель Кравченко остался с группой преданных латышей, отстреливаясь, взяв сто тысяч золотом, со своей семьей скрылся в пределы Монголии. Щетинкин был ранен и застрелился, остальные разбежались, преследуются и вылавливаются. Степной Баджей после трехдневной бомбардировки и упорных боев был взят, сожжен, там оказались великолепные окопы и сильные укрепления».

Розанов понимал, что Колчаку сейчас не до расследования, в самом ли деле с Баджейской республикой покончено: красные только что взяли Уфу, Ижевск, главные силы Западной армии Колчака разгромлены. Красная Армия подошла к Уральскому хребту.

Щетинкин стоял на телеге и раздавал масло партизанам.

– Налетай! Подмазывай колеса на тыщу верст!..

Здесь же, возле телеги, Володя Данилкин читал бывшим пленным устав товарищеской дисциплины:

– «Каждый товарищ партизан должен держать себя с достоинством, на высоте своего положения. За проступки уголовно‑ политического характера, за грабеж и насилие, за предательство и невыполнение приказов комсостава виновные наказуются по закону времени». Что такое «закон времени», понятно?

Раскол, который давно назревал, произошел на заседании объединенного совета. Встал вопрос, куда двигаться дальше.

Щетинкин, Сургуладзе и Кравченко были за то, чтобы идти по Минусинскому уезду к деревне Григорьевке, оставляя в стороне Минусинск, и по Усинскому тракту выбраться в Урянхайский край. Если же выход в Минусинский уезд окажется запертым белыми, то нужно таежными тропами идти по направлению к Иркутску и около Белогорья свернуть на юг, пробраться в Монголию, завязать отношения с монгольским правительством, при его посредничестве купить у Китая оружие и вернуться в Минусинский уезд. Если оружия достать не удастся, через Монголию пойти на соединение с Красной Армией в Советский Туркестан, в Ташкент.

Планы были грандиозные, от них захватывало дух.

– Пойдем в Минусинский уезд, установим Минусинскую республику, – предлагал Щетинкин.

Альянов и его единомышленники возражали:

– Колчак Минусинск не отдаст, у него там генерал Попов с войском. Как пойдем? По таежной целине?.. Это сколько же сотен верст? Безумие!

– Наш поход – не во имя собственного спасения. Обрастем массами, окрепнем. А стратегическая цель – отрезать Колчака от Урянхая и Монголии.

– А если Колчак опять нас зажмет?

– Тогда прорвемся через Монголию на Туркестан.

– С детьми, ранеными, без продовольствия, по безводным пустыням, через снеговые хребты?

– Да! Военная сторона дела важна. Но сводить все только к военной стороне мы не можем. Нужно помнить о долге перед угнетенными трудящимися Востока.

Глаза Альянова округлились от изумления.

– Ваше интернационалистическое мессианство, Щетинкин, смешно! Мы разбиты, а вы кричите о свободе для других.

– Это вы разбиты, Альянов. А мы не разбиты.

Щетинкина поддержал Кравченко:

– Баджея не стало географического, но пойдет вперед за власть Советов Баджей идейный.

– А жрать что будем? – спросил командир полка Старобельцев.

– Жрите то, что вывезли в Вершино и отдали белякам, – зло отозвался Щетинкин.

– Я увожу свой полк!

– Изменяешь Советской власти, Старобельцев?

– Почему же? Мы установим Советы без большевиков.

– Старая песенка.

Двадцать пять фельдшеров заявили, что они уходят со Старобельцевым и Альяновым.

– А триста тяжелораненых на кого бросаете, гуманисты? – спросил Щетинкин.

Комендант Баджея Говорушин заявил, что он также уходит. Откололись командир Манского полка Богданов, заведующий оружейными мастерскими Гаратин, Канский полковой совет во главе со своим председателем Халевиным. Они забрали оружие, коней, полковую кассу.

– Что же это вы, господа эсеры, не подчиняетесь воле большинства? – сурово спросил Щетинкин. – Мы могли бы вас окружить и разоружить. Но не станем этого делать. Когда внутренние враги Советской власти бегут от нее – значит, она сильна. А мы лишь очищаемся от коросты. Улепетывайте, кулацкое отродье!..

Изменники ушли, растворились в тайге. Партизан осталось тысяча триста семьдесят, не считая раненых и бывших пленных. Пушки закопали в тайге, телеги бросили, имущество связали в тюки. Все, кроме разведчиков, сдали лошадей в лазарет и в обоз.

На общем собрании партизан выступили Щетинкин и Кравченко. Щетинкин сказал:

– Трусам нет места в рядах революционеров! Кто устал в борьбе, изверился в победе, пусть уходит сейчас. Ни одного тунеядца с нами не должно быть…

На военном совете окончательно решили идти по скотопрогонной тропе в Урянхай, в Белоцарск, но в целях соблюдения военной тайны на собрании решили пока об этом не говорить. Кравченко хорошо знал эту скотопрогонную тропу, здесь нечего было опасаться преследования.

– Нам, может быть, придется идти тысячи верст по тайге, и только вперед. Назад дороги нет, – сказал Кравченко партизанам. – Мы грудью должны пробивать себе путь. Но я сейчас не скажу, куда мы пойдем. И если вы верили главному штабу в Баджее, то я думаю, что и здесь он не поведет вас в пропасть. Может быть, нам всем придется погибнуть в этой тайге, погибнуть за идеалы, которые начертаны на наших знаменах: «Да здравствует Рабоче‑ Крестьянская Советская власть! »

Колонна партизан растянулась на тридцать верст. Она спускалась к реке по узкому, как лезвие ножа, гребню. Среди партизан ехала на лошади Васса, жена Щетинкина; на руках у нее был сын Шурик. Дочери Клава и Надя – на другой лошади, их накрепко прикрутили к седлу. Васса переговаривалась с женой Кравченко Зинаидой.

Женщинам пришлось постричься, надеть мужские брюки и сапоги.

Тяжелораненых везли на пароконных носилках.

Началась переправа через бурную горную реку. На середине реки лошадь Вассы испугалась чего‑ то, шарахнулась в сторону. Шурик выскользнул из рук Вассы и упал в ледяную воду.

– Шурик! Шурик! – кричала в отчаянии Васса. Несколько партизан бросились в пенящиеся волны и спасли ребенка.

Кровавыми пятнами просвечивало солнце сквозь хвою сосен и кедров. Люди несли тюки, вещи. Вот кто‑ то бросил самовар, шубу, швейную машинку, бархатную штору.

Володя Данилкин нес под мышкой томики Пушкина и Лермонтова. Рядом с пареньком шагал корнет Шмаков. Вернее, он едва переставлял ноги, бормотал:

– Жэ фэ, уаллен ну? Я не дойду. На каждом привале кого‑ нибудь хороним.

– А за каким чертом вы увязались за нами? – сердито спросил Володя.

– Хочу погибнуть за идеалы.

– Ну, если хочешь, тогда погибай молча, не распускай панику. Кстати, какие у вас идеалы?

Корнет не ответил. Он с тоской думал, что случай убить Щетинкина ему так и не представился. Помглавкома подвижен как ртуть. А Шмаков бесконечно устал. От супа из черемши можно протянуть ноги. Куда завел всех Щетинкин? Судя по всему, партизанская армия пробивается на юг, возможно в Урянхай. Если даже Шмакову удастся убить Щетинкина – что дальше? Как выбраться из этой проклятой тайги?

И все‑ таки Щетинкина надлежало убить. Шмаков разработал на первый взгляд неуязвимый план. Но роковой случай все испортил.

Вечером на привале Щетинкин сидел в кругу своей семьи. Здесь же находился Володя Данилкин. Хлебали суп из черемши. Старшая девочка, Клава, спросила Володю:

– А ты командовать умеешь?

Володя в смущении поглядывал на Щетинкина.

– Если бы при штабе не держали, давно научился бы.

Щетинкин улыбнулся, но промолчал. Однако Володя не хотел упускать повод для разговора.

– А правда, Петр Ефимович, что вы в школе прапорщиков учились?

– Все бывало. Вот встретимся с Красной Армией – тебя в школу красных командиров пошлем. Хочешь?

– Еще как! Я про Наполеона читал.

– Понравилось?

– Нет. Если у буржуев такие полководцы, то как с ними воевать? Нам своих таких бы, только чтобы в императоры не лезли.

– А ты, Владимир, соображаешь. Власть‑ то, она, брат, хуже язвы моровой, если ее у одного человека в избытке. Тут к себе большую революционную строгость иметь нужно.

– Как у Александра Диомидовича и у вас?

– Ну, сказанул! Масштаб не тот. Мы с этой строгостью родились, наподобие тебя. Доски я строгать умею, вот инструмент с собой таскаю; разобьем белых, авось пригодится. Хочешь, буду тебя приобщать к плотницкому ремеслу?

– Нет. Я, как сознательный боец, хочу уничтожать мировую контрреволюцию.

– Ну, ложись спать, сознательный боец.

В это время к костру подошел корнет Шмаков, обратился к Щетинкину:

– У меня срочное сообщение…

– Говорите.

Корнет Шмаков огляделся по сторонам и зашептал:

– Заговор бывших военнопленных. Хотят захватить лошадей и этой ночью уйти обратно в Заманье…

Щетинкин отбросил ложку и вскочил на ноги.

– Идемте!

Они шагали в кромешной тьме. Шмаков достал из‑ за голенища сапога широкий охотничий нож, спрятал его в рукав шинели. Там, где тропа заворачивала вправо, корнет резко обернулся, хотел наброситься на Щетинкина, но его остановил властный голос помглавкома:

– Остановитесь!

Шмаков растерялся и не сразу понял, что окрик относится не к нему, а к двум партизанам, вышедшим из темноты и бурелома.

«Я убью его потом, – успокаивал себя корнет, – когда выберемся к первому же населенному пункту». Но случай поторопил события.

Партизаны несли человека. Признав Щетинкина, они остановились.

– На перевале подобрали урянха, – доложил один из партизан. – Раненный. Чуть живой.

– Несите к костру, – приказал Щетинкин.

Тувинца поднесли к костру. Вокруг костра сидели и лежали люди. Сюда подошел и начштаба Иванов. Он курил свою неизменную трубку.

– Иванов, поднять людей! Срочно! – приказал Щетинкин и стал всматриваться в лицо тувинца. Это был молодой человек, лет двадцати пяти, густые волосы ниспадали ему на плечи. На нем был рваный халат, гутулы с загнутыми носками, за поясом – нож в деревянном чехле.

– Кто ты? – спросил Щетинкин.

– Меня зовут Кайгал, – ответил тувинец слабым голосом.

– Куда шел?

– К Щетинкину, за помощью. Урянхи послали.

– Какие урянхи?

– Наши партизаны. Мы разбиты. От моего отряда осталось пятьдесят человек. Казаки гнались за мной. Два дня следил за вами. Догадался, что красные… Я знаю эту тропу.

– Завтра разберемся. А сейчас в лазарет! – распорядился Щетинкин.

И тут Кайгал заметил стоявшего за Щетинкиным корнета Шмакова. Внезапно тувинец выхватил нож из деревянного чехла и резким броском, с возгласом «Собака! », кинулся вперед. Щетинкин сделал прыжок в сторону. В этот миг корнет рукояткой своего ножа ударил тувинца по голове. Кайгал потерял сознание.

– Он хотел убить вас! – сказал корнет Щетинкину.

Щетинкин нахмурился.

– Приведите его в чувство, – приказал он. Шмаков отошел в сторону.

Но Кайгал уже пришел в себя. Он пытался вырваться из рук партизан, кричал:

– Куда делся он?! Где он, где?

– Кто – он? – спросил Щетинкин.

– Турчанинова адъютант!

– Про кого говоришь?

– Шмаков!

Щетинкин был удивлен. Оглянулся. Шмаков исчез.

– Немедленно объявить тревогу! Сейчас же выступаем в поход! – приказал Щетинкин начальнику штаба.

У Иванова был угрюмый вид, он смотрел на Щетинкина усталым взглядом.

– Люди выбились из сил, – после некоторой паузы отозвался он. – Не могут идти…

– Знаю… – Голос Щетинкина сорвался чуть ли не на крик. – Виноват перед вами всеми… Я начальник угрозыска и прохлопал этого хлюста корнета. Но мы не можем, Иванов, терять ни минуты: если корнет предупредит своих, они будут ждать нас. Надо сесть на хвост этому подлецу Шмакову, не дать им опомниться…

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒