Мария Васильевна Колесникова 4 страница

Отряд растянулся на несколько километров и, несмотря на боковое охранение, мог оказаться весьма уязвимым. Пригрело солнышко, санная колея расплылась. Впереди лежала открытая степь. Тут их и мог настичь есаул Сотников со своей тысячей казаков. Да и впереди могли быть крупные засады.

Щетинкин вздохнул с облегчением, когда к ночи приморозило. Продвижение отряда ускорилось. Он отдал приказ главному подразделению круто повернуть на Енисей, чтобы сбить противника с толку, оторваться. Енисей увидели утром: могучая река, еще покрытая льдом. Здесь, среди голых сопок, их и нагнал есаул Сотников. К встрече Щетинкин был готов: раз маневр не удался, придется стоять насмерть…

Оборону заняли в деревне Яново, на высоком берегу Енисея. Снова обнаружилось: отряд находится в окружении!..

Правда, сильная перестрелка шла пока что с отрядом Сотникова, насчитывавшим до тысячи сабель и штыков. Основные силы белых для операции по окружению и уничтожению сосредоточивались близ деревни Новоселово – две с половиной тысячи солдат и казаков! В деревне Улазах – заслон, казачья сотня, в Кокарево – добровольческий отряд в восемьсот человек… Что могли противопоставить им партизаны, кроме своей стойкости?..

Щетинкин успел изучить нрав Сотникова и его казаков. Казаки были молодые, согнанные в отряд насильно из всей округи. Жили они в своих станицах обособленно от остальных крестьян. Жили привольно, установление Советской власти в Сибири почти никак не отразилось на их укладе, не успело отразиться, и многие недоумевали: почему они должны класть свои головы за какого‑ то неведомого им Колчака, чиновники которого устраивают поборы, требуют хлеб, лошадей, мясо и даже деньги?

Щетинкин не удивился, когда во время затишья на сторону партизан перебежала группа молодых казаков.

– Хотим с вами!

Они объяснили: Сотников не переходит к решительным действиям, ждет подмоги от полковника Мамаева, штаб которого в Новоселово. Считает, что партизан не меньше двух тысяч.

Выяснив, что штаб полковника Мамаева, того самого Мамаева, который разработал план разгрома партизанского отряда, находится именно в Новоселово, Петр Ефимович сочинил на его имя донесение:

«Доношу: мои силы израсходованы. Ночью отойду к Новоселово. Вместе мы можем поймать Щетинкина между скал ниже Новоселово. Срочно жду Ваших распоряжений. Есаул Сотников».

С донесением послал одного из наиболее надежных перебежчиков.

Полковник был несколько удивлен этим посланием, но решил подождать ночи, не предпринимая ничего.

Оставив небольшой заслон против Сотникова, который с нетерпением ждал помощи от полковника Мамаева, Щетинкин двинул свой отряд вперед, пересек Енисей и углубился в непроходимую тайгу… Впереди поднимались Саянские хребты, дороги дальше просто не было. Вот тут‑ то и начиналась самая изнурительная часть пути. Колчаковцы вряд ли рискнули бы сунуться в нетронутую, глухую тайгу. Просто генерал Розанов доложит Колчаку: с партизанским отрядом Щетинкина покончено. Но пройдут ли партизаны тайгу, заваленную буреломом и снегом? Где они, скотопрогонные тропы? Их нет, их замело снегом… Такие мрачные мысли одолевали Щетинкина. Но он должен был сохранять спокойное, уверенное выражение лица, руководить повседневной жизнью отряда, принимая какие‑ то волевые решения. И когда кто‑ нибудь, выбившись из сил, пророчил: «Не выйдем мы отсюда! Завел нас Щетинкин…» – на него смотрели укоризненно, говорили: «Петр завел, Петр и выведет…»

Но был ли он сам уверен в этом? Чувство огромной ответственности не позволяло поддаваться отчаянию. Шли почти наугад, оставляя справа Манское Белогорье. День за днем, день за днем… Жилье в этой тайге не встречалось. Приходилось укладываться на снег, подстелив еловые ветки. Разжигали огромные костры, закутывались в дохи, одеяла, тулупы. Щетинкин с жалостью смотрел на своих детей, которые грызли стылый черный хлеб, посыпанный крупной солью.

– Ничего, Ефимыч, толще будут, – шутили мужики. – На свежем воздухе и хлебец в пользу, зато уж закалка! Крепкими будут строителями новой жизни…

Весна брала свое. Пухлые сугробы оседали, снег становился зернистым, напитанным влагой. Иногда брели по пояс в таком снегу, мокрые, продрогшие. Приходилось даже на коротких привалах разжигать костры. Самое удивительное – никто не жаловался на простуду.

Больше всего мужики страдали от отсутствия курева. Вертели «козьи ножки», набивая их сухими листьями ерника или мхом, если удавалось найти такой в дупле. Подсушивали на костре, затягивались и дружно кашляли надрывным, удушающим кашлем.

– Не надо было привыкать к «Масахсуди», – насмешливо говорил Щетинкину его помощник Уланов.

«Масахсуди» Петр Ефимович курил всего один раз, когда генерал Шарпантье повесил ему французскую медаль и угостил «аристократическими» папиросами.

– Махорочки бы теперь, махорочки… – сипел от кашля Щетинкин. – «Масахсуди» курить классовая сознательность не позволяет.

– А про меня хоть не будь его совсем, того табачного зелья, – встревал в разговор Евстафий Марутко, – Теперь бы кусочек сала…

– А конинки не хочешь, хозяйственник?

– Эх, був бы я паном, ив бы сало с салом та спав бы на соломе.

– Хорошо бы теперь растянуться на свежей соломке! – вздыхал Уланов. – А то все на еловых веточках да на сосновых колючках.

– Ты, Василий, и на колючках спишь как на перине. Храпом лошадей пугаешь.

– Бессонницей не страдаю. Научился даже на ходу спать. Спят же в седле!

Вечерами сидели у костров. Откуда‑ то появлялась заливистая гармонь. И взрывалось угрюмое молчание тайги, звенели колокольцы, кто‑ то пел частушки, сочиненные партизанским поэтом:

А Щетинкин щурит глаз,

как всегда, спокоен.

Обходила смерть не раз

стороной другою…

Он слушал и смущенно улыбался: вот и частушку сочинили. «Как всегда, спокоен…» А следовало бы петь: «Как всегда, неспокоен…» Да и сейчас неспокоен… Другие, тот же Уланов, упадут на еловые ветки и заснут как убитые. А он, не совсем доверяя дозорам, тоже безмерно усталым, будет ходить от поста к посту, вслушиваясь в темень… «Спи, Васена, спи спокойно. Спите, детки: завел, значит, выведу… Спите все… Завтра снова в поход…»

…Оседали под апрельским солнцем сугробы, приходилось идти в ледяной воде, тащить вдруг отяжелевшие сани, напрягаясь из последних сил. Они потеряли счет дням, помнили только, что из Красновки вышли в конце марта. Несколько раз вели бои в окружении. А потом увязли надолго в тайге, утонули в ней для всех. Их даже преследовать, разыскивать не стали: дескать, погибли, замерзли в тайге… Да и как тут не погибнуть?.. Другие давно пропали бы, а чалдоны идут – старая закалка. Вот на нее, на закалку, и надеялся Петр Ефимович. Сгрудились высокие темные кедры и пихты, шумят, переговариваются между собой, смотрят на крохотных людей, тяжело ползущих по увалам, подлесью, осыпям, падям и распадкам, через старые корни, завалы, через вздувшиеся, посиневшие речки. Любая речушка может вот‑ вот превратиться в непреодолимое препятствие. Проваливаются и люди и лошади в болотца, обманчиво затянутые тонким льдом. Одежда сразу же покрывается ледяной коркой, звенит при каждом шаге, как жестяная, валенки пропитываются водой и становятся тяжелыми.

Спали в самом деле крепко, иногда ночью всех заносило снегом, но никто не просыпался… Теплое снежное одеяльце… лучше брезента, который нужно натягивать, а сил нет… Места для ночлега выбирал сам Щетинкин, идущий впереди отряда в своей высокой белой папахе, – выбирал обязательно в низине, в заветрии. Лошади спят стоя, опершись о деревья. Иногда поутру глянешь: стоит конь, привалившись к сосне, а он, оказывается, мертвый, с оскаленными зубами и остекленелыми глазами… Или лежит у догорающего костра, и не поднять его никакими веревками, не поставить на ноги…

17 апреля полоса лесов прорвалась и авангард партизанского отряда во главе со Щетинкиным вышел из тайги. Далеко внизу сверкнула синим огнем излучина большой реки.

– Мана! – задыхаясь от радости, закричал Петр Ефимович. – Дошли, братцы! Дошли…

Обнимались, плакали, смеялись, поздравляли друг друга. Там, за рекой, простиралась Баджейская Советская республика… Она была залита весенним солнцем, струилась легкими, прозрачными миражами…

По обрыву, сползая с камня на камень, спустились вниз, к реке. И встретили здесь дозорных партизанской армии Кравченко.

Петр Ефимович ликовал: конец повседневным, изнуряющим душу заботам, он выполнил свой долг. Никто не умер за время пути, все, все дошли…

Впервые за дни похода он уснул крепко, всласть. Ему виделся большой, цветистый, радостный сон. Будто холостой он еще. И будто праздник какой‑ то большой, летом, не то петров, не то ильин день. И наряжен он во все праздничное, идет с товарищами из плотницкой артели по улице родного Чуфилова…

Таков был Петр Ефимович Щетинкин, за которым теперь усиленно охотилась контрразведка белых. Знал ли об этом Щетинкин? Разумеется, знал.

Еще в бытность свою начальником Ачинского уголовного розыска Петр Ефимович Щетинкин получил хороший навык борьбы с вражеской разведкой и контрразведкой. Позже его назовут прирожденным чекистом, будут еще встречи с «железным» Феликсом, будет присвоено Щетинкину звание почетного чекиста, будут годы работы в погранвойсках ОГПУ. А сейчас он придерживался главного своего правила: в наступление переходить первым.

На все железнодорожные станции он выслал своих разведчиков. Их донесения настораживали: по‑ видимому, противник готовится к решительному наступлению.

Отряд Щетинкина соединился с партизанской армией Кравченко, Петр Ефимович стал заместителем главкома. Сам Кравченко уговаривал его взять на себя командование всеми партизанскими силами, но Щетинкин решительно отказался.

– Ты, Александр Диомидович, видишь только одну сторону: военную, – заявил он Кравченко. – А о другой стороне вроде бы запамятовал: Степно‑ Баджейскую Советскую республику‑ то создавали вы, а не я. Вашу партизанскую республику по всей Сибири красными Дарданеллами называют, народ тебя выбрал. А я еще должен заслужить доверие.

– Вот именно – Дарданеллы… – кривил в усмешке рот Кравченко. – Как чего придумают – хоть стой, хоть падай! Разумения у людей нет. Республику объявили, а военных действий, по сути, не ведем. Забились в глушь – вот нас никто и не трогает. Кое‑ кто, тот же Сургуладзе, понуждает: мол, воевать пора! А какой из меня главком, если разобраться по существу? Войны‑ то и не нюхал: выбраковали вчистую из‑ за туберкулеза проклятого! Агроном я. Откуда было военных талантов набраться?! А ты – орел! Давай действуй! И доверие заслужишь.

– На главкома не согласен. А действовать в самом деле пора. Ну, продолжить то, что мы начали там, под Ачинском и Красноярском: блокировать железную дорогу, держать Колчака за горло. А для этого потребуется вплотную продвинуться к железной дороге, построив в тайге опорные пункты…

На том и порешили.

Можно было считать, что Щетинкин и Кравченко знакомы с давних пор. В Енисейской губернии Александр Диомидович появился еще в 1907 году. В Сибирь приехал из Тамбова, поселился вместе с женой, Зинаидой Викторовной, пятилетней дочерью Галей и двухлетним сыном Тарасом неподалеку от Степного Баджея на своей агрономической станции. Он производил впечатление человека степенного, рассудительного, сельским хозяйством занимался с глубоким знанием дела. Любил землю, да и сам родился в семье крестьянина, окончил среднее земледельческое училище со званием агронома – вот и все образование. У сибиряков быстро завоевал уважение. Наделы здесь были большие, и Кравченко заботился о ведении культурного земледелия, лелея мечту превратить со временем Сибирь в российскую житницу.

С румянцем во всю щеку, с лихо закрученными усами, по‑ мужицки плотный, появлялся он на ниве, все с ним раскланивались, и никто не подозревал, что со здоровьем у него не так уж хорошо: чахотка! А чахотку заработал в царской тюрьме, где высидел два года за революционную пропаганду. Впрочем, Сибирь полна врагами самодержавия – политическими ссыльными, и никто особенно не удивился бы, узнав, что степенный Кравченко из породы революционеров.

Во время войны его, по закону непригодного к воинской службе, сделали комендантом станции Ачинск, присвоили прапорщика. С Саросеком они знали друг друга давно: на агрономической станции часто собирались большевики, хотя тогда Кравченко еще не состоял в партии – в партию приняли в один день со Щетинкиным, в Ачинске. Александр Диомидович считался одним из организаторов Ачинского совдепа. Когда белогвардейцы при поддержке чешских легионеров свергли Советскую власть в Ачинске и Красноярске, Александр Диомидович вернулся в Степной Баджей на реке Мане, где находилась его семья. Узнав о гибели Саросека, замученного беляками, понял: теперь будут охотиться за всеми совдеповцами. Когда крестьяне уезда, продолжая считать его своим вожаком, обратились к нему с вопросом, как жить дальше, Кравченко сказал:

– Отстаивать все то, что забрали у самозваных хозяев! Все теперь наше, народное. Грабителям – ни хлеба, ни сала, ни полушубка…

Он, как потом убедился Щетинкин, был превосходным оратором, умел внушать, легко разбирался в политической обстановке. Два года тюрьмы, наверное, явились хорошей школой. Щетинкин был несколько удивлен, встретив в Баджее людей, которых знал как эсеров.

– А что прикажешь делать в данной ситуации? – пожал плечами Кравченко. – За эсерами в наших краях пока идут многие крестьяне, верят им. Конечно, рано или поздно их нутро выявится, но пока что они вроде бы ведут себя терпимо. Я за то, чтобы разъяснять мужикам политику Советской власти без прямой агитации. Люди должны сами выбрать между эсерами и большевиками. Сейчас эсеры гудят, будто большевики терпят крах. Вот, дескать, если бы они, эсеры, были у власти!..

– Так они уже были! – воскликнул Щетинкин. – До появления Колчака и Поволжье и Сибирь находились во власти эсеровских правительств. А результат? Много трудового народа истребили, А их заговоры да мятежи?.. Боюсь, хлебнем с ними да с анархистами горя. В моем отряде ни одного эсера нет. Лучше уж беспартийный честный боец, чем эсер или меньшевик.

– Так‑ то оно так, Петр Ефимович, – многозначительно сказал Кравченко, – но в сложившейся обстановке, когда каждый день висим, можно сказать, на волоске, не хотелось бы резких разногласий в лагере. Эсеры – тьфу! Не они нужны, а те, кто пока идет за ними. Перетащить на свою сторону, сберечь Советы…

Он был очень гибок и осмотрителен, этот Кравченко. Сейчас, когда колчаковцы и чешские легионеры наседали со всех сторон, держался за каждого человека. Приходу Северо‑ Ачинского партизанского отряда Кравченко очень обрадовался. Распорядился выдать каждому партизану по килограмму хлеба и сто пятьдесят граммов сала. Петр Ефимович с его военным опытом мог превратить Степной Баджей, всю республику в неприступную крепость.

Вскоре Щетинкин и Кравченко выработали свою тактику, которая всякий раз приносила успех: Кравченко с одним из полков начинал шумную, но малоактивную демонстрацию стрельбой, тогда как Щетинкин с другим полком шел в обход и нападал с тыла.

Степно‑ Баджейская волость, расположенная на юг от железной дороги Красноярск – Канск, насчитывала тридцать два переселенческих поселка. Вот эта волость и отказалась признать правительство Колчака, платить ему подати и поставлять солдат, объявила себя Степно‑ Баджейской Советской республикой. Этот район еще называли Заманьем, так как находится он за рекой Маной. Глухой угол, отгороженный от остального мира водой и горами. Мана течет среди таежных гор, на юг от Заманья, вплоть до монгольской границы, идут отроги Саян, покрытые непроходимой тайгой и вечными снегами. Белогорье…

Столицей республики считалось самое большое село волости – Степной Баджей. Его еще называли Москвой. Вооруженные силы республики насчитывали немногим более трех тысяч штыков и сабель и состояли из четырех пехотных полков – Манского, Канского, Тальского, Ачинского – и эскадронов кавалерии; отряд Щетинкина, влившийся в партизанскую армию, стал называться Северо‑ Ачинским полком. Высшим законодательным органом республики считался армейский съезд, исполнительными – объединенный совет (руководящий советский орган), армейский совет, главный штаб. При штабе имелся главный военно‑ полевой суд. Смертная казнь была отменена, высшей мерой наказания считалось изгнание за пределы республики. В Степном Баджее печаталась на шапирографе и распространялась по всей Сибири еженедельная газета «Крестьянская правда» в три писчих листа. Имелись свои патронно‑ оружейные мастерские, лаборатория, госпиталь на триста коек.

Жизнь здесь казалась налаженной. Для тех, кто не имел хозяйства, был установлен одинаковый паек. Продотделы заботились о каждом. Но острый взгляд Щетинкина сразу же отметил основную беду республики: во всех органах – и в объединенном совете, и в главном штабе, и в суде, и даже в агитотделе – окопались левые эсеры. Лозунг у них был старый: «Советы без большевиков». И Щетинкин знал, что рано или поздно ему придется столкнуться с этой публикой. Вот почему он сразу же установил тесную связь с большевиками. Их здесь было достаточно для того, чтобы вырвать инициативу у эсеров, повести партизанскую массу за собой. За архиреволюционными фразами эсеры скрывали свое стремление ликвидировать республику, повернуть партизанское движение против Советской власти. И это понимал Щетинкин. Опору он сразу же нашел в лице старого коммуниста, члена партии с тысяча девятьсот шестого года, Сургуладзе, который стоял во главе армейского совета; на других руководящих постах также утвердились большевики из рабочих: Александр Марченко, Василий Гусев, Кузьма Логинов, начальник штаба армии Иванов.

Северо‑ Ачинскому полку отвели самый трудный участок на левом фланге фронта. Штаб Щетинкина размещался в Семеновке. Это село находилось на линии партизанского фронта, между железнодорожными станциями Камарчага – Клюквенная.

Сюда, на Семеновку, и решили повести наступление белые в первой половине мая.

Но Щетинкин пока не подозревал об этом. Ему позвонили из Баджея и сообщили, что намечено совместное заседание объединенного совета, армейского совета и главного штаба.

Что бы это могло значить?

По улице Семеновки тянулись подводы, на них – мешки с зерном. Щетинкин и Уланов сидели на крыльце штаба Северо‑ Ачинского полка, курили. Щетинкин был в дурном настроении.

– А что такое государство, Василь? – неожиданно спросил он.

Уланов удивленно посмотрел на него.

– Государство? Не искушен я в теории, Петр Ефимович. У нас в красноярской организации, в железнодорожных мастерских, больше на практику налегали.

– А ты помозгуй.

– Ну, если помозговать, то это, по‑ моему, орудие классовой диктатуры.

– А какая у нас диктатура, Василь?

– Была пролетарская.

– А теперь?

– Как только в объединенном совете окопался Альянов со своими анархистами и эсерами, затрудняюсь сказать… Как бы хлебец – тю‑ тю… Колчаку не отдали.

Щетинкин посмотрел на него серьезно.

– Ты читаешь мои мысли, Василь.

– У кого в руках хлеб – у того власть. А они на хлебец лапу наложили. Может, хлебец здесь, в Семеновке, на всяк случ попридержать?..

Щетинкин задумался.

– Нельзя, Василь. Им только дай повод для раскола!

– А если разогнать этот анархо‑ эсеровский совет?

– Оно бы и очень можно, да никак нельзя. Нужно вытеснить чуждый элемент, завоевать большинство.

– То‑ то и оно. Мы горели, а они штаны грели…

– Да, пролетариат борется, буржуазия крадется к власти.

– Здорово это вы сказали!

– Это Ильич сказал.

– Ну, если Ильич сказал, то вам нужно немедленно ехать в Баджей.

– Ты читаешь мои мысли, Василь. Главкома в лазарет уложили. Весна, обострение процесса.

– Чудно: агроном – и чахотка!

– В царской тюрьме заработал.

– Ну вот, вы, как помглавкома, обязаны сейчас в Баджее быть. Без вас там никакой стратегии нет. Разогнали бы, а?

Щетинкин поднялся, сказал решительно:

– Ты прав: я должен побывать в Степном Баджее. Что‑ то они там затевают…

Добротные рубленые дома Баджея разбросаны на огромном пространстве. Церковь. Непролазные лужи. Вдали – зубчатая тайга. На большом бревенчатом доме – четыре окна с фасада, два крыльца с сенцами по сторонам – была прибита вывеска: «Баджейская Советская республика. Армейский совет и главный штаб армии»; герб Баджейской республики: красная звезда, соха и молот. Над домом развевался красный флаг. Горланил петух на плетне.

Дорогу Щетинкину загородили возы с мешками, с бочками, на некоторых возах были самодельные токарные и сверлильные станки, груды свинца и баббита, неисправные винтовки и пулеметы. Пленные помогали вытаскивать застрявшие в грязи возы.

Щетинкин придержал лошадь.

– Граждане, что за эвакуация? Куда вы?

– Это, Петр Ефимович, не эвакуация, а наоборот: в новую столицу переезжаем – в Вершино, – с горечью ответил знакомый Щетинкину партизан.

– Что за ерунда? На самую линию фронта добро везете. Кто распорядился?

– Альянов.

– Петр Ефимыч, мы из Семеновки, – подал голос второй партизан.

– Знаю, Сила Иваныч.

– Вы нас сюда, а они – туда. Говорят, муку в Вершино, в зернохранилище. По распутице сюда еле добрались, а в Вершино совсем дороги нет, и мост через Ману снесло.

– Хорошо, Сила Иваныч. Заворачивайте все на постоялый двор, – решительно приказал Щетинкин.

Петр Ефимович заметил начальника мастерских Горюнова.

– Начальник мастерских? Эвакуацию мастерских и лаборатории приостановить!

– Но я получил распоряжение…

– Выполняйте мой приказ!

– А я вам не подчинен, – с насмешливым спокойствием ответил Горюнов.

Глаза Щетинкина налились яростью, он непроизвольно схватился за маузер, но сразу же взял себя в руки. Сказал глухо:

– Запомните, Горюнов: лаборатория и патронно‑ оружейные мастерские подчинены мне.

Горюнов посмотрел на него с ненавистью, но ничего не сказал.

Щетинкин заметил агитработника Рагозина, который сопровождал пленных.

– Пленных куда ведете, Рагозин?

– Приказано раздать этих пернатых по дворам, вроде как бы в помощь. Я доказывал: пусть лучше траншеи роют. Кто не работает, тот не ест.

– Правильно. Всех бросить на земляные работы!

– Есть, товарищ помглавкома!

Щетинкин пристально всматривался в лица пленных. Его взгляд задержался на корнете Шмакове.

– Кто таков?

Шмаков смело вскинул голову.

– Корнет Шмаков. Сдался без сопротивления.

– Что так? – ехидно спросил Щетинкин.

– Изуверился. Устал. На допросе дал ценные показания.

– Разберемся. Значит, верно, что для паруса, который не знает, куда он плывет, нет попутного ветра. Так?

– Так точно, – с готовностью ответил корнет.

Щетинкин быстро вошел в штаб. Большая комната до отказа была набита людьми, низко висел синий махорочный дым.

– Что у вас тут происходит?

Поднялся Альянов, человек интеллигентного вида, с острой бородкой, тонкими гибкими руками, быстрым взглядом.

– А, товарищ Щетинкин! Здесь происходит вот что: совместное заседание объединенного совета, армейского совета и главного штаба. Вас избрали в президиум.

– Я не об этом. Вы что тут, рехнулись? Хлеб в Вершино перевозите…

– Не перевозим, а уже перевезли.

– Зачем?

– Что?

– Перевезли!

– А вы не горячитесь, товарищ Щетинкин. Присаживайтесь. Объединенный совет постановил перенести столицу в Вершино.

– Зачем? – яростно допытывался Щетинкин.

– Опять зачем! Решили выползти из своей заманской скорлупы. К весеннему наступлению готовимся.

– Кто готовится? – настойчиво допрашивал Щетинкин.

– Вот собрались обсудить этот вопрос.

– А что его обсуждать? Это же глупость какая‑ то… Александр Диомидович, это правда? – спросил он Кравченко.

– Не знаю. Я только что из лазарета притащился.

– Но ты наш главком! Кто вправе без тебя ставить такой вопрос?

– Объединенный совет – вот кто! – перебил его Альянов строго. – Нас избрал крестьянский съезд, мы главная исполнительная власть.

– А почему вы решили наступать?

– Народ рвется в наступление. Вот послушайте, что пишет наш поэт, выразитель чаяний… – Он взял «Крестьянскую правду» и прочитал с пафосом:

Что нам, повстанцам, кущи рая

И рабский сон пустых голов, –

Что без борьбы за жизнь земная

И что за тучи без громов?!

Гром им подавай!

– Я тебе вот что скажу, помглавкома, – сказал Щетинкину командир полка Старобельцев. – Вопрос о наступлении поднял я. Мой полк хочет наступать. – Он закурил и подошел к карте. – К нам приезжает делегат с Тасеевского фронта: решили объединиться. Окончательно перережем Сибирскую магистраль, захватим Канск и развернем бои на запад и восток. Красная Армия Уфу берет! А мы отсюда ударим…

– А хлеб зачем в Вершино?

– Решили в целях оперативности приблизить снабжение к линии фронта.

– «В целях оперативности…» «Сон пустых голов», Старобельцев.

– Почему?

– Распутица. Мы надолго отрезаны от Тасеевского фронта. Колчак, думаю, не сидит сложа руки – он бросит против нас все!

– Наш революционный долг – пожертвовать собой! – сказал Альянов с фальшивым пафосом.

– А если драпать придется? Хлеб и мастерские белым оставим?

– Так уж сразу и драпать!.. Пораженческие настроения.

– Да поймите вы: выдержав за полгода семьдесят тяжелейших боев, мы истощили себя. Мастерские не успевают патроны и гранаты делать. Где порох, где снаряды? Нас осталось три тысячи бойцов.

– Наш революционный долг… – петушился Альянов.

– Наш долг – сохранить Советскую власть в тылу у Колчака до подхода Красной Армии. Держать в своих руках железную дорогу, не давать Колчаку ни сибирского хлеба, ни масла, ни людей – это лучшая помощь Красной Армии! – отчеканил Щетинкин.

– Это узость. Мы лучше пойдем на утрату, – настаивал Альянов.

– А мы не пойдем!

– Ставлю на голосование. Кто за наступление? Кто против? Итак, большинство за наступление! – Альянов торжествовал.

Поднялся Кравченко.

– Я снимаю с себя обязанности главкома, – решительно заявил он.

– А вы, Щетинкин? – высокомерно спросил Старобельцев.

– А я не снимаю. И Кравченко погорячился. Я плюю на вашу подлую затею! – отрезал Петр Ефимович.

– Вы обязаны подчиниться воле большинства!

Щетинкин зло рассмеялся, снял папаху и уселся за стол. Альянов был несколько растерян.

– «Воле большинства»… Смотря какого большинства, Альянов, – сказал Щетинкин спокойно. – В прошлом году скрывался я от беляков на острове. Еда была, а пришлось уйти в деревню… Волки выжили, оказались в большинстве.

– Значит, я, Старобельцев, Разговоров, Высоков, Блюм и другие – волки? – Глаза Альянова недобро прищурились.

– Вы, Альянов, просто крикун, карьерист. Вас никто не выбирал. Вас кооптировали ваши сторонники.

– Я возражаю! – запротестовал Альянов.

– Можете возражать. Случается и так: кучке крикунов, «филистерам от революционаризма», как называет их Ленин, удается захватить большинство и громкими фразами увлечь за собой массу. Таких нужно бить по голове.

– В вас, Щетинкин, до сих пор живет начальник уголовного розыска, – бросил Альянов с сарказмом. – Вы бы всех скрутили…

– Густо кадишь – всех святых зачадишь. Цензовую сволочь в свое время скрутил. Меня и Кравченко выбирали партизаны. А вы здесь ни при чем. Созовем общее собрание партизан.

Вошел начальник штаба Иванов.

– Товарищи, срочное сообщение… Со станции Камарчага прибыл наш разведчик. Вами посланный, Петр Ефимович, Володя Данилкин.

– Приведите сюда, пусть расскажет… – распорядился Кравченко.

У Володи был измученный, больной вид. Он принял стойку «смирно» и доложил Кравченко:

– На Камарчаге разгружается корпус генерал‑ лейтенанта Розанова. Я насчитал двенадцать эшелонов солдат, двадцать пять пушек, бомбомет. Нас схватили. Деда запороли, мне удалось бежать…

Повисло тягостное молчание.

– А ты, малец, не преувеличиваешь? – засомневался Альянов. – У страха, как известно, глаза велики.

Но Володя даже не взглянул в его сторону. Кравченко тяжело задышал, поднялся, сказал тоном, не допускающим возражения:

– Колчак стягивает против нас весь свой черный интернационал, так я понимаю. Мне вверено командование партизанской армией. Приказываю: командирам полков отбыть немедленно в свои полки. Хлеб вернуть в Баджей. Немедленно! Республика в опасности!..

– Я категорически возражаю! Это диктаторство!.. – выкрикнул Альянов.

Щетинкин обернулся к нему, сказал зло:

– Вот что, Альянов, хватит! Если не успеете вернуть хлеб из Вершино в Баджей, накажем по закону времени! Завяжите узелок…

Под суровым взглядом Щетинкина Альянов тяжело опустился на табурет, вобрал голову в плечи, насупился.

Кравченко пожал руку Щетинкину.

– Спасибо, Петро… Очень хотелось бы знать, что все‑ таки замышляют белые?..

– Я сам это узнаю, Александр Диомидыч, – пообещал Щетинкин.

Был второй час ночи. В комнате с высоким белым потолком и электрической лампой под зеленым абажуром сидел есаул Бологов и читал французский роман. С тех пор как Бологов прибыл из Омска сюда, в Камарчагу, он испытывал отвращение к самому себе: обладая аналитическим умом, он понял, что Колчак заблаговременно готовится к бегству и расчищает себе путь на восток. И он, Бологов, тоже побежит вслед за этим авантюристом. Обязательно побежит! «А вот возьму и останусь! – иногда появлялась дерзкая, ожесточающая мысль. – Не хочу жить так, как велит Джоллико и вся эта английская и японская сволочь!.. »

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒