Часть III 4 страница

Слово было произнесено. Теперь можно говорить все что угодно и понимать друг друга с полунамека. Судья тут же ухватился за эту версию. По мнению Камиля, вряд ли у него очень уж богатый сексуальный опыт, но – как человеку образованному – ему близка чисто теоретическая сторона вопроса.

– Она (если это она)…

Да, от такой версии он в восторге, это чувствуется. Глядишь, сделает ее теперь лейтмотивом во всех своих будущих делах – и вместо призывов соблюдать правила, уважать презумпцию невиновности, опираться на твердые факты с восторгом обратится к наставлениям, базирующимся именно на данном аспекте преступной деятельности. Когда он выскажет некий намек таким же многозначительным тоном, как сейчас, то обязательно сделает небольшую и тоже многозначительную паузу, чтобы слушатели успели уловить подтекст. Ле‑ Гуэн машинально кивнул. На его лице читалось: «Ну надо же! И ведь это он уже взрослый! Страшно представить его в старших классах – до чего же занудным говнюком он тогда был! »

– Она заливала кислоту в горло своим жертвам, – продолжал судья. – Но если у ее преступлений сексуальный мотив, она должна лить кислоту на какие‑ то другие места, не так ли?

Это аллюзия, некое отвлеченное предположение. Теоретизировать – значит отрываться от реальности. Но окончательно оторваться судье не удалось.

– Вы не могли бы уточнить? – напрямую спросил Камиль.

– Ну…

На сей раз пауза вышла слишком длинной. Камиль продолжал наседать:

– Так что же?

– Ну, я хотел сказать, что кислоту она лила бы на…

– На член? – спросил Камиль.

– Э‑ э…

– Или, может быть, на яйца? Или туда и туда?

– Мне кажется, такое возможно…

Ле‑ Гуэн поднял глаза к потолку. Когда он услышал, как судья Видар снова заговорил, он подумал про себя: «Второй раунд» – и заранее почувствовал усталость.

– Вы полагаете, майор Верховен, что эта девушка подверглась сексуальному насилию, не так ли?

– Да. Я полагаю, она убивает потому, что когда‑ то ее изнасиловали. Она мстит мужчинам.

– И если она вливает серную кислоту в горло своим жертвам…

– Я полагаю, что это результат тяжелых воспоминаний о принудительном оральном сексе. Такое случается, знаете ли…

– В самом деле, – подтвердил судья. – И даже чаще, чем принято думать. Но, к счастью, далеко не все женщины, пережившие нечто подобное, становятся серийными убийцами. По крайней мере, они действуют не столь жестокими методами…

Удивительное дело, но судья Видар улыбается. Камиль немного сбит с толку. Такие улыбки не к месту всегда трудно истолковать.

– Так или иначе, – продолжал Камиль, – каковы бы ни были причины, побудившие ее это сделать, – она это сделала. Да‑ да, я знаю – «если это она…».

С этими словами он быстро вскинул указательный палец вверх, словно желая удержать остальных от повторения этой назойливой оговорки.

Судья, продолжая улыбаться, кивнул и встал с места.

– Да, в самом деле, как бы то ни было, но что‑ то явно встало этой девушке поперек горла.

Никто не ожидал такого каламбура. Все очень удивились, особенно Камиль.

Алекс попыталась прибегнуть к последнему доводу: я не одета, я не могу идти в таком виде, и с собой я ничего не привезла, да нет же, вы прекрасны, – и внезапно (они стояли посреди гостиной лицом друг к другу) Жаклин пристально взглянула в ее зеленые глаза и покачала головой с восхищением, к которому примешивалось сожаление, словно она смотрела на свою жизнь, оставшуюся в прошлом, говоря про себя: ах, какое счастье – быть красивой, быть юной, она сказала: вы прекрасны, она действительно так думала, и Алекс больше не пыталась возражать, они взяли такси, и, едва успев осознать, что происходит, Алекс оказалась в танцевальном зале. Он был невероятно огромным. Уже одно это вызывало неуютное ощущение: зал походил на цирк или зоопарк, это одно из тех мест, которые с первого же взгляда вгоняют в глубокую и необъяснимую тоску. Но самое главное – для того, чтобы заполнить этот зал, требовалось семь‑ восемь сотен человек, а собралось в нем от силы полтораста. Главные инструменты в оркестре – аккордеон и электропианино, музыкантам за пятьдесят, дирижер носит засаленный парик, съезжающий на затылок и готовый в любой момент свалиться на спину. По периметру расставлено около сотни стульев, в центре на сверкающем паркете танцует примерно тридцать пар, переходя от болеро к вальсу, от вальса к пасодоблю, от пасодобля к чарльстону. Все это очень похоже на клуб знакомств – впрочем, Жаклин видит все иначе. Здесь она в своей стихии и чувствует себя отлично. Со многими из присутствующих она знакома, она представляет им Алекс: «Лора»; затем, слегка подмигнув ей, добавляет: «Моя племянница». В основном здесь собрались люди сорока‑ пятидесяти лет. У немногих тридцатилетних вид или сиротский (женщины), или слегка подозрительный (мужчины). Была и группка энергичных женщин, ровесниц Жаклин, разряженных в пух и прах, изящно причесанных, искусно накрашенных, в сопровождении столь же идеально выглядящих мужей с безупречными складками на брюках. Это женщины веселые и шумные, из тех, о которых говорят, что они «всегда не прочь». Они приняли Алекс с распростертыми объятиями, как будто очень давно с нетерпением ждали ее приезда, но вскоре о ней забыли, – ведь в конце концов, они пришли сюда затем, чтобы танцевать!

Но для Жаклин, разумеется, танцы служили лишь предлогом, она пришла сюда ради некоего Марио, который сегодня тоже присутствовал.

Она так и сказала Алекс. Этот Марио, похожий на рабочего‑ каменщика, держался слегка скованно, однако в чисто физическом плане выглядел как истинный мачо. Итак, с одной стороны, Марио‑ каменщик, с другой – Мишель. Он походил на бизнесмена средней руки, отошедшего от дел, – в элегантном костюме, при галстуке; явно из тех типов, которые изящно одергивают кончиками пальцев манжеты рубашки и застегивают их запонками с собственными инициалами. Костюм на нем светло‑ зеленый, брюки отделаны тонкими полосками черного галуна, протянувшимися сбоку по всей длине, словно лампасы (интересно, носил ли он этот костюм где‑ нибудь еще, за пределами этого заведения? ). Он ухаживал за Жаклин, но, поскольку ему уже далеко за пятьдесят, он явно проигрывал тридцатилетнему Марио. Алекс наблюдала за этим спектаклем, в котором отношения всех троих участников видны как на ладони – достаточно обладать самыми примитивными познаниями в области поведения животных, чтобы в точности расшифровать значение каждого слова или жеста.

В углу зала располагался бар, скорее напоминавший обычный буфет. Туда перетекала часть публики всякий раз, когда танцы становились менее зрелищными. Именно там завязывались знакомства и шел обмен любезностями. Иногда получалось так, что туда стягивались чуть ли не все, и тогда продолжающие танцевать пары в центре зала выглядели еще более одинокими, словно фигурки на свадебном торте. Дирижер все наращивал темп, словно желал побыстрее с этим покончить и попытать счастья где‑ нибудь в другом месте.

Так прошло два часа, после чего зал начал потихоньку пустеть. Теперь мужчины осаждали женщин более настойчиво, потому что у них оставалось совсем мало времени, чтобы договориться продолжить вечер уже в более интимной обстановке.

Марио исчез, Мишель предложил проводить дам, Жаклин ответила: нет, мы возьмем такси, но перед этим мы расцелуемся на прощание, ведь мы провели такой прекрасный вечер – словом, как всегда в подобных случаях, обещая все и ничего.

В такси Алекс попыталась заговорить с Жаклин о достоинствах Мишеля, но та, слегка захмелев, откровенно призналась – впрочем, это и так было ясно, – что ей нравятся только мужчины младше ее. Произнеся это, она состроила забавную гримаску, словно признавалась, что не может ничего поделать со своим пристрастием к шоколаду. За то и за другое надо платить, рассеянно подумала Алекс, рано или поздно ты получишь своего Марио, но он тебе дорого обойдется, не в одном, так в другом смысле.

– Вам было скучно, да?

Жаклин взяла руку Алекс в свои и сильно сжала. Странно, но руки у нее были холодными – длинные сухие руки с нескончаемыми ногтями. В эту ласку она вложила всю страсть, какую только позволяли ей опьянение и поздний час.

– Вовсе нет, – как могла убедительно возразила Алекс, – все прошло чудесно!

Однако она твердо решила уехать завтра же утром. Как можно раньше. Правда, заказать билет она не успела – ну ничего, какой‑ нибудь поезд да подвернется.

Они доехали до гостиницы. Жаклин слегка пошатывалась на высоких каблуках. Идемте же, а то уже поздно. Простимся и расцелуемся у входа, чтобы не побеспокоить никого внутри. Итак, до завтра? Алекс говорила «да» в ответ на каждую фразу, потом, поднявшись к себе в номер, собрала вещи, спустилась вниз и, оставив чемодан возле стойки ресепшена, с одной только сумкой в руках обогнула стойку и толкнула дверь гостиной.

Жаклин в этот момент снимала туфли. Перед ней стоял большой бокал, почти до краев наполненный виски. Теперь, когда она была одна и предоставлена самой себе, она выглядела старше лет на двадцать.

Увидев входящую Алекс, она улыбнулась: вы что‑ то забыли? Но не успела закончить фразу – Алекс схватила телефонную трубку и с размаху ударила ее в правый висок. Жаклин пошатнулась и рухнула на пол. Бокал опрокинулся и откатился к противоположной стене. Алекс схватила обеими руками корпус тяжелого бакелитового телефона и обрушила его на затылок Жаклин – именно так она всегда убивала, это самый быстрый и эффективный способ при отсутствии настоящего оружия. Она нанесла три, четыре, пять ударов подряд, каждый раз высоко занося руки над головой, – и дело было сделано. Голова старухи напоминала раздробленный кокосовый орех, однако та была еще жива. В этом заключалось второе преимущество данного способа: после завершения основной работы оставалось и кое‑ что на десерт. После того как Алекс во второй раз плеснула на лицо Жаклин кислотой, выяснилось, что у той вставная челюсть – она боком вылезла изо рта больше чем наполовину, обычная пластмассовая модель, передние зубы выбиты, да и от других мало что осталось. Из разбитого носа вовсю хлестала кровь. На всякий случай Алекс отстранилась. Обрывками телефонного провода она связала Жаклин запястья и щиколотки. Теперь, даже если старуха еще слегка шевелится, это не создаст лишних проблем.

Алекс внимательно следила за тем, чтобы защитить собственное лицо, особенно нос и рот, флакон с кислотой она держала в вытянутой руке, как можно дальше от себя, обернув руку густой прядью вырванных у Жаклин волос. Эти предосторожности оказались не лишними – на искусственной челюсти кислота буквально вскипала, разъедая ее до основания.

Из‑ за того что язык, небо и гортань были сожжены, Жаклин издавала лишь глухие хриплые звуки, больше напоминающие стоны животного, чем человека. Ее живот вздувался, как воздушный шар, накачиваемый гелием. Может быть, эти звуки чисто рефлекторные, как знать. Но Алекс все же надеялась, что это стоны боли.

Она распахнула окно, выходившее во двор, и чуть приоткрыла дверь, чтобы устроить сквозняк. Когда в комнате снова стало можно нормально дышать, она закрыла дверь, оставив окно открытым, поискала в баре «Бейлис», не нашла, зато нашла водку – ну что ж, тоже неплохо, – и, усевшись на диван, снова взглянула на старуху. Та была мертва и нема. От лица почти ничего не осталось, а то, что все же сохранилось, сильно обгорело. Растекшийся ботокс вздулся отвратительными пузырями.

Фу!

Алекс ощущала невероятную усталость.

Она схватила газету и выдрала страницу с подчеркнутыми строчками.

Они по‑ прежнему топтались на месте. Судья Видар, погода, само расследование – все было не так, все раздражало. Даже Ле‑ Гуэн нервничал. И о девушке не удалось выяснить ничего нового. Камиль закончил с отчетностью, но продолжал сидеть в кабинете, – ему не хотелось ехать домой. Разве что ради Душечки…

Он и его подчиненные работали по десять часов в день, они записали десятки показаний, прочитали десятки отчетов и протоколов, собрали гору информации, они запрашивали уточнения, проверяли детали, высчитывали и сверяли временные интервалы, опрашивали людей. И – ничего. Чертовщина какая‑ то.

Луи осторожно просунул голову в дверь, затем вошел. Заметив разбросанные по столу листки, он вопросительно взглянул на Камиля, безмолвно спрашивая: можно взглянуть? Камиль так же молча кивнул. Луи собрал листки и принялся их рассматривать – это были многочисленные портреты разыскиваемой девушки. Фоторобот, изготовленный Службой криминалистического учета, достаточно похож на оригинал, чтобы свидетели смогли опознать «Натали Гранже», однако он выглядит безжизненным, тогда как в портретах работы Камиля девушка ожила и преобразилась. У нее по‑ прежнему нет имени, но на этих рисунках она обрела душу. Камиль нарисовал ее десять, двадцать, может быть, тридцать раз, словно хорошо ее знал: вот она сидит за столиком, судя по всему в ресторане, сложив руки под подбородком, как будто слушает какую‑ то забавную историю – ее глаза смеются. Вот она плачет, уронив голову на руки, это выглядит почти отталкивающе, ей явно не хватает слов, ее губы дрожат. Вот она идет по улице, и, слегка изогнувшись, полуоборачивается, чтобы увидеть свое отражение в витрине, и словно удивляется ему. На рисунках Камиля она выглядела невероятно живой.

Луи очень хотелось сказать, насколько это хорошо, но он не стал этого делать, потому что помнил: точно так же Камиль рисовал Ирэн – почти постоянно; когда он сидел за столом у себя в кабинете, из‑ под его карандаша выходили все новые и новые наброски. Разговаривая по телефону, он тоже машинально царапал карандашом по бумаге – эти рисунки были чем‑ то вроде побочного продукта его размышлений.

Поэтому Луи промолчал. Они обменялись парой фраз, Луи сказал, что еще не уходит, побудет немного у себя, надо закончить кое‑ какие дела. Камиль кивнул, встал из‑ за стола, надел пальто, взял шляпу и вышел.

В коридоре он столкнулся с Арманом. Тот редко задерживался на работе, и эта встреча удивила Камиля. За каждым ухом Армана торчало по две сигареты, из нагрудного кармана потрепанного пиджака выглядывала четырехцветная шариковая ручка – верный признак того, что где‑ то на этом этаже появился новичок. На новичков у Армана был отменный нюх, который никогда его не подводил. Ни один новичок не мог и шагу ступить по коридору, не столкнувшись с этим старым легавым, таким симпатичным, таким доброжелательным, всегда готовым помочь разобраться в здешних запутанных коридорах, подковерных играх, сплетнях и слухах, таким открытым и чистосердечным, так хорошо понимающим молодежь. Камиль искренне восхищался. Это напоминало номер в мюзик‑ холле, когда кто‑ то из зрителей, смущаясь, неловко поднимается на сцену и через какое‑ то время незаметно для себя остается без часов и бумажника благодаря ловкости рук фокусника. Вот так же и новичок к концу разговора с Арманом оставался без сигарет, ручки, блокнота, плана Парижа, билетиков на метро, обеденных и парковочных талонов, мелочи, газеты, сборника кроссвордов, – Арман забирал все, что подворачивалось под руку, в первый же день. Потому что потом, когда его маневры становились понятны, было уже поздно.

Камиль и Арман вышли из здания вместе. Утром Камиль обычно встречался по дороге с Луи, но вечером не уходил с ним вместе почти никогда. С Арманом они, наоборот, пересекались по вечерам и жали друг другу руку на прощание – без единого слова.

В глубине души все знали, хотя никто об этом не говорил, что Камиль превратил свои привычки в нечто вроде ритуалов, в соблюдении которых приходилось участвовать и всем его подчиненным. Время от времени он изобретал новые.

В результате общение с Камилем превращалось в нечто вроде интересной игры – хотя ее правил никто до конца не знал. Любой жест заключал в себе некий скрытый смысл: например, когда Камиль надевал очки, это могло означать «мне нужно подумать», «оставьте меня в покое», «я чувствую себя стариком – по крайней мере лет на десять старше». Надевать очки для Камиля – примерно то же, что для Луи – поправлять прядь волос: в том и другом случае это знаковый жест. Может быть, для Камиля это так важно, потому что он невысокого роста. Ритуалы для него – что‑ то вроде якорей, помогающих ему закрепиться в окружающем мире.

Арман пожал Камилю руку и рысцой побежал к метро. Камиль остался стоять на месте. Он чувствовал себя разбитым. Душечка, конечно, будет рада его приходу и попытается сделать все, что в кошачьих силах, чтобы его утешить, но – увы, когда все настолько не так…

Камиль где‑ то читал, что в тот момент, когда уже не надеешься ни на что, кроме чуда, обязательно появляется тот, кто это чудо совершает.

Если так, сейчас подобный момент как раз настал.

Ливень, который на некоторое время стих, снова зарядил с еще большей силой. Камиль поглубже надвинул шляпу – ветер тоже усилился – и направился к стоянке такси, сейчас почти пустой. Перед ним оказалось всего два человека, порядком раздраженные, под одинаковыми черными зонтами. То и дело, слегка наклоняясь вперед, они высматривали машину, как ждущие на платформе пассажиры опаздывающего поезда. Камиль посмотрел на часы и решил поехать на метро. Однако, отойдя на некоторое расстояние, передумал и повернул обратно. Еще с полпути он заметил оживление на стоянке – к ней приближалось такси, очень медленно, почти торжественно, с опущенным боковым стеклом. И вдруг он понял. Бессмысленно было бы сейчас спрашивать его, каким образом ему это удалось. Возможно, дело просто в том, что все другие варианты оказались безрезультатными. На автобусе девушка уехать не могла – тогда было уже слишком поздно, – ехать на метро слишком рискованно – там повсюду камеры видеонаблюдения, к тому же в такой поздний час, когда мало народу, кто‑ то обязательно будет разглядывать тебя с головы до ног и запомнит. То же самое и с такси – водитель обязательно обратит на тебя внимание.

И все же…

И все же в тот раз она уехала именно на такси. Не тратя времени на размышления, Камиль рывком надвинул шляпу, бросился вперед, почти оттолкнув уже собирающегося садиться в такси человека, пробормотал что‑ то неразборчивое в качестве извинения и просунул голову в салон:

– Набережная Вальми?

– Пятнадцать евро.

Судя по акценту, водитель был из Восточной Европы, но, откуда именно, Камиль не смог определить. Он сел, захлопнул дверцу. Автомобиль тронулся. Водитель опустил боковое стекло. На нем был шерстяной жилет, очевидно связанный кем‑ то из домашних, с застежкой‑ молнией. Камиль уже лет десять не видел таких жилетов. С тех пор как выбросил свой. Через несколько минут он немного успокоился и прикрыл глаза.

– Пожалуй, заедем сначала на набережную Орфевр, – сказал он водителю.

Машинально взглянув в зеркальце заднего вида, тот увидел в нем раскрытое полицейское удостоверение майора Камиля Верховена.

Луи уже собирался уходить – он как раз надел пальто от Александра Маккуина, – когда вошел Камиль, таща за собой свою жертву. Луи даже не стал скрывать удивления.

– У тебя есть еще пара минут? – спросил Камиль и, не дожидаясь ответа, втолкнул своего клиента в комнату для допросов, усадил на стул и сел напротив него.

Судя по всему, он не собирался зря тратить время. Впрочем, он фактически так и сказал:

– Разумные люди в приятной обстановке всегда смогут по‑ быстрому договориться, не так ли?

Для литовского эмигранта лет пятидесяти эти слова, вероятно, оказались не слишком понятны, и тогда Камилю пришлось вспомнить о более весомых ценностях и прибегнуть к выражениям более резким, но зато и более эффективным:

– Мы – полицейские, я имею в виду, – разумеется, можем и сами этим заняться. Можем найти достаточное количество людей, чтобы оцепить все вокзалы – Северный, Восточный, Монпарнас, Сен‑ Лазар и даже Инвалидов, откуда ходят поезда в аэропорт Руасси. Можем загрести две трети нелегальных парижских таксистов, а остальным запретить работать в течение двух месяцев. Тех, кого мы загребем, привезем сюда и рассортируем на три группы: тех, у кого вообще нет лицензий, тех, у кого они фальшивые, и тех, у кого они просроченные, – после чего наложим на них штрафы, размером сопоставимые с ценой их тачек, а сами тачки конфискуем. Я ничего не забыл?.. Ах да – все это будет сделано на абсолютно законных основаниях. Закон есть закон, сам понимаешь. Потом добрую половину твоих коллег придется загрузить в самолеты и отправить обратно в Белград, Таллин, Вильнюс или куда там еще – слава богу этим уже будем заниматься не мы, а миграционные службы. Перед этим их поселят в миграционных лагерях, так что нет нужды волноваться о крыше над головой. А те, кто останется, загремят за решетку на пару лет. Что ты на это скажешь, приятель?

Литовский таксист не слишком хорошо владел французским, но суть уловил. С нарастающим беспокойством он смотрел на свой паспорт, лежавший на столе, по которому Камиль иногда с силой проводил ребром ладони, словно хотел его очистить.

– Вот это я, пожалуй, сохраню на память о нашей встрече. А вот это можешь забрать.

И протянул литовцу мобильный телефон. В следующий миг лицо майора Верховена резко изменилось – он больше не собирался шутить. Он почти швырнул телефон на железный стол.

– А теперь ты будешь землю носом рыть, ты поставишь на уши всех своих земляков, но ты мне ее найдешь. Меня интересует женщина лет двадцати пяти – тридцати, она недурна собой, но сильно истощена. И грязна. Кто‑ то из вас подобрал ее вечером во вторник одиннадцатого числа, между церковью и Порт‑ де‑ Пантен. Я хочу знать, куда он ее отвез. Даю тебе ровно сутки.

Алекс хорошо понимала, что недавнее заключение не прошло для нее даром, поскольку ежедневно ощущала на себе его последствия. Страх никуда не делся – каждый раз, когда она думала о том, что могла умереть такой ужасной смертью, в клетке с крысами, ее сотрясала непроизвольная дрожь, и долго не получалось прийти в себя. Даже физически она так и не восстановилась – с трудом могла сохранять равновесие, держаться прямо. Ей не удавалось полностью распрямиться, резкие мускульные судороги будили по ночам, словно напоминание о той боли, которая не хотела исчезать. В поезде она закричала среди ночи. Говорят, что ради самосохранения мозг избавляется от дурных воспоминаний и оставляет только хорошие – возможно, но на это требовалось время, потому что стоило лишь Алекс закрыть глаза, как недавний ужас вновь пронизывал все ее тело. Эти проклятые крысы!..

Она вышла из здания вокзала около полудня. В поезде ей все же удалось немного поспать, и оказаться после вагона на тротуаре посреди Парижа было примерно как очнуться от сна, беспорядочного и довольно утомительного.

Она везла свой чемодан на колесиках под безнадежно серым небом. Улица Монж, небольшой отель, свободный номер с окнами во двор, пропитанный слабым запахом застоявшегося табака. Алекс тут же разделась и встала под душ, сначала горячий, потом теплый, потом прохладный, после чего надела неизбежный махровый халат – одна из тех деталей, что превращают отели средней руки в дворцы для бедных. Голая, с мокрыми волосами, одеревеневшая, истощенная, она стояла перед зеркалом, разглядывая себя. Единственное, что ей нравилось в себе безоговорочно, – это грудь. Грудь у нее стала расти очень поздно, когда она уже перестала на это надеяться, и вот наконец‑ то округлилась – в тринадцать лет… или нет, даже в четырнадцать. До того Алекс оставалась «плоской, как доска» – именно это выражение она слышала в школе постоянно. Все ее подружки уже ходили с декольте или носили облегающие свитера, у некоторых соски выпирали под одеждой так, что казались стальными, – а у нее ничего не было. Еще ее называли «плоскодонка», она никогда не видела плоскодонку и не представляла себе, как это выглядит, да и никто не видел, это просто было подходящее слово, чтобы ославить ее плоскую грудь на весь мир.

Все остальное случилось гораздо позже, уже когда она училась в лицее. В пятнадцать лет все вдруг разом оказалось на своих местах: и грудь, и улыбка, и зад, и глаза, и фигура в целом, и походка. До этого Алекс была настоящая уродина, из тех, о ком тактично говорят, что внешность у них «так себе». Ее тело словно не решалось существовать, оно застыло в неопределенности и не вызывало у окружающих вообще никаких чувств, в нем не ощущалось ни изящества, ни индивидуальности – просто тело девочки, больше ничего. Мать даже говорила «моя бедная девочка», она казалась расстроенной, но в этой физической неказистости она находила подтверждение всему тому, что на самом деле думала об Алекс. Ни то ни сё, ни рыба ни мясо. Когда Алекс впервые в жизни накрасилась, ее мать разразилась хохотом. Она даже говорить ничего не стала. Алекс убежала в ванную и принялась смывать макияж. Она терла лицо, от стыда не решаясь взглянуть в зеркало. Когда она вышла оттуда, мать не сказала ей ни слова. Только слегка улыбнулась одними уголками губ – но это стоило любой оскорбительной тирады. А после, когда Алекс начала меняться уже по‑ настоящему, мать всегда делала вид, что ничего не замечает.

Но теперь все это так далеко…

Алекс натянула трусики и лифчик и стала рыться в чемодане. Она никак не могла вспомнить, куда же она это подевала… Нет, не потеряла, это она знала наверняка. Просто нужно вспомнить… В конце концов она вытряхнула все содержимое чемодана на кровать, проверила на всякий случай боковой карман – пусто… Она стала вспоминать, во что была одета в тот вечер, и, когда вспомнила, стала обшаривать карманы одежды. Наконец поиски увенчались успехом.

– Вот она!..

Бесспорная победа.

– Ты свободная женщина.

Визитная карточка была потертой и мятой, как и тогда, когда тот человек дал ее Алекс, с заметной складкой посередине. Алекс быстро набрала номер и, дождавшись, пока на том конце сняли трубку, произнесла, устремив на визитку рассеянный взгляд:

– Добрый день, это Феликс Маньер?

– Да, а кто это?

– Это…

О, черт, как же она тогда назвалась?..

– Это Джулия? Алло, Джулия?

Он почти кричал. Алекс облегченно вздохнула и улыбнулась:

– Да, Джулия.

Его голос звучал словно на некотором отдалении, пробиваясь сквозь шум.

– Алло, вы за рулем? Я вас побеспокоила?

– Нет, то есть да, то есть нет…

Он в самом деле рад ее слышать, это чувствуется. От этого у него даже малость снесло крышу.

– Так да или нет? – спросила Алекс, смеясь.

Это привело его в замешательство, но в следующую секунду он выкрутился:

– Для вас – всегда да.

Алекс помолчала несколько секунд, как бы оценивая этот ход, как бы расшифровывая то, что он хотел этим сказать.

– Вы очень любезны, – произнесла она наконец.

– Где вы? Дома?

Алекс села на постели, болтая ногами.

– Да, а вы?

– На работе…

Возникла небольшая пауза – каждый выжидал, надеясь, что собеседник проявит инициативу первым. Алекс была абсолютно уверена в себе. Добыча от нее не уйдет.

– Я так рад, что вы позвонили, Джулия, – наконец произнес Феликс. – Очень рад.

Ну еще бы. Еще бы он не рад… Сейчас, когда Алекс услышала его голос, она лучше представляла себе, как он выглядит: человек, слегка уставший от жизни, от этой необходимости постоянно напрягаться, малость обрюзгший, что было еще заметнее из‑ за коротковатых ног… и это лицо с грустными глазами, чей взгляд казался отсутствующим…

– А чем вы сейчас занимаетесь у себя на работе?

Произнеся это, Алекс вытянулась на кровати лицом к открытому окну.

– Составляю приходно‑ расходный баланс за неделю, потому что завтра мне нужно уехать, а если я не проконтролирую все лично, то, сами понимаете…

Он замолчал. Алекс продолжала улыбаться. Забавно – ей достаточно всего лишь приподнять одну бровь или замолчать, чтобы и он тоже замолчал или, напротив, продолжал говорить. Если бы она сейчас стояла напротив него, ей достаточно было бы улыбнуться определенным образом, затем взглянуть на него, слегка повернув голову, чтобы он либо осекся на середине фразы, либо закончил ее совсем иначе, чем хотел. Впрочем, сейчас она именно это и сделала – она замолчала, и он тоже осекся на полуслове, догадавшись, что это не самый лучший вариант ответа.

– Впрочем, не важно, – продолжал он. – А вы что делаете?

В первую встречу, по выходе из ресторана, она произвела на него впечатление, которое всегда производила на мужчин. Она знала рецепт. Нужно идти слегка скованной походкой, немного опустив плечи, и смотреть на собеседника склонив голову, чуть приоткрыв рот и наивно распахнув глаза… Она снова видела Феликса, каким он был в тот вечер, на тротуаре, – он сходил с ума от желания обладать ею. Его сексуальная одержимость буквально сочилась изо всех пор. Иными словами, заполучить его будет совсем не трудно.

– Я валяюсь в постели, – ответила она.

Алекс произнесла это нейтральным тоном – никаких игривых ноток, никаких нарочито растянутых слов, никакого грудного голоса. Она просто хотела вызвать у него легкое замешательство. Она сообщала лишь чистую информацию. Но в этом и заключался безошибочный маневр по завлечению его в бездну. Молчание. Ей казалось, что она слышит грохот бури, вызванной ею в душевном мире Феликса, неспособного произнести хоть слово. Наконец он по‑ дурацки рассмеялся, а затем, поскольку она никак не отреагировала, продолжая хранить молчание, с тем чтобы его нервное напряжение не утихало, – с трудом выдавил:

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒