|
|||
XXVIII 5 страница— Чего так? — Офицера поселили — жрет многа. Все птицу любит. То и дело полевать ходи. Торговать Семен хотел — люди в городе новые — не верют. Доходы у нас знашь каки! … Белянка отелилась, а молока дает мало — сглазили, што ли. Прямо руки опускаются, беда! … — Подати опять, бают, в закон вошли. — Моченьки нет. С четырнадцатого года, грит, плати — и никаких. А где таки деньги найдешь? — Трудно. — Я и говорю… Томительно вздохнула Настасья Максимовна. Оглянулся на нее Калистрат Ефимыч и, поспешно вставая с лавки, спросил: — Ты зачем пришел? Дмитрий надел и снял фуражку, подернулись быстрые, как у зверя, глаза. — За тобой… — Ну? … — Буде дом срамить. Аида к себе. Чо тут со шпаной-то вязаться? И Настасья пусть идет… коли што… — И, разевая широкий и серый, как шинель, рот, заговорил беспокойно: — Иди! … Смеются поселком-то — в разбойники, грит, и душегубы! У нас семья, слава богу! … Тихо пахло в избе хлебами. Тяжело, свободно лежало на широких лавках оранжево-золотистое солнце. Калистрат Ефимыч, стягивая, слипая слова, как смолой, сказал: — Зря. Не пойду. Живите одни. Дмитрий озлобленно мотнул головой, громко стуча сапогами, подошел к дверям тушить цигарку. Задевая порог, вошел рыжебородый Наумыч. — Здорово живете. Пойдем, Митьша. Как ты есть, так я тебя и заарестую… Никаких. — Куда? — В штабу. Там тебя судить будут. Дмитрий скинул фуражку и закричал: — Не желаю я судиться! Не признаю я вашева правительства! Какой суд? — А там тебе скажут. Айда! Ты не ори, у нас мужики веселые, может, простят.
XXVIII
На хомутах сидели мужики. Были у них тускло-зеленые, как кочки в сограх, лица. Остер, точно осока, неуловим взгляд. Все те же шкуры на жердях. Пахло в амбаре конским потом. Никитин спросил: — Как имя? — Дмитрий Смолин, — быстро, по-солдатски отвечал Дмитрий. — Поселка Талицы, Алейской волости. А только я тово… — После. Товарищ Микеша, в чем обвиняете? Серб отделился от синевато-зеленого простенка. Была на нем розовая узорная рубаха, за поясом торчала ручная бомба. Мужики заулыбались. Он, точно притворно делая злое лицо, заговорил: — Убил! … Такой аршин, малэнкой! Убил! Дэнга сорро ррублей, починел воррота! … Такой сволочь — дран! … Я эст кончил. Мужики захохотали. — Оратель! … — Кончил! … Серб наклонился и, точно уминая что руками, сказал с усилием: — Стрелять! Такой дран… Угловатые челюсти Дмитрия опотели. Рука сорвалась, побежала по телу к козырьку. Побежали ноги около закрома. — Товарищи! … Братцы! … Не я ведь, брат это, Семен! … Я ведь говорил: отдай деньги-то! … Тут, хоть вам, ну! Не хочет! … А я что же! Восподи! Никитин, не глядя на него, сказал: — Ваше слово, гражданин Смолин. Дмитрий замолчал. Обшлага опотели, и он, поддернув рукава кверху, сел на закром. Ноги же продолжали бежать. — Гражданин Смолин, ничего? Ваше слово… Дмитрий бессильно шевельнул широкими, точно разваленными челюстями. Мужики отвернулись от него, как от дурного запаха. Натруженным голосом сказал Калистрат Ефимыч: — А ты, Микитин, мне сказать дай. Вишь, закоптили человека. Мужики кашлянули, харкнули, согласились. — Говори, Листрат Ефимыч! Неослабные, тенью зашли его глаза. Тело большое и черное, как весенние земли, оттолкнуло лавку. Протянул к мужикам волосатые, твердые руки. Голос нутряной, зыбью по телам идущий. — Сын ведь! Небось думаете — брехать буду? Не поверите… Не убивал, говорю: не убивал! На душу греха не берите! Другой убил, а не этот! … Мне что! Не люблю я их, ушел от них — душу замуслили! … А зря человека зачем убивать, православные? Здесь пискливо, не по-человечески, залился Дмитрий. Тычась мокрым, опухшим лицом в синюю тьму, близ стола, пищал он неразборчиво. Только выхлестывались, как камни в потоке, слова: — Ваша благородие… ваша благородие… Никитин посмотрел на мужиков: — А ты выйди, Калистрат Ефимыч. Черный и холодный голос как зимние воды. И лед — далекие волосатые глаза Калистрата Ефилыча. — Не пойду! Хочу я знать, кто моего сына убьет. Как проснувшись, взвизгнул Дмитрий. — Батя! Соболезнуя, сказал кто-то из угла: — Не оживет! … Вышли за дверь. У телеги посовещался штаб. По бумаге прочел Никитин. Холодный и жестокий клок бумаги как кусок замороженного снега. Злые и насупленные коричневые стены амбара. “По приказу временного штаба революционных войск… за предательсгвенное убийство борцов революции… высшей мере наказания — расстрелу”. Отопрелые, скользкие Дмитриевы руки. Грудь опухшая. Точно скидывая грязь, трясутся колени. — Эх, трус! — сказал мужик с винтовкой. — Держись! Скотина при смерти и та не мокнет. — И, протягивая ковш самогонки, добавил: — Пей — крепче будешь! … Никитин, дотрагиваясь горячей длинной рукой до поясницы Калистрата Ефимыча, огустело сказал: — Не томись, Ефимыч! Нельзя иначе. Как лемех в черной земле, блестели у того зубы. Завило желтым ветром черную длинную бороду; голос завило петлей предсмертной: — Знаю! … Я тебе помешал, сына-то пошто угоняшь? Не уйду я от тебя, понял? Убей ты меня сразу — куда ведешь? — Не томись. — Убей, говорю, сразу! На свою голову меня держишь! Отпусти! … Жалко ведь — сы-ын! … Желтая, широкая, как осина, шинель. А тело из нее растет выше, тянется глаз неодолимый, глубокий, как тайга. — Не знаю, зачем он пришел. Не приходил бы! Кто-то убил, в ответ надо убить. Убьем! Отгибая, отламывая сучья, напролом, как сохатый, уходил Калистрат Ефимыч. Желтая звенела под ногой земля, еще сильнее звенело сердце. — На свою гибель! … не пускашь! … — Не могу! Вытянулся, засох, вырастая из зеленой шинели Никитин. Тоскливая вздыхала земля — запахами горькими, чужими. Желтой лисицей шмыгнул, шевельнув кусты, ветер. Вдруг схватил сук сосновый, подломившийся, оторвал, с силой ударил по кусту. И еще, еще. Тихо хряпая, отлетали, вонзались в землю острые щепы. Переломился сук, из средины волной опала полевая пыль. Выпрямил Никитин сухую спину и ровной походкой пошел к амбару. — Постановление исполнено? Мужики, сплевывая, играли в карты. Рыжебородый доиграл банк и, тасуя карты, отвечал: — Ето обязательно! И, подымая колоду для снимки, спросил: — Тебе сдавать, Мики. ин? — Нет. — Ладно… Вот ба-анк! … Четыре керенки! Но, кто?
|
|||
|