|
|||
Рим, 30. ТАСС. 11 страница– Нет, не забыл. В кармане у меня, в шинели… – Давай чеши за харчами, а я Варвару твою пока постерегу. Да не бойся, иди, не откушу я от нее… Подошли Тараскин с Пасюком, и Коля заглядывая Жеглову в глаза, просительно сказал: – Что‑ то чешется под ушком, не послать ли за чекушкой? – Ох, бисов хлопец, – хохотнул Пасюк. – Тилько бы ему про горилку! – Ну да, тебе‑ то она только в компрессах нужна, – огрызнулся Коля. – Я же для общего веселья… Появился Копырин, он чинно шел под руку с женой, тощей, еще не старой женщиной, очень ярко одетой и все время вертевшей по сторонам головой. Копырин важно сказал ей: – Поздоровайся, Катерина, с сотрудниками. Это руководитель наш – Глеб Егорыч Жеглов, выдающийся человек… Проворно крутя маленькой костистой головкой, жена Копырина с нами всеми поручкалась, всовывая нам в руку свою узкую, как совок, прохладную ладошку. «Выдающий человек» Глеб Егорыч не произвел на нее впечатления, а пялилась она главным образом на мои ордена, видимо полагая, что Копырин по своей обычной безалаберности все перепутал и толком не знает, кто у него начальник, и уж конечно им не мог быть Жеглов в его защитной штопаной гимнастерке – рядом со мной, в парадном мундире, при всех‑ то регалиях! И все мы, в том числе и Варя, оказывали ей всяческие знаки внимания и уважения, для того чтобы сделать приятное Копырину, который млел от безусловного успеха своей супружницы в глазах товарищей. В буфете всем давали бесплатный чай, по два бутерброда – с сыром и сухой колбасой – и по три соевые конфеты «Кавказ». Но многие притащили из дома свои харчи, вино и устраивались компаниями у столиков. – Нам всем толпиться здесь нелепо, – сказал Жеглов. – Пусть Тараскин с Пасюком пока займут стол, а мы сходим потанцуем… Я был уверен, что за четыре года совсем разучился танцевать, поскольку и до войны не бог весть какой танцор был. Но Варя потащила меня за собой, и я сам не понимал, то ли в ногах тоже какая‑ то память живет, то ли Варя меня так уверенно вела, а может быть, летел я на крыльях радости, но танцевал я легко и, оттого что в руках моих была Варя и глаза ее светили перед моим лицом, совсем исчез в водопаде обрушившегося на меня счастья. Духовой оркестр, который Коля Тараскин неуважительно называл пневматикой, старался не отставать от моды и играл «последний крик» – блюзы и свинги, – но мне это было все равно: кроме выученных еще в техникуме танго и фокстрота, я не умел танцевать ничего. А Тараскин объяснял, что он еще умеет танцевать «линду», но она считается чуть ли не неприличным танцем, и он на всякий случай воздержится. Потом оркестр сделал перерыв, и на эстраду вышел Боря Шилов, лейтенант из комендантского взвода. Он очень здорово играл на аккордеоне «хоннер», и, когда он разогнал на басах «русскую», в круг ступил Жеглов. Ах как он прекрасно плясал! Мускулистый, весь натянутый как струна, шел Жеглов неспешно по кругу, и, когда он, постепенно убыстряя шаг, раскидывал в стороны руки – широко, легко и радостно, – все девушки одновременно тихо вздыхали: они знали, что он их всех может обнять крепко и ласково. А он, подчиняясь ритму пляски, все быстрее и быстрее перебирал своими блестящими сапожками, и дробь они стучали, как армейский барабанщик «Зарю». И ударил вприсядку, и, опускаясь почти до самого пола, он одновременно хлопал по паркету ладонями и взмывал в прыжке вверх, словно доски подкидывали его цирковой сеткой‑ трамплином. – А‑ а‑ ах! – выкрикивал Жеглов, сверкая зубами на смуглом лице, вихрем проносясь по кругу, и все разом хлопали в такт, любуясь его ловкостью и стройностью. Две девчонки выскочили ему навстречу и, поводя круглыми плечами, прикрытыми цветными косынками, наступали на него разом, а только Жеглов бросался к ним, отмеряя каждый шаг четким приступом, как они в притворном испуге подавались назад, и видно было, что они его не боятся, а заманивают. А он не заманивался, он гордо подзывал их к себе, и они плавными утицами бесшумно плыли за ним следом, и все повторялось снова, пока он одновременно обеих не подхватил под руки, и они закружились все вместе под пронзительные крики, посвист и хлопанье зрителей… Жеглов подбежал к нам, чуть запыхавшийся, красный, с бешеными искрами в глазах: – Ну, видали, как надо ногами работать? – Ничего не скажешь, здорово! – засмеялась Варя. – То‑ то! – победно крикнул Жеглов и потащил нас за собой в буфет. Хозяйственный Пасюк уже застелил бумагой два сдвинутых столика и расставил на них наши припасы, две бутылки водки, казенные бутерброды и чай. С одной стороны рядом с ним сели Тараскин и Гриша Шесть‑ на‑ девять, а напротив – Копырин с женой, Варя, я, и только Жеглов стоял еще во главе стола, оглядывая каждого из нас, как он обычно делал, стоя на подножке «фердинанда», готового уже тронуться в путь. Осмотром, видимо, остался доволен, махнул рукой и щелкнул пальцами: – Тараскин, сумку! Коля нырнул под стол и достал из клеенчатой хозяйственной сумки бутылку шампанского. Шампанского! Я его давненько не видел. Толстая зеленая бутылка с серебряным горлом и закрученной проволокой пробкой перелетела через стол и плотно легла к Жеглову в ладонь. Мгновение он мудрил с пробкой, и она вылетела с негромким пистолетным хлопком, золотистое вино рванулось, бурля, по граненым стаканам, в каждом стакане бушевала буря пузырьков – во мне вот так же бушевали сейчас пузырьки радости. – За праздник! За нас! За тех, кого нет с нами! – поднял стакан Жеглов… Я только пригубил свой стакан и придвинул его ближе к Варе – там всего‑ то ничего было налито, и мне хотелось, чтобы ей досталось чуть больше, я ведь мог и водки хлопнуть. И еще меня томила мысль, что, может быть, правда есть в поверье: если пить из одного стакана, то можно узнать тайные мысли; и мне мечталось, чтобы Варя узнала из моего стакана все мои мысли о ней и ничего бы мне не надо было говорить ей о счастливом найденыше и наших пяти сыновьях. Подошел Мамыкин, сказал со смехом: – Наш стол вашему кланяется! – И протянул Варе огромную, яростно желтую, насквозь просвеченную солнцем пшенку – горячий кукурузный початок, заботливо присыпанный крупной серой солью. – Ешь, Варюха, на здоровье… Варя укусила кукурузу, и это было очень смешно – будто на желтой флейте играла, – потом передала ее мне, а я и попробовать не успел: Жеглов выхватил и так грызанул початок своими ослепительными резцами, что там после одного его укуса зерен осталось не больше половины. Пришел Боря Шилов приглашать Варю на танцы, но Жеглов упредил его, строго сказав: – У тебя, Шилов, компас есть? Вот и иди, и иди, и иди… И сам повел Варю танцевать вальс. Я смотрел на них и мучился даже не от ревности, а от того, что Варя сейчас весело хохочет в объятиях Жеглова и он чего‑ то ей на ухо говорит и говорит… А как он умеет говорить, я знаю, и лучше было бы, чтобы Варя сейчас была со мной, потому что я‑ то еще ничего не успел ей сказать обо всех планах, которые одолевали меня сегодня вечером… Вспышкой, ослепительно и незаметно, промчалось время, смолкла музыка, погасли огни, разошелся народ, и уже в раздевалке Жеглов сунул мне в руки пакет: – Держи, может быть, сгодится. Меня сегодня дома не будет… – И куда‑ то умчался, не попрощавшись с Варей. Я разодрал угол пакета и увидел, что в нем бутылка шампанского. Дождь на улице кончился, только ветер носил водяную пыль и горьковатый запах мокрых деревьев. Желтые лампочки иллюминации засвечивали серый рваный подзор низких облаков, и от этого колеблющегося света лицо Вари было бледно и прозрачно. С шипением вспарывали лужи редкие автомобили, и этот трескучий шорох еще сильнее подчеркивал тишину, непроницаемо‑ ватную, как замершая у моих губ клубочками пара немота. И воздух затвердел, как желто‑ серый натек на сосне. Мы дошли до Лесной улицы, где была остановка трамвая, и мне надо было что‑ то сказать, что‑ то сделать, потому что, если Варя перейдет на другую сторону дороги, это путь к ее дому, а если мы останемся здесь, то это маршрут ко мне. Но я будто окаменел, я не мог рта раскрыть, во мне все тряслось от напряжения, от ужасного волнения – я так хотел сказать Варе, что не могу больше жить без нее! И не мог произнести ни слова… От Савеловского вокзала показался красный завывающий трамвайный вагон. Я взял Варю за руку, я весь подался к ней, но она, не глядя на меня, сказала негромко: – Не надо ничего говорить, Володя. Я знаю все… В трамвае было полно свободных мест, но мы стояли на задней площадке, на всех перекрестках и поворотах нас нещадно мотало из стороны в сторону, я держался одной рукой за поручень, а другой крепко прижимал к себе Варю. Полыхала неживым пронзительным светом над головой синяя длинная лампа, а Варя чуть слышно шептала мне: – Когда я была маленькая, я перед праздниками старалась пораньше лечь спать, чтобы проснуться – и праздник уже наступил. Володя, милый, я все время сейчас как перед праздником, как перед полетом, как перед удачей. Володя, любимый, я хочу закрыть глаза и проснуться счастливой. Господи, какая радость – жить накануне счастья… И оттого, что ее волосы были на моем лице и совсем рядом был мерцающий полумрак ее морозных серых глаз, которые казались сейчас сине‑ зелеными, оттого, что я слышал бой ее сердца под своей рукой, казалась мне трясущаяся и прыгающая трамвайная площадка огромными качелями, замахнувшими меня так нестерпимо высоко, пугающе и сладко, что я закрывал глаза и тихо постанывал, и счастье было острым, как боль. Я не зажигал света в комнате, мне не хотелось, чтобы Варя видела холостяцкую убогость нашего жилья. И мне помогали машины на улице – они настырно вламывали в комнату молочно‑ белые дымные сполохи своих фар, и по комнате носились – со стены на потолок и в угол – голубоватые размытые пятна, рвавшие тьму в клочья.
На стуле рядом с кроватью тихо шипело в стаканах шампанское, которое подарил мне мой друг Жеглов. И так же тихо дышала на моей руке Варя, и я боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее, и я смотрел все время на ее тонкое лицо с чуть запавшими скулами и глубокими тенями под глазами, и сердце мое рвалось от нежности, благодарности и надежды, что с этой девочкой мы проживем вместе сто лет, усыновим нашего найденыша и вырастим пять сыновей, которые в какие‑ то сроки выйдут на улицы моего огромного города, Города Без Страха, и то, чем занимался много лет их отец, будет им казаться удивительным и непонятным. Они и знать не будут, чего стоило, чтобы на этих улицах, где они гуляют со своими девочками, томимые нежностью и предчувствием завтрашнего счастья, никто никого не боялся, не ловил и не убивал. Им будет казаться, что Эра Милосердия пришла к людям сама – естественно и необходимо, как приходит на улицы весна, и, наверное, не узнают они, что рождалась она в крови и преодоленном человеческом страхе… Я лежал неподвижно, слушая тихое Варино дыхание, и перед моими глазами проплывали лица – сержант Любочкин, взорвавшийся на заминированном лазоревом лугу, и звероватая цыганская рожа штрафника Левченко, с которым мы плавали через Вислу за «языком», и круглое детское личико Васи Векшина, которого бандит приколол заточкой к лавке на Цветном бульваре, и все те бесчисленные люди, которых я успел порастерять навсегда за свои двадцать два года, и не давала мне покоя, волновала и пугала мысль – почему мне одному из них досталось все счастье, а им ничего?.. Я слышал в ночи бесшумный гон времени, и в счастье моем появился холодок неприятного горького предчувствия, тонкая горчинка страха: что‑ то должно со мной случиться, не может человек так долго и так громадно быть счастлив. Варя, не открывая глаз, спросила: – Ты не спишь, мой родной? Я поцеловал ее в плечо и снова поразился, какая у нее нежная, прохладная кожа. Гладя ее вьющиеся волосы и тонкие гибкие руки, я весь сгорал, а она была утоляюще свежая, тоненькая, и пахло от нее солнцем и первыми тополиными листочками, и грудь ее маленькая с нежными лунами светила мне в сиреневом сумраке занимающегося рассвета, а ноги были длинны и прохладны, как реки. Уткнувшись лицом в ее волосы, я шепнул: – Варя, давай сегодня поженимся… Она помолчала немного и, все так же не открывая глаз, ответила: – Давай, мой родной. Мне так хорошо с тобой, хороший мой… Я засмеялся счастливо, освобожденно и спросил: – Варюша, а что же мне подарить тебе на свадьбу? Ведь на свадьбу надо что‑ нибудь очень хорошее подарить невесте… Она обняла меня за шею, улыбнулась; я видел, как шевельнулись ее мягкие губы: – Ты мне подарил себя… – Ну‑ у, тоже подарок! – Ты еще ничего не понимаешь, – сказала она, закрывая мне рот ладонью. – Когда‑ нибудь ты поймешь, почему я тебя полюбила. Она положила мне голову на грудь, поцеловала в подбородок и сказала: – Мы сами не очень‑ то знаем цену нашим подаркам. Лет сто назад далеко отсюда, в городе Париже, жил студент‑ музыкант, который очень любил девушку. Но эта девушка почему‑ то вышла замуж за его друга, и студент подарил им на свадьбу марш, который он написал перед венчанием в церкви Оноре Сен‑ Пре, – денег на другой подарок все равно у него не было… – И что? – Он преподнес подарок невестам всего мира. – А как звали студента? – Его звали Феликс Мендельсон‑ Бартольди… Мы пришли в ЗАГС к открытию. В помещении, сером, неприбраном, было холодно, стекло в одном окне вылетело, и фрамугу заколотили фанерой. Уныло чахнул без воды пыльный фикус. Пожилая тетя с ревматическими пальцами спросила нас строго: – Брачевание или регистрация смерти? Варя засмеялась, а я суеверно сплюнул через плечо. – И совсем нечего смеяться! – нравоучительно сказала тетя. – С каждым может случиться… – Мы на брачевание, – сказала Варя, светя своими огромными веселыми глазами, и лицо у нее было розовое с холода, свежее, такое отдохнувшее: и следа не осталось теней под глазами, только заметны были маленькие веснушки на переносице. – Тогда после праздника приходите. Инспектор сейчас болеет, а я только по регистрации смерти… – А почему же у вас такое странное распределение? – спросила Варя. – Потому как со смертью не подождешь, документ срочно родным нужен – кому для похорон, кому для наследства, кому еще зачем‑ то. А со свадьбой и подождать можно, пока инспектор выздоровеет. Он вас и запишет по всей форме, как поп в церкви… Мы расстались с Варей на углу Колхозной – я уже опаздывал к себе в МУР. Она притянула меня к себе, поцеловала быстро и сказала: – Береги себя… – А как же! Я тебе вечером позвоню… – Я сегодня вечером дежурю. Звони завтра. Утром. Жду, мой родной…
* * *
ОБМУНДИРОВАНИЕ ДЛЯ УЧАЩИХСЯ РЕМЕСЛЕННЫХ УЧИЛИЩ Учащиеся нового набора ремесленных и железнодорожных училищ получают полное обмундирование: шинели, костюмы, белье, обувь. 1200 шинелей уже изготовила для московских училищ швейная фабрика им. Клары Цеткин. «Труд»
Все эти дни я буквально с сумасшедшей настойчивостью преследовал эксперта‑ криминалиста: меня интересовали результаты стоматологической экспертизы; и вот сегодня, перед обедом, эксперт Родионов позвонил мне по внутреннему телефону и попросил подняться к нему в лабораторию. Мой интерес к этой экспертизе и опасения, которые я в последнее время испытывал, оправдались. – Ничего утешительного для вас у меня нет, – сказал, разводя руками, Родионов. – По моей просьбе два очень опытных зубных техника сделали слепки из пластической массы по образцу… Родионов любил выражаться научно и образцом называл надкусанную плитку шоколада, которую мы обнаружили на месте происшествия. Он достал из шкафа и показал мне два желтоватых слепка, на которых отчетливо вырисовывались следы зубов. – Аналогичным образом мы сделали слепки зубов подозреваемого и потерпевшей, – продолжал Родионов, показывая мне еще четыре зубастые желтые пластинки, отчего мне стало немного не по себе. – И сравнили их как по совокупным, так и по отдельным характерным признакам… – Ну попроще, Родионов! – поторопил я. Он даже взглядом меня не удостоил: – Анализ всех этих признаков побуждает прийти к заключению, что следы на образце не оставлены зубами подозреваемого либо потерпевшей… Я замер: многое из той картины, которую мы себе нарисовали, основывалось на том, что Груздев, создавая видимость спокойной беседы, принес вино и шоколад любимых марок, дабы усыпить возможную подозрительность Ларисы… – Извольте убедиться сами… – гудел тем временем Родионов. – У лица, оставившего следы на образце, нижние центральные резцы имеют значительные промежутки с остальными зубами. К тому же они несколько повернуты вокруг своей оси. Этих признаков очевидно не наблюдается в сравнительных слепках… Это он был прав, эксперт Родионов, – преодолев отвращение, я сам сравнил слепки, ничего общего между ними не было. – Надо же, заваруха! – подосадовал я вслух. – Что же нам теперь‑ то делать?.. – Искать третье лицо, оставившее данный след, – невозмутимо сказал эксперт Родионов, будто мне всего‑ то и надо было вытряхнуть из карманов содержимое и там среди пятиалтынных, папирос «Норд» и связки ключей обнаружить третье лицо.
Неторопливо спускаясь к нам в кабинет, я размышлял о том, что все в этом деле запуталось окончательно. С самого начала мы полагали, что, желая избавиться от Ларисы и завладеть квартирой, Груздев обманом и угрозой – «Неужели тебе некогда? Решай, иначе я сам все устрою! » – организовал мирную встречу с бывшей женой. Воспользовавшись ее беспечностью, убил, создал видимость ограбления и ушел, весьма несвоевременно повстречав на лестнице соседа Липатникова. На квартире в Лосинке спрятал пистолет «Байярд» и уговорил сожительницу подтвердить его алиби, вообще‑ то надеясь, что никому и в голову не придет обвинять его в убийстве. Потом возникла загадочная фигура Фокса, у которого обнаружились вещи Ларисы. Первая версия заколебалась, потому что у Груздева оказался соучастник. А может быть, и исполнитель. Несомненный уголовник, человек, способный на все, даже по мнению любящей его женщины… Я пришел к себе, уселся за стол, взял лист бумаги и начал рисовать на нем какие‑ то бессмысленные фигуры. Сейчас бы самый раз посоветоваться с кем‑ нибудь знающим, опытным, умным. Но Жеглов в эти «мерихлюндии» вникать не станет, скажет: «Опять умничаешь, Шарапов, работать надо…» – а Панков, как назло, выехал на два дня в Калугу на какое‑ то серьезное происшествие… А может, они втроем там, у Ларисы, чай пили перед убийством? Непохоже, стол явно был накрыт на двоих. Это еще само по себе не доказательство, но все‑ таки… Скорей всего, там были все же двое… И что из этого? Ну да, важно знать, кто там был – Груздев или Фокс? Если Груздев, тогда нет вопросов. И его видел сосед Липатников. А если Фокс? Его никто не видел, но… вещи‑ то у него – тоже трудно представить, что Груздев забрал вещи и принес их Фоксу… Тьфу, чертовщина какая‑ то! Еще раз, сначала: какие доказательства вины Груздева? Его намерение завладеть квартирой, получить развод. Впрочем, тут еще надо пораскинуть мозгами – мало ли людей хотят завладеть квартирой или получить развод? Сколько угодно! Но ведь они же не идут убивать ради этого? Дальше – он отрицает, что был в этот вечер у Ларисы. Как бы я рассуждал на его месте? Да очень просто: раз был там, значит, я и убил. Выходит, лучше отказаться… М‑ да‑ а, закруточка… Что дальше? Пистолет «Байярд» в Лосинке. Вот тут уж не открутишься. На этом мы, в общем, и стоим сейчас. Что, если даже не сам убил, то потребовал от Фокса, чтобы тот немедленно принес ему пистолет?.. Прямо башка трещит, никак не могу все эти вещи в одну горсть ухватить. Груздев, Лариса, Фокс, Соболевская, чемодан у Верки, ящерица у Маруськи, пистолет в Лосинке… Груздев и Фокс, Груздев и Фокс… Постой‑ ка, друже, а почему это Груздев и Фокс у нас все время вместе, вроде близнецов неразлучных? А если их разлучить? Ведь Соболевская ясно сказала, что у Фокса с Ларисой было «серьезно». Не зря же Лариса и с работы уволилась, и деньги из сберкассы вдруг взяла? Тогда при чем здесь Груздев?.. Ага, при том, что пистолет‑ то все‑ таки у него, против такого факта не попрешь… А если они независимо друг от друга… На этом мои рассуждения прервались, потому что пришел Жеглов и начал накручивать со страшной силой телефон – это только он один и умел за десять минут позвонить в сто мест и со всеми поговорить исключительно содержательно: «Але, Жеглов звонит. Ну как?.. Ага, жми…», или «Але, Жеглов… Значитца, так: сегодня не стоит, завтра посмотрим…», или, наконец, «Петюня, от Гордеича привет, к нему забеги, он скажет…». Я хотел поделиться с ним своими сомнениями, но в это время задребезжал мой внутренний телефон – звонили из лаборатории дактилоскопии. Лаборантка сказала канцелярским голосом: – Передайте капитану Жеглову, что пальцевый отпечаток на бутылке «Кюрдамира» оставлен не Груздевым, не Груздевой, а третьим лицом. Акт можете получить у секретаря отдела… – И положила трубку. Опять это треклятое третье лицо! Ох, пора бы уже с ним познакомиться! Я хотел передать это миленькое сообщение Жеглову, но снова меня отвлек внутренний телефон: – ОББ? Дежурный по КПЗ старший лейтенант Фурин. Числящийся за вами арестованный Груздев просится на допрос… Перешагивая, по своему обыкновению, через две ступеньки сразу, Жеглов мне крикнул: – Все, поплыл наш клиент, сейчас каяться будет! Я молча кивнул, хотя особой уверенности в этом не испытывал. Ну да что загадывать – через минуту узнаем. Груздева привели в следственный кабинет сразу же, он угрюмо, не глядя в глаза, поздоровался, опустился на привинченный табурет. Мне стула не было, и, хотя я мог принести его из соседней камеры, я остался на ногах, выглядывая в окно, из которого виднелась внутренность «собачьего дворика» – места для прогулок служебных собак. Жеглов развалился за следовательским столом, но лицо его было внимательным и сочувственным; я понял, что он хочет подыграть Груздеву, всячески войти в его положение, не раздражать его победным видом. Но Груздев не обращал на Жеглова ровно никакого внимания, он просто сидел на табурете и тоскливо молчал, бездумно уставившись в верхний переплет окна, сквозь которое виднелся голубой кусочек неба и длинное, похожее на бесконечный железнодорожный состав, облако. Жеглов понял, что разговор придется начинать ему – не сидеть же здесь до вечера. – В молчанку играть будем? – спросил он вежливым голосом. Груздев пожал плечами, скривив тонкие губы. – Дежурный доложил, что вы хотите поговорить со мной, – сказал Жеглов терпеливо. – Так, нет? – С вами или с кем‑ нибудь еще, мне все равно… – разлепил наконец губы Груздев. – С вами меньше, чем с кем бы то ни было… – Да почему же, Илья Сергеич? – искренне удивился Глеб. – Чем же я‑ то лично вам досадил? Ведь вот товарищ Шарапов, например, или следователь – мы ведь одним делом занимаемся! – Слушайте, бросьте вы это словоблудие! – выкрикнул Груздев и еще передразнил: – Де‑ елом вы занимаетесь! Не делом – то‑ то и оно, что не делом, невинного человека в тюрьме держите! – Во‑ она, значитца, что‑ о… – пропел Жеглов. Встал, подошел вплотную к Груздеву. – Я‑ то думаю, заела человека совесть, решил грех с души снять… А ты опять за старое! – Вы мне не тыкайте! – яростно закричал Груздев. – Я вас чуть не вдвое старше, и я советский гражданин… Я буду жаловаться!.. – Между прочим, это ведь все равно, как обращаться – на «ты» или на «вы», суть не меняется, – сказал Жеглов, возвратился к столу и уперся сапогом в стул. – Какая в самом деле разница будущему покойнику?.. Даже у меня дрожь прошла по коже от тихого и вроде ласкового голоса жегловского, а уж у Груздева и вовсе челюсть отвисла, бледный он стал прямо до синевы. Но держится молодцом. – Кто из нас раньше покойником будет, это мы еще посмотрим, – говорит. – А засим я с вами разговаривать не желаю. – А я желаю, – улыбнулся Жеглов. – Я желаю услышать рассказ о соучастнике убийства Фоксе. Я желаю между вами соревнование устроить: кто про кого больше и быстрее расскажет. От этого на суде будет зависеть, кто из вас пойдет паровозом, а кто – прицепным вагоном. Понятно излагаю? Груздев так впился в него взглядом, – видно, что волнуется, но молчит. Потом на меня посмотрел и давит из себя: – Мне давно, из книжек конечно, известен прием: один следователь грубый и злой, а другой – контратип. И по психологии допрашиваемый стремится к «доброму», чтобы рассказать то, что собирался скрыть… Тем не менее я вас очень прошу – уйдите, а с ним вот, – тут Груздев на меня указал, – с ним мы поговорим… Жеглов расхохотался: – Добра! Шарапов у нас следователь молодой, но настырный. Пусть попрактикуется, не возражаю… Мне, конечно, комплимент жегловский не понравился: в моем‑ то возрасте уже не учеником желторотым – мастером пора быть… Но я, конечно, промолчал, а Жеглов сказал уже в дверях: – Спасти свою шкуру можно только чистосердечным признанием и глубоким раскаянием. Как говорится, зуб за зуб, ребро за ребро, а печенка за селезенку… Про Фокса надо все рассказать… пока не поздно… – Захлопнул тяжелую, с «волчком», дверь, и долго еще слышался его смех под аккомпанемент сапожного скрипа, и я почему‑ то подумал, что Глеб, хоть и не «тыкал» больше Груздеву, но и на «вы» ухитрился к нему ни разу не обратиться. Я сел за стол и сказал попросту: – Илья Сергеич, я действительно в милиции недавно, и опыта нет никакого, и в юриспруденции этой самой я не очень, но… вот какая штука. Я, когда разведротой командовал, любил к наблюдателю нового человека подсылать – старый ему видимую обстановку докладывал, а тот свежим глазом проверял. И, представьте, очень удачно это порой получалось, потому что у наблюдателя от целого дня напряженного всматривания глаз, что называется, замыливался; он, чего и не было, видел и, наоборот, не замечал порой того, что внове появлялось. Понимаете? Груздев, мне показалось, слушал меня с интересом. И кивнул. А я дальше свою мысль развиваю: – Тут ведь какая штука? У Жеглова, может, и действительно глаз на что‑ то замылился. Да и характером вы не сходитесь, ну прямо как кошка с собакой, черт побери! Вы мне‑ то хоть поверьте: не собираюсь я вас делать козлом отпущения. Виноваты – ответите. Невиновны – идите, как говорится, с миром. Но я хочу разобраться. Понимаете – разобраться. – Но вы же не верите ни одному моему слову, – нерешительно сказал Груздев. – И не надо! – горячо сказал я. – На что нам верить, не верить – нам надо знать. Вы мне тоже можете не верить, будем только на факты ориентироваться. Ну, еще… на здравый смысл. – Хорошо. Если на здравый смысл, давайте попробуем, – согласился Груздев. – У меня тогда сразу вопрос, как раз на здравый смысл. Я, собственно, по этому поводу вас и вызывал. – Слушаю, – сказал я. – Мне предъявили заключение экспертизы, из которого следует, что из моего пистолета выстрелили нестандартной пулей, так, нет? Я подтвердил, не подозревая еще, куда он клонит. А он продолжал: – При вас во время осмотра в шкафу нашли пачку фирменных патронов «Байярд», если вы помните, я сам указал, где они лежат. Теперь скажите на милость вы, человек военный, зачем же мне, имея фирменные патроны, заряжать пистолет нестандартным, рискуя, что его в самый ответственный момент перекосит, заест и тому подобное. А? Не знаете? Так я вам отвечу: настоящий убийца не знал, где патроны, и зарядил пистолет первым попавшимся, более или менее подходящим по размеру! Ясно? – Допустим. Но вот как вы объясните, что пистолет обнаружен в вашей новой квартире? – Вот! Вот это вопрос вопросов, – задумчиво сказал Груздев. – Им вы меня наповал бьете. Но при желании можно ответить и на него. Я уже ответил – не знаю. А вам – вам надо искать как следует… Хитер он, конечно, бесовски хитер – я это давно заметил! – Мы и ищем. И кое‑ что уже нашли. Поэтому товарищ Жеглов и спрашивал вас про Фокса, – сказал я. – Я не знаю никакого Фокса! – горячо воскликнул Груздев. – Поверьте, я бы сразу сказал… Я только догадываюсь, что это у него нашли браслет Ларисы – в виде ящерицы. Так или нет? Все‑ таки Груздев не тот человек, с которым можно на откровенность идти. И я сказал: – Это вы не совсем в точку попали, но, как у нас на фронте говорили, действия ведете в правильном направлении. – Хорошо, – кивнул Груздев, – не хотите говорить, не надо. Но вы же сами предложили разбираться с точки зрения здравого смысла… – И, главное, фактов, – вставил я. – И фактов. Но начнем со здравого смысла. Вы во всяком случае исходите из того, что убийца – я. И уже все факты рассматриваете под этим углом зрения. Вы, может быть, этого не знаете, но в науке существует способ доказательства от противного. Допустите на десять минут, что я к этому делу не причастен… – Да как же это я могу допустить!.. – взвился я. – Подождите, подождите. Я же говорю, на десять минут. Ну что вам стоит? – Хорошо, допустим. – Если это допустить, вся ваша система доказательств начнет рушиться, как карточный дом, – сказал Груздев. Я вспомнил, как уже пытался сегодня связать все наши факты, чтобы подпереть обвинение Груздева, и как эти подпорки все время ускользали из рук, шатались, не хотели стоять на месте. Ну пусть теперь он их попробует на прочность. Но сказал бодро:
|
|||
|