Рим, 30. ТАСС. 10 страница

Шурка и впрямь смолкла, она смотрела на Жеглова с испугом и надеждой, и весь он – молодой, сильный и властный, такой бесконечно уверенный в себе – в этот миг беспросветного отчаяния казался ей единственным островком жизни.

– Глебушка, Глебушка, родненький, – зарыдала она снова. – Где же ты сыщешь эту бандитскую рожу, гада этого проклятого, душегуба моих деточек? Чем же мне кормить их месяц цельный? И так они у меня прозрачные, на картофельных очистках сидят, а как же месяц‑ то проголодуем?

– Перестань, перестань! – уверенно и спокойно говорил Глеб. – Не война уже, слава богу! Не помрем, все вместе как‑ нибудь перезимуем…

Он повернулся ко мне и сказал:

– Ну‑ ка, Володя, тащи‑ ка наши карточки. – И, не дожидаясь, пока я повернусь, проворно вскочил и побежал в нашу комнату, и никто из онемевших соседей еще не успел прийти в себя, как он сунул Шурке в руки две наши рабочие карточки с офицерскими литерами. – На, держи! Половину ртов мы уже накормили, с остальными тоже что‑ нибудь придумаем…

Шурка отрицательно мотала головой, отводила в сторону его руки, отталкивала от себя розовые клетчатые бумажечки карточек, искусанными губами еле шевелила:

– Не‑ е, не возьму… А вы‑ то сами?.. Не могу я…

– Бери, тебе говорят! – прикрикнул на нее Жеглов. – Тоже мне еще, церемонии тут разводить будешь…

Он сходил снова в комнату и принес банку консервов, кулек сахару, пакет с лярдом – из того, что мы сэкономили и он вчера отоварил к празднику.

– Ешьте на здоровье, – милостиво сказал он, и я видел, что он самому себе нравится в этот момент и всем соседям он был невероятно симпатичен; да и мне, честно говоря, Глеб был очень по душе в этот момент, и он это знал, и хотя босиком у него был не такой внушительный вид, как в сверкающих сапогах, но все равно он здорово выглядел, когда сказал Шурке строго: – Корми ребят, нам еще солдаты понадобятся. Эра Милосердия, она ведь не скоро наступит…

Старческая серая слеза ползла по ячеистой клетчатой щеке Михал Михалыча, который быстро‑ быстро кивал головой, протягивая Шурке авоську с картошкой и луком – у него все равно больше ничего не было.

Шурка бессильно, тихо плакала и бормотала:

– Родненькие, ребятушки мои дорогие, сыночки, век за вас бога молить буду, спасли вы деточек моих от смерти, пусть все мои горести падут на голову того ворюги проклятого, а вам я отслужу – отстираюсь вам, убираться буду, чего скажете, все сделаю…

– Александра! – рявкнул Жеглов. – Чтобы я больше таких разговоров не слышал. Советским людям, и притом комсомольцам, стыдно использовать наемную силу! – Повернулся ко мне и сказал сердито: – Чего стоишь? Иди чайник ставь, мы с тобой и так уже опаздываем…

Шагая рядом с Жегловым на работу, я раздумывал о том, что мы с ним будем есть этот месяц. За двадцать шесть дней брюхо нам к спине подведет – это как пить дать. Раз мы не сдали карточки в столовую, то нас послезавтра автоматически снимут там с трехразового питания. Правда, остается по шестьдесят талонов на второе горячее блюдо. Еще нам полагается, наверное, не меньше мешка картошки с общественного огорода. Несколько банок консервов осталось. У Копырина можно будет разжиться кислой капустой, а Пасюк хвастался, что ему прислали приличный шмат сала, он нам наверняка кусок отжалеет. Хлеба, даже если покупать его на рынке – по полсотни за буханку, – тоже хватит. В крайнем случае, что‑ нибудь из обмундирования загоним, часы… В общем, ничего, перебьемся…

Прикидывал я все это в уме и сам себя стыдился. Ну никогда, видимо, мне не стать таким человеком, как Жеглов – взял и вот так, запросто, отдал весь месячный паек Шурке Барановой и идет себе, посвистывает, думать об этом уже позабыл, а я, как крохобор какой‑ то, все считаю, и считаю, и прикидываю, и вычисляю! Тьфу, просто противно смотреть на самого себя! Видимо, каким человек родился – его уж не переделаешь. И даже мысли о том, что Жеглов не только свои, но и мои карточки тоже отдал, не утешали меня в сознании своего крохоборства.

На Трубной мы сели в трамвай. Жеглов сказал кондукторше:

– Служебный, литер «Б»… – Мы с ним устроились на задней площадке, и, когда уже подъезжали к Петровке, он постучал меня по плечу: – Володя, ты все же чего‑ нибудь померекуй – нам ведь с тобой месяц жрать хошь‑ не‑ хошь, а надо…

Полдня пролетело незаметно в текущих хлопотах, а после обеда явился взмыленный Тараскин – усталый, но довольный собой. Он ухитрился‑ таки повязать на Зацепе жулика, обокравшего семью погибшего военнослужащего с улицы Стопани: тот не успел еще спустить сиротское барахлишко и был прихвачен, можно сказать, с поличным – вещдоки мирно лежали у него дома. О своем успехе он еще вчера вечером доложил Глебу по телефону, и тот сразу же запряг его на установку хозяев телефона К 4‑ 89‑ 18. Сложность заключалась в том, чтобы все разузнать по‑ тихому, чтобы никто не заподозрил, будто кто‑ то интересуется владельцем телефона, тем более из МУРа; и разведку следовало вести под какой‑ нибудь легендой. Коля Тараскин такую легенду выдал и сведения собрал довольно полные, только, как мне казалось, совсем для нас бесполезные.

– Телефон личный, – докладывал Коля, томно развалясь за столом, который занимал пополам со мной. – Владелец – Задохина Екатерина Петровна, семидесяти лет. Проживает по Чистопрудному бульвару, дом тринадцать, квартира пять…

По лицу Жеглова я видел, что он не хочет лишать Колю ощущения триумфа – Тараскин, прямо сказать, был не из самых удачливых в личном сыске, – но и дожидаться всего рассказа по порядку тоже терпения не имел, поэтому перебивал Колю короткими точными вопросами:

– Квартира отдельная, коммунальная?

На что Коля отвечал обстоятельно:

– Квартира коммунальная, помимо Задохиной имеется еще четверо соседей: Иволгины, Сергеевы…

– Соседи пользуются телефоном?

– В одну сторону…

– В смысле?

– Чтобы сами звонили, бабка разрешает. А номер давать, чтобы им звонили, – категорически нет.

– Ага. Ясно. Дальше.

– Бабка живет в этой квартире всю жизнь, до революции служила в Расходовских номерах на Сретенке горничной. Последнее время – в разных столовых, сперва официанткой, потом судомойкой…

– Потеплее где, значит… – заметил Жеглов.

– Ага. В общественном питании… – не стал спорить Тараскин, хотя видно было, что он не разделяет иронии начальника, поскольку – то ли Жеглов забыл об этом, то ли церемониться не стал – жена Тараскина Вера тоже была официанткой, ввиду чего Тараскин постоянно был в курсе дел общественного питания, да и аппетит у него был всегда поменьше нашего. А Жеглов спросил:

– Родственники, знакомые какие у бабки?

– По домовой книге родственников у ней с тридцать девятого года не значится.

– А из других источников?

– Племянница к ней иногда наезжает. По сведениям соседей, проживает на Брянщине, в деревне то ли Новые, то ли Нижние Ляды. Зовут Нюша…

– Нюша? – заинтересовался Жеглов. – Нюша. Нюра. Анна. Что?

– Анна‑ то Анна, да не та, по‑ моему, – сказал рассудительно Тараскин. – Во‑ первых, лет ей от тридцати пяти до сорока – старовата, значит; во‑ вторых, криминалу за ней – что самогон в грелках резиновых привозит, а посерьезней ни‑ ни.

– Понял. На бабку, Задохину эту самую, есть что?

– Компрматериалов – ни синь пороху. Тихо живет, ходит в церковь, приводов и судимостей не имеет. Питается, одевается по средствам получаемой пенсии…

– Так‑ так‑ так… – пробурчал Жеглов. – Ничего, значитца, за ней не маячит. Ну ладно, садись пиши справку. Да, а посетители к ней ходят какие?

Тараскин, доставая из ящика стола бумагу, сказал скучным голосом:

– Да какие у ней, ископаемой, посетители? Нема. И такой, как мы представляем, красульки вроде неизвестной нам подруги Фокса под кодовым названием «Аня», никто там сроду не видел…

Высунув от усердия кончик языка, Тараскин принялся выводить справку‑ донесение, а Жеглов, наморщив лоб, похаживал из угла в угол, скрипел сапогами, думал. Я сказал ему:

– Хитер бобер этот Фокс. Его тут, я думаю, не зацепишь – двойная перестраховка. У меня в штрафроте был один уголовник, Синяев Федор, домушник по довоенной профессии. Я его потом подтянул несколько, сбил с него разгильдяйство…

– Внимание, случай из военной практики комроты Шарапова, – сказал, ехидно ухмыльнувшись по своей привычке, Жеглов.

Я, конечно, на него обижаться не стал – натура! И сказал:

– Он вообще‑ то мужик основательный был, бережливый, у меня потом, после пролития крови, тылом заведовал… Да‑ а… Он, значит, воровать любил из квартир, где хозяева в долгосрочной отлучке. Он мне рассказывал: ходит, бывало, ходит под окнами, днем и вечером… Днем занавески закрыты, вечером по нескольку дней свету нет. Значит, площадка готова. Заберется он туда и шурует спокойненько: сперва все сортирует, готовит без суеты…

– Есть такие шакалы… – уже по‑ серьезному сказал Жеглов. – Ну‑ ну?

– За раз не управится – ставит меж окном и занавеской газеты. Если хозяева вернутся, занавески тронут, газеты упадут. Он, как придет снова, увидит… Вот, значит, какая манера…

– Это ты к тому, что Фокс нам у бабки Задохиной газеточки в окне ставит?

– Так точно. И получается, по моему разумению, – двойные. Потому, если Ручечник его сдаст, он все равно должен звонка Фокса дожидаться. Выходит, есть время ему подумать и подготовиться. Я так рассуждаю…

– Правильно рассуждаешь. Ну‑ с, что делать будем?

Тараскин оторвался от писанины, сказал решительно:

– Вызвать сюда бабку: так, мол, и так, бабка Катя, какие такие бандиты особо опасные держат через тебя связь со своими преступными пособниками? Рассказывай по совести, не то…

Жеглов перебил его выступление:

– Ага! Бабка перекрестится на портрет – вона, в красном углу, – и скажет: «Разлюбезный мой гражданин начальник Тараскин Николай, хошь распни меня, знать ничего не ведаю. Есть, мол, молодка одна, Аня, за сиростью моей присматривает, забегает иногда карточки отоварить, добрая душа. Ну, телефона у ней нету, а дело молодое – кавалеры‑ то звонить нынче привыкли. Вот я ей и передаю… А кто да что – откуда мне, старой дуре, знать? » И еще через полчаса Аня в курсе дела, а с нею и дружок ее многомудрый, Фокс. Как тебе такая картина?

Тараскин развел руками:

– Вам виднее, Глеб Георгиевич. Вы у нас голова, вам и решать… – И вернулся к своей справке, которую, судя по темпам, должен был закончить к Новому году.

– А ты как думаешь, Шарапов? – спросил Жеглов.

– У меня соображения только, так сказать, отрицательные.

– Ничего, – кивнул Жеглов. – Можно идти и методом исключения. Говори!

– Да что говорить‑ то… Если мы от имени Ручечника позвоним, Фокс ему же перезвонит. А как с ним разговаривать? Тут же засыплемся… С Волокушиной попробовать договориться – так она с ними в разговоры не вступала и нас от чистого испуга завалит…

– Остается одно, – подытожил Жеглов. – Ручечника сагитировать.

– Вызвать? – приподнялся я.

Жеглов покачал головой:

– Не. Рано еще. Пусть посидит, – может, дозреет. Я его выпущу, если он нам Фокса сдаст…

Я с удивлением воззрился на него – никак не мог я привыкнуть к его неожиданным финтам. А он сказал:

– Фокс бандит. Его любой ценой надо брать. А Ручечник мелкота, куда он от нас денется?..

Что‑ то меня не устраивало в этом рассуждении, но я еще был слаб в коленках с Жегловым спорить, да и подумал, кроме того, что это у меня в привычку превращается – по любому вопросу с ним в склоку вступать. Поэтому я промолчал, а Глеб задумчиво сказал:

– Для нас, как ни прикидывай, телефон этот дурацкий с Аней – главный опорный пункт. Это тебе не прогулки по коммерческим кабакам, здесь они реально пасутся, так что и нам следует реально этот вариант отрабатывать…

– А как?

Жеглов улыбнулся:

– Чтобы такие орлы‑ сыщики да не придумали! Быть не может! Поэтому ты отправишься к двум часам в триста восьмой кабинет к товарищу Рабину Николаю Львовичу – я с ним договорился – и начнете вместе проверку по всем оперативным учетам: на судимых, приводников, барыг и прочую прелестную публику. Выберете всех женщин по имени Анна, хотя бы мало‑ мальски подходящих под наш размер. Кстати, загляни и в картотеку кличек…

– Так ведь Анна – это… – не понял я.

Жеглов похлопал меня по плечу:

– Бывает, бывает, что имя – это не имя, а кличка. Я тебе на досуге сколько хошь примеров приведу. Да ты и сам увидишь! Значит, выпиши всех более‑ менее подходящих на карточки – пусть у нас перед глазами будут…

– Есть!

– Работа эта большая, на несколько дней, да что делать…

Мне пришла в голову мысль, и я ее нерешительно высказал:

– А что, Глеб, если нам по вокзалам поискать?

– То есть?

– Ну, мы ведь прикинули, что она может работать где‑ нибудь в вагоне‑ ресторане? Там ведь любую добычу можно перемолоть?..

Жеглову никогда не надо долго объяснять.

– Толково, – сказал он. – Попросим у Свирского людей, пусть по всем вокзалам устанавливают Аню в вагонах‑ ресторанах – список мы потом сравним с твоими карточками по оперучету. Теперь вот что: бабку эту, Задохину, надо взять под колпак – вдруг к ней кто сунется? Это я тоже проверну…

Мысль насчет бабки была, конечно, верная, но мне все казалось, что с ее телефоном мы чего‑ то не дорабатываем. Поэтому я спросил:

– Слушай, Глеб, мне как‑ то Пасюк говорил, что если к нам, например, позвонят, скажут чего‑ нибудь, а потом бросят трубку, а ты хочешь узнать, откуда звонили, то это можно. Так это?

– Можно, – сказал Жеглов. – Надо только свою трубку не класть, а с другого аппарата позвонить на телефонную станцию. Там они засекают как‑ то… А что?

– Постой, у меня тогда еще вопрос. Ведь то, что мы Ручечника посадили, для уголовников не секрет, знают они?

Жеглов посмотрел на меня с удивлением:

– Конечно, не секрет, обыкновенное дело. И что?

– А то, что можно заранее с телефонной станцией договориться и попросить Волокушину позвонить Задохиной насчет Ани. Аня или Фокс перезвонят, пусть им Волокушина скажет, в натуре так, с истерикой, что Ручечника посадили и как, мол, ей жить дальше…

Глаза Глеба заблестели, идея ему явно понравилась.

– Ага, ага… – быстро прикинул он. – Тогда Фокс с ней как‑ либо связывается, что мало вероятно… или велит забыть Анин телефон и больше не звонить… так‑ так… а нам телефонная станция при всех случаях дает номер, откуда он звонил… Молодец, Шарапов, орел!

Я почувствовал, как по лицу у меня невольно расплывается довольная улыбка, и мне от этого неловко стало – стоит Жеглову погладить меня по шерсти, я тут же мурлыкаю, как кот, от удовольствия! Что‑ то в нем все же есть такое, в чертяке!

А он посмотрел на меня с прищурцем и сказал:

– Независимо от этого завтра начинаем общегородскую операцию по ресторанам – люди выделены, я с начальством обо всем договорился. Особый прицел – на «Савой», он ведь там, по нашим данным, часто болтается. Почем знать, может, мы его там и подловим! Ты пока, до двух‑ то часов, приведи в порядок переписку, а я пошел… – И без дальнейших разъяснений Жеглов испарился.

Я уселся за его стол и занялся перепиской – так у нас всякая канцелярщина называется: вносишь названия документов в опись, толстой «цыганской» иглой подшиваешь к делу, нумеруешь страницы и тому подобное. Коля Тараскин, оживившись с уходом Жеглова, принялся, со слов своей жены, пересказывать мне содержание музыкальной кинокомедии «Аршин мал Алан», я занимался своим делом и должен сказать, что лучшего времяпрепровождения, когда тебе предстоит праздничный вечер, и не придумаешь…

* * *

МОСКОВСКИЙ ЗАВОД ШАМПАНСКОГО

На созданном в дни войны Московском заводе шампанских вин начался, как говорят виноделы, массовый тираж шампанского. Молодые вина, выдержанные здесь в течение двух лет, разливаются в бутылки для брожения и дальнейшей обработки. В нынешнем году Московский завод шампанских вин выпускает в продажу «Советское шампанское», изготовленное из вин «Абрау‑ Дюрсо» и «Тбилиси».

«Вечерняя Москва»

Жеглов появился так же неожиданно, как исчез, и теперь задумчиво смотрел на меня, и я видел, что его томит желание дать мне какое‑ то неотложное поручение. И, чтобы упредить его, я твердо сказал:

– Все, я ухожу…

– Позвольте полюбопытствовать куда? – заострился Жеглов.

– Домой, переодеваться. Сегодня вечер, – напомнил я ему.

– А‑ а! Чего‑ то я запамятовал. – Жеглов секунду размышлял, потом махнул рукой: – Слушай, а ведь это идея – повеселимся сегодня? Нам ведь тоже роздых, как лошадям, полагается – не запалить бы мне вас…

– Да, наверное… – сказал я осторожно, поскольку меня одолевала секретная мыслишка провести с Варей время отдельно от Жеглова – очень уж я казался самому себе невзрачным на его фоне.

– Значитца, так, – повелел Жеглов, не обращая внимания на мою осторожность. – Будешь дома, возьми там пару банок мясных консервов и плитку шоколаду, а я тут сгоношу чего‑ нито насчет святой водицы…

– А ты переодеваться не будешь? – спросил я.

– Чего мне переодеваться? – захохотал Жеглов, полыхнув зубами. – Я, как Диоген, все свое при себе имею…

У меня был час на сборы, и весь этот час я добросовестно трудился. Наверное, ни разу в жизни я так долго не собирался. Докрасна раскаленным утюгом через мокрую тряпку я отпарил синие бриджи и парадный китель так, что одежда резалась на складках. Потом разложил мундир на стуле, достал новенькие рантовые сапоги и полировал их до дымного блеска. Отправился в ванную и тщательно побрился, волосы расчесал на косой пробор. Пришил новый подворотничок. Уселся на стуле против всего этого богатства и великолепия и задумался. На правой стороне мундира зияли три дыры, проверченные Жегловым, и я сам себя уговаривал, что теперь мне уже хода нет назад и я должен – просто у меня другого нет выхода, – я должен теперь надеть свои ордена, хотя самому себе поклялся, что не покажусь с ними в МУРе до тех пор, пока сам не раскрою какое‑ нибудь серьезное дело и, как говорят спортсмены, подтвержу свою квалификацию. Но нельзя же идти на вечер с дырками на груди, это просто уставом запрещается, и главное, что до раскрытия собственного дела еще ух как далеко, а Варя будет на вечере сегодня!

Вот так я поборолся немного сам с собой, и эта борьба была с самого начала игрой в поддавки, как если бы я сам с собой играл в шахматы, заранее решив выиграть белыми. Я решительно встал и пробуравил шильцем еще дырку справа и две дырки слева. Полез в чемодан и достал оттуда увесистый фланелевый сверточек, развернул его и разложил на столе мои награды. Принес из кухни кружку воды и зубной порошок, потер немного – так, чтобы высветлились, но и не сияли, как новенькие пятаки. Потом не спеша – я это делал с удовольствием, поскольку знал, что эти знаки должны удостоверить, что я не по тылам отирался четыре года, а был на фронте, – неторопливо привинтил справа оба ордена Отечественной войны, Звездочки, гвардейский знак, а налево пришпилил орден Красного Знамени, все семь медалей, польский крест «Виртути Милитари» и бронзовую медаль «За храбрость». Накинул на себя мундир, застегнулся до ворота, продел под погон портупею, посмотрел в зеркало и остался жутко собой доволен…

В гардеробе клуба Тараскин и Гриша Шесть‑ на‑ девять о чем‑ то сговаривались с ребятами из мамыкинской бригады. Увидев меня, Гриша и закричал:

– Ага, вот Шарапов пришел, мы его сейчас туда направим!.. Иди сюда, Володя!

– Сейчас. – Я сдал шинель и фуражку в гардероб, подошел к ним и шутя козырнул: – Для прохождения службы прибыл…

Тараскин смотрел на меня, как будто его заморозили, потом сказал медленно:

– Ну и даешь ты, Шарапов…

– Вот это иконостасик, – сказал восхищенно Гриша.

– Да ты не красней! – хлопнул меня по плечу Мамыкин. – Чай, свои, не чужие…

– Это я от удовольствия, – пробормотал я смущенно.

– Тихарь же ты, Шарапов, – мотал сокрушенно головой Тараскин. – Хоть бы словечко сказал…

– А что я тебе должен был говорить? – спросил я растерянно.

– Шарапов, я о тебе заметку в нашу многотиражку напишу, – пообещал Гриша.

– Да бросьте вы, в самом деле!

И в это время появился Жеглов. Он меня в первый момент, по‑ моему, не узнал даже и собирался пробежать мимо и, только поравнявшись, заложил вдруг крутой вираж, присмотрелся внимательно, оценил и сказал Мамыкину:

– Учись, каких орлов надо воспитывать! Не то что твои задохлики!..

Даже мамыкинские «задохлики», стоявшие тут же, рассмеялись, и я сам был уже не рад, что стал предметом всеобщего обсуждения и рассмотрения. А Жеглов, одобрительно похлопывая меня по спине, сказал:

– Вот когда за работу в МУРе тебе столько же нацепят, сможешь сказать, что жизнь прожил не зря. И не будет тебя жечь позор за бесцельно прожитые годы…

Ребята гурьбой отправились в зал, а я стал прохаживаться в вестибюле. Подходили знакомые и неизвестные мне сотрудники, многие с женами, все принаряженные, праздничные, торжественно‑ взволнованные. Прошагал мимо начальник отдела Свирский в черном штатском костюме, на лацкане которого золотом отливал знак «Заслуженный работник НКВД», в красивом галстуке. Около меня он на минуту задержался, окинул взглядом с головы до ног, одобрительно хмыкнул:

– Молодец, Шарапов, сразу военную выправку видать. Не то что наши тюхи – за ремень два кулака засунуть можно. – Он закурил «беломорину», выпустил длинную синюю струйку дыма, спросил: – Ну как тебе служится, друг?

– Ничего, товарищ подполковник, стараюсь. Хотя толку пока от меня мало…

– Пока мало – потом будет много. А Жеглов тебя хвалит… – И, не докончив, ушел.

Наверху в фойе играл духовой оркестр, помаленьку в гардеробе стали пригашивать огни, а Вари все не было. Я сбежал по лестнице к входным дверям, вышел на улицу и стал дожидаться ее под дождем.

И тут Варя появилась из дверей троллейбуса, и, пока она шла мне навстречу, я вспомнил, как провожал ее взглядом у дверей родильного дома, куда она несла найденного в то утро мальчишку, и казалось мне, что было это все незапамятно давно – а времени и месяца не простучало, – и молнией пронеслась мысль о том, что мальчонка подкидыш и впрямь принес мне счастье и было бы хорошо, кабы Варя согласилась найти его в детдоме, куда его отправили на жительство, и усыновить; ах как бы это было хорошо, как справедливо – вернуть ему счастье, которое он, маленький, бессмысленный и добрый, подарил мне, огромное счастье, которого, я уверен, нам с избытком хватило бы троим на всю жизнь!

А Варя, тоненькая, высокая, бесконечно прекрасная, все шла мне навстречу, и я стоял под дождем, который катился по лицу прохладными струйками, и от волнения я слизывал эти холодные пресноватые капли языком. Дождевая пыль искрами легла на ее волосы, выбившиеся из под косынки, и я готов был закричать на всю улицу о том, что я ее люблю, что невыносимо хочу, чтобы завтра мы с ней пошли в ЗАГС и сразу же расписались и усыновили на счастье брошенного мальчишку и чтобы у нас было своих пять сыновей, и что я хочу прожить с ней множество лет – например, тридцать – и дожить до тех сказочных времен, когда совсем никому не нужна будет моя сегодняшняя работа, ибо людям нечего и некого будет бояться, кроме своих чувств; и еще я хотел сказать ей, что без нее у меня ничего этого не получится…

Но не сказал ничего, а только растерянно и счастливо улыбался, пока Варя раскрывала надо мной свой зонтик и прижимала меня ближе к себе, чтобы я окончательно не вымок. Мне же хотелось рассказать ей об Эре Милосердия, которая начинается сейчас, сегодня, и жить в ней доведется нашему счастливому подкидышу‑ найденышу и остальным пяти сыновьям, но Варя ведь еще не знала, что мы усыновим найденыша и у нас будет своих пять сыновей, и она не слыхала в глухом полусне смертельной усталости рассказа о прекрасной занимающейся поре, имя которой – Эра Милосердия…

Поэтому она весело и удивленно тормошила меня, гладила по лицу и говорила:

– Володенька, да ты настоящий герой! И какой ты сегодня красивый! Володенька…

Мы вошли в зал, когда люстру на потолке уже погасили и с трибуны негромко, размеренными фразами говорил начальник Управления. Каждую фразу он отделял взмахом руки, коротким и энергичным, словно призывал нас запомнить ее в особенности. От его золотых генеральских погон прыгали светлые зайчики на длинный транспарант, растянутый над всей сценой: «Да здравствует 28‑ я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции! » Мне нравилось, что он не доклад нам бубнил, а вроде бы не спеша и обстоятельно разговаривал с нами всеми и старался, чтобы до каждого дошло в отдельности.

– Никогда перед нами, товарищи наркомвнудельцы, не стояло более серьезной и ответственной задачи, – говорил генерал. – Год прошел после решения МГК ВКП(б) и приказа наркома «Об усилении борьбы с уголовной преступностью». Многого мы уже добились, но оперативная обстановка в городе все еще весьма напряженная. И каждый гражданин вправе нас спросить: как же так, дорогие товарищи, мы Гитлеру шею свернули, мировой фашизм уничтожили, вынесли на своих плечах неслыханную войну, а пойти погулять вечером в Останкинский парк рискованно, и ночью ходить через Крестовский мост небезопасно?..

Он поднял вверх руки, будто сам и спрашивал нас об этом, и просил объяснить, почему мы дошли до жизни такой.

– …А ведь люди помнят, что перед войной в Москве уже было практически спокойно! Немалыми усилиями, но своего мы тогда добились: большинство опасных жуликов переловили, выявили и позакрывали все малины, пересажали особо злостных, не желающих завязывать с прибыльным ремеслом, барыг‑ перекупщиков. Мы официально и абсолютно справедливо объявили об уничтожении в стране организованной преступности…

Он преподнес нам этот факт коротким взмахом, как на ладони.

– …Но в сорок первом, когда на фронт ушла бó льшая часть сотрудников – можно уверенно сказать: золотой фонд московской милиции, – когда все внимание, все силы, все материальные и людские ресурсы нашей страны были сосредоточены на организации отпора немецко‑ фашистским оккупантам, здесь у нас зашевелился уголовный элемент. Еще Владимир Ильич Ленин указывал, что уголовник и спекулянт – первые пособники контрреволюции. Пока наш народ, истекая кровью, защищал великие социалистические завоевания, нашу Отчизну, здесь зашевелились, проросли воровские недобитки, организовались и срослись в шайки и банды, появились малины, расцвели на народной нищете барыги, спекулянты, как пауки, стали пухнуть на общем горе; они радовались, что от голода и бедности любая вещь, любой кусок опять превратится в доходный воровской товар…

Генерал отмахнул рукой так, будто ударом своим сшибал головы всем этим тарантулам, и голос его грозно поднялся:

– …И сейчас, когда самая страшная в человеческой памяти война позади, еще шевелится это болото. Преступники пользуются тем, что для полного и окончательного искоренения их временно не хватает людей, кадров. Многие опытнейшие сыщики полегли на фронтах войны, новых специалистов пока еще недостаточно, и поэтому мы огромные надежды возлагаем на пополнение, поступающее к нам из рядов вчерашних воинов‑ фронтовиков. Мы надеемся на их бесстрашие, самоотверженность, высокую воинскую дисциплину, фронтовую смекалку и армейскую наблюдательность…

Варя подтолкнула меня в бок:

– Это он о тебе говорит…

– Товарищи фронтовики! Обстановка не позволяет обстоятельно и не спеша преподать вам курс юридических и розыскных наук. Вы должны учиться, сразу же активно включаясь в работу, беря пример с таких наших работников, как майор Любушкин, капитан Жеглов, майор Федосеев, капитан Мамыкин, майор Мурашко, капитан Сапегин. Вам лучше, чем кому‑ либо, известен армейский принцип: «Делай, как я! » И если вы сможете делать еще лучше, вы обретете благодарность и признание миллионов московских тружеников, которые вправе от нас потребовать полного уничтожения уголовной нечисти в нашем прекрасном социалистическом городе!

Начальнику Управления дружно и охотно хлопали. Потом объявили приказы о поощрениях и награждениях, и торжественная часть закончилась. Зажегся свет, и мы вышли в вестибюль. Оглушительно загремел духовой оркестр, закружились пары танцующих. К нам подошел радостно улыбающийся Жеглов:

– Слышал, Шарапов, высокую оценку руководства? Давай, бери пример…

Варя улыбнулась и, невинно глядя на него, сказала:

– А мне показалось, что генерал как раз больше внимания уделил Шарапову. В смысле оценки заслуг перед Родиной…

Жеглов посмотрел на нее снисходительно и засмеялся:

– Ладно ядовитничать! Недаром я читал где‑ то, что «Варвара» по‑ латыни или по‑ гречески, точно не помню, значит «злобная». Ты на ней, Шарапов, не женись, загрызет она тебя. Ты человек мягкий, безответный, а она – ух!..

– Это точно! – кивнула Варя. – Знаешь, Жеглов, я когда с тобой разговариваю, то чувствую, как у меня во рту растет еще три ряда зубов. И все на тебя!

И смотрел я на них обоих с удовольствием, потому что они хоть и ретиво препирались, но весело, без сердца. Жеглов в конце концов махнул рукой:

– Тебя, Варвара, не переговоришь! Идемте, я вас приглашаю на товарищеский ужин. Ты, Шарапов, пока регалии примерял, не забыл про жратву?

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒