Рим, 30. ТАСС. 8 страница

Администратор, который раньше не хотел давать Жеглову надлежащих мест, проникся сейчас важностью нашей задачи. Он метался по кабинету, воздымал руки, грозил Ручечнику и его подруге ужасными карами, предлагал всю необходимую помощь Жеглову, беспрерывно повторял:

– Какой позор! Какой позор! Так осрамить нас перед иностранцами!

Очень он мешал, и Жеглов, осмотревшись слегка, скомандовал:

– Прошу всех посторонних на некоторое время оставить кабинет! Кто понадобится – позову.

Администратор, наверное, не привык, чтобы его вот так бесцеремонно выставляли из собственного кабинета, и не чувствовал он себя здесь посторонним, но Жеглов уже внушил ему ощущение бесполезности спорить или возражать. И, вздохнув, администратор вышел.

– Пусть гардеробщики подождут, не отпускайте их! – крикнул ему вслед Жеглов, снял телефонную трубку, вызвал дежурную часть и велел пригнать «фердинанд», – …Пусть Пасюк с Тараскиным едут сюда тоже, им сейчас найдется работа.

Одной рукой он держал трубку, а другой перевернул сумку воровки и вытряхивал из нее на стол все, что там было.

А я смотрел на соучастников – лица у них были отчужденные, будто полчаса назад не они шли под руку, тесно прижимаясь друг к другу, – совсем незнакомые, чужие люди, испытывающие взаимную неприязнь оттого, что свело их вместе противное случайное обстоятельство.

Жеглов рассматривал какой‑ то пропуск или удостоверение, выпавшее из сумки, потом опять набрал номер и сказал:

– Это снова Жеглов. Ну‑ ка, браток, запроси в адресном установочные сведения на Волокушину Светлану Петровну, двадцать первого года рождения. А может быть, двадцать второго – я ее не крестил, а она со мной еще не откровенничала. Ну, привет. Справочку дайте Тараскину, побыстрее шевелитесь. Ага…

Положил трубку и сел в кресло администратора – большущее, красиво изогнутое, обитое полосатым коричневым шелком, – и по тому, как лениво‑ хищно потянулся в этом кресле Жеглов, я видел, что кресло ему нравится. Честно говоря, Жеглов и впрямь хорошо выглядел за этим огромным красным столом в дорогом старинном кресле. Потянулся он, погулял комьями мышц на плечах, будто разминался после короткой схватки с Ручечником, весело заулыбался и сказал:

– Ну‑ с, дорогие мои граждане уголовнички, приступим к нашим играм?

И Ручечник, и Волокушина даже не посмотрели на него, а ему хоть бы хны – видно было, что совсем его не обижает воровское пренебрежение, – и он, быстро выбив пальцами дробь на полированном столе, как на барабане, спросил:

– Вы мне разрешите раскрыть вам одну маленькую служебную тайну?

Ручечник и его распрекрасная дама и бровью не шевельнули, но Жеглова это, наверное, устраивало, поскольку он по‑ прежнему дружелюбно, почти по‑ товарищески, продолжил разговор:

– Молчание – знак согласия. Так, по‑ моему, говорится? Значитца, очень я вам признателен за то, что вы согласились меня выслушать. В первую очередь это касается вас, гражданочка Волокушина, или как вас там по‑ настоящему? Жаль, что я не художник, а то бы я с вас картины писал…

Волокушина зло усмехнулась уголком рта, но особого испуга я в ней не заметил. А Жеглов разливался соловьем:

– Рисовать не сподобил меня создатель, а одарил он меня умением угадывать всякие маленькие людские тайны. И одну такую тайну из вашего прошлого, не очень давнего, я вам поведаю…

Они одновременно подняли на Жеглова глаза, и это понятно – тайн у них из не очень давнего прошлого было предостаточно.

– Когда замечательный мó лодец Петр Ручников уговаривал вас, Волокушина, совершить с ним первый вынос, вы, как всякая женщина, естественно, сильно боялись, плакали и говорили, что никогда этого не делали. А он отвечал, что все раньше никогда этого не делали, надо просто попробовать, и вы убедитесь, до чего это легко и просто, поскольку вам и делать‑ то нечего – главное в его умении взять номерок у фраера ушастого. Вы это помните, Волокушина?

Жеглов заглядывал ей в глаза добро и заботливо, как исповедник – заблудшей овце, а она упорно отворачивалась от его взгляда, и только мочки ушей начали наливаться тяжелым багровым цветом.

– Значит, помните, – удовлетворенно вздохнул Жеглов. – Но вы ему еще не совсем верили, и он вам даже Уголовный кодекс показывал, доходчиво объяснял, что за кражу личной собственности полагается трешник – это уж в самом пиковом случае, а с его мастерством да с вашей красотой и случая такого никогда быть не может. И однажды уговорил…

– Тебе бы, мент, не картины, а книжки писать, – сказал неожиданно из своего угла Ручечник, тяжело двигая нижней челюстью.

А Жеглов будто забыл про Ручечника. Журчал его баритончик над ухом у Волокушиной, и слушала она его все внимательнее.

– С этого момента возникло преступное сообщество, именуемое в законе шайкой, которая с большим успехом начала бомбить фраеров. Я уже велел подобрать материалы по кражам в Третьяковской галерее, в зимнем театре «Эрмитаж», в филармонии в Ленинграде и все прочие песни и рассказы – с этим мы позже будем разбираться. Но сегодня вышла у вас промашка совершенно ужасная, и дело даже не в том, что мы сегодня вас заловили…

– А сегодня что, постный день? – подал голос Ручечник.

– Да нет, день‑ то, как все будни, скоромный. А вот номерок ты не тот ляпнул…

– Это как же? – прищурился на него Ручечник.

– Вещь‑ то вы взяли у жены английского дипломата. И по действующим соглашениям, стоимость норковой шубки тысчонок под сто – всего‑ то навсего – должен был бы им выплатить Большой театр, то есть государственное учреждение. Ты, Ручечник, усекаешь, про что я толкую?

– Указ «семь – восемь» мне шьешь… – ни на миг не задумался Ручечник.

Жеглов выскочил из своего роскошного кресла и воздел руки вверх, совсем как недавно это делал здесь администратор:

– Я шью? При чем здесь я? Поглядел бы ты на себя со стороны – ты бы увидел, что Указ от седьмого августа, то, что ты «семь – восемь» называешь, уже у тебя на лбу напечатан! – Сделал паузу и грустно добавил: – И у подруги твоей Волокушиной тем паче! По десятке на жало! По десятке!

Лицо у Волокушиной уже не было неподвижно‑ каменным, как у мраморного бюста полуголой богини, что стоял в углу кабинета на высокой деревянной тумбе. Она испуганно переводила взгляд с Жеглова на Ручечника, потом снова смотрела на спокойное доброжелательное жегловское лицо. Глеб сочувственно цокал языком, грустно качал головой, и весь вид у него сейчас был такой: ай‑ ай‑ ай, какая беда приключилась с вами, дорогая гражданочка Волокушина! А она снова всматривалась в серые глаза Ручечника, надеясь, что засмеется он, достанет из кармана Уголовный кодекс и так же быстро, весело и ловко, как в разговорах с ней, объяснит Жеглову, что ничего тот в законах не смыслит, что все там написано по‑ другому и уж коли вышла такая проруха, то так тому и быть, свои три годика он уж отсидит, а с нее‑ то и вообще спрос невелик – так, пособница, пустяками занималась…

Но Ручечник на нее совсем не смотрел, а вглядывался он пристально, тяжело в сокрушенного их горем капитана Жеглова и что‑ то быстро прикидывал. Долго тянулось это молчание, пока Ручечник медленно, врастяжку не спросил:

– А тебе‑ то какая забота про нас думать? Ты чего от нас хочешь?

– Помощи. Советов. Указаний, – коротко и спокойно сказал Жеглов.

– Не понял… – хрипло бормотнул Ручечник.

– Чего непонятного? Я с вами был откровенен. Теперь хочу, чтобы ты со мной пооткровенничал про дружка твоего Фокса… – Жеглов говорил легко, без нажима, даже весело, и так это звучало, будто пустяковее не было у него на сегодня дел.

– Клал я на твою откровенность! – так же легко казал Ручечник.

Жеглов блеснул своими ослепительными зубами:

– Невоспитанный ты человек, Ручников. Прошу тебя выражаться при женщинах прилично, а не то я тебя очень сильно обижу. Огорчу до невозможности!

– Ты меня и так уже обидел! – хмыкнул Ручечник. – Ты объясни, мне‑ то какой резон с тобой откровенничать?

– Полный резон. Ты мне интересные слова шепнешь, а я вешаю на место шубу. Махнем?

Ручечник сидел на стуле, опустив руки меж колен, и долго, тяжело думал. Потом поднял голову:

– Ничего я тебе не скажу. Не купишь ты меня на такой номер. По зекалам твоим волчьим вижу – подлянка. Так что я лучше помолчу, здоровее буду…

– Здоровее не будешь, – заверил Жеглов. – Снимешь свой заграничный костюмчик, наденешь телогреечку – и на лесосеку, в солнечный Коми!

– Может быть, – пожал плечами Ручечник. – Только лучше в клифту лагерном на лесосеке, чем в костюмчике у Фокса на пере!

Жеглов встал, сложил руки на груди и стоял, покачиваясь с пятки на носок, внимательно глядя на Ручечника; и длилось это довольно долго, пока Ручечник не выдержал и тонко, с подвизгом, крикнул:

– Ну что пялишься! Я вор в законе, корешей не продавал, да и тебя не побоюсь!

Жеглов помолчал, потом задумчиво сказал:

– Я вот как раз сейчас и думаю о том, что ты закона опасаешься меньше, чем своих дружков бандюг. Пожалуй, правильно будет тебя… отпустить.

От неожиданности даже я чуть не вякнул, а Ручечник спросил медленно:

– То есть… как?

– Как, как! Обычно. На свободу. Никто ведь не видел, как ты номерок у англичанина увел, а с шубой задержана Волокушина – тебя ведь там и поблизости не было. Так что мы ее будем судить, а ты иди себе. Иди спокойно…

– А я?! – закричала Волокушина.

– Вы, милая моя, будете отвечать по всей строгости закона, – развел руками Жеглов. – А приятеля вашего, Светлана Петровна, мы отпустим. Ты, Ручечник, свободен. Пошел вон отсюда…

– Но я не хотела! Я не виновата! Я думала… – забилась в вопле Волокушина.

– Иди, Ручечник, иди, не свети здесь. Ты нам мешаешь, – сказал резко Жеглов, и Ручечник вялой, скованной походкой двинулся к выходу, все еще не веря в то, что ему разрешили уйти.

– Шарапов, проводи его на улицу, – кивнул мне Жеглов и еле слышно, одними губами, добавил: – До автобуса…

Я вытолкнул Ручечника в коридор, и он все еще двигался сонным заплетающимся шагом, но не прошли мы и половины коридора, как он повернулся ко мне:

– Спасибо, я дорогу знаю…

– Да нет уж, – засмеялся я. – Со мной будет надежнее.

Мы прошли несколько шагов, и я ему доверительно сказал:

– Через день‑ другой поймаем мы Фокса, вот он порадуется, что взяли тебя за руку, поговорили о нем немного и сразу отпустили, а подельщицу посадили…

– Я вам, суки лягавые, ничего не говорил! – заорал Ручечник.

– Не говорил, так скажешь, – пообещал я и увидел, что навстречу мне идут Пасюк и Тараскин. – Вот вам особо ценный фрукт.

– Это что за персонаж? – поинтересовался Тараскин.

– Настоящий уголовный кореш. Он Фокса сдавать не хочет, ножа от него словить опасается, а женщину, которую втравил в уголовщину, оставил за себя отдуваться.

– Парень гвоздь – сам в стену лезет, – ухмыльнулся Тараскин. – Что с ним делать?

– Отведи его в «фердинанд» и подожди нас – мы скоро все придем. На обыск поедем, к ним домой…

– Меня отпустили! – заблажил Ручечник. – Не имеешь права меня задерживать – тебе старший приказал!

– Иди, иди, не рассуждай, – сказал Тараскин. – Твое место в буфэте!

Я вернулся назад, в кабинет администратора, и в этот момент в полутемных коридорах загорелся пригашенный свет, зашумели люди, зашаркали подошвами, засуетились вокруг – это окончилось первое действие, антракт. Вот те на! Мне показалось, что минули часы – столько всякого напроисходило с нами, – а там только одно действие протанцевали.

Жеглов устроился на ручке кресла, в котором сидела Волокушина, и голос у него был такой, будто они в парке на скамеечке про жизнь и про чувства свои высокие беседуют.

– Светлана Петровна, вы мне глубоко симпатичны, только поэтому я веду с вами эти занудные разговоры. Вы поймите, что проще всего мне было бы отправить вас сейчас в тюрьму, а дней через двадцать ваше дело уже кувыркалось бы в суде. Вы ведь не маленькая, сами понимаете, что с того момента, как вас предал Ручечник, нам и доказывать нечего – задержали вас в манто, пять свидетелей, «Встать, суд идет! ». Дальше как в песне: «И вот опять передо мной параша, вышка, часовой…»

– Чего же вы от меня хотите? – спрашивала она, и все ее лицо расплывалось, текло, слоилось от обильных слез. И все равно она была ужасно красивая, может быть, даже сейчас, несчастная и заплаканная, она была еще лучше.

– Чтобы вы сами себе помогли в суде, а путь для этого у вас только один. Абсолютно чистосердечным раскаянием, рассказом обо всем, что вас связывало с позорным прошлым, вы расчистите себе дорогу к новой жизни…

В общем‑ то Жеглов объяснял правильно, но меня удивляло, что он все это проповедует больно уж красиво, в таких возвышенных тонах, и я никак не мог сообразить, то ли у него на это есть расчет какой‑ то, то ли просто не может удержаться, чтобы не погарцевать маленько перед очень привлекательной женщиной, пускай хоть и воровкой.

– Я расскажу обо всех… обо всех… – Она явно не решалась выговорить «кражах» и все подыскивала какое‑ нибудь подходящее, не такое ужасное слово. – Обо всех случаях, когда мы брали… чужое…

– Верю! – вскочил с ручки кресла Жеглов. – Верю, что вы многое поняли и сможете пройти через этот отрезок вашей жизни, как через ужасный сон. Но для начала у меня к вам вопрос – я хочу еще раз проверить вашу искренность.

– Пожалуйста, спрашивайте!

– Вы ведь не единожды вместе с Ручечником встречали Фокса? Когда это было последний раз?

– Мне кажется, это было дня три назад. Или четыре.

– Где?

– В коммерческом ресторане «Савой».

– Фокс был один?

– Нет, с Аней…

– Кто назначал встречу в «Савое»? Ручников? Или Фокс?

– Фокс. Я это точно знаю. Ручников говорил с ним по телефону.

– А кто кому звонил?

– Фокс ко мне домой позвонил, и я слышала, что Ручников его спросил: «Где встретимся? »

– А сколько раз вы видели Фокса?

Она пожала плечами:

– Точно я не помню, но, наверное, раз пять… Они ведь с Петром вроде дружков.

Жеглов наклонился к ней вплотную и спросил задушевно:

– Светлана Петровна, а может быть, делишки у них есть общие?

– Нет‑ нет, я уверена, что Ручников ни с кем никаких дел не имеет. Он мне всегда говорил, что у него специальность ювелирная и компаний ему не надо…

– А Аня, она всегда с Фоксом бывает?

Я смотрел на Жеглова – очень хорошо он допрашивал, в его вопросах не было угловатой протокольной жесткости, он давил ее очень мягко, настырно, словно любознательный сосед‑ сплетник в домашнем разговоре за стаканом чая, и сыпались вопросы безостановочно, вроде бессистемно, но таким образом, что она сосредоточиться не успевала.

– Аня? – переспросила Волокушина. – Кажется, всегда. Она ему жена. Или полюбовница, точно уж не могу сказать.

– А где живут они?

Волокушина руки прижала к груди:

– Честное слово, не знаю!

– Она блатная? – быстро и жестко спросил Жеглов.

– Нет, она похожа на приличную женщину… – удивилась Волокушина, и я видел, что Жеглов усмехнулся уголком рта: по тону Волокушиной было очевидно, что она и себя считает безусловно приличной женщиной.

– Они при вас разговаривали о своих делах? – поинтересовался Жеглов.

– Ну как‑ то так, между прочим. Они вообще о своих делах мало говорили. Но и от нас вроде бы не таились…

– Понятно… – протянул Жеглов. – Понятно… А чем Аня занимается?

– По‑ моему, она на железной дороге работает.

– На железной дороге? – Жеглов вцепился в нее бульдогом. – Кем? Стрелочницей? Проводницей? Кочегаром?

– Нет, что вы! Она как‑ то говорила – я не придала этому значения, – про вагон‑ ресторан. Может быть, она официанткой работает? Или на кухне?..

– На кухне, на кухне, на кухне… – быстро повторял Жеглов, потом поднял на меня взгляд, через голову Волокушиной спросил: – Володя, смекаешь?

– Продукты с базы и магазина, – кивнул я.

– Это ведь Эльдорадо, Клондайк, золотые россыпи – через вагон‑ ресторан пропустить такую тьму продовольствия – покачал головой Жеглов, потом поднял тяжелый взгляд на Волокушину и сказал очень внушительно: – А теперь вспоминайте, Светлана Петровна, очень старательно, изо всех сил припоминайте – от этого, может быть, вся ваша судьба зависит… Как они связывались – Ручников с Фоксом?

В глазах у Волокушиной была затравленность насмерть перепуганного животного. Жеглов, с его плавными движениями, мягкими жестами, вкрадчивым голосом, приковывал к себе ее внимание, как удав, и, если бы из дырки в полу вдруг вылетел Змей Горыныч, наверное, он не привел бы ее в такой ужас.

– Ручников звонил пару раз к Ане по телефону, – срывающимся голосом говорила Волокушина. – Но обычно Фокс сам звонил ко мне домой…

– Так, хорошо, – мотнул головой Жеглов. – Давайте, давайте припоминайте: о чем говорил Ручников с Аней по телефону?

– Я не уверена, но мне кажется, что он с ней и не разговаривал…

– А как же?

– Он говорил, один раз я это точно слышала: «Передайте Ане, что звонил Ручников». – И я видел, что Жеглов добился от нее искренности, она сейчас наверняка говорила правду.

– И что, Аня перезванивала вам после этого? – Жеглов стоял около нее, и я все ждал, когда он поставит свой хромовый сапожок на перекладину ее стула, но он удержался, а может, это было излишним – он уже достиг с ней контакта.

– Нет, после этого звонил Фокс; мне кажется, что Аня никогда к нам не звонила…

– Прекрасно, прекрасно, очень хорошо, – бормотал себе под нос Жеглов, потом быстро спросил: – Как выглядит Фокс? Внешность, во что одевается?

Волокушина, припоминая внешность Фокса, задумалась, а Жеглов подошел ко мне и шепнул:

– Отвези Ручечника на Петровку и выколоти из него телефон Ани. Чтобы телефон был во что бы то ни стало! Крути его как хочешь, но расколи – душа из него вон! «фердинанд» сразу верни за нами…

Я задержался в дверях, потому что услышал слова Волокушиной:

– …Всегда ходит в военной форме без погон, но форма дорогая, как у старших офицеров. И на кителе у него орден Отечественной войны. И две нашивки за тяжелые ранения…

Это меня почему‑ то очень разозлило и даже как то обидело – тварь такая, носит ворованный орден! Я и мысли не допускал, что у него могут быть свои награды. Бандит, тыловая сволочь, крыса…

И весь свой заряд злости на Фокса я разрядил в Ручечника. Он сидел с очень гордым и обиженным видом на задней скамейке в нашем автобусе и выстукивал за зубариках какую‑ то грустную мелодию. Копырин кивнул на него головой:

– Талант у личности пропадает, мог им кормиться заместо воровства.

А Тараскин не очень к случаю вспомнил особо понравившееся место из «Без вины виноватых»:

– Им, бросающим своих детей, все до лампочки…

Я подошел к Ручечнику и негромко сказал:

– Встать!

Он сердито и удивленно посмотрел на меня и, покрываясь красными пятнами досады и озлобления, крикнул:

– Ты тут не командовай! Найду на вас, псов проклятых, управу!

– Фоксу, что ли, на меня пожалуешься? – спросил я его серьезно и дернул за ворот красивого серого макинтоша: – Встать, я тебе сказал!

Он, видимо, сообразил, что у меня рука не легче, чем у дружка его Фокса, и проворно вскочил, злобно бубня себе что‑ то под нос. Я сказал Копырину:

– Давай на Петровку. – И стал быстро обыскивать Ручечника. В кармане у него нашел большой шелковый платок и велел Тараскину свернуть его кульком. Все остальное из карманов складывал в этот узелок. А себе оставил только его записную книжку – в красном кожаном переплете, с фигурным зажимом‑ замочком и маленьким золотым карандашиком. Необычная это была книжечка: на всех страницах алфавита только номера телефонов, без имен и фамилий. Штук сто номеров, и некоторые из них были с какими‑ то пометками – галочками, звездочками, крестиками, восклицательными знаками. Проверять их все – на месяц крутовни хватит. Но, правда, нам сейчас проверять их все и не надо было, этим можно будет позже, не спеша заняться. Две страницы меня интересовали – на «А» и на «Ф». Я рассуждал таким образом: если телефон Ани записан не на ее имя, то на имя Фокса. Так что или на «А», или на «Ф».

Автобус остановился в Каретном переулке, я взял Ручечника под руку и сказал ему таким тоном, будто мы уже с ним обо всем договорились заранее:

– Идем, Ручечник, сейчас мы с тобой Ане наберем, попросим к нам звякнуть.

Он дернулся, вроде бы руку хотел вырвать, но я его держал железно и тащил быстро за собой в подъезд. И он пробормотал только:

– Вот ты ей сам и звони и сам договаривайся…

На страничке «А» было три телефона, а на страничке «Ф» один. И пока шли по лестницам и коридорам, я быстро соображал, на какой номер мне надо точно указать Ручечнику, чтобы свалить его одним ударом.

Скорее всего, нужный мне телефон на букве «Ф», поскольку Ручечника Аня нисколько не интересует, это канал связи с Фоксом, он по нему Фокса достигает, а не договаривается о чем‑ то с Аней.

И прямо с дверей кабинета я сказал Тараскину:

– Коля, не хочешь позвонить очень милой женщине? Если понравишься ей, она тебя в вагоне‑ ресторане покатает, до отвала накормит…

– Всегда пожалуйста, – согласился Коля. – Давай номерок, наладим связь!

Я заглянул в книжечку, на страницу «Ф», и с замирающим от ужаса сердцем сказал:

– Номерок такой: К 4‑ 89‑ 18. – Захлопнул книжку и спросил у Ручечника: – Ну, что нам передать от тебя Ане? Привет? Или Фоксу поклон?

Ручечник скрипнул зубами, и я понял, что попал в цвет. А он сказал:

– Кабы мне по моей работе бабы не нужны были, сроду бы с ними, шалавами противными, слова не сказал! Языком, паскуды, как метлой, машут!

Он начал длинно, забористо ругаться матом; я понял, что сейчас‑ то уж мы из него ничего не вытянем, и отправил его в камеру. А вскоре приехал Жеглов. Он сел на свое место за столом, набрал номер телефона:

– Пасюк, это ты? Да. Не кончился еще спектакль? Ага! Значитца, когда появится этот англичанин, проводи его вежливенько к администратору, оформи заявление, протокол опознания шубы составь и возьми у них обязательно расписку, что шуба ими получена в полной сохранности. А какие еще разговоры? Ты ему тогда скажи, что у них там, в Англии, воруют не меньше. Да‑ да. И правопорядок определяется не наличием воров, а умением властей их обезвреживать! Вот так, и не иначе! Ну, привет…

Он положил трубку, прикрыл на миг глаза и спросил глухо:

– Успехи есть? Давай хвались…

– Телефон Ани имеется. Надо узнать через телефонный узел, где он установлен, и ехать туда смотреть на месте.

Жеглов отрицательно покачал головой.

– Что, не надо? – удивился я.

– Адрес телефона узнать надо. А ехать туда рано. Там сначала установку оперативную необходимо сделать…

Я не совсем сориентировался – то мы гнали как оглашенные, а то вдруг Глеб начал зачем‑ то тормозить. Он посмотрел на меня, усмехнулся, и в улыбке его тоже была усталость и горечь.

– Не понимаешь? – спросил он спокойно, словно у меня на лбу были расписаны мои мысли.

– Не понимаю!

– Там никакой Ани нет. И скорее всего, никогда она там не бывает. – И замолчал он, вроде ничего интересного и не сказал.

– А кто же там бывает?

– Не знаю, – пожал Жеглов своими покатыми литыми плечами. – Это связной телефон, я уж с такими штуками сталкивался.

– Тогда объясни! – Я рассердился на него, мне казалось, что он нарочно так говорит, чтобы совсем уничтожить результат моей крошечной победы.

– Не сердись, – сказал Жеглов. – Я просто устал маленько за эти дни. А насчет телефона думаю так: кто‑ то там есть у аппарата, совсем никчемный человек, попка, он спрашивает, кто звонил, а потом туда звонят Аня или Фокс и узнают, кто ими интересовался. Понял?

– Понял, – протянул я разочарованно, но с поражением мне очень не хотелось смиряться: – А все‑ таки надо попытать этот вариант! Вдруг это не так, как ты говоришь?

– Обязательно попытаем, – успокоил Жеглов. – Тем более что нам эту Аню теперь найти – во, позарез! Если мы с тобой ее высчитаем каким‑ нито макаром, то мы и Фокса возьмем. Как из пушки! Это тебе не Ингриды разные – тут у него серьезно, тут у него любовь с интересом, тут у него лежбище должно быть…

– А почему ты думаешь, что его на лежбище брать удобнее?

Жеглов посмотрел на меня, засмеялся:

– Я пятый год с этим дерьмом барахтаюсь, так что кое‑ какие наблюдения имею…

– Тогда со мной поделись.

– Уголовник – он, как зверь, инстинктами живет. У него нет такого понятия, как у нас: совесть, долг, товарищество. У них это просто: больно или приятно, сытно – голодно, тепло – холодно…

– Ну и что?

– А то, что я еще до войны побывал в уголке Дурова и очень поразила меня там железная дорога, на которой мыши ездят. Видел?

– Видел. Выбегают мышки из вокзала, рассаживаются по вагонам и гоняют по кругу. Смешно!

– Смешно, – согласился Жеглов. – А вот скажи мне, как добились, что бессмысленные мыши все до единой усаживаются в вагоны? А? Можешь объяснить?

– Откуда? Я же не дрессировщик!

– Я тоже не дрессировщик. Но меня так долго занимал этот вопрос, пока я не сообразил. Мыши живут в этих вагончиках, а перед самым представлением их достают оттуда, и пустой поезд подъезжает к вокзалу. Открывают дверь – и мыши с радостью бегут в дом, в свою норку…

– И ты хочешь перехватить Фокса, когда он однажды вернется в норку?

– Вроде того. И главная нора у него – у этой самой Ани!.. – Жеглов встал из‑ за стола, хрустко потянулся, зевнул. – Ох, беда, спать хочется…

– Иди тогда домой и спи, – предложил я.

– Не могу. Мне надо по кой‑ каким делишкам еще сбегать. Ты установи адрес телефонного номера, оформи протоколы задержания Ручечника и Волокушиной, запиши ее показания – закончи, короче, всю сегодняшнюю канцелярию. А думать завтра будем…

Жеглов скинул свой довольно поношенный пиджачишко, оглядел его критически и спросил:

– Шарапов, ты не возражаешь, если я сегодня твой новый китель надену?

– Надевай, – кивнул я и взглянул на часы: половина одиннадцатого. Но спрашивать Жеглова, куда это он так среди ночи форсить собрался, не стал. И он ничего не сказал.

– Все, я двинул… – помахал мне рукой Жеглов. – Приду поздно…

Во сколько он пришел, не знаю, но когда я заявился домой в половине третьего, Глеб уже спал. На стуле рядом с его диваном висел мой новенький парадный китель, на который Жеглов привинтил свой орден Красной Звезды, значки отличника милиции, парашютиста и еще какую‑ то ерунду. Я чуть не завыл от злости, потому что, честно говоря, уже точно рассчитал, что если выпороть из мундира канты, то можно будет перешить его в приличный штатский костюм, который мне позарез нужен – ведь не могу же я повсюду таскаться в гимнастерке!

Расстроился я из‑ за этого проклятого кителя. Мне было и непошитого костюма жалко, и зло разбирало на Жеглова за его нахальство, а главное, сильнее всего я сердился на самого себя за собственную жадность, которую никак не мог угомонить. Ну, в конечном счете, эка невидаль – костюм перешитый, наплевать и растереть! А я еще полночи из‑ за него уснуть не мог, все стыдил себя за жадность, потом говорил всякие ехидные слова Жеглову, а пуще всего жалел, что долго еще не придется мне пройтись в новом темно‑ синем штатском костюме. Может быть, Ручечнику с его заграничным шикарным нарядом и показался бы мой перешитый из формы костюм барахлом, но мне плевать на его воровские вкусы – я знал наверняка, что мне к лицу был бы синий штатский костюм, в котором мы с Варей куда‑ нибудь отправились бы – в кино, в театр и те‑ де, и те‑ пе. Но перешивать пиджак из продырявленного в четырех местах кителя просто глупо. И придется мне носить теперь парадную форму самому.

* * *

На радиозаводе, где до сих пор выпускались репродукторы «Рекорд», сейчас приступили к подготовке производства пяти ламповых радиоприемников‑ суперов типа «Салют».

«Московский большевик»

Тараскина с утра забрали во второй отдел – людей у них катастрофически не хватало, а на улице Стопани среди бела дня раздели ребенка, и Колю бросили на это дело. А я вынул из сейфа уголовное дело на Груздева, взял из него связку документов Ларисы и стал детально знакомиться с письмами от ее наставницы – Иры. Писем было четыре: два из Москвы, местных, а два из Рузы. Ничего особо интересного в этих листочках, испещренных мелким торопливым почерком, я не обнаружил – так, ерунда, обычная дамская болтовня. Лишь одна деталь привлекла мое внимание – в первом письме из Рузы Ира писала: «Изредка навещает „Мое приключение“, но все это абсолютно бесперспективно… Разница в возрасте дает себя знать, и я поминутно ловлю его взгляды на ножки проходящих мимо молодых актрисочек…» Во втором письме, датированном двумя неделями позже, Ира с какой‑ то странной интонацией сообщала: «Слава тебе, господи, я снова как ветер свободна! „Мое приключение“ благополучно почило – в том смысле, что он объявил о полном нашем разрыве. Знаешь его привычку говорить готовыми блоками: „Разбитого не склеишь…“, „Мы разошлись, как в море корабли…“ И укатил. Честное слово, я чувствую какое‑ то облегчение, с ним меня все время что‑ то угнетало, давило… Если он появится на твоем горизонте, будь с ним поосторожнее, голубушка».

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒