Благодарности 9 страница

– Отлив, – говорит Алекс. Он запускает в воздух другую ракушку, та взлетает, описывает высокую дугу и... стукается о волнорез.

– Знаю.

Океан, отступая, оставляет за собой мясистые зелёные водоросли, плавник, кособоко прогуливающихся крабов‑ отшельников, едкий запах соли и рыбы. Чайка чапает по берегу, на песке за ней – цепочка мелких когтистых следов.

– Мама приводила меня сюда, когда я была маленькой. Мы ходили за полосой прибоя, когда был отлив. На обнажившемся дне чего только не найдёшь: и крабы, и моллюски, и морские анемоны... Здесь она учила меня плавать. – Так и сыплю словами – не остановить. Чего это я так разговорилась? – Моя сестра строила из песка замки, и мы притворялись, будто они настоящие, будто это города, куда мы могли бы доплыть, как те, что на том берегу, где живут одни Неисцелённые. Только в наших играх в них не случилось ничего ужасного, они не были разрушены и в них не царила Болезнь. Они были прекрасными и мирными, построенными из хрусталя и света. Ну и всё такое.

Алекс молчит и только водит пальцами по песку. Но я знаю – он слушает.

А меня продолжает нести:

– Помню, мама качала меня в воде на колене, и вдруг отпустила. То есть не совсем. То есть у меня на руках были такие маленькие плавучие штуковины. Но как я испугалась! Заревела во всю глотку. Я тогда была совсем маленькая, но всё помню. Честное слово. Она тут же подхватила меня, так что я сразу успокоилась. Однако помню, что почувствовала не только облегчение, но и... разочарование, что ли... как будто потеряла шанс совершить что‑ то выдающееся, понимаешь?

– И что же дальше? – Алекс смотрит на меня, наклонив голову. – Ты больше не приходишь сюда? Твоя мама утратила вкус к морским купаниям?

Я отвожу взгляд и устремляю его к горизонту. Залив сегодня относительно спокоен. Невысокие волны играют всеми оттенками синего и лилового, с тихим ровным шелестом устремляясь прочь от полосы прибоя. Мир и покой.

– Она умерла, – говорю я, обнаруживая, как трудно произнести эти слова. Алекс сидит молча, и я тороплюсь: – Она покончила с собой. Когда мне было шесть.

– Извини, – отвечает он так тихо, что я еле слышу его бархатный низкий голос.

– Папа умер, когда мне было восемь месяцев. Я его совсем не помню. Думаю... думаю, это, ну... подкосило её, понимаешь? Мою маму, я имею в виду. Она не была Исцелённой. Лечение не подействовало. Не знаю почему. Она прошла через Процедуру целых три раза, но она... она ей не помогла.

Я замолкаю, собираясь с духом. Боюсь взглянуть на Алекса – он по‑ прежнему сидит рядом, тихий и безмолвный, словно статуя, словно тень. Однако меня прорвало – не могу теперь перестать говорить. Вдруг осознаю, что, как ни странно, никогда никому не рассказывала о своей матери раньше. Не было необходимости. Все вокруг – и в школе, и на нашей улице, и соседи, и тётины друзья – все знали всю позорную подноготную нашей семьи. Вот почему я постоянно ловлю на себе жалостливо‑ презрительные взгляды исподтишка; вот почему меня везде и всюду сопровождает волна шепотков; вот почему, входя в какую‑ нибудь комнату, натыкаюсь на внезапную тишину и вижу виноватые лица и бегающие глаза. Даже Ханна – и та знала мою историю уже во втором классе, когда нас посадили вместе. Я хорошо помню это, потому что она нашла меня в туалете, где я заперлась в кабинке и плакала, затыкая себе рот комком бумажного полотенца, чтобы никто не слышал. Ханна пинком распахнула дверь и уставилась на меня. «Это ты из‑ за мамы? » – спросила она, и это были первые слова, которые она обратила ко мне.

– Я не знала, что с нею что‑ то не так, – продолжаю я наконец. – Болезнь убивала её, но я этого не понимала – была слишком мала.

Я не отрываю глаз от горизонта – чёткой, туго натянутой тонкой линии. Кромка воды теперь отступила довольно далеко, и я, как когда‑ то в детстве, воображаю, что вода не вернётся, что весь океан оттянется назад, завернётся над поверхностью земли, как губа над зубами, обнажив холодное, белое, как окаменелая кость, жёсткое дно.

– Если бы я только знала! Может, я тогда смогла бы...

В последнюю секунду голос мне изменяет, и больше я не могу выдавить из себя ни слова, даже фразу закончить не в состоянии. «Может, я тогда смогла бы остановить её». Я такого не то что не говорила никогда – даже думать себе не разрешала. Но эта мысль всегда жила в моём сознании, прочная и незыблемая, как скала: я могла бы остановить её. Я должна была её остановить.

Мы снова сидим в молчании. Где‑ то в середине моего рассказа мать с малышом, должно быть, собрали свои вещи и отправились домой. Мы с Алексом остались на пляже одни. Теперь, когда слова иссякли, я не могу поверить, сколь многим успела поделиться с почти совершенно незнакомым человеком, к тому же ещё и парнем. Я до того смущена, что готова сквозь землю провалиться. Отчаянно ищу тему для разговора – что‑ нибудь невинное, о погоде, о природе... – но мозги постоянно залегают в спячку как раз тогда, когда требуются мне больше всего. Боюсь поднять глаза на Алекса, а когда наконец набираюсь храбрости и бросаю на него быстрый, робкий взгляд искоса, то вижу, что он не отрываясь смотрит на залив. Его лицо абсолютно непроницаемо, если не считать маленького мускула, подрагивающего в уголке скулы. У меня падает сердце. Случилось то, чего я так боялась: ему теперь противно иметь со мной дело; ему отвратительны и история моей семьи, и я сама, с Заразой, живущей в моей крови. Вот сейчас он встанет и скажет, что будет лучше, если он больше никогда не станет со мной разговаривать.

Как странно. Я ведь едва знакома с Алексом, и между нами непреодолимая пропасть, и всё же мысль о том, что он уйдёт, необычайно ранит меня.

Я уже готова сама вскочить и убежать, лишь бы не быть вынужденной кивать и притворяться, мол, да, я всё понимаю, когда он повернётся ко мне и скажет: «Слушай, Лина, я прошу прощения, но... » и посмотрит на меня тем самым взглядом, который мне так хорошо знаком.

В прошлом году на Холме объявилась бешеная собака. С пеной у пасти она бросалась и кусала всех встречных и поперечных, полуголодная, запаршивевшая и блохастая, без ноги. И всё же понадобилось двое полицейских, чтобы застрелить её. Поглазеть на это собралась целая толпа, в том числе и я – как раз возвращалась с пробежки. Тогда впервые в жизни я поняла, что таилось в том взгляде, которым меня встречали везде и всегда, что стояло за выразительным изгибом губ при звуках имени Хэлоуэй. Жалость – да, но и отвращение тоже, и страх заразиться. Точно так же люди смотрели на эту собаку, пока бедное животное описывало круги, щёлкая челюстями и брызгая слюной. А вслед за тем – общий вздох облегчения, когда третья пуля, наконец, уложила несчастную и она перестала содрогаться в агонии.

И в ту секунду, когда молчание становится невыносимым, Алекс протягивает ко мне руку и легонько, одним пальцем, касается моего локтя.

– Побежали наперегонки, а? – говорит он, вставая и отряхивая песок с шорт. Подаёт мне руку, помогая встать, а на его лице снова улыбка. Я бесконечно благодарна ему в этот момент. Он не станет попрекать меня прошлым моей семьи! Он не думает, что я нечиста и испорчена! Поднимаюсь на ноги, и мне кажется, что он быстро, почти незаметно, пожимает мои пальцы, и я вспоминаю наш с Ханной тайный знак, и я счастлива, счастлива, счастлива!

– Только если ты мазохист и тебе нравится оказываться в унизительном положении! – отвечаю я на его вызов.

Он приподнимает бровь:

– Значит, ты думаешь, что побьёшь меня?

– Я не думаю. Я знаю!

– Посмотрим! – Он склоняет голову набок. – Ну что – кто первый до буйка?

Ну и ну! Отлив отогнал воду ещё не так далеко, буёк покачивается на волнах, и под ним в глубину примерно фута четыре воды.

– Ты хочешь бежать туда? – машу рукой в сторону залива.

– Ага, испугалась! – ухмыляется он.

– Я не испугалась, я только...

– Отлично! – Он проводит двумя пальцами по моему плечу. – Тогда как насчёт того, чтобы покончить с болтовнёй и лучше... рванули!

Он выкрикивает последнее слово и срывается с места на полной скорости. У меня уходит целых две секунды на то, чтобы среагировать и метнуться вдогонку, крича на ходу: «Так нечестно! Я не была готова! ». Мы оба хохочем, когда, разбрызгивая воду и не боясь намочить одежду, несёмся по обнажённому дну океана, усеянному мелкой рябью и лужицами. Под моими ногами хрустят ракушки; я запутываюсь в клубке красно‑ лиловых водорослей и едва не растягиваюсь во весь рост, но отталкиваюсь ладонью ото дна – и вот я уже на ногах. Уже почти догоняю Алекса, когда он наклоняется, зачерпывает пригоршню мокрого песка и запускает им в меня. Я взвизгиваю и уворачиваюсь, но немножко всё‑ таки попадает мне в щёку и сползает на шею.

– Как тебе не стыдно, мухлёвщик! – ухитряюсь я проговорить, задыхаясь от бега и давясь смехом.

– Нельзя мухлевать там, где нет правил! – бросает Алекс через плечо.

– Ах нет правил?!

Мы теперь рассекаем воду, которая доходит примерно до половины голени, и я начинаю бросать на него воду горстями, отчего на его плечах и спине расплываются мокрые пятна. Он разворачивается ко мне, ведя руками по воде – брызги взлетают радужной аркой. Пытаясь увернуться, я теряю равновесие и оказываюсь в воде по локти, намочив шорты и низ майки. От неожиданного холода вздрагиваю и хватаю воздух ртом.

Алекс продолжает двигаться вперёд, оглядываясь через плечо, сияя ослепительной улыбкой и хохоча так, что мне кажется, будто раскаты его смеха проносятся над островом Грейт Даймонд, исчезают за горизонтом и достигают другого края света. Я вскакиваю на ноги и устремляюсь за Алексом. До буйков ещё футов двадцать, вода доходит мне до колен, потом до бёдер, потом до пояса – теперь мы оба наполовину бежим, наполовину плывём, загребая руками, словно вёслами. Я совсем задохнулась от смеха, даже думать ни о чём толком не могу, и единственное, на что способна – это, поднимая фонтаны брызг, нестись к маячащим впереди красным буйкам, желая выиграть, выиграть, выиграть, и вот мы уже только в нескольких футах от цели, и он по‑ прежнему ведёт, а мои кроссовки, наглотавшись воды, становятся тяжелее свинца, и тут я, даже не задумавшись, прыгаю вперёд, валю его с ног, чувствуя, как моя стопа врезается ему в бедро, принимаю это самое бедро за точку опоры, отталкиваюсь и, дотянувшись до ближайшего буйка, шлёпаю по нему ладонью. Пластмассовая штуковина отскакивает.

Кажется, нас занесло на четверть мили от берега, но отлив продолжается, так что я даже могу стоять, вода доходит мне до груди. Алекс, хохоча и отплёвываясь, поднимается и встряхивается – брызги веером разлетаются от его волос. С торжеством вскидываю руки и, задыхаясь, ору:

– Я выиграла!

– Ты смухлевала! – возражает он, проходит ещё несколько футов, поворачивается, заводит руки за спину и ложится на трос, натянутый между буйками. Алекс выгибает спину так, что его лицо обращено к небу; майка полностью намокла, капли воды дрожат на ресницах и сбегают по щекам.

– Нельзя мухлевать там, где нет правил!

Он поворачивает лицо ко мне:

– Ну, тогда я дал тебе выиграть!

– Ага, как же! – Брызгаю на него, и он, сдаваясь, подымает руки вверх. – Ты просто не умеешь красиво проигрывать!

– У меня в этом деле опыта маловато, – заявляет он.

Опять эта лёгкая, немного раздражающая самоуверенность, знакомый наклон головы и всепобеждающая улыбка. Но сегодня они меня не раздражают. Сегодня они мне нравятся. Он словно заражает меня своей уверенностью; мне кажется, что я знаю его уже так давно, что в его присутствии нет места неловкости и опасениям.

– Да ради бога. – Закатываю глаза и обнимаю ближайший буёк, испытывая невероятное блаженство от того, как обтекает вода моё тело, и от сознания необычности происходящего: вот я впервые в жизни стою чуть ли не по шею в воде прямо в одежде – майка липнет к коже, мокрые кроссовки присосались к стопам. Скоро отлив перейдёт в прилив, вода начнёт прибывать. Вот тогда нас ожидает медленный, изнурительный заплыв обратно, к берегу.

Но мне всё равно. Мне ни до чего нет дела. Даже до того, как я буду объяснять Кэрол, почему заявилась домой насквозь промокшая, с прилипшими к спине водорослями и пропахшими солёной водой волосами. Не волнуюсь больше и том, сколько осталось до запретного часа или почему Алекс так мил со мной. Я просто счастлива, чисто, по‑ детски, безоблачно.

Океан за буйками окрашивается в тёмный пурпур, на волнах вскипают белые барашки. Правила запрещают заплывать за буйки. Там, за ними – острова и обзорные площадки, а потом – открытый океан; океан, за которым – конец цивилизации, там царство Заразы и страха. Но в эти мгновения я фантазирую о том, как было бы здорово поднырнуть под трос и уплыть в открытое море.

Слева от нас на берегу можно различить ярко‑ белый силуэт лабораторного комплекса, а за ним, вдалеке – Старый Порт, со всеми его молами и причалами, похожими на гигантских деревянных сороконожек. Справа – мост Тьюки, на котором расположена целая линия пограничных застав, продолжающаяся по берегу, вдоль границы.

Алекс перехватывает мой взгляд.

– Красиво, правда? – спрашивает он.

Мост испещрён серо‑ зелёными пятнами, покрыт потёками ржавчины и водорослями. Похоже даже, что он слегка кренится под ветром.

Я морщу нос:

– Э... Он, кажется, совсем сгнил. Моя сестра говорит, что в один прекрасный день он просто обвалится прямо в океан.

– Да нет! – смеётся Алекс. – Я не о мосте. – Он слегка вздёргивает подбородок, словно указывая: – Я о том, что за мостом. – Пауза длиной в десятую долю секунды. – Я имею в виду Дебри.

За мостом Тьюки лежит северная граница, тянущаяся вдоль дальнего берега Бэк Коув. Пока мы стоим и смотрим туда, на пограничных заставах один за другим вспыхивают огни, сияя на фоне потемневшего неба. Знак, что уже поздно и пора возвращаться домой. Но я никак не могу заставить себя уйти отсюда, даже несмотря на то, что вода вокруг начинает пузыриться и завихряться – идёт прилив. За мостом пышная зелёная полоса Дебрей волнуется под ветром, словно живая, постоянно меняющаяся стена. Этот зелёный клин отделяет Портленд от Ярмута. Отсюда нам видна только его часть – дикое и пустое место, ни огней, ни лодок, ни зданий, непроницаемо тёмное и странное. Но мне известно: Дебри тянутся на мили и мили, через всю страну, от океана до океана, словно чудовище, объявшее своими щупальцами весь цивилизованный мир.

Может, из‑ за наших гонок по океанскому дну, может, из‑ за моей победы над Алексом, а может, из‑ за того, что он, слушая рассказ о моей маме, не осудил ни меня, ни моих родных, но беззаботность и счастье переполняют меня, и я чувствую, что могу рассказать Алексу что угодно и спросить о чём угодно. И я говорю:

– Хочешь секрет? – И не дожидаясь ответа, доверительно и беззаботно продолжаю: – Я много думала о них. О Дебрях, то есть, и как оно всё там... Об Изгоях – интересно, они на самом деле существуют? – Уголком глаза замечаю, что он слегка вздрогнул, и продолжаю: – Иногда мне казалось... Иногда я представляла себе, что моя мама не умерла, понимаешь? Что она убежала в Дебри. Это, конечно, тоже плохо, очень плохо, но... Просто я, наверно, не хотела, чтобы она ушла навсегда. Лучше было представлять себе, что она где‑ то там, живёт, поёт... – Я внезапно останавливаюсь и встряхиваю головой, поражаясь, до чего легко мне исповедоваться перед Алексом. – А как насчёт тебя? – спрашиваю я его.

– Что насчёт меня?

Алекс смотрит на меня с выражением, которое я не берусь определить. Словно я нанесла ему рану, или почти нанесла. Очень странно.

– Ты в детстве когда‑ нибудь мечтал о том, чтобы убежать в Дебри? Просто так, я имею в виду, для смеха? Ну, вроде как игра такая?

Алекс прищуривается и отводит взгляд в сторону.

– Да, конечно. Очень много думал. – Он протягивает руку к буйку и шлёпает его блестящий пластмассовый бок: – Никаких таких штук. Никаких стен, о которых можно было бы разбить лоб. Никаких следящих глаз. Свобода и простор. Есть где разгуляться. Дебри... Я до сих пор думаю о них.

Я смотрю на него во все глаза. Таких и слов‑ то нынче ни от кого не услышишь: «свобода», «простор»... Старые слова. Забытые.

– До сих пор? Даже после этого?

Не думая о том, что делаю, я дотрагиваюсь пальцем до треугольного шрама на его шее.

Он отдёргивает голову, словно я его обожгла, и я роняю руку, чувствуя себя полной идиоткой.

– Лина... – говорит он, причём так странно: словно от моего имени у него кисло во рту, словно это слово так и хочется выплюнуть.

Да, да, знаю – нельзя было так к нему прикасаться. Я нарушила установленные границы, и сейчас он напомнит мне о них – о том, что это значит – быть Неисцелённым. Кажется, я умру от унижения, если он начнёт читать мне нотации, так что, чтобы как‑ то прикрыть испытываемую мной неловкость, я принимаюсь молоть языком:

– Большинство Исцелённых о таких вещах не думают; Кэрол – это моя тётя – она всегда говорит: это пустая трата времени; она всегда говорит: там ничего нет, кроме зверей, и голой земли, и всяких букашек; что все разговоры об Изгоях – это детский лепет; она говорит: верить в существование Изгоев – то же самое, что верить в существование волков‑ оборотней и вампиров; ты же знаешь, люди говорят, что в Дебрях водятся вампиры?..

Алекс улыбается, но его улыбка похожа на гримасу.

– Лина, я должен тебе что‑ то сказать. – Его голос звучит немного громче, но что‑ то во мне сопротивляется, я боюсь позволить ему говорить.

Теперь я совершенно не в силах остановиться, меня несёт:

– Это больно? Процедура я имею в виду моя сестра говорит что пустяки они накачивают тебя таким количеством обезболивающего но моя кузина Марсия говорила что хуже этого ничего не может быть это хуже чем рожать хотя своего второго ребёнка она рожала что‑ то около пятнадцати часов...

Я останавливаюсь на полном скаку, краснею, мысленно кляну себя на чём свет стоит за то, что беседа приняла такой нелепый оборот. Вот бы отмотать назад, до вчерашней вечеринки, до того момента, когда с моими мозгами приключился полный затор – похоже, тогда они застопорились, как будто решили сберечь весь накопившийся в них мусор на случай словесного поноса.

– Я не боюсь! – чуть ли не выкрикиваю я, потому что Алекс открывает рот, намереваясь заговорить. В отчаянии пытаюсь как‑ то спасти положение. – Моя Процедура уже на подходе. Шестьдесят дней. Вот глупость‑ то, а? В смысле – что я считаю дни. Но я уже не могу больше ждать, вся извелась...

– Лина! – говорит Алекс, на этот раз ещё громче и строже, и я трезвею.

Он оборачивается ко мне – теперь мы лицом к лицу. В этот момент мои кроссовки отлипают ото дна, и я ощущаю, как волна плещет мне в затылок. Прилив. Причём мощный и быстрый.

А Алекс продолжает:

– Послушай меня. Я не тот... Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

Я с трудом удерживаюсь на ногах: неизвестно откуда взявшиеся течения пытаются утащить меня за собой. Так всегда кажется: отлив медленный, еле тащится, зато прилив – глазом моргнуть не успеешь.

– Что ты такое говоришь? – лепечу я.

Его глаза – переливающиеся золотом, янтарём, глаза зверя – неотрывно смотрят мне в лицо, и неизвестно почему я снова пугаюсь.

– Я не Исцелённый, – говорит он. Я на секунду закрываю глаза и воображаю, что ослышалась, что волны мешают мне как следует расслышать его слова. А когда поднимаю веки, он по‑ прежнему стоит рядом и смотрит на меня, и вид у него такой виноватый... и у него в глазах ещё что‑ то такое... печаль, может быть? – что я знаю – я не ослышалась.

Он продолжает:

– Я никогда не подвергался Процедуре.

– Ты хочешь сказать – она не подействовала? – Всё моё тело дрожит, немеет, и я вдруг осознаю, что совсем замёрзла. – Ты прошёл через Процедуру, но она не удалась? Так же, как у моей мамы?

– Нет, Лина. Я... – Он отводит взгляд, прищуривается и еле слышно говорит: – Я не знаю, как тебе объяснить.

Вся верхняя половина моего тела – от кончиков ногтей до корней волос – теперь словно закована в лёд. В голове мелькают разрозненные образы, словно кадры в порезанном и наспех склеенном кино, и везде я вижу Алекса: вот он стоит на обзорной галерее, его волосы пылают золотом осенних листьев; вот он поворачивает голову, показывая свой треугольный шрам на шее, пониже левого уха; а сейчас он протягивает ко мне руку и говорит: «Со мной ты в безопасности. Я не причиню тебе вреда»...

Я вновь принимаюсь сыпать словами, бездумно, автоматически, но я сейчас вообще не в состоянии ни думать, ни что‑ либо чувствовать:

– Процедура не подействовала, и ты стал притворяться, что всё в порядке, начал лгать – чтобы можно было ходить в школу, получить работу, завести семью и всё в том же духе. Но в действительности ты не... ты всё ещё... ты ещё можешь быть... – Я не могу заставить себя вымолвить ужасные слова: «неисцелён», «заражён», «болен». Не могу. Я тогда сама заболею.

– Нет. – Голос Алекса гремит с такой силой, что я вздрагиваю, подаюсь назад, но кроссовки скользят по неровному дну, и я почти с головой ухожу под воду. Но когда Алекс делает движение ко мне, я отшатываюсь, не желая, чтобы он коснулся меня. Его лицо каменеет, словно он принимает какое‑ то решение, и я слышу его слова: – Я никогда не проходил Исцеления. Никто и никогда не подбирал мне партнёров для совместной жизни. У меня даже Аттестации не было!

– Не может быть... – еле слышно шепчу я. Небосвод надо мной кружится, как в водовороте, все краски – синяя, и розовая, и красная – сливаются вместе, и кажется, будто небо кровоточит. – Не может быть. У тебя же такой особый шрам...

– Просто шрам, – поправляет он немного более мягким тоном. – Это вовсе не «особый» шрам. – Он отворачивается, давая мне рассмотреть его шею. – Три тонких линии, треугольник остриём вниз. Очень легко подделать. Скальпелем, перочинным ножом – да вообще чем угодно.

Я снова закрываю глаза. Вокруг вздымаются волны, и от этого мерного движения то вверх, то вниз меня начинает подташнивать – чего доброго вырвет прямо здесь, в воде. Стараюсь подавить тошноту и затолкать подальше бьющееся в голове и грозящее свести меня с ума понимание...

Такое чувство, что я тону. Открываю глаза и хрипло каркаю:

– Как?..

– Ты должна понять, Лина. Я доверяюсь тебе, видишь? – Он смотрит на меня так пристально, что я почти физически ощущаю его взгляд как прикосновение. И я отвожу глаза. – Я не хотел... Я не хочу обманывать тебя.

– Как? – повторяю я, на этот раз чуть громче. Почему‑ то мой мозг застрял на слове «обманывать», и оно крутится и крутится, как в бесконечной петле: «Невозможно избежать Аттестации, если не обманывать. Невозможно избежать Процедуры, если не лгать. Ты должен лгать, это неизбежно».

На мгновение Алекс умолкает, и я думаю, что он струсил и не станет продолжать. Я почти желаю, чтобы он не продолжал. С какой бы радостью я повернула время вспять, до того момента, когда он произнёс моё имя таким странным тоном! Вернуться бы к тому ликующему, восторженному чувству, когда я опередила его у буйков! Мы бы тогда помчались наперегонки обратно, к берегу... Встретились бы завтра, пошли бы к причалам и стали умасливать рыбаков, чтобы те подкинули нам парочку свежих крабов...

Но тут он прерывает молчание:

– Я нездешний, – говорит он. – Я имею в виду, что родился не в Портленде. Вернее, не совсем. – Он сейчас использует тот особый тон, каким люди обычно наносят самые ужасные раны – мягкий, ровный, добрый. Словно если скажешь страшные слова тоном, которым говорят с младенцами, то они от этого становятся менее страшными. «Прости, Лина, но твоя мать – женщина с большими проблемами». Словно ты при этом не услышишь ужасающей жестокости, подразумевающейся самим смыслом этих слов.

– Откуда ты?

Спрашивать было ни к чему. Я и так знаю. Понимание вырвалось из угла сознания, куда я пыталась его загнать, и я разбита, потрясена. Но во мне ещё живёт малюсенькая надежда, что до тех пор, пока он не высказался прямо, это, может, всё‑ таки неправда...

Его глаза неотрывно смотрят в мои, но он наклоняет голову назад – в сторону границы, туда, за мост, к вечно движущейся стене ветвей, и листьев, и лиан – живых, сплетающихся, растущих...

– Оттуда, – говорит он. А может, мне только кажется, что говорит: движение его губ еле заметно. Но смысл ясен.

Он пришёл из Дебрей.

– Изгой, – шепчу я. Слово будто продирается сквозь мою глотку. – Ты Изгой. – Так я даю ему последнюю возможность опровергнуть мою догадку.

И он не пользуется этой возможностью. Только еле заметно вздрагивает и говорит:

– Всегда ненавидел это слово.

Я вдруг осознаю ещё одну вещь: вовсе не случайно тётя Кэрол, желая подшутить над моей верой в Изгоев, качает головой и произносит, не отрывая глаз от сверкающих, постукивающих – тик‑ тик‑ тик – спиц: «Может, ты ещё и в вампиров с оборотнями веришь? »

Вампиры, оборотни и Изгои – существа, готовые впиться в тебя, разорвать тебя на части. Смертоносные сущности.

Страх охватывает меня с такой силой, что внизу живота вдруг начинает ныть и давить. Одно дикое и нелепое мгновение я почти уверена, что сейчас обмочусь. Маяк на острове Литл Даймонд включается и бросает широкий луч на потемневшие воды. А мне кажется, что это огромный, обвиняющий палец, и я дрожу от ужаса, боясь, что сейчас он укажет на меня, а вслед за этим я услышу усиленные мегафонами голоса регуляторов: «Недозволенные действия! Недозволенные действия! » Берег кажется почти недостижимым; не представляю себе, как нам удалось забраться так далеко в залив. Мои руки повисают тяжёлыми, бесполезными обрубками, и я думаю о своей маме – о том, как её одежда медленно напитывалась водой...

Я глубоко вдыхаю, пытаюсь подавить панику, сосредоточиться. Никто бы никогда в жизни не догадался, что Алекс Изгой. Я бы не догадалась. Он выглядит абсолютно нормальным, и шрам у него на нужном месте. Нашего разговора никто не слышал.

Особо высокая волна бьёт меня в спину, и я почти падаю вперёд. Алекс хватает меня за плечо, пытаясь удержать, но я выворачиваюсь, а на нас в это время налетает следующая волна, ещё выше предыдущей. Во рту у меня полно солёной влаги, в глазах жжёт, и на миг я слепну.

– Не смей! – хрипло выкрикиваю я. – Не смей прикасаться ко мне!

– Лина, я клянусь! Я не хотел обидеть тебя. Я не желаю водить тебя за нос.

– Почему? Зачем ты так?.. – Я задыхаюсь. Мысли разбегаются. – Чего тебе от меня надо?!

– Надо?..

Алекс трясёт головой. У него вид человека, который не понимает, в чём его обвиняют. У него вид человека, которому больно – словно это я сделала что‑ то ужасное. На секунду во мне вспыхивает сочувствие к нему. Наверно, он замечает, что в этот короткий миг моя защитная стена дала трещину, и его лицо смягчается. Затем в золотых глазах загорается пламя, Алекс совершенно незаметно для меня оказывается рядом, сжимает мои плечи своими ладонями – такими горячими и сильными, что я чуть не вскрикиваю – и говорит:

– Лина. Ты мне нравишься. О‑ кей? Вот и всё. Ты мне нравишься.

Его голос так низок и певуч, он просто завораживает меня. Алекс напоминает мне сейчас леопарда, мягко спрыгнувшего с дерева – у него такие же пылающие янтарные глаза, глаза хищника.

И тогда я сбрасываю его чары и кидаюсь прочь; майка и кроссовки тяжелы от напитавшей их воды, сердце молотом стучит в груди, отзываясь болью, дыхание раздирает мне гортань. Я отталкиваюсь ото дна и загребаю воду руками, наполовину плыву, наполовину бегу; а прилив поднимает и тащит меня за собой, закручивает в водоворотах, так что мне трудно продвигаться вперёд – словно я плыву в густом, тягучем сиропе. Слышу своё имя – Алекс зовёт меня, но мне слишком страшно, и я опасаюсь повернуть голову и посмотреть, не идёт ли он следом. Это как в тех кошмарах, когда за тобой кто‑ то гонится, а ты боишься обернуться и поэтому не знаешь, кто твой преследователь; только слышишь чьё‑ то дыхание – всё ближе, ближе, и тень его уже маячит за твоей спиной, но ты как парализованный, и только знаешь одно: вот сейчас ледяные пальцы сдавят твою шею.

«Мне никогда не добраться до берега, – думаю я. – Мне никогда не вернуться обратно». Что‑ то царапает мне голень, и воображение тут же рисует страшные картины: воды залива полны чудищ – акул, гигантских медуз, ядовитых угрей; и хотя я понимаю, что это всего лишь жуткие фантазии, навязанные страхом, но мне хочется сложить лапки и прекратить борьбу. Берег всё ещё далеко, а руки и ноги тяжелы неимоверно...

Ветер уносит голос Алекса прочь, он слышен всё слабее и слабее, и когда я наконец набираюсь храбрости и оглядываюсь, то вижу его голову, прыгающую в волнах у самых буйков. Оказывается, я отплыла гораздо дальше, чем мне казалось. Алекс, по крайней мере, не гонится за мной. Страх чуть‑ чуть ослабляет свою хватку, и узел в груди уже не такой тугой. Очередная волна подбрасывает меня, переносит через подводный барьер, и я приземляюсь на колени на мягкий песок. Когда я пытаюсь подняться на ноги, волна ударяет меня в спину, и остальной путь к берегу я проделываю полуползком, разбрызгивая воду, дрожащая, измученная и полная благодарности судьбе за спасение.

Ноги подкашиваются, и я падаю на прибрежный песок, задыхаясь и откашливаясь. Судя по разлившимся в небе над Бэк Коув краскам – оранжевой, красной, розовой – я соображаю, что солнце скоро скроется за горизонтом. Наверно, уже около восьми вечера. Хочется лежать и не подниматься, раскинуть руки‑ ноги и так и проспать всю ночь. Я так наглоталась солёной воды, что кажется, будто на половину состою из неё. Кожа горит, и везде песок: в бюстгальтере, в трусах, между пальцами ног и под ногтями. То, что процарапало мне голень под водой, тоже оставило свой след: поперёк икры тянется длинная кровавая полоса.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒