Благодарности 10 страница

Я вскидываю глаза и на одно короткое мгновение не могу найти Алекса у буйков. Сердце у меня останавливается. Но вот я вижу его – тёмное пятно, быстро рассекающее волны. Его руки грациозно взмахивают при гребках. Он быстр. Я заставляю себя подняться на ноги, хватаю кроссовки и ковыляю к велосипеду. Ноги так ослабели, что мне требуется минута на обретение равновесия, и поначалу я выписываю по дороге невероятные петли, словно новичок, только‑ только впервые севший на велосипед.

Я не оглядываюсь. Ни разу. Не смотрю по сторонам, пока не оказываюсь у своей калитки. Но к этому времени улицы уже пусты и тихи. Скоро настанет ночь, придёт запретный час и раскроет свои тёплые объятия, удерживая каждого из нас на предназначенном ему месте, охраняя и защищая...

Глава 11

Подумай‑ ка вот о чём: когда на улице холодно и у тебя зуб на зуб не попадает, ты надеваешь тёплое пальто, шарф и перчатки, чтобы не подхватить грипп. Так вот: границы – это те же шапки, шарфы и пальто, только для целой страны. Они хранят нас от инфекции. Они существуют для того, чтобы все мы были здоровы.

После установления границ президенту Консорциума оставалось вот что ещё сделать, прежде чем воцарились бы всеобщая безопасность и счастье: провести «Великую Санацию*», иногда называемую «блицкриг» или просто «блиц». Она длилась меньше месяца[15], и за это время все дикие места были очищены от инфекции. Нам пришлось работать не покладая рук, чтобы стереть с лица земли всю пятнающую его нечисть – в точности как твоя мама, когда она вытирает губкой кухонный стол, и – раз‑ два‑ три! – он блестит чистотой.

*Санация – это:

1. Принятие профилактических мер ради сохранения чистоты и охраны здоровья.

2. Удаление нечистот и отходов.

– Выдержка из книги «Доктор Ричард: Историческая Азбука для детей», гл. 1

В нашей семье есть одна тайна: моя сестра за несколько месяцев до Процедуры заразилась deliria. Она влюбилась в парня по имени Томас, тоже Неисцелённого. Днём они с Томасом проводили время, лёжа посреди цветущего луга, закрываясь от солнца и шепча друг другу несбыточные обещания. Она всё время плакала и однажды призналась мне, что Томас любил осушать её слёзы поцелуями. Теперь, при воспоминании о тех днях – мне тогда было только восемь – я чувствую на губах вкус соли.

Болезнь укоренялась всё глубже и глубже, словно паразит, выедая её изнутри. Сестра не могла есть. То немногое, что она с огромным трудом глотала, тут же возвращалось обратно. Я боялась за её жизнь.

Томас разбил ей сердце, чему, конечно никто не удивился. Книга Тссс говорит: «Amor deliria nervosa производит изменения в лобных долях коры головного мозга, в результате чего возникают фантазии и ложные представления. В конце концов они приводят к полному разрушению психики больного» (см. «Последствия», стр. 36). Сестра не была в состоянии ничего делать, только лежала в постели и следила глазами за тенями на стенах. Из‑ под бледной, безжизненной кожи выпирали рёбра, похожие на покрытые инеем голые древесные сучья.

Но и тогда она отказывалась от Исцеления и покоя, которое оно с собой приносило. В день Процедуры потребовалось четверо врачей и несколько полных ампул транквилизатора – только тогда она подчинилась, только тогда перестала царапаться своими длинными, острыми, неделями не стриженными ногтями, перестала кричать и сыпать ругательствами, перестала звать Томаса. Я видела, как за нею пришли, чтобы забрать её в лаборатории: я сидела в углу и тряслась от ужаса, наблюдая, как она шипит, брызжет слюной, словно бешеная, отбивается руками и ногами... А я вспоминала маму и папу.

В тот день, хотя меня от Процедуры отделял ещё целый десяток лет, я начала считать месяцы до того момента, когда опасность больше не будет угрожать моей жизни.

Мою сестру всё же удалось вылечить. Она вернулась ко мне – мягкая, уравновешенная, с круглыми безупречными ногтями, с волосами, заплетёнными сзади в длинную, толстую косу. Ещё через несколько месяцев она обручилась с одним компьютерным инженером, примерно её возраста, и после окончания колледжа они поженились. Помню, как они стояли под белым пологом: руки едва касаются друг друга, оба спокойно смотрят перед собой, как будто видят длинную полосу безоблачных дней, не запятнанных несогласием и недовольством, дней, похожих друг на друга, как один мыльный пузырь похож на другой.

Томаса тоже вылечили. Он женился на Элле, которая когда‑ то была лучшей подругой моей сестры, и теперь все счастливы. Рейчел рассказывала мне несколько месяцев назад, что обе пары иногда встречаются на пикниках и районных мероприятиях, поскольку живут неподалёку друг от друга на Ист‑ Энд. Все четверо сидят, ведут тихие вежливые беседы, и никогда тень прошлого не омрачает их мирного, безмятежного настоящего.

Вот в чём основная красота Исцеления. Никто не упоминает о тех давних жарких днях на лугу, когда Томас губами осушал слёзы Рейчел и выдумывал миры, которые хотел бы ей подарить; когда она раздирала кожу на собственных руках при одной только мысли о жизни без Томаса. Я уверена – сейчас она вспоминает о тех днях со стыдом, если вообще когда‑ нибудь вспоминает. Правда, теперь я не так часто вижусь с нею – раз в пару месяцев, когда ей приходит на память, что пора бы навестить нас – и таким образом, можно сказать, после её Процедуры я потеряла частичку своей сестры. Но суть не в этом. Суть в том, что она теперь защищена. Суть в том, что она в безопасности.

Я открою тебе ещё одну тайну – на этот раз ради твоего собственного блага. Ты можешь думать, что прошлому есть что тебе сказать. Ты можешь думать, что надо сделать усилие – и тогда различишь его шёпот, что надо обернуться назад, пригнуться, прислушаться и услышать дыхание мёртвого, давно ушедшего мира. Ты можешь думать – там есть для тебя что‑ то, что можно было бы из него почерпнуть и понять.

Но я знаю правду. Она открылась мне в одну из тех ночей, когда приходит Оцепенение. Я знаю: прошлое может утянуть за собой, вниз, вниз, вниз; оно хочет, чтобы тебе казалось: в шорохе трущихся друг о друга ветвей и шёпоте ветра заключён некий код; оно хочет, чтобы тебе захотелось вновь соединить когда‑ то разрушенное. Не верь. Это безнадёжно. Прошлое – не что иное, как тяжкий груз. Накапливаясь в тебе, он будет тянуть вниз, как камень на шее.

Поверь мне: если ты услышишь голос прошлого, почувствуешь, как оно тянет тебя назад и проводит по твоему позвоночнику холодными, мёртвыми пальцами, лучшее, что тебе остаётся – и единственное – это бежать.

В дни, последовавшие за признанием Алекса, я постоянно проверяю себя на наличие симптомов Инфекции. Когда сижу на кассе в дядином магазине, то опираюсь на локоть, кладу голову на кулак так, чтобы, чуть‑ чуть распрямив пальцы, можно было прощупать пульс на шее и, посчитав его, убедиться, что всё в порядке. По утрам я делаю серию длинных, медленных вдохов, прислушиваясь, не шумит ли что‑ нибудь в лёгких. Только и знаю, что без конца мою руки. Да, я в курсе, что deliria – это не простуда, её не подхватишь, если кто‑ то на тебя просто чихнёт. Но всё‑ таки, это же инфекция! Когда я проснулась на следующий день после нашей встречи на пляже в Ист‑ Энд с руками и ногами тяжёлыми, как свинец, с головой пустой, как воздушный шарик, и болью в горле, которая никак не желала утихать, первой моей мыслью было, что я подхватила Заразу.

Через несколько дней мне стало лучше. Единственное, что теперь оставалось от пережитого – это то, что моё восприятие мира словно бы ослабело. Всё вокруг выглядит каким‑ то вылинявшим, блеклым, словно плохая цветная копия самого себя. Я солю свою еду, ещё не пробуя, словно знаю заранее, что она пресная. И каждый раз, когда тётя обращается ко мне, её голос звучит приглушённо, словно громкость в радиоприёмнике прикрутили. Но я прочитала всю Книгу Тссс от корки до корки, выучила наизусть все симптомы deliria и пришла к выводу, что ничего подобного у меня не наблюдается, а значит, со мной всё в порядке.

Однако я по‑ прежнему принимаю все меры предосторожности, полная решимости не допустить ни одного неверного шага, доказать себе самой, что я не такая, как моя мать, что происшествие с Алексом – лишь ошибка, ужасная, ужасная случайность. Я полностью осознаю, насколько близка была к пропасти. Даже думать не хочу, что произошло бы, если бы кто‑ нибудь разнюхал правду об Алексе, если бы кто‑ нибудь увидел, как мы с ним вместе стояли, дрожа, в воде, как разговаривали, смеялись, касались друг друга. От одной мысли об этом мне становится дурно. Я вынуждена настоятельно повторять себе, что до моей Процедуры осталось меньше двух месяцев. Всё, что мне нужно – это сидеть тише воды ниже травы и просто постараться как‑ то прожить оставшиеся семь недель. А тогда всё будет замечательно.

Домой я теперь прихожу задолго до запретного часа. Добровольно вызываюсь работать больше в магазине и даже не заикаюсь о своей обычной зарплате – восьми долларах в час. Ханна мне не звонит. Я тоже ей не звоню. Помогаю тёте готовить обед, убираю со стола и мою посуду без напоминаний. Грейси ходит в летнюю школу – она только в первом классе, а они уже говорят, что надо бы оставить её на второй год – и каждый вечер я беру её на колени, помогаю сделать домашнее задание, шепчу ей на ушко, прося её начать разговаривать, сосредоточиться, слушать; улещиваю и умасливаю, чтобы она написала хотя бы половину того, что задано. Через неделю после происшествия на пляже тётя перестаёт бросать на меня подозрительные взгляды, прекращает допросы о том, где я была, и с моих плеч падает ещё одна гора: она снова мне доверяет. Ох, как нелегко было объяснить ей, с какой это радости мы с Софией Хеннерсон затеяли заплыв в океан – да ещё и в одежде – сразу после большого семейного обеда. Ещё труднее было объяснить, почему я пришла домой бледная и дрожащая. Ясно, что тётя не купилась на моё враньё. Но через некоторое время она забывает о своих подозрениях и уже не смотрит на меня так, будто я дикое животное – того и гляди вырвусь из клетки и начну кидаться на всех подряд.

Время бежит вперёд. Проходят дни, летят минуты, секунды тикают, словно падают установленные в ряд кости домино.

С каждым днём жара набирает силу. Она течёт по улицам Портленда, напитывается ядом у мусорных контейнеров при лабораториях. Город воняет, словно гигантская подмышка. Стены исходят влагой, автобусы кашляют и дёргаются, и каждый день толпы народа собираются перед входом в здание муниципалитета, с наслаждением подставляя лица волне холодного воздуха, вырывающейся из автоматических дверей, когда входит‑ выходит какой‑ нибудь служащий или регулятор.

Мне приходится прекратить пробежки. Последний раз, когда я совершаю полный круг, обнаруживается, что ноги сами несут меня в Монумент‑ сквер, к Губернатору. Солнце в вышине затуманено белой дымкой, окружающие площадь здания чёткими зубцами вырисовываются на фоне неба. К тому времени, как я добираюсь до статуи, я уже на полном издыхании, и голова крý гом, как волчок. Когда я хватаюсь за начальственную руку и взмываю на пьедестал, металл под пальцами обжигающе горяч, а окружающий мир раскачивается, словно на безумных качелях, оставляя в глазах световые зигзаги. Я смутно сознаю, что надо бы убраться с открытого солнца, прочь от жары, но в мозгах у меня тоже туман, и вот, пожалуйста – я уже засовываю палец в дырку в губернаторском кулаке. Не знаю, чего мне там надо. Алекс ведь сказал, что записка, которую он оставил для меня несколько месяцев назад, наверняка уже превратилась в клочья. Пальцы становятся липкими, на большом и указательном нитями повисает расплавившаяся жевательная резинка, но я всё щупаю и щупаю. И вот... прохладный, хрустящий квадратик – записка.

Я в полубреду, когда разворачиваю её, да и от него ли она? Руки начинают дрожать, и я читаю:

«Лина,

мне так жаль. Пожалуйста, прости меня.

Алекс»

Путь домой я не помню. Позже тётя находит меня в прихожей в полуобморочном состоянии, что‑ то бормочущей себе под нос. Ей ничего не остаётся, как сунуть меня в ледяную ванну. Когда я наконец прихожу в себя, то нигде не могу найти той записки, должно быть, где‑ то обронила. Чувствую облегчение, смешанное с разочарованием. Вечером мы узнаём, что метеобюро зарегистрировало в этот день температуру в 102 градуса[14] – пока что самую высокую за нынешнее лето.

Тётя запрещает мне бегать, пока не спадёт жара. А я и не возражаю. Не доверяю себе – ноги могут невзначай занести меня куда не надо: к Губернатору, или на Ист‑ Энд Бич, или к лабораториям.

Становится известна новая дата моей Аттестации, и я все вечера провожу у зеркала, репетируя свои ответы. Тётушка настаивает на том, чтобы опять сопровождать меня в лаборатории. Но в этот раз я не вижу там Ханны. И никого из знакомых не вижу. Даже четверо аттестаторов – все другие люди; перед глазами проходят расплывчатые овалы их лиц, различающихся только цветом – коричневые или розовые, двумерные, словно на картине. В этот раз я не волнуюсь. Я вообще ничего не чувствую.

На все вопросы отвечаю то, чего от меня ожидают. Когда спрашивают, какой цвет нравится мне больше всех, на исчезающе краткий миг в голове мелькает образ неба цвета начищенного серебра, и я слышу шёпот, еле слышный, прямо мне в ухо: «Серый... »

И я говорю:

– Синий.

Все улыбаются.

И я говорю:

– Мне бы хотелось изучать психологию и социальные отношения.

И я говорю:

– Мне нравится слушать музыку, но не очень громкую.

И я говорю:

– Счастье – это всеобщая безопасность.

Улыбки, улыбки, улыбки, полная комната зубов.

Перед тем, как покинуть лабораторию, мне кажется, я вижу краем глаза какое‑ то неясное движение. Быстро вскидываю взгляд на обзорную галерею.

Конечно, она пуста.

Через три дня мы получаем результаты моих выпускных экзаменов – с ними всё в порядке – и мой финальный балл. Восемь. Тётя обнимает меня – впервые за много‑ много лет. Дядя неловко похлопывает по плечу и даёт за обедом самый большой кусок цыплёнка. Даже Дженни, кажется, впечатлили мои успехи. Грейси стукается макушкой о мою ногу – один, два, три раза, я прошу её перестать так активно изливать на меня свои чувства и отхожу в сторонку. Знаю – она огорчена. Я скоро покину её.

Но такова жизнь, и чем скорее Грейси привыкнет к мысли о расставании, тем лучше.

Я получаю также свой «Список рекомендованных партнёров», на котором значатся четыре имени и всякая статистика – возраст, баллы, интересы, рекомендованная карьера, перспективы на заработную плату и прочее. Всё это аккуратно напечатано на белом листе бумаги с гербом города Портленда наверху. Слава богу, имени Эндрю Маркуса на нём нет. Я узнаю только одно имя – Крис МакДоннелл. У него ярко‑ рыжие волосы и зубы торчат вперёд, как у кролика. Я знаю его, потому что как‑ то раз в прошлом году, когда мы с Грейс играли на улице, он начал выкрикивать: «Гляньте, у обеих чего‑ то не хватает: у одной – винтиков, а у другой – родителей! » Не задумываясь, что делаю, я подобрала с земли камень, развернулась и засветила ему прямо в висок. На секунду его зрачки сошлись и разошлись. Он поднял руку к голове, а когда отнял её, на пальцах темнела кровь. Несколько дней после этого я опасалась на улицу нос высунуть, боялась, что меня арестуют и упрячут в Склепы. Мистер МакДоннелл был владельцем собственной инженерной фирмы и по совместительству – добровольным регулятором. Я была убеждена, что проделка с его сыном мне даром не пройдёт.

Крис МакДоннелл. Финнеас Джонстон. Эдвард Вунг. Брайан Шарфф. Я так долго сижу, уставившись на эти имена, что буквы начинают валять дурака и сами собой переставляться в какие‑ то бессмысленные слова, наподобие тех, что лепечут маленькие дети: Крисонел – Джосефин – Эдувон – Шарфобрат...

В середине июля, когда до моей Процедуры остаётся лишь семь недель, пора сделать выбор. Я размещаю имена претендентов на мою руку в случайном порядке и, не задумываясь, проставляю номера: Финнеас Джонстон (1), Крис МакДоннелл (2), Брайан Шарфф (3), Эдвард Вунг (4). Ребята тоже проставят свои баллы, а аттестаторы постараются свести всё к общему знаменателю и выдать наилучший результат.

Ещё через пару дней получаю официальное уведомление: я проведу остаток своих дней с Брайаном Шарффом, чьими любимыми занятиями являются «смотреть новости» и «играть в виртуальный бейсбол», который планирует войти в гильдию электриков и «зарплата которого однажды может достигнуть 45 000 долларов», чего должно хватить на содержание двух‑ трёх детей». Я буду обручена с ним перед тем, как поступлю на учёбу в Портлендский Региональный колледж этой осенью. Когда я его окончу, мы поженимся.

По ночам я сплю без сновидений. А дни провожу в тумане.

Глава 12

В годы, предшествующие разработке Исцеления, Болезнь получила такое широчайшее распространение, что случаи, когда молодой человек достигал совершеннолетия, не переболев в более или менее тяжёлой форме amor deliria nervosa, стали чрезвычайно редки (см. «Статистика, Дограничная Эра»)...

Многие историки спорят о том, не было ли общество до введения обязательного Исцеления, с его раздробленностью, хаосом и нестабильностью своеобразным отражением Болезни самой по себе... Почти половина браков заканчивалась разводом... Объём потребления наркотиков вырос до небывалых высот, то же самое можно сказать и о количестве смертей, обусловленных неумеренным потреблением алкоголя.

Люди впали в такое отчаяние и до того жаждали избавления от Болезни, что повсеместное распространение получили самодеятельные эксперименты с различными лекарственными средствами, которые и сами по себе были весьма опасны. Так, из обычных средств для лечения простуды извлекали составляющие и делали микстуры, обладающие чрезвычайно высокой степенью привыкаемости, а зачастую и просто смертельные (см. «Народная медицина на протяжении веков»).

Честь открытия Процедуры приписывают Кормаку Т. Холмсу, неврологу, члену первоначального Консорциума Новых Учёных и одному из первых апостолов Новой Религии – учения о Священном Триединстве Бога, Науки и Порядка. Через несколько лет после своей смерти Холмс был канонизирован, и его тело сохраняется и доступно для обозрения в Монументе Всех Святых в Вашингтоне, Округ Колумбия. (см. фото на стр. 210‑ 212)

– Из книги Э. Д. Томпсона «До границ», Краткий курс истории Соединённых Штатов Америки, стр. 121

Одним жарким вечером ближе к концу июля я иду домой из «Стоп‑ н‑ Сейв», когда вдруг слышу, как кто‑ то окликает меня по имени. Поднимаю голову, оглядываюсь и вижу Ханну – она бежит ко мне.

– Ты что это? – приблизившись, говорит она, и слегка задыхается. – Старых друзей не признаёшь, да?

Удивительно, но в её голосе звучит неподдельная боль.

– Я тебя не заметила, – говорю я, и это правда. Я ужасно устала. Сегодня мы производили учёт товаров, а это такая морока: полки разгрузить, потом загрузить, все эти ящики и коробки с памперсами, консервами, тюки с рулонами бумажных полотенец, всё посчитать, пересчитать и пере‑ пересчитать... Руки ноют, в глазах, когда я их закрываю, маячат штрихкоды. Я так устала, что даже нет сил устыдиться своей измазанной майки с эмблемой «Стоп‑ н‑ Сейв», которая к тому же велика мне размеров на десять.

Ханна смотрит в сторону, покусывая губу. Мы не виделись и не разговаривали с той памятной ночной вечеринки, и теперь я отчаянно ищу, что сказать, так чтобы это вышло обыденно и непринуждённо. Неужели когда‑ то она была моей лучшей подругой, мы проводили вместе день за днём и всегда находили темы для разговора? Неужели когда‑ то мы так много смеялись, что я возвращалась от неё домой с саднящим горлом? Невероятно! А теперь между нами словно стеклянная стена – невидимая, но непреодолимая.

Наконец я нахожу, что сказать:

– А я получила список своих партнёров... – и в это же самое время Ханна выпаливает:

– Почему ты мне не перезвонила?

Мы обе с размаху останавливаемся и снова начинаем одновременно. Я говорю:

– Ты звонила?

А Ханна:

– Ты уже кого‑ то выбрала?

– Говори ты первая! – прошу я.

Ханна, фактически, чувствует себя не в своей тарелке. Она смотрит в небо, потом на чьего‑ то малыша – тот стоит на другой стороне улицы в мешковатом купальнике, – потом на двух парней, что‑ то загружающих в машину немного дальше по улице, словом, на всех, кроме меня. Наконец, она говорит:

– Я вообще‑ то оставила тебе три сообщения.

– Я ничего не получала, – быстро реагирую я, и моё сердце начинает биться учащённо. Несколько недель подряд я была страшно зла на то, что от Ханны нет ни слуху ни духу – зла и несказанно обижена. Но при этом говорила себе: так, пожалуй, даже лучше. Я говорила себе, что Ханна переменилась и что ей теперь, наверно, вообще не о чем со мной разговаривать.

Ханна смотрит на меня так, будто сомневается в том, что я говорю правду.

– Кэрол не сказала тебе, что я звонила?

– Нет! Честное слово, нет. Я и понятия не имела!..

От облегчения я разражаюсь смехом. В это мгновение до меня доходит, как я в действительности соскучилась по Ханне. Даже когда она злится на меня, она – единственный человек, которому есть до меня дело не по обязанности, не из долга перед членами семьи и чувства гражданской ответственности и прочей ерунды, о которой вещает Книга Тссс. Она выбрала меня сама. Тогда как остальные – Кэрол, кузины, другие девочки в школе св. Анны, даже Рейчел – проводят со мной время, потому что так требует долг.

Однако Ханна не смеётся, и хотя она произносит: «Ладно, забудь, не велика беда», – она всё же она хмурится.

– Слушай, Ханна...

Но она прерывает меня:

– Я же сказала – не велика беда.

Она обхватывает себя руками и пожимает плечами. Не знаю, поверила ли она мне, но что многое сейчас действительно стало по‑ другому – факт. Счастливого воссоединения старых друзей не получится.

– Значит, у тебя теперь есть пара? – спрашивает Ханна.

Её голос вежлив и слегка формален, так что я отвечаю в том же тоне:

– Брайан Шарфф. Я согласилась. А ты?

Она кивает. В уголке рта у неё еле различимо подрагивает мускул.

– Фред Харгроув.

– Харгроув? Однофамилец мэра?

– Это его сын, – кивает Ханна, глядя в сторону.

– Вау. Поздравляю! – Вот это да! Не могу скрыть – впечатляющая новость. Должно быть, Ханна их всех сразила наповал на Аттестации. Чего, впрочем, и следовало ожидать.

– Да, уж удача так удача, – говорит она без всякого выражения. Непонятно – это у неё сарказм такой, что ли? Ведь действительно – потрясающая удача, неважно – сознаёт Ханна это или нет.

Ну вот. Несмотря на то, что мы обе стоим рядом на озарённом солнцем тротуаре, мы всё равно что в ста тысячах миль друг от друга.

«Коль стартуете по‑ разному, то и финишируете по‑ разному» – старая пословица, которую вечно долдонит Кэрол. До нынешнего момента я, в сущности, не понимала её смысла.

Наверно, поэтому Кэрол не сказала мне, что Ханна звонила. Целых три звонка – слишком много чтобы забыть! К тому же Кэрол весьма аккуратна в таких случаях. Может, она просто хотела ускорить неизбежное, ведь всё равно скоро мы с Ханной перестанем быть друзьями, так зачем поступать, как сердобольный хозяин, отрубающий собаке хвост по кусочку? Тётя знает: после Процедуры, когда всё, что нас связывало в прошлом, ослабит свою хватку, когда воспоминания о былом уже не будут задевать глубин души – у нас с Ханной не останется больше ничего общего. Наверно, Кэрол по‑ своему пыталась защитить меня.

Так что не имеет смысла выяснять с нею отношения. Она и запираться не станет, просто окинет меня бесстрастным взглядом и выдаст какую‑ нибудь пословицу из Книги Тссс, типа: «Чувства не вечны» или «Время дано человеку вне его воли, но важно то, как человек использует отведённое ему время».

– Ты идёшь домой? – Ханна по‑ прежнему обращается ко мне как к посторонней.

– Да, – говорю и показываю на свою майку: – Думаю, надо поскорее спрятаться, прежде чем я ослеплю кого‑ нибудь этим великолепием.

На лице Ханны показывается улыбка.

– Я тебя провожу.

Вот это да.

Некоторое время мы шагаем молча. До моего дома недалеко, и я опасаюсь, что мы так и пройдём всю дорогу без единого слова. Я ещё никогда не видела Ханну такой молчаливой, и это действует мне на нервы.

– А ты откуда идёшь? – спрашиваю я, лишь бы хоть что‑ то сказать.

Ханна вздрагивает, словно я пробудила её ото сна.

– С пляжа Ист‑ Энд, – отвечает она. – Усиленно загораю.

Она прижимает свою руку к моей. М‑ да, контраст впечатляющий. У меня руки бледные, ну разве что веснушек чуть больше, чем зимой. Ханна теперь улыбается по‑ настоящему, как прежде:

– А ты что же?

– Э‑ э... нет. Я ещё мало ходила на пляж. – И почему я всегда так быстро краснею?

К счастью, Ханна не замечает. А если и замечает, то ничем этого не показывает.

– Да, знаю. Я ждала, что ты придёшь.

– Ты меня ждала? – бросаю на неё взгляд искоса.

Она закатывает глаза. Ну вот, наконец‑ то прежняя Ханна. Как я рада!

– Ну, не прямо так чтобы, просто была там несколько раз. А тебя так и не увидела.

– Я много работаю, – мямлю я и мысленно заканчиваю: «... чтобы некогда было даже подумать об Ист‑ Энде».

– Бегаешь?

– Нет, слишком жарко.

– Да, я тоже. Решила дать себе отдых до осени. – Мы ещё немного идём в молчании, потом Ханна склоняет голову набок и щурится на меня: – Ну, а что ещё?

Её вопрос застаёт меня врасплох:

– В каком смысле «что ещё»?

– Да в прямом. Что ещё? Слушай, Лина, это же наше последнее лето, забыла? Последнее лето, когда никаких обязанностей, ответственностей и прочей дряни. Так чем ещё ты занималась? Бывала где‑ нибудь?

– Я... ничем... Ничем особенным не занималась... – В этом‑ то и вся суть – делать как можно меньше и держаться подальше от неприятностей. Но почему мне тогда так грустно? Лето стремительно уходит, такое впечатление, что оно сократилось до одного мгновения, а у меня не было даже возможности как следует насладиться им. Август на носу. Ещё недель пять такой великолепной погоды – и задует пронизывающий ночной ветер, а края листьев окрасятся золотом. – А как насчёт тебя? – спрашиваю я. – Весело проводишь время?

– Ничего особенного, – пожимает плечами Ханна. – Говорю же – много ходила на пляж. Ещё сидела с детьми Фаррелов.

– Да что ты? – Я морщу нос. Ханна не большая любительница детей. Утверждает, что они вечно какие‑ то чумазые и липкие, как леденцы, слишком долго провалявшиеся в кармане.

Она строит гримаску:

– Да уж пришлось. Мои родители решили, что мне необходимо «усовершенствовать свои практические навыки в ведении домашнего хозяйства», тоже мне, придумали ещё чушь. Ты знаешь, они, фактически, заставляют меня составлять бюджет! Говорят, если я распишу по пунктам, как распределить шестьдесят долларов на целую неделю, то это научит меня платить по счетам, вести себя ответственно и прочее в том же духе.

– Зачем? Ведь тебе вряд ли придётся когда‑ нибудь беспокоиться о бюджете. – В моём голосе против воли звучит горечь. У нас разное будущее, и оно стоит между нами стеной.

И снова мы идём и молчим. Ханна смотрит в сторону, чуть щурясь на солнце. Может, мне грустно только оттого, что лето уходит так быстро? Но воспоминания наплывают, образы сменяются моей голове быстрой чередой, словно игральные карты в руках фокусника. Вот Ханна распахивает дверь туалетной кабинки в тот первый памятный день во втором классе, складывает руки на груди и выпаливает: «Это ты из‑ за мамы? » Вот мы с ней не спим за полночь в один из тех нечастых моментов, когда нам разрешали переночевать вместе – хихикаем и представляем себе завлекательных и совершенно недостижимых для нас людей в качестве своих спутников жизни, например, президента Соединённых Штатов или каких‑ нибудь звёзд экрана. Вот мы бежим бок о бок; ноги синхронно ударяются об асфальт, словно бьётся одно большое сердце – одно на двоих. Вот плещемся на мелководье у берега, вот покупаем большие рожки с мороженым – в каждом по три шарика, и спорим по дороге домой, какой из них вкуснее – ванильный или шоколадный...

Лучшие подруги в течение более чем десяти лет, и к чему мы пришли? Чем всё это закончится? Сверкающим лезвием скальпеля да пронизывающим мозг лучом лазера. Вся история нашей дружбы, вся её важность и значимость будут отсечены и улетят прочь, как сорвавшийся с привязи воздушный шарик. Через пару лет... да нет, уже через пару месяцев я и Ханна, встретившись на улице, всего лишь кивнём друг другу и разойдёмся – чужие люди, разные миры, две звезды, вращающиеся по своим орбитам, между которыми – тысячи и тысячи миль холодного пространства.

Сегрегация у нас не там, где надо. Надо, чтобы она охраняла нас от тех людей, которые в конце концов оставят нас, от тех, кто исчезнет или забудет о нашем существовании.

Наверно, у Ханны тоже ностальгическое настроение, потому что она вдруг произносит:

– А помнишь, какие планы у нас были на это лето? Чтó мы с тобой собирались, наконец, провернуть?

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒