Василий Шукшин 6 страница

Астраханцы удивились, ничего не поняли.

- Как так? Что он?..

- Где девка-то? - спросил Прозоровский у есаулов.

Есаулы пожали плечами: они тоже не знали, куда она ушла.

- Отдавать не хочет, - понял дьяк. - Сколько вас в Москву поедет? Двое, что ли?

- Шестером, - ответил Иван Черноярец. - Ну, мы тоже пошли. Правда, головы лопаются... Вчерась потанцевали маленько, игры всякие... а похмелиться утром батька не дал. Зарублю, говорит, кто пьяный на глаза воеводам покажется! А голова... Говорю вот, а там все отдает. Не обессудьте нас. Рады бы ишо с вами поговорить, да... какие мы теперь говоруны! Ишо повидаемся!

Есаулы вышли.

Власти остались сидеть. Долго молчали.

- Тц... - вздохнул старший Прозоровский. - Нехорошо у меня на совести, неладно. Ушел, сукин сын, из рук ушел, как налим. Ох, спросют нас, спросют: " А чего вы-то сделали? " А ничего: как он пришел с моря, так и ушел. Отдал, что себе в тягость, - и ушел. Всей и строгости нашей, что молебен отказались служить. Ведь вот как дело-то повернулось.

- Хитер, вор... - вздохнул Иван Красулин. В кармане у Ивана покоился - тянул книзу - тяжелый мешочек: тайный дар Степана.

- Не та беда, что хитер, беда наша, что - умен. Хитрых-то у нас у самих много, умных мало. Чует мое сердце, спомним мы ишо этот разговор, спомним... Это вам не Ивашка Кондырев. Не Ермак даже. Этот - похлеще будет, побашковитей.

- Ну уж, Иван Семеныч... отыскал умницу! - воскликнул князь Семен. Прямо уж - головой в омут: перемог разбойник умом! Чего уж так?

- Да ведь оружным опять уходит! " Чего так... " Так!

- Ну и уходи он! Они сроду оружные ходют, как теперь? Не нами заведено, не нам отменять. У нас царева грамота на руках - при чем тут его башковитость?

- Знамо, не без головы, - вздохнул стрелецкий начальник, - я согласный с тобой, Иван Семеныч. Но то и худо-то, что не дурак. Не дурак, да и не сотню, не две ведет за собой, а тыщу с лишком - тут и нам тоже не оплошать бы, помоги, господи. Увел бы он их поскорей отсудова - вся забота теперь: лишь бы миновать беду.

- Да ведь и я-то про то! - рассердился старший Прозоровский. - Только забота-то моя дальше вашей смотрит: не было бы у его завтра - пять, а то и поболе тыщ-то. Вот заботушка-то! Ведь он оружный, да при таком богатстве...

- Укажи тада, чего делать? - тоже недобро спросил князь Львов.

- А вот и не знаю. Знал бы - указал. То-то и оно, что не знаю. Все верно, указ довели... А душа болит. Вещует. Неладно поступили, неладно. Разумом - вроде так, а совесть не чиста, хоть ты убей меня.

- Выше царя не станешь, Иван. Указ довели - чего же?.. Все. Ну ладно, - стал размышлять Львов, - захотели мы поотнять у них все: оружье, припас, добро... А кто отнимать-то станет? Стрельцы? Да они вон вместе с имя гуляют, стрельцы-то, вино ихное пьют наши стрельцы... А и найдется сколько-то надежных, так посадские не дадут. Не видишь, что ли, что делается? Не тут, не с нами, он башковитый, а вон где, в городе: он уж все разузнал там, оттого и смелый такой. Нету у нас силы - унять его, нету. А он... что же, он, знамо, не дурак: понял это. Да тут и ума большого не надо, чтобы это понять.

- Оно - так, - согласился Прозоровский. - Так-то оно так...

Утром другого дня Разин торговал у ногайских татар коней. В торге принимало участие чуть не все войско разинское. Гвалт стоял невообразимый. Это тоже был праздник, такой же дорогой и желанный.

С полста человек татар вертелись на кругу с лошадьми... Казаки толкали коней кулаками, засматривали им в зубы, пинали под брюхо. Где и правда понимали в приметах, а где и показывали, что шибко понимают.

- Сево? Сяцем так? - возмущались татары. - Конька ма-ла-десь, сево зубым смотрис?

- Сево, сево... Вот те и сево! Нисево!

- Ая-яй!.. Касяк - понимать надо конь! Такой конька - ма-ла-десь!

Изучались копыта, глаза, уши коней, груди... Даже зачем-то под хвосты заглядывали. Кони шарахались от людей, от крика.

- Кузьма, ну-к прыгни на его: сразу не переломится, до Царицына можно смело бежать. Подержи-ка, севокалка!

- А спина-то сбитая! Воду, что ль, возил на ем?

- Сево?

- Вот! Как же ее под седло? Спина-то!..

- Потниська, потниська...

- Пошел ты!.. Хитрый Митрий нашелся - " потниська". Я лучше на тебе доеду, без потничка. Дурней себя нашел...

Степан со всеми вместе разглядывал, щупал, пинал коней. Соскучились казаки по ним. Светлой любовью светились глаза их. Были на кругу и верблюды, но никто на них не обращал внимания. Их брали так: они тоже нужны - струги везти на Дон. Кони, вот радость-то долгожданная!

- Ну-к, вон того карего!.. Пробежи кто-нибудь! - кричал Степан. Он прямо помолодел с этими конями, забыл всякие тревоги, всякие важные думы ушли на время из головы. Все они тут - вчерашние мужики, любовь к коню неистребимо жила у них глубоко в крови.

Кто-нибудь, кто помоложе, с радостью великой прыгал карему на спину... Расступались. Кто ближе стоял, вваливал мерину плети... Тот прыгал и сразу брал в мах. Сотни пытливых глаз весело, с нежностью смотрели вслед всаднику.

- Пойдет, - говорил Степан. - А, дед?

Дед Любим отвечал не сразу, с толком - дело это знал.

- Зад маленько заносит... Вишь? Не годится. - Дед, как всякий знаток и мастер, когда слово его ждут и в рот смотрят, привередничал сверх меры.

- Сойдет, ничего. Мы все не годимся, а на свете живем. Нам много надо. Берем! - решал Степан.

- Бери. Чего же тада спрашивать? - обижался дед.

Степан в то утро был в добром настроении. Улыбался.

- Не обижайся, Любим. Я знаю, ты разбираисся. Только - как же ты не поймешь-то? - нам много надо. Всех надо, сколь тут есть. А смотрины эти... я сам не знаю, к чему мы их затеяли. Так уж...

Окружали следующего коняку. И опять радостно начинали выискивать у него всевозможные недостатки, и шуметь, и спорить.

- Води! Бегом!.. - орали. - Как?! Дед!..

- Ну, эдак-то моя тешша бегала, даже резвей! Ноги-то навыверт. Эх, ноги-то, ноги-то - навыверт!

- У кого навыверт? У тешши? Рази у ей навыверт были? Ты что, Любим?

- Тю, это я с твоей спутал! Это у твоей навыверт-то были, чего я?.. А у моей, царство ей небесное, ровные были ножки...

К Степану подошел Федор Сукнин, отозвал чуть в сторонку.

- Воевода плывет, Тимофеич. К нам, похоже.

- К нам?

- Вон! Суда рулит... А куда больше-то?

- Найди Мишку Ярославова, - быстро велел Степан. - Стой-ка! - Он всмотрелся в большой струг, махавший от Астрахани. - Нет, воевода. Чего у их там стряслось? А?

- Шут их знает.

- Не от царя ли чего?.. Ну-ка, Мишку.

Мишка скоро оказался тут.

- Написал тайше? - спросил Степан.

- Написал.

- Все там указал?

- Все, как же. Как велел, так и написал.

Степан взял бумагу, а Мишка тем временем привел татарина. Судя по всему, старшего.

- На, - сказал Степан, передавая ему лист. - Отдашь тайше. В руки! Будет так: завидишь, перехватить могут, - сожги, а не то - съешь. Никому больше, кроме тайши!

- Понял. - Татарин прекрасно владел русским языком. - Отдам в руки тайше. А попадусь - съем. Я ел, ничего.

- Бежи скоро! Старайся лучше не попадаться. За коней мы исправно заплатим, никого не обидим, скажи там.

- Понял, батька-атаман.

- От тайши мне ответ привезешь. Здесь не захватишь - мы уйдем скоро, - бежи на Дон. - Степан вынул кошелек, отдал татарину. - Приедешь, ишо дам. Пошли гостя стренем, братцы: воеводу.

Атаман с есаулами направились к берегу, куда подгребали уже астраханцы.

- Зачем? - недоумевал Степан, вглядываясь в воеводский струг. Львов, сам Прозоровский, ишо кто-то... Зачем, а?

- Не грамота ли какая пришла? - высказал тревожную мысль Мишка Ярославов. - Неужто в Москве хватились?

- Мы б знали, - сказал Федор. - Иван Красулин прислал бы сказать. Нет, так чего-то... Может, ишо порядиться - мало взяли. Если б чего такое, Иван бы прислал сказать.

- Ты передал ему? - спросил Степан. - Деньги-то.

- А как же.

- Он чего?

- Кто, Иван?

- Ну.

- Радый. Будет слать нарочного все время. Говорит: из тех годовальщиков, которых ждут, у его есть тоже надежные.

- Добре. Чего же тада воевода пожаловал, овечий хвост? Зови ко мне. Степан свернул к своему стругу, недоумевая и тревожась. Неужели царь хватился? Хватился да новую грамоту двинул... Но тогда почему один храбрец воевода пожаловал? Нет, не похоже, что от царя чего приехало. Ему и донести-то небось не успели еще. Нет, что-то другое. Что? - Князька отвезли воеводе? - спросил на ходу есаулов.

- Вчерась.

- Зачем же он пожаловал? Не возьму в толк.

Воевода пожаловал по той причине, что крепко, ему казалось, продешевил в дипломатическом торгу в Астрахани. Когда они потом остались одни, они так и поняли: облапошил их атаман, как детей малых.

- Здоров, атаман! - бодро приветствовал Прозоровский, входя в шатер. Этой бодростью он всю дорогу надувал себя, как цыган худую кобылу. Он опасался атамана. Опасался его вероломства. Пусть уходит на Дон, но пусть хоть не такой сильный уходит. Это ж куда годится - так уходить!

- Здорово, бояре! Сидайте, - пригласил Степан, пытливо вглядываясь в гостей: Прозоровского (старшего), Львова, подьячего Алексеева.

- Экая шуба у тебя, братец! - воскликнул вдруг Прозоровский, уставившись на дорогую соболью шубу, лежащую в углу шатра. - Богатая шуба. В Персии вроде и холодов-то больших нету - откуда ж такая добрая шуба? Небось ишо на Волге снял с кого-нибудь? Вроде нашенская шуба-то...

- С чем пожаловали, бояре? - спросил жестковато Степан. - Не хотите ли сиухи? А то я велю...

- Нет. - Прозоровский посерьезнел. - Не дело мы вчерась порешили, атаман. Ты уйдешь, а государь с нас спросит...

- Чего ж вам надо ишо? - перебил атаман. Он понял: ничего от царя нет - сами воеводы ткут ему петельку потуже.

- Ясырь надо отдать. Пушки все надо отдать. Товары... - те, какие боем у персов взяли, - это ваше, бог с ими, а которые на Волге-то взяли?.. Те надо отдать, они грабленые. Надо отдать, атаман. Там же ведь и царево добро...

- Все отдать! - воскликнул Степан. - Меня не надо в придачу?

- А ишо: перепишем всех твоих казаков, так будет спокойней, непреклонно и с силой договорил Прозоровский.

Степан вскочил, заходил по малому пространству шатра - как если бы ему сказали, что его, чтоб воеводам спокойней было, хотят оскопить. И всех казаков тоже сгуртовать и опозорить калеными клеймами. Это взбесило атамана, но он еще крепился.

- Пушки - я сказал: пришлем. Ясырь у нас - на трех казаков один человек. Мы отдадим, когда шах отдаст наших братов, какие у его в полону. Товар волжский мы давно подуванили - не собрать. Списывать нас - что это за чудеса? Ни на Яике, ни на Дону такого обычая не велось. Я такого не знаю. - Степан присел на лежак. - Не велось такого, с чего вы удумали?

- Не велось, теперь поведется.

- Пошли со мной! - вдруг резко сказал Степан. Встал и стремительно пошел к выходу. - Чего мы одни гадаем: поведется, не поведется...

- Куда? Ты что? Эй!..

- Спросим у казаков: дадут они себя списывать?

- Брось дурить! - прикрикнул Прозоровский. Когда он убирал свое мясистое благодушие и сердился, то краснел и бил себя кулаком по коленке. - Слышь!..

- Не дело, атаман, - встрял и князь Львов. - К чему это?

Степан уже вышагнул из шатра, крикнул, кто был поближе:

- Зови всех суда! Всех!

- Ошалел, змей полосатый, - негромко сказал Прозоровский. - Не робейте - запужать хочет. Пошли, счас надо построже...

Воевода и подьячий тоже вышли из шатра.

Степан стоял у борта струга; на бояр не оглянулся, ждал казаков. Опасения воеводы сбывались. Вся бодрость, вся умышленная простота, даже снисходительность, все полетело к чертям: этого волка по загривку не погладишь - оскалился, того гляди, хватит клыками.

- Для чего всех-то зовешь? - все больше нервничал Прозоровский. Чего ты затеял-то?

- Спросим... - тихо, остервенело и обещающе сказал атаман. - А то молотим тут...

- Мы тебя спрашиваем, а не их!

- Чего меня спрашивать? Вы меня знаете... Писать-то их хочете? Их и спрашивайте.

- А ты вели. Ты им хозяин здесь. Они вон даже войсковым тебя величают...

- Я им нигде не хозяин, а такой же казак. Войсковой я им - на походе, войсковой наш в Черкасском сидит, вам известно.

Меж тем казаки с торгов хлынули все на зов атамана, сгрудились на берегу, попритихли.

- Братцы! - крикнул Степан. - Тут бояры пришли - списывать нас! Говорят, обычай такой повелся: донских и яицких казаков всех поголовно списывать! Я такого не слыхал. Вышли теперь вас спросить: слыхали вы такое?!

Вся толпа на берегу будто вздохнула единым вольным вздохом:

- Нет!

- Говори сам, - велел Степан Прозоровскому. - Ну?..

Прозоровский, не без чувства отчаяния и решимости, выступил вперед:

- Казаки! Не шумите! Надо это для того...

- Нет!! - опять могуче ухнула толпа, не дослушав даже, для чего это надо. И в самом деле, никогда не водилось у казаков такой зловредной выдумки - перепись.

- Да вы не орите! Надо это... Ти-ха!!

- Нет!!!

Прозоровский повернулся и ушел в шатер, злой.

- Скоморошничаешь, атаман! - строго сказал он вошедшему следом Степану. - Ни к чему тебе с нами раздор чинить, не пожалел бы. Потом поздно будет. Поздно будет!

- Не пужай, боярин, я и так от страха трясусь весь, - сказал Степан. - Слыхал: брата мово, Ивана, боярин Долгорукий удавил. Вот я как спомню про это да как увижу боярина какого, так меня тряской трясет всего. Степан сказал это с такой угрожающей силой, так значительно и явно, что невольно все некоторое время молчали. И Степан молчал, глядел на первого воеводу.

- К чему эт ты? - спросил Прозоровский. - При чем здесь брат твой? Он ослушался, он и пострадал. А ты будь умней его - не лезь на рожон, а то и тебе несдобровать.

- Не пужай, ишо раз говорю.

- Я не пужаю! Ты сам посуди: пошлете вы станицу к царю, а царь спросит: " А как теперь? Опять они за старое? " Пушки не отдали, полон не отдали, людей не распустили... Как же? Куда же вы, скажет, глядели-то?

- В милостивой царской грамоте не указано, чтоб пушки, полон и рухлядь целиком отнять у нас да казаков списывать и теснить.

- Грамота-то когда писана! Год назад писана.

- А нам что? Царь-то один. Может, другой теперь? Мы давно из дому... Но я слыхал - тот же, дай ему бог здоровья.

На берегу возбужденно гудели казаки. Весть о переписи сильно взбудоражила их; и впрямь, такого еще не знали на Дону - перепись: сердцем чуяли тут какую-то каверзу, злой умысел на себя. Для того ли и оставлять было родные деревни и бежать на край света, чтоб тут опять нечаянно угодить в кабалу: сперва перепись, потом, глядишь, седло накинут и поедут. Оттого и гудели. Гул этот нехорошо действовал на астраханцев: прямо как к стене припирали средь бела дня - и мерзко, и деваться некуда.

- Уйми ты их! - попросил князь Львов. - Чего расшумелись-то?

- Они, не ровен час, за сабли бы не взялись, - сказал Степан. Могут. Тада и мне не остановить. Останови-ка!..

- Ну что, телиться-то будем? - раздраженно спросил Прозоровский. Он нервничал больше других. - Как уговоримся-то?

- Кому время пришло - с богом, - миролюбиво сказал Степан. - Мне рано телиться: я ишо не мычал.

- Ну дак замычишь! - Прозоровский поднялся. - Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь...

Степан впился в него глазами... Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя, осевшим голосом сказал:

- Буду помнить, боярин... клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся, а клянутся, так помнют. Один раз вот так и я клялся теперь будем помнить: ты и я.

Разговор принимал нехороший оборот... И очень уж шумели казаки: на нервы действовали. Самая пора - уйти от греха.

Воеводы пошли из шатра... Прозоровский шел последним, замешкался у выхода - что-то как будто вспомнил... Остановился.

- Не люблю уходить с тяжелым сердцем... Давай-ка, атаман, не будем друг на дружку зла таить. Нехорошо это, не по-христиански. Чего молчишь-то?

Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тому опять невзначай попалась на глаза шуба. Она тихо светилась в углу дорогим тусклым светом, мягким, струйчатым.

- Ах, добрая шуба! - сказал он. - Пропьешь ведь! А?

Степан молчал.

- А жалко... Жалко такую шубу пропивать, добрая шуба. Сколько б ты за ее хотел?

Степан молчал.

- Хорошо дам... Все равно же она тебе за так досталась. А?

Степан молчал.

- Зря окрысился-то на меня, - сказал Прозоровский и нахмурился. - Про дела-то твои в Москву я писать буду. А я могу всяко повернуть. Так-то, атаман... Должен понимать.

Степан молчал.

- Ну, шуба!.. - опять молвил воевода, подходя и трогая шубу. Ласковая шуба... Только - один черт - загуляешь ты ее на Дону. Загуляешь ведь?

- Бери себе, - сказал Степан.

Кое-то как дождался князь этих слов! Его даже стала слегка сердить то ли глупость атамана, то ли жадность его - недогадливость, скорей всего.

- Ну - куда с добром! Только я счас не понесу ее, а вечерком пришлю. Ага, так-то лучше - чтоб не глазели. А то пойдут глазеть! Греха потом не оберешь...

- Я сам пришлю.

- Ну и вот, и хорошо. И хорошо, Степан... - Воевода даже растрогался, у него и из головы вылетело, что все-таки казаки уходят - вооруженные, с припасом, богатые. И никакой острастки на дорогу он им не задал, а забота его - вся-то - страх перед царем, а страх снимался милостивой царской грамотой. Откровенно говоря, хоть он и пугал вчера своих помощников возможными выходками казаков, сам в них не верил: казаки устали, добра у них невпроворот - пить им теперь, заливаться. А мысль эта: что Стенька не просто разбойная душа, что это умный, сильный, матерый волк, - мысль эта влетела вчера и вылетела вчера же, вечером, когда разбирали дома дорогие Стенькины подарки. " На кой ляд, - думал воевода, - ему теперь разбойничать, когда это-то добро не пропить за пять лет". - Только, Степан... - Прозоровский прижал руку к груди. - Христом-богом прошу тебя: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Ведь они вот счас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли вы - они на бобах. А похмельный человек, сам знаешь, ни работник, ни служака. Да ишо злые будут, как псы, сладу с имя не будет.

- Не заботься, боярин. Иди спокойно.

Прозоровский ушел.

Степан, оставшись один, стал ходить по шатру. Думал. Он когда крепко о чем-нибудь думал, то ходил из угла в угол и приговаривал: " Мгм, мгм".

- Будет тебе шуба, боярин, - сказал он. И остановился. - Будет тебе шуба... свинья ненасытная.

* * *

Ближе к вечеру того же дня, часу этак в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к Кремлю; впереди на высоком кресте несли дорогую шубу Разина, которую выклянчил воевода. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и с грустными глазами и запевал пронзительным тонким голосом:

У ворот трава росла,

У ворот шелковая!

Триста человек дружно гаркнули:

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Пока шел " голубь", гибкий человек впереди кувыркнулся несколько раз через себя и прошелся плясом. И опять тонко запел:

Кто ту травушку топтал.

Кто топтал шелковую?

И снова разом крикнули триста:

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Худой человек опять кувыркнулся, сплясал и продолжал:

Воеводушка топтал,

Свет Иван Семенович!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

В вечернем стоялом воздухе вольно и как-то диковато разносилась странная, развеселая песня. Астраханский люд опять высыпал из домов на улицы. Приветствовали донцов, только ничего не могли понять с этой шубой.

Разин шел в первых рядах казаков, пел вместе со всеми. Старался погромче... Пели и все громко, самозабвенно.

Он искал перепелов,

Молодых утятошек!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Посадские потянулись за казаками: кто, ожидая большого скандала, кто - выпивки.

А нашел он нашу шубу!

Шубу нашу, шубыньку!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Гибкий человек, отплясав, вел рассказ дальше:

Перепелку на тарелку,

Шубыньку на рученьку!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Лица казаков торжественны, серьезны. И Разин тоже вполне старателен и серьезен.

Шуба величаво плывет над толпой.

Шубыньку на рученьку,

Душечку, на правую!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Несколько казаков отстали, поясняют посадским:

- Шуба батьки Степан Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Шибко уж приглянулась она ему... В ногах валялся - выпрашивал. Ну, батька отдает. Он добрый...

- Не горюйте: в надежных руках будет, - понимали посадские.

- Да мы не горюем! Но проводить надо хорошо - по-доброму, чтоб им жить-поживать с воеводой в согласии, чтоб согревала она воеводу, как воевода замерзнет.

Полежи-ка, шубынька,

У дружка у милого!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

У сердца ретивого,

У Ивана Семеныча!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Толпа идет не шибко; шубу нарочно слегка колыхали, чтоб она " шевелила руками".

Ты лежишь, как душечка,

Все лежишь, как кунычка!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Друг ты моя, шубынька,

Радость моя, шубынька!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Ты меня состарила,

Без ума оставила!

Тут особенно громко, " с выражением" рявкнули:

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!..

Без ума, без разума,

Без великой памяти!

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

Посадские дивились: так складно, дружно получалось у казаков - и все про шубу, про шубыньку, да про ихнего воеводу, Ивана Семеныча. Не слыхали раньше такой песни. Не знали они, что Степан незадолго до этого измучил казаков: ходили туда-сюда берегом Болды, разучивали " голубя", спевались. Слова им дал скоморох Семка, переиначив, видно, какую-то нездешнюю песню. Этот-то Семка и шел теперь впереди, и запевал, и приплясывал. Ловкач он был отменный.

- Ие-э-эх!.. - заголосил напоследок Семка, сильно вытянув жилистую шею. - Все разом:

То-то, голубь, голубь, голубь!

То-то, сизый голубок!

* * *

В покоях воеводы сидели: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, старший, Борис, шестнадцати лет, и младший, тоже Борис, восьми лет, брат воеводы Михайло Семеныч. Слушали с большим неудовольствием.

Ярыга, большеротый, глазастый, рассказывал:

- Один впереде идет - запевала, а их, чай, с полтыщи - сзади орут " голубя".

- Тьфу! - Иван Семеныч заходил раздраженно по горнице. - Вот страмцы-то! Ну не гады ли подколодные!..

- Ты уж позарился на шубу! - с укором сказала Прасковья Федоровна. На кой бы уж она?..

- Думал я, что они такой свистопляс учинят?! Ворье проклятое. Ну не гады ли!..

- Это кто же у их такой голосистый - запевает-то? - спросил Михайло Семеныч.

Ярыга знал и это:

- Скоморох. Днями сверху откуда-то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет, на пузе...

- Ты приметь его, - велел Михайло. - Уйдут казаки, он у меня спляшет.

- Я так смекаю: они с имя уйдут, - ответствовал вездесущий ярыга. Приголубили их казаки... С имя ушлепают.

- Стало быть, теперь возьмем, - сказал Михайло Семеныч. - Укажи его, когда суда явются.

- Укажу. Я его харю приметил.

- Сам ихный там же? - спросил воевода, скривившись как от боли зубной. - Стенька-то?

- Стенька? Там. Со всеми вместе орет, старается.

- Стыд головушке! - вздохнула Прасковья Федоровна. - Людишки зубоскалить пойдут. Прямо уж околел ты без этой шубы! Глаз не кажи теперь...

- Иди-ка отсудова, мать! - воскликнул воевода сердито. - Не твое это бабье дело. Иди к митрополиту, детей туда же возьми. Идите.

Прасковья Федоровна ушла и увела детей.

- Ах, поганец! - сокрушался воевода. - Что учинил, разбойник!.. Голову с плеч долой снял. Ну, я с тобой поговорю, кобель. Ты гляди, чего выдумал!.. И подумать нельзя было.

В горницу заглянула усатая голова:

- Казаки!

Братья Прозоровские и несколько приказных вышли на крыльцо, изготовились встретить гостей сурово.

Казаки молча шли по двору Кремля. Увидав воеводу, остановились. Стырь и дед Любим, в окружении шести казаков с саблями наголо, вынесли на руках дорогую шубу.

- Атаман наш Степан Тимофеич жалует тебе, боярин, шубу со свово плеча. - Положили шубу на перила крыльца. - На.

- Вон!!! - закричал воевода и затопал ногами. - Прочь!.. Воры, разбойники! Где первый ваш вор и разбойник?! Он с вами?! Чего он прячется, еслив такой смельчак? Чего же он такой?!

- Какой? - спросил Стырь. - Ты про кого, батюшка?

- Кого вы атаманом зовете?!

- Степан Тимофеича... Кого же нам больше атаманом звать? Степан Тимофеича.

Степан наблюдал за всем из толпы, щурил злые, мстительные глаза. Случись бы теперь с ним сила большая и готовая да случись война в открытую, он бы заткнул воеводе крикливый рот, запечатал бы навек.

- Он больше не атаман вам! - кричал воевода. - Поганец он, вор!.. Он сложил свою власть! Бунчук его - вот он! - Воевода показал всем бунчук Разина. - Какой он вам атаман?! Идите по домам, не гневите больше великого государя, коли он вас миловал. Не слухайтесь больше Стеньки! Он - дьявол! Он сам сгинет и вас всех погубит!..

Степан внимательно слушал, стиснув зубы, смотрел вниз, в землю. Слегка кивал головой.

- Замычал? - сказал он негромко себе. - Подожди, белугой закричишь, сукин сын.

- Пошли отсуда, - тронул его Иван Черноярец. - Он тут несет чего ни попадя... А эти слушают. Пошли.

- Подожди, дай наслушаюсь досыта. Можеть, когда спомнить доведется. Ты запоминай тоже. Ишь, как поет!..

- Царь-государь милостив, но и у его сердце лопнет, не дожидайтесь этого! - говорил громко воевода. - Хуже будет! Не гневите царя-батюшку и бога всевышнего, не слушайтесь больше атамана: пропадете с им! Он сам себе погибели хочет и вас за собой тянет! Зачем он оружие не отдает?! Чего затевает?!.

- Пошли, - сказал Степан. - Уводи их, а то правда...

Казаки вышли из Кремля. Шубу оставили воеводе.

За воротами, в толпе, к скомороху Семке присоседился ярыга. Заговорил с ухмылкой, с восхищением:

- Эт ты на голове-то пляшешь?

- Я. Я ишо на пузе могу, - похвастался Семка.

- Пошли со мной?.. Дворовым людишкам охота глянуть.

Семка колебнулся, подумал...

- Денег дадут, - заторопил ярыга. - Чего? Ну?..

- Нас трое... - Семке не хотелось и от казаков отстать и охота было показать свое искусство, где просят.

- Зови и их. Где они?

Семка крикнул старика с бандурой и татарчонка, маленького, проворного, смекалистого парнишку. Втроем они и ходили по городам и деревням русским. Больше - по городам. И вместе же и бегали, и прятались, когда гнали прочь.

- Пошли! - торопил ярыга. - Накормют, денюжку дадут...

Скоморохи с ярыгой выбрались из толпы казаков, пошли вдоль стены к другим воротам. Никто из казаков не обратил на них внимания.

- А я один разок видал вас, чуть не сдурел со смеху. Пришел, рассказал нашим, они загалдели все в один голос: " Тоже хочем! " - Ярыга все ухмылялся и заглядывал в глаза Семке. - Я говорю: " Денюжку дадите? Они за денюжку пляшут". Они все в один голос: " Дадим! "

- Девки есть? - спросил Семка.

- Девки? - удивился ярыга; он никак не ждал от хилого, доброго Семки такого вопроса. - А для че тебе?

- Девки смеяться любют.

- Есть, есть! Полно. Счас посмеемся!..

За казаками на посаде увязались посадские, стрельцы, бойкие бабенки... Казаки ласково щупали астраханок, те визжали, били казаков по рукам, смеялись: ждали гульбы и подарков. Казаки сулили и то, и другое... И третье сулили.

И как пришли к стружкам, тут и всё: торговлишка открылась, виночерпии тут как тут, праздник опять готов раскинуться, море человеческое закачалось, заходило волнами...

Степан смотрел со стороны на знакомую картину... Пожевал ус: картина явно не пришлась ему по душе. Велел есаулам сесть на коней и ускакал с ними сухопутьем к Болде, в лагерь.

А казаки подсаживали бабенок на струги. На струги же закатывали бочонки с вином, вносили караваи хлеба, солонину в туесах, вязанки копченой, вяленой рыбы... Кого не грызут завтрашние заботы, тот сегодня живет через край. А тут еще такая редкая, дорогая радость - бабы. Тут уж кривись, атаман, не кривись - не твое дело. Да и не заметили, что он кривится-то, - не туда смотрели.

Степан заторопил события.

Прискакав из Астрахани в лагерь, он не отпустил есаулов. Собрал их вокруг себя, начал расспрашивать и распоряжаться.

- Сколько коней закупили, Иван? - к Черноярцу. Спрашивал быстро и быстро же велел отвечать. Есаулы знали эту его привычку.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒