Василий Шукшин 10 страница

- Был я в Соловцах, - продолжал Степан, будто с неким слабым изумлением вслушиваясь в себя; в голове еще не утих скрип колесный, еще теплая пыль в горле чувствовалась, а через все это, через разноголосицу и скрип, через пыль и пот конский, через кровь стрелецкую, через тошный гул попоек, через все пробился в груди, под сердцем, живой родничок - и звенит, и щекочет: не поймешь, что такое хочет вспомнить душа, но что-то дорогое, родное... Дом, что ли, рядом, оттого вещует сердце. - И там, в Соловцах, видал я одну икону Божьей Матери с дитем, - рассказывал Степан. - Перед этой иконой все на коленки опускаются, и я опустился... Гляжу на ее, а она - смеется. Правда! Не совсем смеется, а улыбается, в глазу такая усмешка. Вроде горько ей, а вот перемогла себя и думает: " Ничего". Такая непонятная икона! Больше всех мне поглянулась. Я до-олго стоял возле... смотрю и смотрю, и все охота смотреть. Сам тоже думаю: " Ничего! " Как это так? Рази так можно? Не по-божьи как-то...

Семка подумал и пожал плечами неопределенно.

Степан поглядел на него... Но он и не надеялся на ответ - он с собой рассуждал. И мысль его то хватала в края далекие, давние, то опять высоко и трепетно замирала, как ястреб в степном небе, - все над тем же местом...

- Нет, Семка, - сказал он вдруг иным тоном, доверчиво, - не ее страшусь, гундосую, не смерть... Страшусь укора вашего: ну-ка, да всем придется сложить головы?.. А? - Степан опять посмотрел на калеку, в его невинные глаза, и жалость прищемила сердце. Он отвернулся. Помолчал и сказал тихо: - Не знаю... Не знаю, Семка, не знаю. И посоветоваться не с кем. Уж и посоветовался бы, - не с кем, вот беда. Потянут кто куда... Нет, лучше уж не соваться: разнесут на клочки своими советами, сам себя не соберешь потом. Ничего, Семка!.. Не робей. Даст бог, не пропадем.

* * *

Между тем Ларька с Мишкой Ярославовым и еще с тремя казаками " провожали в степь" капитана Видероса. Немец, оглядываясь на конвой, заметно нервничал и тосковал в недобром предчувствии. Он понимал, что за ним следуют неспроста, не мог только догадаться: что задумали казаки?

Отъехали далеко...

Ларька велел немцу и стрельцам, сопровождавшим его, спешиться. Те послушно это сделали.

- Вы не так пришли к атаману, - сказал Ларька. - Слыхали, он вам сказал: " Я родом выше всех высоких князей". Слыхали? - Глаза Ларькины излучали веселость, точно он затевал с малыми ребятами озорную потеху.

- Слыхали. - Стрельцы тоже затревожились, уловив в глазах есаула недоброе: веселость-то веселость, но какая-то... с прищуром.

- Так кто же так подступается, как вы? - Ларька оставался на коне, а трое казаков и Мишка слезли с коней.

- А как надо? - спросили стрельцы.

- На карачках. Надо, не доходя двадцать сажен, пасть на карачки и полозть. Давайте-ка спробуем. Научимся, вернемся до атамана и покажем, как мы умеем. А то заявились!.. Стыд головушке. Давайте-ка пообзыкнем сперва, потом уж... Ну!

Стрельцы с капитаном отошли на двадцать саженей, пали на четвереньки и поползли к Ларьке. Проползли немного, и капитан возмутился. Он встал.

- Ихь... - показал на себя пальцем, - исьпольняет посоль. Никогда, ни ф какой страна посоль... Посоль - это пошотный шеловэк...

- Мишка, посоли ему плетью одно место, чтоб он знал, какой бывает посол, - сказал Ларька; веселость играла в его синих глазах.

- Я хочет объяснять правил, какой есть каждый страна! - воскликнул капитан. - Правил заключается...

- Объясни ему, Мишка.

- Можеть, ему лучше вытяжку сделать? - спросил здоровенный Мишка. А? - И пошел к капитану.

Стрельцы в ужасе поглядели на капитана: вытяжка - это когда вытягивают детородный орган. Это - смерть. Или, если не хотят смерти, обидное, горькое увечье на всю жизнь. Это, кроме прочего, нечеловеческая мука.

Ларька подумал.

- Детишки есть? - спросил немца.

Тот не понял.

- Детишки, мол, детишки есть? Маленькие немцы...

- Смотри, - показал Мишка, - вот так: а-а-а... - Показал, как нянчат. - У тебя есть дома?

- Нет, - понял немец. - У меня есть... нефест.

Казаки, а за ними и стрельцы засмеялись.

- Ладно, - сказал Ларька. - Невесту жалко: ждет его, дурака, а он явится... с погремушкой в кармане. В куклы с им тада играть? Вложь плети, он и так поумнеет. Без плети, видно, не научишь. Мишка, ну-ка, как тебя грамоте учили?

Мишка подошел к капитану, но капитан сам опустился на четвереньки и пополз к Ларьке, который изображал высокородного князя-атамана. За ним поползли стрельцы, не очень гнушаясь такой учебой.

Подползли...

- Ну? - спросил Ларька. - Как надо сказать?

Стрельцы и капитан не знали, что надо сказать.

- Ишо разок, - велел Ларька.

- Подскажи ты нам, ради Христа, - взмолились стрельцы. - А то же мы так полный день будем ползать!

- Надо сказать: прости нас, грешных, батюшка-атаман, мы с первого раза не догадались, как к тебе подступиться. Ну-ка. Ничего, уже выходит!.. Говорить ишо научимся ладом...

Стрельцы и капитан завелись снова " на подступ". И так три раза они подступались к " атаману" и просили простить. Наконец Ларька сказал:

- Ну вот: теперь хорошо. Теперь научились. Теперь, как ишо доведется когда-нибудь говорить с атаманом, будете так делать. Ехайте.

- Фарфар! - тихонько воскликнул капитан, садясь на коня. - О, фарфар!..

- Чего ты там? - услышал Ларька.

- Я с конь беседофать...

... В тот же день Ларька, Мишка и с ним еще пять казаков поехали в Москву " с топором и плахой" - челом бить царю-батюшке за вины казачьи. Так делали всегда после самовольных набегов на турок или персов, так решил сделать и Разин. Конечно, теперь воеводы нанесут туда всякой всячины, но пусть уж в этом ворохе будет и казачий поклон, так рассудил атаман.

По известному казачьему обычаю, Разин заложил на Дону, на острове, земляной городок - Кагальник. Островок тот был в три версты длиной, неширокий.

И стало на Дону два атамана: в Черкасске сидел Корней Яковлев, в Кагальнике - Степан Тимофеич, батюшка, скликатель всех, кого тяжелая русская жизнь - в великой неловкости своей - больно придавила, а кого попросту обобрала, покарала и вынудила на побег... Многих пригнал голод. Но кто способен убежать, тот способен к риску, в том всегда живет способность к мести, ее можно обнажить. Таких-то, способных на многое, на разбой, на войну, всех таких Разин привечал с любовью. И конечно, тут копился большой сговор. Не всегда и слова нужны, клятвы, заверения... Хватит, что люди все горести свои, все обиды снесли в кучу, а уж тут исход один: развернуться в сторону, где и случилась несправедливость. Как всякий русский, вполне свободный духом, Разин ценил людей безоглядных, тоже достаточно свободных, чтобы без сожаления и упрека все потерять в этой жизни, а вдвойне ценил, кому и терять-то нечего. И такие шли к нему... И если на пути из Астрахани он мучился и гадал, то тут его гадания кончились: он решил. Он успокоился и знал, что делать: надо эту силу отладить и навострить. И потом двинуть.

Зажил разинский городок. Копали землянки (неглубокие, в три-четыре бревна над землей, с пологими скатами, обложенными пластами дерна, с трубами и отдушинами в верхнем ряду), рубили засеки по краям острова, стены (в край берега вбивали торчмя бревна вплотную друг к другу, с легким наклоном наружу, изнутри стена укреплялась еще одним рядом бревен, уложенных друг на друга и скрепленных с наружной стеной железными скобами, и изнутри же в рост человеческий насыпался земляной вал в сажень шириной), в стенах вырубались бойницы, печуры для нижнего боя; саженях в пятнадцати - двадцати друг от друга, вдоль засеки возводились раскаты (возвышения), и на них укреплялись пушки. Там и здесь по острову пылали горны походных кузниц: ковались скобы, багры, остроги, копья. Тульские, московские, других городов мастеровые правили на точилах сабли, ножи, копья, вырубали зубилами каменные ядра для пушек, шлифовали их крупносеяным песком.

Атаман, как и сулился, не распустил казаков, а кого отпускал на побывку домой, то за крепкой порукой. Да и не рвались особенно... Семейные бегали налегке попроведать своих, отвезти гостинцев и тут же вертались здесь веселей и привольней.

К острову то и дело причаливали большие лодки - верхних по Дону, воронежских, тамбовских и иных русских городов торговых людей: шла торговлишка. Втыкались в островок и малые лодки, и выходили из них далеко не крестьянского или торгового облика люди. Иные кричали с берега просили переправить. Эти - при оружии: донцы и сечевики. Сыскался вожак, нашлись и охотники. Или уж так: охотников было много, нашелся и вожак.

* * *

Землянка Разина повыше других, пошире...

Внутри стены увешаны персидскими коврами, на полу тоже ковры. По стенам - оружие: сабли, пистоли, ножи. Большой стол, скамьи вдоль стен, широкая кровать, печь. Свет падает сверху через отдушины и в узкие оконца, забранные слюдяными решетками.

У хозяина гости. У хозяина пир.

Степан - в красном углу. По бокам все те же - Стырь, дед Любим, Иван Черноярец, Федор Сукнин, Семка, сотники, Иван Поп. За хозяйку Матрена Говоруха, тетка Степана по матери, его крестная мать. Она, как прослышала о прибытии казаков, первой приехала в Кагальник из Черкасска. Она очень любила Степана.

На столе жареное мясо, горячие лепешки, печенные на углях, солонина, рыба... Много вина.

Хозяин и гости слегка уже хмельные. Гул стоит в землянке.

- Братва! Казаки!.. - надрывался Иван Черноярец. - Дай выпить за желанный бой! Дай отвести душу!..

Поутихли малость: чего у него там с душой такое?..

- За самый любезный!.. - Иван дал себе волю - выпрягся скорей других. Его понимали: на походе держал себя казак в петле, лишний глоток вина не позволил. Ивана уважали. - С такими-то боями я б на край света дошел... Иван широко улыбался, ибо затаил неожиданность с этим " боем" и собирался ту неожиданность брякнуть. Она его самого веселила.

- Какой же это, Иван? - спросил Степан.

- А какой мы без кровушки-то отыграли... В Астрахани! Как нас бог пронес, ума не приложу. Ни одного казака не потеряли... Это надо суметь. За тот самый бой!.. - Иван с пьяной угрозой оглядел всех, приглашая с собой выпить. - Ну?!.

- Был бы калган на плечах, - заметил Стырь. - Чего не пройтись?

- Батька, поклон тебе в ножки!.. - вконец растрогался Иван. - Спаси бог! Пьем!

- За бой так за бой, - сказал Степан просто. - Не всегда будет так без кровушки. Кресная, иди пригуби с нами!

- Я, Степушка, с круга свихнусь тогда. Кто кормить-то будет? Вас вон сколь...

- Наедимся, руки ишо целые, чего нас кормить? Иди, мне охота с тобой выпить.

Матрена, сухая, подвижная старуха, вытерла о передник руки, протиснулась к Степану.

- Давай, кресничек! - Приняла чарку. - С благополучным вас прибытием, казаки! Слава господу! А кто не вернулся - царство небесное, земля пухом лежать. Дай бог, чтоб и всегда так было - с добром да удачей.

Выпили. Помолчали, вспомнив тех, кому не довелось дожить до этих хороших дней.

- Как там, в Черкасском, Матрена Ивановна? - поинтересовался Федор Сукнин. - Ждут нас аль нет? Чего Корней, кум твой, подумывает?

- Корней, он чего?.. Он притих. Его не враз поймешь: посапливает да на ус мотает.

- Хитришь и ты, Ивановна. Он, знамо, хитер, да не на тебя. Ты-то все знаешь. Али от нас таисся?

Повернулись к Матрене, ждали... Стало вовсе тихо. Конечно, охота знать, как думают и как говорят в Черкасском войсковой атаман и старшина. Может, старуха чего и знает...

- Не таюсь, чего мне от вас таиться. Корней вам теперь не друг и не товарищ: вы царя нагневили, а он с им ругаться не будет. Он ждет, чего вам выйдет за Волгу да за Яик... За все. А то вы Корнея не знаете! Он за это время не изменился.

Степан слушал умную старуху, понимал, что она говорит правду: с Корнеем их еще столкнет злая судьба, и, наверное, скоро.

- Ну, а как нам худо будет, неуж на нас попрет? - пытал Федор, большой любитель поговорить со стариками.

- Попрет, - ясно сказала прямая старуха.

- Попрет, - согласились казаки. - Корней-то? Попрет, тут даже гадать нечего.

- А старшина как?

- Чего старшина?

- Как промеж себя говорят?

- И старшина ждет. Ждут, какой конец будет.

- Конца не будет, кресная, - сказал Степан. - Нету пока.

- А вы поменьше про это, - посоветовала старуха. - Нету - и нету, а говорить не надо. Не загадывайте.

- Шила в мешке не утаишь, старая, - снисходительно сказал Стырь, опять весь разнаряженный и говорливый. - А то не узнают! - Стырь даже и на побывку домой не шел от войска - откладывал.

- Тебе-то не токмо шила не утаить... Сиди уж. Ты со своим носом впереди шила везде просунесся...

- Старуха моя живая? Ни с кем там не снюхалась без меня?

- Живая, ждет не дождется. Степан... - Матрена строго глянула на крестника. - Это кака же така там девка-то у тебя была?

Степан хотел отмахнуться от мелкого разговора, нахмурился даже, чтоб сразу пресечь еще вопросы.

- Какая девка?

- У тебя девка была...

- Будет тебе, кресная! С девкой какой-то привязалась...

- Шахова девка, чего глаза-то прячешь? - не унималась Матрена. - Ну, приедет Алена... Ты послал ли за ей?

- Послал, послал. - Степан не рад был, что и подал старухе.

- Кого послал?

- Ваньку Болдыря. Ты... про девку-то - не надо, - вовсе строго посоветовал Степан.

- А то не скажут ей? Лапти плетешь, а концов хоронить не умеешь.

- Ну, скажут - скажут. Как они там? Фролка?..

- Бог милует. Фролка с сотней к калмыкам бегали, скотины пригнали. Афонька большенький становится... Спрашивает все: " Скоро тятька приедет? "

- Глянь-ка!.. Неродной, а душонкой прильнул, - подивился Федор. Тоже тоскует.

- Какой он там был-то!.. Когда мы, Тимофеич, на татар-то бегали, Алену-то отбили? - заговорил дед Любим.

- Год Афоньке было, - неохотно ответил Степан. Он не любил вспоминать про тот бой с татарами и как отбил он красивую Алену... В том бою он только про Алену и думал - совестно вспоминать. Афоньку же, пасынка, очень полюбил - за нежное, доверчивое сердце.

- Ах, славно мы тада сбегали!.. - пустился в воспоминания дед Любим. - Мы, помню, забылись маленько, распалились - полосуем их почем зря, только калганы летят... А их за речкой, в леске, - видимо-невидимо. А эти-то нас туда заманывают. Половина наших уж перемахнули речку - она мелкая, а половина ишо здесь. И тут Иван Тимофеич, покойничек, царство небесное, как рявкнет: " Назад! " Мы опомнились... А из лесочка-то их туча сыпанула. А я смотрю: Стеньки-то нету со мной. Все рядом был - мне Иван велел доглядывать за тобой, Тимофеич, дурной ты какой-то тот раз был, все видел тебя, а тут как скрозь землю провалился. Можеть, за речкой? Смотрю - и там нету. Ну, думаю, будет мне от Ивана. " Иван! - кричу. - Где Стенька-то?! " Тот аж с лица сменился... Глядим, наш Стенька летит во весь мах - в одной руке баба, в другой дите. А за ним... не дай соврать, Тимофеич, без малого добрая сотня скачет. Тут заварилась каша...

Степан налил себе чару.

- Хватит молоть, дед. Наливайте.

- Там к старухе моей никто не подсыпался? - опять спросил подпивший Стырь у Матрены. - Чего молчишь-то?

За столом засмеялись; гулянка стала опять набирать ширь и волю, чтобы потом выплеснуться отсюда, из тесноты.

- А то ведь я чикаться с ей не буду: враз голову отверну на рукомойник. У меня разговор короткий...

- У тебя, дедка, все коротко, только нос... это... - повел было свою любимую тему большой Кондрат. Левая рука его покоилась пока в петельке из сыромятного ремешка, перекинутого через шею.

- Цыть! - резво осадил его Стырь. - У тебя зато: грудь нараспашку, а язык на плечо. Замолкни здесь с носом, поганец.

- Клюку она на тебя наготовила, твоя старуха... Ждет, - сказала Матрена на расспросы Стыря.

- Ей уж шепнули, наверно, как ты с шахинями-то там... А? Греховодник ты, Стырь!.. Никак уняться не может! Откуль только силы берутся!

В землянку вошел казак, протиснулся к атаману.

- Батька, москали-торговцы пришли. Просют вниз пустить.

- Не пускать, - сразу сказал Степан. - Куда плывут, в Черкасской?

- Туда. Говорят...

- Не пускать. Пусть здесь торгуют. Поборов никаких - торговать по совести, а на низ не пускать ни одну душу. Вперед делать так же. Не обижать никого.

Казак вышел.

- Не крутенько ли, батька? - спросил Федор. - Домовитые лай подымут... Без хлеба ведь останутся.

- Нет, - еще раз сказал Степан. - Федор, чего об Алешке и об Ваське слыхать?

- Алешка сдуру в Терки попер, думал, мы туда выйдем, кто-то, говорят, сказал ему так...

- Это знаю. Послал к нему?

- Послал. Ермил Кривонос побег. Васька где-то на Руси, никто толком не ведает. К нам хотел после Сережки, а домовитые его на войну повернули...

- Пошли в розыск. Подходют людишки? - Степан - и спросил это, и не спросил - сказал, чтоб взвеселить лишний раз себя и других.

- За четыре дня полтораста человек. Но - голь несусветная. Прокормим ли всех? Можеть, поумериться до весны...

- Казаки есть сегодня? - Степан ревниво следил, сколько подходит казаков, своих, с Дона, и с Сечи.

- Мало. Больше с Руси. Еслив так пойдут, то... Прокормить же всех надо. - Так повелось, что Федор Сукнин ведал кормежкой войска, и у него об своем и болела душа.

- Всех одевать, оружать, поить и кормить. За караулом смотреть. Прокормим, всех прокормим. Делайте, как велю.

- Сделать-то мы сделаем... А чего... до весны-то пока бы...

- Наливай! - сбил Черноярец Федора. - Разговорился...

- Ваня... ты, еслив опьянел...

- Ты меня напои сперва! Опьянел... Нет!

- А не сыграть ли нам песню, сынки?! - воскликнул Стырь.

- Любо! - поддержали со всех сторон. - Теперь - дома.

- Заводи! - смешно распорядился опять Иван и саданул кулаком по столу. Сивуха прямо на глазах меняла человека: вместо спокойного, разумного казака, каким знали Ивана, сидел какой-то крикливый, задиристый дурак. Оттого, может, и не пил Иван часто, что знал за собой этот грех и тяготился им.

- Чего расшумелся-то? - урезонил Степан верного есаула; атаман, пока не случался пьян, брезговал пьяными, не терпел. Но и сам он бывал не лучше, только споить труднее. - А где ж Фрол Минаев? - вспомнил вдруг Степан. - Где, я его не вижу?.. А? - Он посмотрел на всех... и понял. И уж досказал - так, чтобы досказать, раз начал: - Я же не велел пока в Черкасской ходить... Никому же не велел!

С минуту, наверно, было тихо. Степан еще раз посмотрел на всех, с досадой. Положил кулак на стол. Не сразу снова заговорил. И заговорил опять - с запоздалой горечью, не зло.

- Чего ж не сказали? Молчат... Говорите!

И опять никто не решился ему ответить. А надо-то всего было сказать: ушел Фрол. Совсем ушел. Предал.

- Ну? Похоже, поминки получились? По Фролке...

- Погулять охота было, Тимофеич, - честно сказал Стырь. - При тихой погоде... без грому.

- И погуляем! Чего нам не погулять? Одна тварь уползла - не велика утеря. Он давно это задумал, я чуял. Давай.

Налили чарки. Но больно резанула по сердцу атамана измена умного есаула. Он с трудом пересиливал эту боль.

- Ну свижусь я с тобой, Фрол, - сказал он негромко, себе. - Свижусь, Фрол. Давайте, браты!.. Давай песню, Стырь. С Фролом всё: он свою песню спел. Пошла душа по рукам... Давай, Стырь, заводи.

Нет, не так давно задумал Фрол Минаев измену, а после того разговора, как порубили стрельцов и сидели на берегу Волги: с этого момента он знал, что уйдет. Тогда понял Фрол, что Степан теперь не остановится - пролилась дорогая и опасная кровь. И понял еще Фрол, что Степан захотел пролить эту кровь поверх жалости, помимо прямой надобности - чтобы положить конец своим сомнениям и чтобы казаки тоже замарались красным вином страшенной гульбы. Вот тогда твердо решил Фрол уйти. Это было недавно.

* * *

В глухую полночь и теплынь к острову подплыла большая лодка.

С острова, с засеки, окликнули сторожевые.

- Свои, - отозвался мужской голос с лодки. - Ивашка Болдырь. Батьке гостей привез.

- А-а... Давайте, ждет. С прибытием, Алена!

Степан лежал на кровати в шароварах, в чулках, в нательной рубахе... Не спалось. Лежал, устроив подбородок на кулаки, думал свою думу, вслушивался в себя: не встревожится ли душа, не завещует ли сердце недобро... Нет, все там тихо, спокойно. Даже непонятно: такие дела надвигаются, вот уж и побежали в страхе, и не дураки побежали, и не самые робкие - чем-чем, а робостью Фрол не грешил, - ну? А как дадут разок где-нибудь, тогда чья очередь бежать? И мысль второпях обшаривала всех, кто попадался в памяти... Ну, Иван Черноярец, Федор, Ларька, Мишка, Стырь - такие лягут, лягут безропотно многие и многие... А толк-то будет, что ляжем? Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила - это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит - это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы - они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале... Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? - не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово - " бояре". Но когда сам же он хотел вдуматься - бояре ли? - понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил - " бояре", и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности... Но не они та сила.

Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась - ГОСУДАРСТВО.

За дверью, на улице, послышались шаги, голоса...

Степан сел, опустил ноги на пол... Уставился на дверь.

Вошли Фрол Разин, Алена и десятилетний Афонька.

- Ну вот, - сказал Степан со скрытой радостью. - Заждался вас. Что долго-то там?

Алена припала к мужу, обняла за шею... Степан поднялся, тоже поприобнял жену, похлопывал ее по спине и говорил:

- Ну вот... Ну, здорово. Ну?.. Сразу - плакать. Чего?

Алена плакала и сквозь слезы шепотом говорила:

- Прилетел, родной ты мой. Думала уж, пропал там - нет и нету... Все глазыньки свои проглядела.

- Ну!.. Пропасть - это тоже суметь надо. Ну, будет. Дай с казаками-то поздороваюсь. Будет, Алена,

Фрол и Афонька ждали у порога. Афонька улыбался во все свои редкие зубы. Черные глазенки радостно блестели.

- Год нету, другой нету - поживи-ка так... Совсем от дому отбился, говорила Алена как будто заготовленные слова - так складно, к месту они получались.

- Будет тебе...

- Другие хоть к зиме приходют, а тут... Молилась уж, молила матушку пресвятую богородицу, чтоб целый пришел...

- Афонька, здорово, сынок. Иди ко мне, - позвал Степан, с легким усилием отстраняя Алену. - Иди скорей.

Афонька прыгнул к Степану на руки, но от поцелуев решительно уклонился.

- Вот так! - похвалил Степан. - Так, казаче. - Посадил его на кровать.

Поздоровался с братом за руку.

- Ты, никак, ишо вырос, Фрол?

- Да где? - Рослый, усатый Фрол мало походил на старшего брата красивее был и статнее. - А ты седеть начал.

- А жена-то где твоя? - полюбопытствовал Степан.

- Да там пока...

- Чего? Не поехала, что ль?

- Да... потом. Чего седеть-то начал?

- Ну, рассказывайте, какие дела? Кто первый? Афонька?..

Афонька все улыбался.

- Ты что это, разговаривать разучился? А? - Степан тоже улыбался; на душе было хорошо, только скорей бы ушла уж эта первая бестолковая минута.

- Пошто? - спросил Афонька. - Умею.

- Отвык. Скажи, сынок: ишо бы два года шлялся там, так совсем бы забыли, - встряла опять Алена.

- Не-ет, Афонька меня не забудет. Мы друг дружку не забудем. Мы, скажи, матерю скорей забу... - Степан осекся, конфузливо глянул на Алену. Та с укоризной покачала головой.

- Э-эх!.. То-то и оно. Седеть-то начал, а все не образумисся, все как кобель молодой...

Фрол засмеялся.

- Ну пойду, - сказал он. - Завтра погутарим.

- Погодь! - остановил Степан. - Давайте пропустим со стречей-то. Я тут маленько запасся... Упрятал от своих глотов. Ален, собери-ка на скорую руку.

Алена принялась накрывать на стол.

- Где тут у тебя чего?

- Там... разберись сама. Садись, Фрол, рассказывай.

- Порассказали!.. - все хотела поворчать Алена. - В глаза людям глядеть совестно. Скрозь землю готовя провалиться... Тьфу! Да ишо черная! Хоть бы уж...

- Будет, Алена, - миролюбиво сказал Степан. - Нашла об чем гутарить. Рассказывай, Фрол.

Фрол - не охотник до войны, до всяких сговоров, хитростей военных. Не в разинскую породу. Он - материн сын, Черток: покойница больше всего на свете боялась войны, а жила с воином и воинов рожала. Зато уж и тряслась она над Фролом, меньшим своим... Помирала, просила мужа и старших сынов: " Не маните вы его с собой, ради Христа, не берите на войну. Пускай хоть он от ее спасется, от проклятой".

- Чего рассказывать-то? - Фрол сел на кровать. Он правда не знал, что Степану интересно и нужно знать.

- Корнея когда видал?

- Вчерась.

- Ну? - насторожился Степан.

- Он хотел сам приехать... Приедет на днях. Велел сказать: как от его к тебе казак будет, чтоб сплыл ты с тем казаком ниже куда-нибудь для разговору. Не хочет, чтоб его на острове видели.

- Лиса хитрая. Не дождется. Как казаки там?

- Россказней про тебя!.. - со смехом воскликнул Фрол.

- Хоть уши затыкай! - вставила Алена.

- Ко мне собираются? - допрашивал Степан брата, с умыслом не замечая Алениного большого желания - допросить его самого.

- Собираются. Много. Не знают только, чего у тебя на уме.

- Не надо и знать пока.

- Правда, что ль, половина шаховых городов погромил?

- Маленько потрясли, - уклончиво ответил Степан. - А домовитые как?

- Молчат.

- От царя никого не было?

- Нет.

- Ну, садись. Садись, братуха!.. Вот и выпьем вместях - давно думал. Алена, как у тебя?

- Садитесь. - Алена доставала из корзины, которую привезла с собой: домашнее печенье, яйца, варенец... - Хотела больше взять, да этот Иван, как коршун, похватал, как были...

- Молодец, - похвалил Степан. - Нечего там сидеть... у врагов.

- Какие же там враги? - изумилась Алена.

Фрол тоже с любопытством посмотрел на брата. Младенец! Мать-то не зря просила: не воин. Жалко будет, если убьют... Грех на душу возьмешь с таким.

- Ну - будут враги: дело наживное. Ах, Афонька!.. Штуку-то я тебе какую привез! Ах, штука!.. - Степан наклонился, достал из-под кровати городок, вырезанный из кости. - Царь-город. Во, брат, какие бывают! На, играй!

Алена оглядела избушку: должно быть, хотела знать, что же ей-то привез муженек, какие подарки. Так уж... спасительно устроена русская баба: она может подняться до прощения даже и тогда, когда прощения у нее не просят, не вымаливают. Она только найдет - бессознательно, не хитря какую-нибудь уловку и уверует, что ей, например, - жалко, грех, или что она больше всего на свете любит богатство... Она пощадит оскорбителя и пощадит себя.

Степан перехватил ее взгляд, засмеялся коротко, непонятно.

- Потом, Алена. Подай нам сперва.

- Кресная у тебя? - спросил Фрол.

- Здесь.

- Не мог удержать. Говорю: пришлет он кого-нибудь, куда ты одна! Нет - пойду. Так ушла.

- Она молодец. Ну?.. С приездом вас. И нас. Со стречей.

- С радостью нас, - сказала Алена, чокаясь с казаками золотой чарой, на которую невольно и попросту дивилась: не видывала такой красивой.

Фрол ушел поздно; он захмелел, все улыбался и смотрел на брата, не понимая, наверное, чем он так колыхнул молву?

Алена разобрала постель... Степан помиловался с ней, и она уснула. А Степан в ту ночь так и не мог заснуть до света.

Дождался, в окна землянки забрезжил слабенький синий туман. Тогда он осторожно высвободил руку, на которой лежала голова жены, встал...

- Ты чего? - спросила Алена. - Ни свет ни заря...

- Спи, - сказал Степан. Присел, погладил теплую, со сна особенно хорошую Алену. - Пойду к казакам.

- Господи!.. Хоть маленько-то побудь со мной. Куда они денутся, твои казаки! Спят ишо все...

- Побуду, побуду. Спи. Мне надо.

Степан надел шаровары, сапоги... Накинул кафтан и вышел из землянки.

Городок спал. Только часовые ходили вдоль засеки да чей-то одинокий костер сиротливо трепыхался у одной из землянок.

Степан подошел ближе к костру... Два в дым пьяных казака, обнявшись, беседовали.

- Ты мне ее покажь... Покажь, ладно?

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒