Василий Шукшин 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 25Следующая ⇒

- Вот - божусь! - Иван, не моргнув глазом, перекрестился.

- Страмцы, - сказал князь брезгливо. - Никита!..

В круг света вошел Никита Скрипицын, внезапный и веселый.

- Здоров, есаул! Узнаешь?

Иван пригляделся к послу, узнал:

- А-а... - И поник головой, даже очень поник.

- Чего ж ты врешь, поганец?! - закричал князь. - Да ишо крест святой кладешь на себя!

- Не врали б мы, боярин, кабы вы первые злой умысел не затаили на нас, - поднял голову Иван. - Зачем с моря отсек? В царской милостивой грамоте нет того, чтоб нас окружить да побить, как собак.

- Кто вас побить собирался?

- Зачем же с моря путь заступили? Зачем было...

- Где атаман ваш? - спросил воевода.

- Там, - Иван кивнул в сторону моря. - За спиной у вас... Ты, воевода, будь с нами как с ровней. А то обманываешь тоже, как детей малых. Даже обидно, ей-богу... И ты, служилый, ты же только грамоту нам читал: рази там так сказано! Кто же обманом служит!..

- Пошли к Стеньке! - заговорил князь. - Пускай ко мне идет без опаски: крест целовать будете. Пушки, которые взяли на Волге, в Яицком городке и в шаховой области, отдадите. Служилых астраханцев, царицынских, черноярских, яицких, - отпустить в Астрахани. Струги и все припасы отдать на Царицыне. Посылай.

- Я сам пойду, чего посылать...

- Сам тут побудешь! - резко сказал воевода. - Посылай.

Иван подумал... Подошел к краю струга, свесился с борта, долго что-то говорил казаку, который приплыл с ним и сидел в лодке. Тот оттолкнулся от струга и исчез в темноте.

Воевода меж тем рассматривал стариков - Стыря и Любима, коих подвели к нему, - он велел. Вступил в разговор с ними.

- Куда черт понес - на край света? - с укоризной спросил князь. Помирать скоро! Воины...

- Чего торописся, боярин? Поживи ишо, - сказал Стырь участливо. - Али хворь какая? - Старики осмелели при есауле: слышали, как тот говорил с воеводой - достойно. Особенно осмелел Стырь.

- Я про вас говорю, пужалы! - воскликнул князь.

- Чего он говорит? - спросил дед Любим Стыря. Стырь заорал что было силы на ухо Любиму:

- Помирать, говорит, надо!

- Пошто?! - тоже очень громко спросил дед Любим.

- Я не стал про то спрашивать!

- Э?!

- Я враз язык прикусил! Испужался!

- А-а! У меня тоже в брюхе чего-то забурчало. Тоже испужался!

Воевода сперва не понял, что старики дурака ломают. Потом понял.

- Не погляжу счас, что старые: стяну штаны и всыплю хорошенько!

- Чего он? - опять спросил дед Любим громко.

- Штаны снимать хочет! - как-то даже радостно орал Стырь. - Я боярскую ишо не видал!? А ты?

- Пошли с глаз! - крикнул воевода. И топнул ногой.

Он, может, и всыпал бы старикам тут же, не сходя с места, но дело его пошло вкось, надо теперь как-то его выравнивать - не злить, например, лишний раз Стеньку: за стариков тот, конечно, обозлился бы.

* * *

Посыльный от Ивана рассказал Степану, чего требует воевода:

- Привесть к вере все войско. И чтоб шли мы в Астрахань, а пушки и знамена - все бы отдали. А струги и припас на Царицыне отдали б...

- Голых и неоружных отправить?! - воскликнул Фрол Минаев. - Во, образина!..

- Батька, давай подойдем скрытно, всучим ему щетины под кожу, подсказал Ларька Тимофеев. - Чтоб он, гундосый, до самой Астрахани чесался.

- Гляди-ко!.. - воскликнул Степан. - Какие у нас есаулы-то молодцы! А то уж совсем в Москву собралися - милости просить. А царь-то, вишь, вперед догадался - грамотку выслал. Молодец! И есаулы молодцы, и царь молодец! Степан воистину ликовал.

- Мы не напрашиваемся в молодцы, - обиделся Ларька.

- Славный царь! Дуй, Ларька, к воеводе. Перво-наперво скажи ему, что он - чурка с глазами: хотел казака обмануть. Потом насули ему с три короба... Крест поцалуй за нас. Чего хмурисся?

- Я не ходок по таким делам, - сказал Ларька.

- Кто же пойдет? Я, что ль?

- Вон Мишка Ярославов: и писать, и плясать мастак. Пусть он.

- Я могу, конечно, сплясать, токмо не под воеводину дудку. Шпарь, Лазарь, не робь. - Мишка широко улыбнулся.

- Вместях пойдете, - решил Степан. - Молодец, Ларька, надоумил. Собирайтесь. - Степан посерьезнел. - Гнитесь там перед им, хоть на карачках ползайте, - а домой нам попасть надо. Чего отдать, чего не отдать - это мы в Астрахани гадать будем: грамотка-то, видно, правдишная. Лишь бы они до Астрахани не налетели на нас. Валяйте.

Есаулы, Лазарь и Михаил, поднялись нехотя.

- Пушки, знамена, струги, припас - на то, мол, у нас в Астрахани круг будет, там обсудим, - наказывал Степан.

- Лучше уж счас прямо насулить, - посоветовал Фрол, - чтоб у их душа была спокойная. А в Астрахани стрельцов поглядим - какие они твердые, посадских людишек... Там-то способней разговоры вести.

- И то дело, - согласился Степан. - Сулите и пушки. Наших людей, каких окружил, пусть к нам пропустит, а сам пускай вперед нас идет. До самой Астрахани. А чтоб сердце воеводино помягче было, подберите рухлядишки шаховой - от меня, мол. Поболе! Намекните воеводе: пускай заклад наш помнит. А то он чуть не забыл. В Астрахани, мол, ишо дары будут. Скажите: атаман все помнит - и добро, и худо.

Так Разин прошел в Астрахань - без единого выстрела, не потеряв ни одного казака. То была победа немалая.

* * *

" Тишайший" в Москве топал ногами, мерцал темным глазом, торопил и гневался. Он сбирался на соколиную охоту, когда ему донесли с бумаги:

- "... Разорил татарские учуги, пленил персидские торговые суда, ограбил города Баку, Рящ, Ширвань, Астрабат, Фарабат; и, произведя везде ужасные злодеяния, губил беспомощно мирных жителей. И побил персидский флот. И теперь пошел к Волге... "

- Объявился, злодей! - воскликнул царь. - Откуда пишут?

- Из Терков.

- Писать в Астрахань, к князю Ивану Прозоровскому: остановить! Оружье, припас, грабленое - все отнять! Воров расспросить, выговорить им вины ихние и раздать всех по стрелецким приказам! Собаки неспокойные!.. Они уж в охотку вошли - грабют и грабют. Всех по приказам!

Случившийся рядом окольничий Бутурлин напомнил:

- Государь, мы в прошлом годе писали в Астрахань прощальную Стеньке. Понадеется князь Иван на ту грамоту...

- Ту грамоту изодрать! Год назад писана... Успеть надо, чтоб Стенька на Дон не уволокся. Успеть надо!.. Не мешкайте! Ах, злодей!.. Он эдак мне весь мир с шахом перебаламутит. Не пускать на Дон!

Царская грамота заторопилась в Астрахань - решать судьбу непокорного атамана.

А пока что атаман шел к Астрахани. Позади Львова князя.

И пока он шел к Астрахани, в Москве " тишайший" выезжал из Кремля на охоту.

Думные дворяне, стольники, бояре, сокольничьи, сокольники... Все пылает на них - все в дорогих одеждах, выдаваемых в таких случаях двором. Даже кречеты на перчатках сокольников (перчатки у сокольников с золотой бахромой) и те с золотыми кольцами и шнурками на ногах.

Нет еще главного " охотника" - царя Алексея Михайловича, " рожденного и воспитанного в благочестии" (как он сказал о себе на суде Вселенских Патриархов).

Вот вышел и Он... В высокой собольей шапке, в девять рядов унизанной жемчугом. Нагрудный крест его, пуговицы и ожерелье - все из алмазов и драгоценных камней. Бояре и окольничьи с ним - в парчовых, бархатных и шелковых одеяниях.

Путь от Красного крыльца до кареты устлан красным сукном. Царь проследовал в карету... " Царева карета была весьма искусно сделана, и обтянута красным бархатом. На верху оной было пять глав, из чистого золота сделанных". Одеяние кучеров и вся сбруя были также из бархата.

Поезд тронулся.

Впереди ехал " кроткий духом".

" Был он роста высокого, имел приятный вид. Стан его строен был, взор нежен, тело белое, щеки румяные, волосы белокурые. Он зело дороден".

" Характер его соответствовал сей пригожей наружности. Ревностно приверженный к вере отцов своих, выполнял он от души все правила оной. Нередко, подобно Давиду, вставал ночью и молился до утра".

" Хотя он и был Монарх Самодержавный, но наказывал только по одной необходимости, и то с душевным прискорбием. Щадя жизнь своих подданных, он также никогда не корыстовался имуществом их. Любил помогать несчастным, и даже доставлял пособие ссылаемым в Сибирь. Удаленным в сию дикую страну, ино давал малые пенсионы, дабы они там совсем не пропали.

Волнение умов и внутренние неудовольствия побудили его учредить Тайный Приказ, коего действия были не всегда справедливы; а ужасное СЛОВО и ДЕЛО приводило в трепет самых невинных".

" Окинем теперь светлым взором те мудрые деяния царя Алексея Михайловича, коими он восстановил благосостояние подданных своих и даровал им новую жизнь".

" Против Июня 1662 г. случился в Москве бунт.

Какой-то дворянин прибил в разных частях города к стенам и заборам пасквили, в коих остерегал народ, чтоб он не доверял боярам, ибо они, безбожники, стакнувшись с иноземцами, продадут Москву. Буйная чернь, узнав о сем, кинулась ко двору и произвели бы там изрядные злодеяния, если бы царь и бояре, предваренные о сем восстании, не уехали в село Коломенское.

Отчаянные преступники сии, числом до 10 000, кинулись в село Коломенское, окружили дворец и, требуя по списку бояр, угрожали сему зданию совершенным истреблением, если желание их не будет исполнено".

" Царь Алексей Михайлович, наученный прежде опытами, поступил в сем случае, как Монарху и следовало. Немецкие солдаты и стрельцы телохранительного корпуса явились внезапно на площади и начали действовать так удачно, что 4000 бунтовщиков легло на месте, а большая часть остальных, с предводителем их, были схвачены и закованы.

После сего возвратился царь в Москву и приказал произвести следствие над преступниками. Большая часть из оных приняла достойную казнь, так что 2000 человек были четвертованы, колесованы и повешены. Остальным обрезали уши, означили каленым железом на левой щеке букву " Б" и сослали с семействами в Сибирь. Мальчикам от 12 и до 14 лет обрезали только одно ухо".

" Совершив сии важные действия, для успокоения Отечества нашего необходимо нужные, занялся царь Алексей Михайлович внутренним образованием государства. Издан был новый Полицейский Устав, исполнителем коего определен был князь Македонский".

" Милосердие и человеколюбие были отличительными чертами души царевой... "

Утром, чуть свет, бабахнули пушки первого российского боевого корабля " Орел", стоявшего у астраханского Кремля...

С флотилии князя Львова ответили выстрелами же.

Разинцы, не долго думая, зарядили свои и тоже выстрелили.

Первыми плыли струги Львова, за ними, на расстоянии, правильным строем шли разинцы.

- Не понимай, мы кого встречайт: князь Льфоф или Стенька Расин? спросил с улыбкой капитан корабля Бутлер воеводу Прозоровского (они были на борту " Орла" ).

Тот засмеялся:

- Обоих, капитан! Живы-здоровы - и то слава богу. - Он подозвал к себе приказного писца и стал говорить, что сделать: - Плыви к князю Семен Иванычу, скажешь: Стеньку проводить к Болде, к устью, пусть там стоит. Сам князь после того пускай ко мне идет. Наши стружки здесь поставить. И пускай он Стеньке скажет: чтоб казаков в городе не было! И наших к себе пусть не пускают. Никакой торговлишки не заводить!

- Винишко как? - подсказал бойкий писчик.

- Винишко?.. Тут, брат, ничего не поделаешь: найдутся торговцы. Скажешь князю, чтоб у Болды оставил наших стругов... пять - для пригляду. Понадежней стрельцов пускай подберет, чтоб в разгул не пустились с ворами.

* * *

Разинские струги сгрудились в устье речки Болды (повыше Астрахани).

На носу атаманьего струга появился Разин.

- Гуляй, братцы! - крикнул он. И махнул рукой.

Не мало тысяча казаков сыпануло на берег. И пошло дело.

По всему побережью развернулась нешуточная торговля. Скорые люди уже поспели сюда из Астрахани - с посада, из Белого города, даже из Кремля. Много было иностранных купцов, послов и всякого рода " жонок". В треть цены, а то и меньше переходили из щедрых казачьих рук в торопливые, ловкие руки покупателей саженной ширины дороги, зендень, сафьян, зуфь, дорогие персидские ковры, от коих глаза разбегались, куски миткаля, кумача, курпех бухарский (каракуль); узорочный золотой товар: кольца, серьги, бусы, цепи, сулеи, чаши...

Наступил тот момент, ради которого казак терпит голод, холод, заглядывает в глаза смерти...

Трясут, бросают на землю цветастые тряпки, ходят по ним в знак высочайшего к ним презрения. Казак особенно почему-то охоч поспорить в торговом деле с татарином, калмыком и... с бабой.

Вот разохотился в торговлишке рослый, носатый казак. Раскатал на траве перед бабами драгоценный ковер и нахваливает. Орет:

- Я какой? Вона! - Показал свой рост. - А я на ем два раза укладываюсь. Глянь: раз! - Лег. - Замечай, вертихвостые, а то омману. Вскочил и улегся второй раз, раскинул ноги. - Два! Из-под самого шаха взял.

- Да рази ж на ем спят? - заметила одна. - Его весют!

- Шах-то с жонкой небось был? Согнал, что ль?

- Шах-то?.. Шах - он шах и есть: я ему одно, он другое: уросливый, кое-как уговорил...

Разворачиваются дороги, мнут в руках сафьян...

- Эття сафян! Карош?

- А ты что, оглазел?

- Эття скур сибка блеха - толсти...

- Это у тебя шкура толстая, харя! Могу обтесать!

- Посьто ругасся? Сяцем?

- Сяцем, сяцем... Затем! Затем, что сдохла та курочка, которая золотые яички татарам несла, вот зачем.

Оборотистые астраханцы не забыли про " сиуху". Местами виночерпии орудуют прямо с возов. Появились первые " ласточки"... Прошелся для пробы завеселевший казачок:

Ох,

Бедный еж!

Горемышный еж!

Ты куды ползешь?

Куда ежисся?

Ох,

Я ползу, ползу

Ко боярскому двору,

К высокому терему...

Но есаулам строго-настрого велено смотреть: не теперь еще успокоиться, нет. Есаулы и без атамана понимали это.

Иван Черноярец, собираясь куда-то со струга, наказал сотникам:

- За караулом глядеть крепко! А то учинят нам тут другой Монастырский Яр. Ни одной собаке нельзя верить. На думбасах пускай все время кто-нибудь остается. Семка, вышли в Волгу челнока с три - пускай кружут. Замечу в карауле пьяного, зарублю без всяких слов.

Разноцветное человеческое море, охваченное радостью первого опьянения, наживы, свободы, торга - всем, что именуется ПРАЗДНИК, колышется, бурлит, гогочет. Радешеньки все - и кто обманывает, и кто позволяет себя обманывать.

Ох,

Бедный еж!

Горемышный еж!

Ты куды ползешь?

Куды ежисся?..

Назревал могучий загул. И это неизбежно, этого не остановить никому, никакому самому строгому, самому любимому атаману, самым его опытным есаулам.

* * *

В приказной палате в Кремле - верховная власть Астрахани: князь, боярин, воевода Иван Семеныч Прозоровский, князь, стольник, товарищ воеводы Семен Иваныч Львов, князь, стольник, товарищ воеводы Михаил Семеныч Прозоровский (брат Ивана Семеныча), митрополит Иосиф, подьячий, стрелецкий голова Иван Красулин. Думали-гадали.

- Что привел ты их - хорошо, - говорил князь Иван Семеныч, высокий дородный боярин с простодушным, открытым лицом. - А чего дале делать? Ты глянь, мы их даже тут унять не можем: наказывал же я не затеваться с торговлей!.. А вот что делается! А такие-то, оружные да с добром, на Дон уйдут?.. Что же будет?

- Дело наше малое, князь, - заметил Львов. - У нас царева грамота: спровадим их, и все на том.

- Грамота-то, она грамота... Рази ж в ей дело? Учнут они, воры, дорогой дурно творить - где была та грамота! С нас спрос: куда глядели? Потом хоть лоб расшиби - не докажешь. Дума моя такая: отправить их на Дон неоружных. Перепись им учинить, припас весь побрать...

- Эка, князь! - в сердцах воскликнул митрополит, сухой длинный старик с трясущейся головой. - Размахался ты - все побрать! Не знаешь ты их, и не приведи господи! Разбойники! Анчихристы!.. Они весь город раскатают по бревнышку.

- Да ведь и мы не с голыми руками!

- Нет, князь, на стрельцов надежа плоха, - сказал Львов. - Шатнутся. А пушки бы и струги, если б отдали, - большое дело. Через Царицын бы бог пронес, а на Дону пускай друг другу глотки режут - не наша забота. И спрос не с нас.

- Что ж, Иван, так плохи стрельцы? - спросил воевода Красулина, стрелецкого голову.

- Хвастать нечем, Иван Семеныч, - признался тот. - Самое безвременье: этих отправлять надо, а сменщики - когда будут! А скажи этим, останьтесь: тотчас мятеж.

Князь Михаил, молчавший до этого, по-молодому взволнованно заговорил:

- Да что же такое-то?.. Разбойники, воры, государевы ослухи!.. А мы с ими ничего поделать не можем. Стыд же головушке! Куры засмеют - с голодранцами не могли управиться! Дума моя такая: привести к вере божьей, отдать по росписям за приставы - до нового царева указа. Грамота - она годовалой давности. Пошлем гонцов в Москву, а разбойников пока здесь оставим, за приставами.

- Эх, князь, князь... - вздохнул митрополит. - Курям, говоришь, на смех? Меня вот как насмешил саблей один такой голодранец Заруцкого, так всю жизнь и смеюсь да головой трясу, вот как насмешил, страмец. Архиепископа Феодосия, царство небесное, как бесчестили!.. Это кара божья! Пронесет ее - и нам спасенье, и церкви несть сраму. А мы сами ее на свою голову хочем накликать.

- Что напужал тебя в малолетстве Заруцкий - это я понимаю, - сказал Иван Семеныч. - Да пойми же и ты, святой отец: мы за разбойников перед царем в ответе. Ведомо нам, что у его, у Стеньки, на уме? Он отойдет вон к Черному Яру да опять за свое примется. А с кого спрос? Скажут: тут были, не могли у их оружье отобрать?!

- Дело к зиме - не примется, - вставил Иван Красулин.

- До зимы ишо далеко, а ему долго и делать нечего: стренут караван да на дно. Только и делов.

- Да ведь и то верно, - заметил подьячий, - оставлять-то их тут неохота: зачнут стрельцов зманывать. А тогда совсем худо дело. Моя дума такая: спробовать уговорить их утихомириться, оружье покласть и рассеяться, кто откуда пришел. Когда они в куче да оружные, лучше их не трогать. Надо опробовать уговорами...

- А к вере их, лиходеев, привесть! По книге. В храме господнем, сказал митрополит. - И пускай отдадут, что у меня на учуге побрали. Я государю отписал, какой они мне разор учинили... - Митрополит достал из-под полы исписанный лист. - " В нонешнем, государь, году августа против семого числа приехали с моря на деловой мой митрополей учуг Басагу воровские казаки Стеньки Разина с товарищи. И будучи на том моем учуге, соленую коренную рыбу, и икру, и клей, и вязигу - все без остатка пограбили и всякие учужные заводы медные и железные, и котлы, и топоры, и багры, и долота, и скобели, и напарьи, и буравы, и неводы, и струги, и лодки, и хлебные запасы все без остатка побрали. И, разоря, государь, меня, богомольца твоего, он, Стенька Разин с товарищи, покинули у нас же на учуге, в тайке заверчено, всякую церковную утварь и всякую рухлядь и ясырь и, поехав с учуга, той всякой рухляди росписи не оставили.

Милосердный государь царь и великий князь Алексей Михайлович, пожалуй меня, богомольца своего... "

Вошел стряпчий. Сказал:

- От казаков посыльщики.

- Вели, - сказал воевода. - Стой. Кто они?

- Два есаулами сказались, один казак.

- Вели. Ну-ка... построже с ими будем.

Вошли Иван Черноярец, Фрол Минаев, Стырь. Поклонились рядовым поклоном.

- От войскового атамана от Степана Тимофеича от Разина: есаулы Ивашка и Фрол да казак донской Стырь, - представился Иван Черноярец. Все трое одеты богато, при дорогом оружии; Стырь маленько навеселе, но чуть-чуть. Взял его с собой Иван Черноярец за-ради его длинного языка: случится заминка в разговоре с воеводами, можно подтолкнуть Стыря - тот начнет молоть языком, а за это время можно успеть обдумать, как верней сказать. Стырь было потребовал и деда Любима с собой взять, Иван не дал.

- Я такого у вас войскового атамана не знаю, - сказал воевода Прозоровский, внимательно разглядывая казаков. - Корнея Яковлева знаю.

- Корней - то не наш атаман, у нас свой - Степан Тимофеич, - вылетел с языком Стырь.

- С каких это пор на Дону два войска повелось?

- Ты рази ничего не слыхал?! - воскликнул Стырь. - А мы уж на Хволынь сбегали!

Фрол дернул сзади старика.

- С чем пришли? - строго спросил старший Прозоровский.

- Кланяется тебе, воевода, батька наш, Степан Тимофеич, даров сулится прислать... - начал Черноярец.

- Ну? - нетерпеливо прервал его Прозоровский.

- Велел передать: завтра сам будет.

- А чего ж не сегодни?

- Сегодни?.. - Черноярец посмотрел на астраханцев. - Сегодни мы пришли уговор чинить: как астраханцы стретют его.

Тень изумления пробежала по лицам астраханских властителей. Это было неожиданно и очень уж нагло.

- Как же он хочет, чтоб его стретили? - спросил воевода.

- Прапоры чтоб выкинули, пушки с раскатов стреляли...

- Ишо вот, - заговорил Стырь, обращаясь к митрополиту, - надо б молебен отслужить, отче...

- Бешеный пес тебе отче! - крикнул митрополит и стукнул посохом об пол. - Гнать их, лихоимцев, гадов смердящих! Нечестивцы, чего удумали молебен служить!.. - Голова митрополита затряслась того пуще; старец был крут характером, прямодушен и скор на слово. - Это Стенька с молебном вас надоумил? Я прокляну его!..

- Они пьяные, - брезгливо сказал князь Михаил.

- У вас круг был? - спросил Львов.

- Нет. - Черноярец пожалел, что взял Стыря: с молебном перехватили. Оставалось теперь держаться достойно. - Будет.

- Это вы своевольно затеяли?.. С молебном-то? - хотел понять митрополит.

- Пошто? Все войско хочет. Мы - Христианы.

Воевода поднялся с места, показал рукой, что переговоры окончены.

- Идите в войско и скажите своему атаману: завтра пусть здесь будет. И скажите, чтоб он дурость никакую не затевал. А то такую стречу учиню, что до дома не очухаетесь.

Странно гулял Разин: то хмелел скоро, то - сколько ни пил - не пьянел. Только тяжелым становился его внимательный взгляд. Никому не ведомые мысли занимали его; выпив, он отдавался им целиком, и тогда уж совсем никто не мог понять, о чем он думает, чего хочет, кого любит в эту минуту, кого нет. Побаивались его такого, но и уважали тем особенным уважением, каким русские уважают сурового, но справедливого отца или сильного старшего брата: есть кому одернуть, но и пожалеть и заступиться тоже есть кому. Люди чуяли постоянную о себе заботу Разина. Пусть она не видна сразу, пусть Разин - сам человек, разносимый страстями, - пусть сам он не всегда умеет владеть характером, безумствует, съедаемый тоской и болью души, но в глубине этой души есть жалость к людям, и живет-то она, эта душа, и болит-то - в судорожных движениях любви и справедливости, и нету в ней одной только голой гадкой страсти - насытиться человечьим унижением, - нет, эту душу любили. Разина любили; с ним было надежно. Ведь не умереть же страшно, страшно оглянуться - а никого нет, кто встревожился бы за тебя, пожалел бы: всем не до того, все толкаются, рвут куски... Или - примется, умница и силач, выхваляться своими превосходствами, или пойдет упиваться властью, или возлюбит богатство... Много умных и сильных, мало добрых, у кого болит сердце не за себя одного. Разина очень любили.

" Застолица" человек в пятьсот восседала прямо на берегу, у стругов. Выстелили в длину нашестья (банки, лавки для гребцов) и уселись вдоль этого " стола", подобрав под себя ноги.

Разин сидел во главе. По бокам - есаулы, любимые деды, Ивашка Поп (расстрига), знатные пленники, среди которых и молодая полонянка, наложница Степана.

Далеко окрест летела вольная, душу трогающая песня донцов. Славная песня, и петь умели...

На восходе было солнца красного.

Не буйные ветры подымалися,

Не синее море всколыхалося,

Не фузеюшка в поле прогрянула,

Не люта змея в поле просвиснула...

Степан слушал песню. Сам он пел редко, сам себе иногда помычит в раздумье, и все. А любил песню до слез. Особенно эту; казалось ему, что она - про названого брата его дорогого, атамана Серегу Кривого.

Она падала, пулька, не на землю,

Не на землю, пуля, и не на воду.

Она падала, пуля, в казачий круг,

На урочную-то на головушку,

Што да на первого есаулушку...

И совсем как стон, тяжкий и горький:

Попадала пулечка промеж бровей,

Што промеж бровей, промеж ясных очей:

Упал молодец коню на черну гриву...

Сидели некоторое время подавленные чувством, какое вызвала песня. Грустно стало. Не грустно, а - редкая это, глубокая минута: вдруг озарится человеческое сердце духом ясным, нездешним - любовь ли его коснется, красота ли земная или охватит тоска по милой родине - и опечалится в немоте человек. Нет, она всегда грустна, эта минута, потому что непостижима и прекрасна.

Степан стряхнул оцепенение.

- Ну, сивые! Не клони головы!.. - Он и сам чувствовал: ближе дом больней сосет тоска. Сосет и гложет. - Перемогем! Теперь уж... рядом, чего вы?!

- Перемогем, батька!

- Наливай! - велел Степан. - Ну, осаденили разом!.. Аминь!

Выпили, утерли усы. Отлетела дорогая минута, но все равно хорошо, даже еще лучше - не грустно.

- Наливай! - опять велел Степан.

Еще налили по чарам. Раз так, так - так. Чего и грустить, правда-то. Свое дело сделали, славно сделали... Теперь и попировать не грех.

- Чтоб не гнулась сила казачья! - сказал громко Степан. - Чтоб не грызла стыдобушка братов наших в земле сырой. Аминь!

- Чарочка Христова, ты откуда?..

- Не спрашивай ее, Микола, она сама скажет.

- Кху!..

Выпили. Шумно сделалось; заговорили, задвигались...

- Наливай! - опять велел Степан. Он знал, как изъять эту светлую грусть из сердца.

Налили еще. Хорошо, елкина мать! Хорошо погулять - дом рядом.

- Чтоб стоял во веки веков вольный Дон! Разом!

- Любо, батька!

- Заводи! Веселую!

- Э-у-а!.. Ат-тя! - Громадина казачина Кондрат припечатал ладонь к доске... А петь не умел.

Грянули заводилы, умелые, давно слаженные в песне:

Ох, по рюмочке пьем,

Да по другой мы, братцы, ждем;

Как хозяин говорит:

За кого мы будем пить?..

- Ат-тя! - опять взыграла душа Кондрата, он дал по доске кулаком. Чего бы исделать?

А хозяин говорит:

Ох, за тех мы будем пить,

За военных молодцов,

За донских казаков.

Не в Казани, не в Рязани,

В славной Астрахани...

Кто-то так свистнул, аж в ушах зачесалось. Не у одного Кондрата душа заходила, запросилась на волю. Охота стало как-нибудь вывихнуться, мощью своей устрашить - заорать, что ли, или одолеть кого-нибудь.

В другом конце подняли другую песню, переорали:

А уж вы, гусельки мои, гусли звонкие,

Вы сыграйте-ка мне песню новую!

Как во полюшке, во полянушке

Там жила да была молодая вдова,

Ух-ха-а! Ух-х!..

- Батька, губи песню! - заорали со всех сторон.

Забеспокоилась, забеспокоилась тыща; большинство, особенно молодые, не пели - смотрели с нетерпением на атамана. Но песня еще жила, и батька не замечал, не хотел замечать нетерпения молодых. Песня еще жила, еще могла окрепнуть.

Ох, вдовою жила - горе мыкала,

А как замуж пошла - слез прибавила;

Прожила вдова ровно тридцать лет,

Ровно тридцать лет, еще три года...

- Батька, не надо про вдову, а то мне ее жалко. А то зареву-у!.. Кондрат закрутил головой и опять трахнул по доске. - Заплачу-у!..

- Добре лу укусили, казаченьки?! - спросил атаман.

- Добре, батька! - гаркнули. И ждали чего-то еще. А батька все никак не замечал этого их нетерпения. Все не замечал.

- Не томи, батька, - сказал негромко Иван Черноярец, - а то правда заревут. Давай уж...

Степан усмехнулся, глянул на казаков... Его, как видно, самого подмывало. Он крепился. Он очень любил своих казаков, но раз он повел праздник, то и знал, когда отпустить вожжи.

- А добрая ли сиуха?

- Ох, добрая, батька!

- Наливай!

Теперь, кажется, близко ожидаемое. Выпили.

Степан поставил порожнюю чару, вытер усы... Полез вроде за трубкой... И вдруг резко встал, сорвал шапку и ударил ею об землю.

- Вали! - сказал с ожесточением.

Это было то, чего ждали.

Сильно прокатился над водой мощный радостный вскрик захмелевшей ватаги. Вскочили... Бандуристы, сколько их было, сели в ряд, дернули струны. И пошла, родная... Плясали все. Свистели, ревели, улюлюкали... Образовался большущий круг. В середине круга стоял атаман, слегка притопывал. Скалился по-доброму. Тоже дорогой миг: все жизни враз сплелись и сцепились в одну огромную жизнь, и она ворочается и горячо дышит радуется. Похоже на внезапный боевой наскок или на безрассудную женскую ласку.

Земля вздрагивала; чайки, кружившие у берега, шарахнули ввысь и в стороны, как от выстрелов.

А солнце опять уходило. И быстро надвигались сумерки. Запылали костры по берегу.

Праздник размахнулся вширь: не было теперь одного круга, завихренья праздника образовывались вокруг костров.

У одного большого костра к Степану волокли пленных, он их подталкивал в круг: они должны были плясать. Под казачью музыку. Они плясали. С казаками вперемешку. Казаки от всей души старались, показывая, как надо по-казачьи. У толстого персидского купца никак не получалось вприсядку. Два казака схватили его за руки и сажали на землю и рывком поднимали. С купца - пот градом: он бы и рад сплясать, чтобы руки не выдернули, и старается, а не может.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒