Василий Шукшин 4 страница

- Давай, тезик! Шевелись!

Тезик (купец) тяжко и смешно (уж и рад, что хоть смешно) прыгает только бы не зашиб невзначай этот дикий праздник, эта огромная лохматая жизнь, которая так размашисто и опасно радуется.

- Оп-па! Геть! Оп-па! Геть! Ах, гарно танцует, собачий сын!.. Ты глянь, ты глянь, что выделывает!..

Среди танцующих - и прекрасная княжна. И нянька ее следом за ней подпрыгивает: все должно плясать и подпрыгивать, раз на то пошло.

- Дюжей! - кричит Разин. - Жги! Чтоб земля чесалась...

К нему подтащили молодого князька, брата полонянки: он отказывался плясать и упирался. Степан глянул на него, показал на круг. Князек качнул головой и залопотал что-то на своем языке. Степан сгреб его за грудки и бросил в костер. Взметнулся вверх сноп искр... Князек пулей выскочил из огня и покатился по земле, гася загоревшуюся одежду. Погасил, вскочил на ноги.

- Танцуй! - крикнул Степан. - Я те, курва, пообзываюсь. Самого, как свинью, в костре зажарю. Танцуй!

Не теперь бы князю артачиться, не теперь бы... Да еще и ругаться начал... Тут многие понимали по-персидски.

- Ну? - ждал атаман.

Бандуристы приударили сильней... А князек стоял. Видно, молодая гордость его встрепенулась и восстала, видно, решил, пусть лучше убьют, чем унизят. Может, надеялся, что атаман все же не тронет его - из-за сестры. А может, вспомнил, что совсем недавно сам повелевал людьми, и плясали другие, когда он того хотел... Словом, уперся, и все. Темные глаза его горели гневом и обидой, губы дрожали; на лице отчаяние и упрямство, вместе. Но как ни упрям молодой князь, атаман упрямей его; да и не теперь тягаться с атаманом в упрямстве: разве же допустит он, хмельной, перед лицом своих воинов, чтобы кто-нибудь его одолел в чем-то, в упрямстве в том же.

- Танцуй! - сказал Степан. Он въелся глазами в смуглое тонкое лицо князька. Тот опять заговорил что-то, размахивая руками. Степан потянул саблю... Из круга к атаману подскочила княжна, повисла на его руке. Персы схватили князька и втащили сами в круг. Степан откинул княжну и, следя за князем, велел: - Дюжей! Повесели глаза казацкие... Вот отец выкупит, там уж... сам заставляй других.

У одного из костров группа молодых и старых затеяли прыгать через огонь. И тут рев и гогот. Мочили водой только голову и бороду. Больше нигде. Пахло паленым.

" Бедный еж" набрел на эту группу... А был он вовсе пьян.

- Ммх!.. Скусно пахнет! - И " еж" стал снимать с себя кафтан. - Дай-ка я свой тоже подвялю.

Его прогнали. И он пошел, и опять запел:

Ох,

Бедный еж!..

А на все это, изумленно мигая, глядели с темного неба крупные звезды. И еще из темноты, из кустов, смотрели завистливые глаза караульных. Не все из них удержались: кое-кто сумел урвать малую малость - чарку-другую.

Иван Черноярец с сотниками обходил караулы... В одном месте, где должен был стоять караульный, случилась заминка. Караульный спал... Услышав, однако, шаги, он вскочил, но поздно. Короткая возня, хриплое дыхание, обрывки слов:

- Держи руку! Руку!.. Собака!..

- Дай ему по башке.

- Руку! Мх!.. Ыэк! - Тупой удар, должно быть, под дыхало: часовой перестал сопротивляться. - Я те покусаюсь! Вяжи, Семен. Суда другого поставь.

- Федька! - позвал сотник. - Становись. Руку укусил, змей. Долго теперь не заживет. Человечий укус долго не заживает. Собачий - и то скорей. Вот змей-то!.. Как жилу не повредил.

- Помочись на ее - заживет.

- Этот пускай лежит, - велел есаул. - Развяжешь, Федька, - гляди! При солнышке мы с им погутарим.

Группа с Черноярцем, шурша кустами, двинулась дальше. Пока войско гуляло, первый есаул покоя не знал.

К Степану пришло состояние, когда не хочется больше никого видеть. Он выпил еще чару и пошел к стругам - побыть одному. Он не опьянел, только в голове толчками качалось.

Его догнала персиянка. Сзади, поодаль, маячила ее нянька.

- Ну? - спросил Степан, не оборачиваясь: он узнал легкие шаги девушки. - Наплясалась?

Персиянка что-то сказала.

- Испужалась за брата-то? Чего он, дурак, заупрямился?

Она опять залопотала что-то - скоро-скоро, негромко, просительным нежным голоском.

Подошли к воде. Степан присел, ополоснул лицо... Потом стоял, задумавшись. Смотрел в вязкую темень.

Тихо плескались у ног волны; колготил за спиной пьяный лагерь; переговаривались на стругах караульные. Огни смоляных факелов на бортах отражались в черной воде, змеились и дрожали. Теплая ночь мягким брюхом лежала на земле, на воде, на огнях... Немного душно было; пахло рыбой и дымком.

Долго стоял Степан неподвижно. Казалось, он забыл обо всем на свете. Какие-то далекие, нездешние мысли опять овладели им. Он умел отдаваться думам, он иногда очень хотел быть один.

Персиянка притронулась к нему: она, видно, замерзла. Степан очнулся.

- Никак, озябла? Эх, котенок заморский, - ласково и с удивлением сказал он. Погладил княжну по голове. Развернул за плечо, подтолкнул: Иди спать. А то и правда, свежо у воды-то.

Княжна радостно спросила что-то, показывая на свой струг.

- Иди, иди, - подтвердил Степан. - Иди.

Княжна всплеснула руками и побежала. Крикнула на бегу своей няньке; та откликнулась, тоже довольная.

Степан, глядя в ту сторону, куда убежала княжна, качнул головой.

- Вот и возьми с ее... В куклы тут играют, дуреха малая. - И подумал: " Отдам, хватит. А князька пусть выкупают: заломлю, как за полста жеребцов добрых".

Стал опять смотреть в темень... И вспомнилась почему-то другая ночь, далекая-далекая.

Тоже было начало осени... И тоже было тепло. Стенька с братом Иваном (Ивану было тогда лет шестнадцать, Стеньке - десять) засиделись на берегу Дона с удочками, дождались - солнышко село, и темень прилегла на воду. Не хотелось идти домой. Сидели, слушали тишину. И наступил, видно, тот редкий тоже и дорогой дар юности, который однажды переживают все в счастливую пору: сердце как-то вдруг сладко замрет, и некий беспричинный восторг захочет поднять зеленого еще человечка в полный рост, и человечек ясно поймет: я есть в этом мире! И оттого, что все-таки не встаешь, а сидишь, крепко обняв колени, - только желанней и ближе вера: " Ничего, я еще это сделаю - встану". Это сильное чувство не забывается потом всю жизнь.

Братья сидели долго, молчали. Станица отходила ко сну. Вдруг они услышали неподалеку женские голоса - казачки пришли купаться. Они всегда купались, когда стемнеет. Блаженствовали одни. Разговаривали они негромко, но как-то сразу голоса их потревожили ночь, заполнили весь простор над водой. Слова слышались отчетливо, близко.

- Ох, вода-а, ну парная!.. Ох хорошо-то!

- Ласкает... Господи, прямо ласкает. Правда, хорошо.

- Нюрашка, прыгай, какого ты?!. Прыгай, Нюрашка!

- Нюрашка Сазонова, - сказал Иван Разин. - Слушай, какой счас визг подымут.

Он скинул одежду, залез в воду и неслышно поплыл. Стенька сразу же и потерял его из виду. Потом Иван рассказывал, что он, невидимый и неслышимый, подплыл к казачкам, поднырнул и поймал какую-то за ногу. Стенька услышал, как тишину ночи прорезал страшенный, щемящий душу женский крик... Он сдуру побежал туда и стал звать брата. Он испугался. Стеньку узнали по голосу, и узнали, кто нырял - Ванька Разин. И схватил он не Нюрашку, а, как на грех, схватил казачку постарше, Феклу Миронову, и без того-то заполошную, а тут... Тут она выдала древний крик и сникла в воде. Ее вытащили на берег полуживую. Костька Миронов, муж Феклы, ночью же и пошел к Тимофею Разе - требовать судилища над сорванцами. Тимофей принял было к сердцу упрек и укоры Константина, вознамерился учинить расправу сынам, как только они заявятся домой... но Константин разошелся в обиде и забрал высоко:

- Наплодили живодеров каких-то! Они эдак голову кому-нибудь открутют - шастают по ночам-то. Чего по ночам шастать?

- Если она у тебя припадошная, то теперь и купаться в реке не моги? сдержанно спросил Тимофей.

- Купаться!.. Он же, гаденыш такой, под их нырял! Купаться... Купайся он себе, чего его под баб понесло нырять? Ясное дело: испужать хотел, страмец.

- А ты чего это к гаду пришел жалиться? Рази ж гад тебя может понять? Гаденыш-то - от гада.

- И то, смотрю, - гады. Вся порода гадская - на ножах ходите, живорезы.

- Зачем нож?.. С крыльца-то я и так сумею тебя спустить, без ножа, вконец обозлился Тимофей.

Поругались.

На прощанье Костька пригрозил:

- Я сам с имя управлюсь! Я им ходули-то повыдергаю!

- Это - как выйдет, - сказал Тимофей. - Спробуй.

Костька пробовал. Не вышло. Не смог.

Костька Миронов погиб вместе с Иваном Разиным в польском походе. Память о том роковом походе была свежа, сколь ни утекло времени, ныла и кровоточила раной под сердцем. И теперь видел Степан... Мучился проклятым видением: брата Ивана, головщика (предводителя казачьего отряда, полковника), и его есаулов, связанных, ведут к суковатой сосне. Иван шагал твердо, кривил в усмешке рот: никто не верил, что казаков повесят, и сам Иван не верил. Весь проступок казаков был в том, что они - по осени послали горделивого князя Долгорукого к такой-то матери, развернулись и пошли назад - домой: зимой казаки не воевали. Так было всегда. Так делали все атаманы, участвовавшие в походах с царевым войском. Так поступил и Разин Иван. Князь Долгорукий догнал мятежный отряд, разоружил... А головщика принародно, среди бела дня, повел давить. Это было невероятно, поэтому никто не верил. Иван сам влез на скамью, ему надели на шею веревку... Только тут стали догадываться: это не нарочно, не попугать, это - казнь. Долгорукий был здесь же... Иван в последний момент с тревогой глянул на князя, спросил: " Ты что, сука? " Князь махнул рукой, скамью выбили из-под ног Ивана. Так было... И теперь Степан, как закроет глаза, видит страшную муку брата: бьется он в петле, извивается всем телом. И Степан скорей куда-нибудь уходил с глаз долой, чтоб не видели и его муку, какая отражалась на его лице. Вот уж чего ни в жизнь, видно, не позабыть!

" Славный царь!.. Славные бояре... Долгорукие: махнул белой рученькой - и нет казака. Во как! "

Степан стиснул зубы и весь напрягся от боли: боль лизнула сердце. Чтобы успокоиться, трижды сказал себе, не разжимая зубов: " Мгм, мгм, мгм", как если бы соглашался или уговаривал себя. И пошел в свой шатер на струге.

Долго еще гудел лагерь. Но все тише и тише становился этот гул, все глуше. Только самые крепкие головы не угорели вконец; там и здесь у затухающих костров торчали малые группы казаков, о чем-то невнятно беседующих. Храп стоял по всему берегу. Спали - где кто упал. Караульные оставались на местах и сменялись вовремя.

Вдруг среди ночи со стороны стругов раздался отчаянный женский вскрик. Он повторился трижды. На стружке с шатром, где находились молодая персиянка со своей нянькой, забегали. Громко всплеснула вода: кого-то не то сбросили, не то сам кто-то сорвался. И еще раз отчаянно закричала молодая женщина...

Степан проснулся как от толчка. Вскочил, нашарил рукой саблю и как был в чулках, шароварах и нательной рубахе, так выскочил из шатра.

- Там чего-то, - сказал караульный, вглядываясь во тьму. - Не разберешь... Кого-то, однако, пришшучили. Вроде бабенку...

Степан, минуя зыбкую сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал. Он знал, кого прищучили - его персиянку, он узнал ее голос.

К стружку пленниц бежал с другой стороны Иван Черноярец.

При их приближении мужская фигура на стружке метнулась к носу... Кто-то там, на носу стружка, помедлил, всматриваясь в ту сторону, откуда бежал Степан; должно быть, узнал его, прыгнул в воду и поплыл, сильно загребая руками. Когда вбежал на струг Иван, а чуть позже Степан, пловец был уже далеко.

У входа в шатер стояла персиянка, придерживала рукой разорванную на груди рубаху, плакала.

- Кто? - спросил Степан Черноярца. Его трясло.

- А дьявол его знает... темно, - ответил Иван. И незаметно сунул за пазуху пистоль.

- Дай пистоль, - сказал Степан.

- Нету.

Степан вырвал у него из-за пояса дротик и сильно метнул в далекого пловца. Дротик тонко просвистел и с коротким сочным звуком - вода точно сглотнула его - упал, не долетев. Пловец, слышно, наддал.

- Далеко, - сказал Иван, послушав всплески на реке.

Степан сгоряча начал было рвать с себя рубаху, Иван остановил:

- Ты что, сдурел? Он выплывет - и в кусты, а там его до второго Христа искать будешь. Он уж у берега почти...

Подошла сзади княжна, стала говорить что-то, показывать за борт. Потащила Степана к борту... Говорила быстро-быстро, так быстро, что Степан не понимал, хоть много знал по-персидски - мог бы в другое время понять.

- Чего? - не понимал он. - Кто там? Ты скажи мне, кто та-ам вон!.. Степан повернул ее лицом к реке, показал. - Там-то кто?!

- Ге!.. - воскликнул Иван. - Старушку-то он, наверно, того - скинул! Он старуху туда? - спросил он княжну; та уставилась на него. Иван плюнул и пошел в шатер. - Ну да! - крикнул оттуда. - Старушку торнул - нету. Вышел из шатра, крикнул караульному на соседнем струге: - Ну-ка, кто там?! Спрыгни, пошарь старушку.

Караульный разболокся, прыгнул в воду. Некоторое время пыхтел, нырял, потом крикнул:

- Вот она!

- Живая? - спросил Иван.

- Кого тут!.. Он ее, видно, зашиб ишшо до этого - вся башка в крове, липкая.

Степан мучительно соображал, кто тот пловец. Кто же это?

- Фролка! - сказал он. - Вот кто.

- Минаев? - изумился Черноярец. - Господь с тобой, Степан!.. Да ты что?

- Ну-ка... как тебя? - перегнулся Степан через борт, где шарился караульный.

- Пашка Хоперский, - откликнулся тот.

- Дуй до Фрола Минаева. Позови суда. Скорей!

- А эту-то куда?

- Оттолкни - пусть домой плывет, - велел Черноярец.

Княжна, догадавшись о чем-то, забеспокоилась, тронула Черноярца и стала знаками показывать, чтоб старуху подняли.

- Иди отсуда! - зашипел тот и замахнулся. - Тебя бы туда надо... змею черную. - Ивану как кто на ухо шепнул - вдруг понял он: Степан прав в своей догадке.

Караульный побежал к есаульскому стругу.

- Потеряли есаула, - горько вздохнул Иван. Он теперь вовсе не сомневался, что это был фрол Минаев, бабский угодник, падкий на эту сладость. И знал, что Фрол - от атаманова гнева - двинет далеко теперь. Если совсем не скроется с глаз долой. Какую дурь спорол есаул!

- На дне морском найду, гада, - сказал Степан. - Живому ему не быть.

Черноярцу до смерти жалко было Фрола. В таком загуле, конечно, что-нибудь да должно случиться, но потерять такого есаула... Из-за кого! Было бы хоть из-за кого.

- Можеть, она его сама сблазнила, - сказал он. - Чего горячку-то пороть?

- Я видел, как он на ее смотрит.

- Прокидаемся так есаулами, - не отступал Иван.

- Срублю Фрола! - рявкнул Степан. - Сказал: срублю - срублю! Не встревай.

- Руби! - тоже повысил голос Иван. - А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на ее глянет! И я глядел - у меня тоже глаза во лбу.

Степан уставился на него... Помолчал несколько и сказал просительно, но глубоко неукротимо:

- Не наводи на грех, Иван. Добром говорю...

- Черт бешеный, - негромко сказал Иван. И пошел со струга.

По дороге встретил посыльного: тот возвращался с есаульского струга. Иван остановил его, спросил обреченно:

- Ну?

- Нету Фрола, - сказал посыльный. И хотел бежать дальше - сказать атаману.

- Погоди, - остановил Иван. Подумал, но ничего не придумал, махнул рукой. - Тьфу!.. Иди. - Он хотел выдумать какой-нибудь увертливый ход, но тут же и понял, что все без толку: случилось то, что случилось, никуда от этого не уйдешь. Хорошо, хоть Фрол вовремя дал тягу - несдобровать бы ему этой же ночью.

Иван еще постоял... И пошел будить стариков: Стыря и расстригу. Что-то такое ему все-таки влетело в лоб.

Степан сидел в шатре, подогнув под себя ногу, когда вошли Стырь и Ивашка Поп. Они еще не проспались как следует; их покачивало. Но что им надо делать, они знали.

- На огонек, батька, - сказал притвора Поп, старик блудливый, трусоватый, но одаренный краснобай и гуляка.

- Сидай, - пригласил Степан.

- Эххе, - вздохнул Стырь. - Какой я сон видал, Тимофеич!.. - И этот тоже пошел заходить издалека. Его не раз подсылали смирить атаманов гнев на милость. Иногда ему это удавалось. Степан любил старика (Стырь и отец Разина, Тимофей, были земляки - из-под Воронежа), уважал старого воина, но поблажек никаких не давал, Стырь даже обижался. " Ты только об мертвых сокрушаисся! - брякнул ему один раз Стырь. - Что потом кости-то жалеть? Ты лучше меня живого приветь". Степан помрачнел на это, но ничего сразу не сказал. Потом уж, много позже, вроде мимоходом, спросил: " Ты со зла это? Или правда так думаешь? " А Стырь и думать забыл, не сразу и понял, о чем говорит атаман. " Да что мертвецов только жалею", - напомнил Степан. И пытливо смотрел в глаза старику. Стырь не растерялся, а кинулся далеко и туманно рассуждать, что он так, конечно, не думает, но порой ему кажется... Степан не дослушал, махнул с досадой: " Чего выворачиваться-то начал? Я тебя виню, что ли? Я же не виню". Но мысль эта - что он не жалеет товарищей, а жалеет, только когда их убьют, - эта колючая мысль застряла занозой, и Степан нет-нет, а невзначай пытал то одного, то другого. " Конешно, атаман у вас злой, никого не жалеет... Так, видно? " Нет, так не думали. Но, кто посмелей, не скрывали и того, как думают. Иван Черноярец, когда Степан допек его такими намеками, сказал напрямки: " Да пошто злой? Дурак бываешь, это правда, ты и сам про то знаешь, а злой... Не знаю. Не лезь ко мне, Степан, с такими делами, я тут тебе не помогу: не умею. Да и сам-то... не задумывайся шибко - злой, не злой... Какой есть". Нет, не понимал Иван, как это важно душе. Интересно бы с Фролом Минаевым поговорить, но тут Степан сам не давал себе ходу. Что-то тут останавливало. Может, то, что Степан постоянно чувствовал: не до конца искренен с ним Фрол, нараспашку здесь не будет, не выйдет... Что-то таил Фрол, завидовал, что ли, другу - его воинскому счастью, атаманству его, что-то такое с неких пор постоянно стояло между ними. А теперь с этой княжной... Не знали старики, Поп со Стырем, никто не знал, только Степан знал: не тронет он Фрола. Именно потому и не тронет, что - непросто между ними. Другого тронул бы, а Фрола почему-то нельзя. А почему нельзя, это и Степан не понимал, не мог как-то понять, но только знал, что - нельзя из-за девки.

- Ну? - спросил Степан. - Сон, говоришь?

- Чудной такой сон!.. - вскинулся было Стырь, но Степан осадил:

- Запомни: старухе расскажешь. Чего поднялись-то? Иван небось разбудил?

- Иван, - сознался Стырь. - Ты, Тимофеич, атаман добрый, а на Ивана хвоста не подымай. У нас таких есаулов - раз-два, и нету.

- А Фрол?.. - спросил Степан. - Фрол добрый был есаул. Мне его жалко. Иван, он, знамо, добрый есаул, но Фрол... У Фрола ведь и голова была.

- А пошто - " был", батька? - спросил Ивашка Поп, ужасно наивничая.

- Какой хитрый явился! Глянь на его, Стырь... От такой черт заморочит голову, и правда дурнем исделаесся. Нету больше Фролки. - Степан как будто даже рад был сообщить старикам эту печальную новость. И еще он злорадствовал, что старики с Черноярцем вместе так просто и глупо повели эту игру " в уговоры", так беспомощно и бестолково. А то уж больно все умные да хитрые, прямо не подкопаешься ни под кого - такие все умные и хитрые.

- А где ж он? - все простодушничал Поп.

- Пропал. Так мне его жалко!.. Ни за что пропал.

- Ну, можа, ишо не пропал?

- Пропал, пропал. Добрый был есаул.

Помолчали все трое. Степан представил, как мокрый Фрол лежит теперь где-то под кустом... Как он все же насмелился на такое дело, с княжной-то! Это удивляло Степана. То ли пьяный был в дымину, то ли взбесился вовсе. Как же он мог подумать, что ему это сойдет с рук? Ну, Фрол!.. Ну, поганец! Интересно, чего ты сейчас лежишь думаешь своей головой? Но вот что, пожалуй, не менее удивительно: когда давеча стали гадать, кто мог покуситься на княжну, о первом, о ком подумал Степан, - о Фроле. И это тоже удивляло, и безрассудство Фролкино удивляло. Он же осторожный человек. Что же с ним случилось?

- От я тебе одну сказку скажу, - заговорил Стырь. - Сказывал мне ее мой дед. Жил на свете один добрый человек...

Степан встал, начал ходить в раздумье.

- Посеял тот человек пашеницу... Да. Посеял и ждет. Пашеница растет. Да так податливо растет - любо глядеть. Выйдет человек вечером на межу, глянет - сердце петухом поет. Подходит страда...

- Я твою сказку знаю, дед, - прервал Степан. - Слушай, какую я тебе скажу. - Он трезво и серьезно посмотрел на стариков.

- А ну. Я люблю сказки. Больше всего - про чертей: отчаянные, мать их!.. А ну - сказку? - оживился Стырь.

- Жили на свете тоже добрые люди...

- Кхм. Так.

- Хорошо жили, вольно. Делали, что хотели. А потом им сказали: " Больше вам воли нету". И стали их всяко теснить. И жизнь их... стала плохая. - Степан посмотрел на стариков, невольно усмехнулся, видя, как озадачил он их своей притчей.

- И вся сказка?

- Что этим людям делать? - весело и значительно спросил Степан.

- Кто тебе такую сказку сказал? - поинтересовался Стырь.

- Один человек... Я теперь вас спрашиваю: как им быть-то?

- Вот спроси того человека: он знает, как быть. Кто затевает такие сказки, тот и должон знать, как быть. Припрет, так отгадаешь, как быть. Мы вон с отцом с твоим доразу отгадали, когда прижало-то. А как тот человек советует?

- Хорошая сказка, - в раздумье молвил Поп. - Жалко, конца не знаешь.

- Вот думаю: какой бы ей конец приделать? Славный надо конец. А? Степан вызывающе и с нахальной веселостью посмотрел опять на Стыря. С некоторых пор он изводил старика зловещей выдумкой: будто Стырь подговаривает атамана " поднять на нож" царевы города по Волге - Астрахань, Царицын, Самару... К этой шутейной выдумке относились по-разному. Стырь злился и скоморошничал в ответ: " Не Самару, а уж Москву тада! " Иван Черноярец недоумевал. Фрол Минаев внимательно приглядывался к Степану, когда тот затевал странную перебранку со стариком, Ларька Тимофеев хоть скалился, но тоже с интересом и серьезно взглядывал на атамана - этим казалось, что в этой опасной шутке есть - не шутка. Но никогда об этом не говорили - ни атаман, ни есаулы. - Что молчишь-то? - спросил Степан. Надо ж сказке конец приделать?

- Делай, - откликнулся Стырь, чувствуя, что атаман вознамерился опять позубоскалить. - Какой я тебе советчик?

- Кто же мне советчик тада, еслив не ты? Да не Поп вон... Вы много видали, много думали...

- Нашел думных! - воскликнул Стырь. - Мы те надумаем... Я вот думаю: где бы нам теперь сиушки раздобыть? У тебя нету?

- Нету, - серьезно сказал Степан. - Чего приперлись? Фрола выручать? Рази так делают, как он?

- Он спьяну, батька. Сдурел, - осторожно повел было расстрига Поп. Ударило в голову...

- Пускай молоко пьет, раз с вина дуреет, - отрезал Степан.

- Брось, Тимофеич, - серьезно сказал Стырь. - Серчай ты на меня не серчай, скажу: не дело и ты ведешь. Где это видано, чтоб из-за бабы свары какой у мужиков не случалось? Это вечно так было! Отдать ее надо - от греха подальше. А за ее ишо и выкуп хороший дадут. За ее да за брата ейного надо...

- Ладно! - обозлился Степан. - Явились тут... апостолы. Сами пьяные ишо, проспитесь. Завтра в Астрахань поедем.

" Апостолы" замолкли. Иван Поп, тот и вовсе заспешил к выходу подталкивал Стыря.

- Идите спать, - уже мягче сказал Степан. - А то... сны какие-то принялись тут рассказывать... Делать нечего.

Старики вышли из шатра, постояли и ощупью стали спускаться по сходне - одной гибкой доске, на которой в изредь набиты поперечные рейки.

- А ты, Иване, догадлив: голову за пазушку положил, - с сердцем сказал Стырь. - Чего же язык проглотил, когда я про девку-то заикнулся? То - " надо присоветовать ему", а то онемел сразу. И присоветовал бы - самое время.

- Боюся, - просто сказал расстрига. - Зачем, думаю, на свою руку топор ронять?

- Э-э... да ты из этих, правда-то, из думных? - съехидничал Стырь.

Расстрига вздохнул. Помолчал и сказал с грустью:

- Был когда-то и во мне молодца клок - выдрали.

На берегу их ждал Иван Черноярец.

- Ну? - спросил есаул; он надеялся на стариков.

- Отойдет, - пообещал Стырь. - Весь в деда свово: тот, бывало, оглоблю схватит - дай бог ноги. Потом ничего - отходил. И у этого ухватки такие же. Вылитый дед Разя.

- Оглобля - куда ни шло, - заметил Черноярец. - Этот чего похуже хватает.

- Лют сердцем, правда. А вот Иван у их был - девка красная! Вот кого я любил! И этого люблю, но... боюся, - признался и Стырь. - Не поймешь никак, что у его на уме.

- Извести ее, что ли, гадину? - размышлял вслух есаул. - Насыпать ей чего-нибудь?..

- Не, Иван, то грех. Что ты! - чуть не в один голос сказали старики.

- С ей хуже грех! " Грех"... Мы из-за ее есаула вон потеряли - вот грех-то!

- Нет - грех страшенный: травить человека, - стояли на своем старики; особенно расстрига взволновался. - Грех это великий. Лучше так убить.

- Убей так-то! - воскликнул есаул. - На словах-то вы все храбрые...

- Посмотрим. Домой он ее, что ли, повезет? Там Алена без нас ей голову открутит. Где Фрол-то? - спросил Стырь.

- Вон, у огня сидит. Сушится. Как завтра-то быть? - Черноярец был в большом затруднении. - Ума не приложу.

- Пошли к Фролу, - сказал Поп. - Чего-нибудь придумаем.

- Что-то у меня голова какая-то стала?.. Забыл, чего-то хотел сказать тебе, Иван... - Стырь придержал есаула, потер ладошкой лоб. - Чего я хотел сказать-то?

- Ну? - недовольно сказал есаул. - Чего?

- А-а!.. Спомнил: пошли выпьем по чарочке! Прямо из головы вылетело. С вечера же ишо помнил...

- Чтой-то, Стырь, худой ты становисся, - заметил Черноярец. - Такие дела забываешь... Стареешь?

- Я? Нисколь. Кто тебе сказал?

- Стареешь. - Есаул любовно хлопнул старика по загривку. - Ты рази такой был? Я же помню...

- Старею, Ваня. Осталось мне выпить на этом свете всего... двадцать бочек вина. - Стырь сказал это с наигранной грустью, даже сморкнулся как-то печально.

- Сгоришь к черту.

- Не сгорю! - распрямился Стырь. - Я хоть и старый, да старого замеса, не вам чета. Случись я давеча заместо Фрола, у меня бы осечки не было. Вы только башкой берете, а мы, как яички, - со всех сторон круглые. Хоть поставь нас, хоть положь - мы все на боку. Так-то, паря.

- Что-то надо с ей делать, - опять вспомнил Черноярец княжну. - На Дону ей делать нечего. Куда?!

Он был не злой человек, Иван Черноярец, но святое воинство для него истинно святое, на том он стоял, за то и любили его в войске, и уважали.

Трое свернули от берега в сторону дальнего костра, возле которого сушился Фрол Минаев. С того берега его перевез в лодке Черноярец.

Где-то во тьме невнятно пели двое:

Ох,

Бедный еж!

Горемышный еж!

Ты куды ползешь?

Куды ежисся?..

" Бедный еж" нашел наконец родную душу.

ПРАЗДНИК, которого так ждали казаки, отшумел. И славно! Так и было всегда. А как же, если не так? Где есть одна крайность - немыслимое терпение, стойкость, смертельная готовность к подвигу и к жертве, там обязательно есть другая - прямо противоположная. Ведь и Разин не был бы Разин, если бы почему-то - по каким-то там важным военачальным соображениям - не благословил казаков на широкую гульбу. Никаких иных, самых что ни на есть важных соображений! Так русский человек отдыхает весь, душой и телом. Завтра будут иные дела. Будет день - будет пища. Это на Руси давно сказали.

Утро занялось светлое.

После тяжкой угарной ночи распахнулась ширь вольная, чистая. Клубился туман.

Собиралось посольство в Астрахань.

Степан сидел на носу своего струга. С ним вместе на струге были: Иван Черноярец, Стырь, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, Михаил Ярославов, княжна. Княжна сидела нарядная и грустная. Степан тоже задумчив. Казаки помяты, хмуры с похмелья: Степан не дал опохмелиться, а упрашивать бесполезно - не даст, знали.

Иван Черноярец распоряжался сборами. Наряжалось двенадцать стругов. Хотели перво-наперво пустить астраханцам пыль в глаза: удивить богатством, дорогим оружием.

- Князька-то взяли?! - кричал Иван. - Как он там?

- Ничего! Харю ему маленько спортил батька вчера, а так ничего, веселый!

- Напяльте на его поболе. Пусть смеется, скажите! Прапоры взяли?! (Знамена. )

- Взяли!.. А сколь брать-то?

- Тимофеич, сколь прапоров брать? На каждый стружок?

Степан подумал.

- Десять.

- Десять! - крикнул Иван. - Поисправней выберите!

Двенадцать стругов пылали на воде живописным разноцветьем. Потягивал северный попутный ветерок; поставили паруса. Паруса были шелковые, на некоторых нашиты алые кресты. Снасти тоже из шелка. Двенадцать стружков, точно стая белогрудых лебедей, покачивались у берега, готовые отвалить.

К Степану подошел Стырь (казаки подослали).

- Что, Тимофеич, хотел я тебе сказать... - начал было он.

- Нет, - кратко ответствовал Степан. - Гребцам можно по чарке. Иван!..

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒