Василий Шукшин 5 страница

- О!

- Гребцам по чарке! Больше никому!

- Добре! - Пасмурное настроение атамана тяготило Ивана, но он старался делать вид, что все хорошо. Ничего. Дело делается, чего еще? Первый есаул нарочно бодрил себя и других.

Гребцы оживились, услышав про чарку. Посмотрели на есаулов весело.

Стырь, печальный, пошел к своему месту. Оглянулся на атамана... Подсел к одному смуглому гребцу.

- Васька, ты помнишь, собачий сын, как я тебя тада выручил? - ласково спросил он. - Когда тебя к березе-то привязали...

- Помню, диду. А чарку не отдам. - Васька сплюнул за борт горькую слюну. - Я лучше ишо раз к березе стану...

- Пошто? Ты же как огурчик сидишь! А у меня калган счас треснет. Помру, наверно. Неужель тебе не жалко? А? Васьк...

- У меня у самого... - заговорил было смуглый Васька, но Стырь притиснулся к нему ближе, чуть не обнял, и горячо зашептал, обдавая вонючим перегаром:

- Погоди-ка. Давай такой уговор: ты мне счас отдаешь свою вшивую чарку, а дома поедем в Черкасск к Мирону Чорному - сватать за тебя его девку...

- Я про ту девку ни сном ни духом, - изумился Васька. - Я ее в глаза не видал. Ты что?

- Увидишь. Он мне кумом доводится, Мирон-то. А девка у его - не девка, клад. Крестница моя. Ну? А вино у Мирона - ты небось слышал?.. Ты спроси у любого тут: " Что за вино у Мирона? " - тебе скажут. Мы там будем три недели гулять...

В группе, где есаулы, шел негромкий разговор. Свои дела.

- Он где счас-то?

- В тальнике где-то, Иван сховал.

- Ну, он хучь добрался до ее?

- Не успел.

- Жалко. Страдать, дак хоть уж знать, за что.

- Иван подговаривает уморить ее как-нибудь...

- Как?.. Догадается ведь. Вперед надо было. Теперь - сразу к нам кинется. Нет, тут всем тада несдобровать.

- Мда-а... От сучка-то! Сгубила казака.

- Да он, Фрол-то, тоже... ни одну бабенку так не пропустит.

- Заглядывался он на ее, я давно замечал. А тут, видно, перебрал вчерась... Не утерпел.

Есаулы приняли близко к сердцу несчастье своего товарища. Жалко было Фрола. Люто возненавидели красавицу княжну. Только двое из них оставались спокойными, не принимали участия в пустом разговоре: Ларька Тимофеев и Федор Сукнин. Эти двое придумали, как избавиться от княжны. Придумал Ларька.

Этот казак с голубыми ласковыми глазами любил Степана особой любовью и предан атаману совсем не так, как преданы все, кто идет за ним, за его удачей. Он хотел, чтобы атаман - был атаман всецело, чтобы вокруг атамана все никло и трепетало, и тогда, за такого атамана, он, не задумываясь, положил бы голову. Тут он не знал удержу. И когда он видел, как Степана что-нибудь уклоняет с избранного пути, он искренне страдал. Он готов был изрубить человека, который нехорошо повлиял на атамана, готов был сам ползать на брюхе перед атаманом - чтоб все видели и чтоб все тоже ползали, - лишь бы величился любимый " вож" и благословлялось удачей его дело. Если он, к примеру, страшился гнева атамана, то редко-редко страшился на самом деле - больше показывал, что страшится. Он не боялся, он любил, и если бы он когда-нибудь понял, что атаман совсем сбился с пути истинного, он лучше убил бы его ножом в спину, чем своими глазами видеть, как обожаемый идол поклонился и скоро упадет.

Сегодня утром Ларька открылся Федору: он придумал, как умертвить княжну. План был варварски прост и жесток: к княжне разрешалось входить ее брату, молодому гордому князьку, и он иногда - редко - заходил. Пусть он войдет к сестре в шатер и задушит ее подушкой. За это Ларька - клятвенное слово! - сам возьмется освободить его из неволи. Здесь - Астрахань, здесь легко спрятать князька, а уйдут казаки, воеводы переправят его к отцу. Объяснение простое: князек отомстил атаману за обиду. У косоглазых так бывает.

Федор изумился такой простоте.

- Да задушит ли? Сестра ведь...

- Задушит, я говорил с им. Ночью через толмача говорил... Только боится, что обману, не выручу.

- А выручишь?

- Не знаю. Можа, выручу. Это - потом, надо сперва эту чернявочку задавить. Как думаешь? Надо ведь!..

- Давай, - после некоторого раздумья сказал Федор.

Так они порешили сегодня утром.

- А куда он ее счас-то повез? - продолжали негромко беседовать есаулы. - Зачем? Перед воеводами, что ли, выхвалиться?

- Черт его знает... Нарядил!

Посмотрели на княжну. Княжна грустила по няньке своей, которую решил этой ночью Фрол Минаев. Няньку так и не вытащили из воды - оттолкнули плыть.

Подошел Стырь. Судя по глазам, он уломал Ваську.

- Ну? - спросили его из есаульской группы.

- Не велел, казачки, - весело сказал Стырь. - Ни в какую. Всяко пробовал. Уж и так и эдак подкатывался... Нет! Ничего, потерпите, ребяты. А то правда - на такое дело едем...

- А ты где-то уж урвал! - с завистью сказал Мишка Ярославов. - Ишь как разговорился. Тут на свет белый глядеть неохота, а он ишо тараторит... Урвал?

- Урвал, - сознался Стырь. - Хлопец один должок отдал.

- Кто б мне тоже должок отдал! - вздохнул Мишка.

- Потерпите, - благодушно посоветовал Стырь. - Вот побываем у воеводы, потом уж разговеемся.

Тем временем Степан махнул рукой.

А минутой раньше он же, Степан, пока есаулы разговаривали между собой, велел сказать Ивану Черноярцу, чтоб он ссадил на берег молодого князька, которого тоже готовили с собой в посольство. Иван с недоумением поглядел с соседнего струга на Степана... Тот кивнул головой, подтверждая, что - да, ссади. Иван свел нарядного князя и отдал казакам, которые оставались. Зачем так сделал атаман, Иван не понял. И никто не понял. Потом уж, позже, многие догадались: чтобы князь не знал о горькой участи своей сестры и нигде бы не рассказывал, что ему довелось видеть.

Головной струг, а за ним остальные выплыли из Болды в Волгу. Сразу набрали хороший ход.

Степан сидел в той же позе, привалившись боком к борту, посасывал трубку. Изредка взглядывал на есаулов. Видел, что - шушукаются. И уж знал, зна-ал, какие они там разговоры ведут.

Княжна сидела одна. Она даже похудела за эту ночь.

Есаулы всё разговаривали. В сторону атамана не смотрели.

А Степан уже неотступно смотрел на них... И взгляд его стал нехороший - внимательный. Он вздохнул. И вдруг вскочил и, шагая через нашестья, быстро пошел к ним. Есаулы невольно поднялись навстречу. Лазарь Тимофеев потрогал саблю...

- Прячете Фрола! - тихо закричал Степан, хватая первого попавшегося за грудки. Им оказался Федор Сукнин. Степан толкнул его. Тот споткнулся сзади о нашестье, грохнулся. - В гробину вашу, в кровь!.. - Еще один есаул полетел от сильного толчка, Мишка. - Жалко Фрола? А я вам кто?!. Я атаман или затычка?! Мной помыкать можно?! Собаки!.. Шепчетесь тут?!.

Двое успели выхватить сабли - вскочивший Федор и Ларька. Федор прямо пошел на Степана, Ларька оказался сбоку и тоже двинулся к атаману.

- А-а, - вдруг вовсе тихо, как-то даже радостно сказал Степан, и в руке его сверкнул косой белый огонь. - Ну?..

Никто не заметил, как выхватил саблю подоспевший Иван Черноярец; увидели только, он махнул рукой... Тонкий, короткий звяк, и сабля Федора Сукнина перелетела через борт и булькнула в воду: Иван вышиб ее у Федора. И он же заслонил Федора и оказался перед Степаном. Федора оттолкнул дальше казак Мишка Ярославов, ибо Федор, очутившись без сабли, засуетился рукой у пояса, где пистоль.

- Миротворец, - тихо и вкрадчиво сказал Степан. - Ну?.. Спас атамана? Спас? - И шел на Ивана, страшный, белый; губы его покривились обидой, тряслись, он никак не мог ими улыбнуться.

- Уймись, шальной! - крикнул Иван. - Что ты делаешь?

- Ать! - Степан резко качнулся вбок... И Ларька чудом уцелел увернулся. Все же концом сабли Степан черкнул Ларьку по руке. - На-ка!..

В момент, когда Степан повернулся к Ларьке, Иван кинулся на Степана, растопырив руки, - хотел схватить. Степан с нечеловеческой быстротой нырнул ему под руку и подставил ногу. Иван упал, но сабли не выронил, крутнулся лежа, поднял саблю, чтоб заслониться ею от неминучей смерти. Но сабля атамана уже взлетела над ним...

- Пропал, казаче! - крикнул Степан Черноярцу.

В этот момент грянул выстрел. Степан с силой всадил саблю в дно стружка на четверть от Ивановой головы. Только после этого повернулся на выстрел.

- Кто стрелил?

- Я, - сказал Иван Аверкиев. - Хотел...

- Куда метил? В руку?

- В саблю, батька. Святой крест, в саблю. Хотел выбить.

Степан сел на лавку, сплюнул за борт.

- Ну, повоевали, и будет. - Ядовитая, злая тоска, которая с утра ела сердце, схлынула. Легко стало. - Рассказывайте, чего вы тут шептались?

Случившееся произошло с такой быстротой, что не все сразу опомнились. Отовсюду, со всех стругов, на атамана во все глаза смотрели казаки. Атаман махнул им - гребите.

- Садись, - пригласил Степан есаулов. Он даже повеселел - так легко сделалось на душе. - Ларька, покажь руку. Как мы ее там?.. На атамана - с саблей! Бесстыдник.

- Что я, рубить, что ль, стал бы?

- Показывай руку. А что б ты стал? Причесывать?

- Плашмя бы достал - чтоб руку отсушить.

- Показывай рану. Я те отсушу... Нашелся!

Ларька, морщась от боли, стянул рукав кафтана, разорвал рубашку... Подошел к Степану. Тот оглядел рану. Рана была незначительная, даже до кости не достало.

- Память, Ларька: не крадься сбоку. Ходи теперь с зарубкой...

- Ты сдурел, Степан, - с упреком сказал Иван. - Так можно заикой сделаться. Чего взбесился-то?

- Ты хоть зараньше сказывай: буду пужать, - попросил Стырь. - А то я чуть в штаны не наделал.

- Будет про это, - сказал Степан. Помолчал... Посмотрел на реку, на безоблачное небо, промолвил, вроде как с сожалением: - Ясно-то как!.. Господи! Конец лету. - Глянул на есаулов, остался недоволен: - Ну, пошли глаза пялить! Вёдро, говорю, стоит! Стало быть, хорошо! И нечего глаза пялить...

Есаулы молчали. Таким они своего атамана еще не видели: на глазах двоился - то ужас внушал, то жалость.

Степан поднялся, пошел в нос струга. На ходу легко взял княжну, поднял и кинул в воду. Она даже не успела вскрикнуть. Степан прошел дальше, в самый нос, позвал:

- Идите ко мне!

Он сел, опять привалился боком к борту... Коротко глянул на воду, куда без крика ушла молодая княжна... В глазах на миг вскинулась боль и тоска, он отвернулся.

Есаулы подошли; кто присел, кто остался стоять. На атамана боялись смотреть. Теперь уж - только боялись: кому-то да эта княжна отольется слезами. Но кто знал, что он так ее маханет? Знай есаулы, чего он задумал, может, и воспротивились бы... Хотя вряд ли. Может, хоть ушли бы на это время. Как-то не так надо было, не на глазах же у всех... Было ли это обдумано заранее у Степана - вот так, на глазах у всех, кинуть княжну в воду? Нет, не было, он ночью решил, что княжну отдаст в Астрахани. Но после стычки с есаулами, где он вовсе не пугал, а мог по-настоящему хватить кого-нибудь, окажись перед ним не такие же ловкие, как он сам, после этой стычки разум его замутился, это был миг, он проходил мимо княжны, его точно обожгло всего - он наклонился, взял ее и бросил. Теперь он возьмется жалеть ее, тосковать, злиться станет...

- Ларька, чего насулили Львову? Перескажи, - велел Степан.

- Отдать прапоры, пушки... - стал пересказывать Ларька: это то, что они, по научению атамана, согласились отдать во время переговоров с князем Львовым у устья Волги.

- Сколь?

- Не уговаривались. Сказали, чижолые отдадим.

- Ну? Дальше.

- Ясырь. Струга морские, припас... Но припас и струга - в Царицыне. Служилых людишек, какие с нами, он говорит, отпустить...

- Как же мы без припасу останемся? - встрял Черноярец.

- Погоди. Ишо?

- Ишо: бить челом царю за вины. Без того, мол, не пустим на Дон: царь, мол, с их тоже спросит, зачем...

- Иван, сколь пушек у нас?

- Сорок две всех.

- Ишо чего, Ларька?

- Рухлядь, какую на бусах взяли...

- Ишо?

- Все вроде. Ну, к присяге станем - само собой.

- Мишка, списал, чего в дар везем?

- Списал, - живо откликнулся Ярославов.

- Ну-ка?

- Воеводе бархат красный заморский - шесть бунтов, девять тюков сафьянов - в тюку по пять сафьянов, три килима рытых, кутни с травами четыре косяка, линты золотые - сорок аршин, недолиски - три, снизки с яхонтом - две, дорожки с золотыми травками - тридцать аршин, кружева шемахинские с золотом и серебром - две стопы, чашки золотые - тринадцать, тридцать юфтей шемахинских - в четырех узлах. Этому воеводе везем, второму: сорок юфтей шемахинских - пять узлов, десять косяков кружев с золотом и серебром, две какие-то книги, ковер большой турецкий с шелком, три штуки бархату золотного, ишо сундук с книгами грецкими, восемь пар пистолей с озолотной оправой, пять косяков тафты струйчатой разных цветов, хрусталей - не счесть, шелк...

- Насобачился ты в этом деле! - удивился Степан. - Чешет, как поп обедню.

- Ишо списки есть...

- Будет. - Степан посмотрел на есаулов. Спросил: - Будет аль нет глотки-то заткнуть? Али мало?

Есаулы промолчали: никто не знал этого. Только Черноярец высказал свое мнение:

- Выше ноздрей. Припас-то зачем посулились отдать?

- Федор, - позвал Степан, - посылал кого-нибудь, куда я велел?

- Семерых. Пятеро пришли, двое ишо в городе.

- Чего говорят?

- Ждут, говорят, казаков: охота на наше богатство глянуть.

- Ну? Это я без их знаю. Про стрельцов-то?

- Стрельцы-годовальщики домой собираются, ждут новых. Воевать с нами не склоняются. Про цареву милостивую грамоту к нам - знают, даже посадские знают.

Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым содержимым. Бросил Федору. В сумке звякнуло, когда Федор поймал ее.

- Дак как с припасом-то? - всерьез обеспокоился Черноярец, глядя на атамана и на есаулов. - Чего вы, на самом-то деле? Куда мы без припасу?!

- Быть бы беде, Ваня, да случились деньги на бедре. Федор, передай Красулину - наособицу, чтоб не видал никто. Я тоже думаю, хватит. А там поглядим, как они... Покажем себя строго. Нос кверху шибко не драть, но и... телятами тоже не притворяйтесь: волки съедят. Смотрите за мной: я в таких делах бывал.

Бывал - есаулы знали. Молчали.

- Ну, рады теперь ваши душеньки? - вдруг зло спросил атаман. И зло и обиженно поглядел снизу на есаулов. - Довольные?.. Живодеры.

И на это ему никто ничего не сказал. Не то чтоб есаулы очень уж были довольны, но... теперь случилось. А раз уж случилось, то оно и к лучшему.

* * *

Народу высыпало на берег - видимо-невидимо. Кричали, махали руками, платками... Рады были. Счужу хоть порадоваться: вольные, богатые люди пожаловали в город. Никого не боятся.

Казачьи струги ткнулись в камни. Казаки сошли на берег и двинулись к Кремлю. Человеческое море расступилось, образовало неширокий проход; казаки влились в этот проход яркой, цветастой рекой.

Степан шел в окружении есаулов, ничем особенным не выделяясь среди них: на нем было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. И все-таки его узнавали, показывали на него... Он шел спокойно, голову держал прямо, чуть щурил глаза.

Четыре дюжих казака шли впереди, раскидывали медные и серебряные деньги.

- А не послать ли нам воеводу к такой-то матери? - спросил вдруг Черноярец. - Тимофеич? Ты глянь, что делается!.. - Они шли рядом; Черноярец посмотрел на атамана. - А, Тимофеич? - Тимофеичем Черноярец звал Степана, когда какое-нибудь рискованное дело, затеянное атаманом, оборачивалось большой удачей.

Степан молчал. Вроде не слышал.

- Я, мол: не кланяться б нам теперь воеводе! Хозяева-то мы получаемся, не воеводы. Тимофеич!..

Степан еще больше сощурил глаза. Наверно, Степан был счастлив. Он был рад.

- Дай срок, Ваня, - сказал он негромко. - Не егозись пока. Может, пошлем, не теперь только. А охота послать-то? - Степан глянул на первого есаула и засмеялся.

Народ ликовал на всем пути разинцев. Даже кто притерпелся и отупел в рабстве и не зовет свою жизнь позором, кому и стон-то в горло забили, все, с малолетства клейменные, вечно бесправные, и они истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Они-то и радуются! Любит народ вождей смелых, добрых. Слава Разина бежала впереди него. В нем и любили ту захороненную надежду свою на счастье, на светлое воскресение; надежду эту не могут, оказывается, вовсе убить ни самые изощренные, ни самые что ни на есть тупые владыки этого мира. Народ сам избирает себе кумира - чтобы любить, а не бояться.

С полсотни казаков вошли с Разиным в Кремль, остальные остались за стенами.

Чтоб подействовать на гордого атамана еще и страхом божьим, встречу с ним астраханские власти наметили в домашней церкви митрополита. Так надоумил митрополит.

- Знамо, он - подлец отпетый, - сказал митрополит, - но все же... крестили же его! Тут мы его лучше проймем.

Перед небольшим алтарем стоял длинный стол, за ним восседали: князь Иван Прозоровский, князь Михайло Прозоровский, князь Семен Львов, дьяк, подьячий, митрополит, голова стрелецкий Иван Красулин, еще пять-шесть приказных - всего человек двенадцать-тринадцать.

- Э!.. - сказал Степан, входя в церковку и снимая шапку. - Я в Соловцах видал: вот так же на большой иконе рисовано. Кто же из вас Исус-то?

Разин, еще молодым человеком не раз ходивший послом к калмыкам склонять тайшей против крымцев (при этом сперва надо было раззудить до визга давнюю злобу калмыков к Малому Ногаю, а уж через Малый Ногай направить эту злобу на Крым), бывший в " головщиках" крупных отрядов в войне с тем же Крымом, к тридцати годам повидавший Азов, Астрахань, Москву, Соловки... Этот самый Разин, оказываясь перед лицом власть имущих (особенно когда видели казаки), такого иногда дурака ломал, так дерзко, зло и упорно стоял на своем, что казалось, - уж и не надо бы так. Не узнавали умного, хитрого Стеньку, даже опасались: этак и до беды скоро. Наверно же многоопытный атаман понимал потом, что вредит себе подобными самозабвенными выхлестами, но ничего не мог с собой сделать: как видел какого властителя (с Москвы на Дон присылаемых или своих, вроде Корнея), да еще важного, строгого, так его прямо как бес в спину толкал: надо было обязательно уесть этого важного, строгого.

- Сперва лоб перекрестить надо, оголтеи! - строго сказал митрополит. - В конюшню зашли?!

Разин и все казаки за ним перекрестились на распятие.

- Так: это дело сделали, - сказал Степан. - Теперь...

- Всю ватагу привел?! - крикнул вдруг первый воевода, покраснев. Был тебе мой указ: не шляться казакам в город, стоять в устье Болды! Был или нет?

- Не шуми, воевода! - Резкий голос Степана тоже нешуточно зазвучал под невысокими сводами уютной церковки. - Ты боярин знатный, а все не выше царя. В его милостивой грамоте не сказано, чтоб нам в город не шляться. Никакого дурна мы тут не учинили, чего ты горло дерешь?

- Кто стрельцов в Яике побил? Кто посады пограбил, учуги позорил?.. " Никакого дурна"! - сказал митрополит тоже зло.

- Был грех, за то приносим вины наши государю. Вот вам бунчук мой кладу. - Степан подошел и положил на стол перед воеводами символ власти своей. - А вот прапоры наши. - Он оглянулся... Десять казаков вышли вперед со знаменами, пронесли их мимо стола, составили в угол - тряпки на колышках.

Степан стоял прямо, в упор смотрел на сидящих за столом.

- А вот дары наши малые, - продолжал он, не оглядываясь.

Опять казаки расступились... И тринадцать молодцов выступили вперед, каждый нес на плече тяжелый тюк с дорогими товарами. Все сложили на пол в большую кучу. И отошли.

- Мишка! - позвал Степан.

Мишка Ярославов разложил на столе перед властителями листы. Заважничал дурашливо, уловив игривую торжественность момента и подражая атаману.

- Списки - кому чего, - пояснил он. - Дары наши...

- Просим покорно принять их. И просим отпустить нас на Дон, - сказал Степан. Он дурачился, но куда как изобретательнее Мишки, мудрее.

За столом случилось некое блудливое замешательство. Знали: будет Стенька, будет челом бить, будут дары... Не думали только, что перед столом будет стоять крепкий, напористый человек и что дары (черт бы побрал их, эти дары! ) будут так обильны, тяжелы... Так захотелось разобрать эти тюки, отнести домой, размотать... Князь Львов мигнул приказным; один скоро куда-то ушел и принес и подставил атаману табурет. Степан сильно пнул его ногой. Табурет далеко отлетел.

- Спаси бог! - воскликнул атаман. - Нам надо на коленках стоять перед такими знатными господарями, а ты табурет приволок, дура. Постою, ноги не отвалются. Слухаю вас, бояре!

Видя растерянность властей, атаман выхватил у них вожжи и готов был сам крепкой рукой пустить властительный встречный выезд - в бубенцах и в ленточках - с обрыва вниз. " Прощенческого" спектакля не вышло. Дальше могло быть хуже.

Князь Иван Прозоровский поднялся и сказал строго:

- Про дела войсковые и прочия разговаривать будем малым числом. Не здесь.

Воеводы, дьяк и подьячий с городской стороны, Степан, Иван Черноярец, Лазарь Тимофеев, Михайло Ярославов, Федор Сукнин - с казачьей удалились в приказную палату толковать " про дела войсковые и прочия".

На переходе из церкви митрополита в приказную палату, в тесном коридорчике со сводчатым потолком, Степан нагнал воеводу Львова, незаметно от всех тронул его за плечо. Тот, опасаясь, что их близость заметят, приотстал. Нахмурился.

- Здоров, князюшка! - тихо сказал Степан.

- Ну? - недовольно буркнул тот, не глядя на атамана.

- Здоров, говорю.

- Ну, чего?

- Хочу тебе про уговор наш напомнить...

- Дьявол! - зашипел князь. - Чего тебе надо? Мало - прошел на Астрахань?

- Я неоружным на Дон не пойду, - серьезно заявил Степан. - Не доводите до греха. Уговаривай их... Я в долгу не остаюсь. Голый тоже домой не пойду, так и знай.

- Знаю! Ивана Красулина подкупил?

- Бог с тобой! Как можно - голову стрелецкую! - притворно изумился атаман. - Где это видано!

- Дьявол ты, а не человек, - еще раз сказал князь. - Подлец, правда что.

- На море-то правда хотел побить меня? - миролюбиво спросил Степан. Или - так, для отвода глаз? Небось, если б вышло, - и побил бы?.. Я думал, там Прозоровский был: грешным делом, струсил.

- Отойди от меня! - зло сказал князь.

Степан отошел. И больше к Львову не подходил и даже не смотрел в его сторону: он все сказал, а князь Львов все понял - это так и было.

* * *

Митрополит обратился к оставшимся казакам с речью, которую, видно, заготовил заранее. Историю он рассказал славную!

- Я скажу вам, а вы скажите своему атаману и всем начальным людям вашим и подумайте в войске, что я сказал. А скажу я вам притчу мудреную, а сердце ваше христолюбивое подскажет вам разгадку: можно ли забывать церкву господню! И как надо, помня господа бога, всегда думать про церкву его святую, ибо сказано: " Кесарево - кесарю, богово - богу".

Казаки поначалу с интересом слушали, длинного сухого старика; говорил он складно и загадочно.

Митрополит начал:

- Заповедает раз господь бог двоим-троим ангелам: " О вы, мои ангелы, три небесных воеводы! Сойдите с неба на землю, поделайте гуслицы из сухого явору да подите по свету, будто пчела по цвету. От окна божьего - от востока солнечна, и пытайте все веры и все города по ряду: знает ли всякий о боге и божьем имени? " Сошли тогда ангелы, поделали гуслицы из сухого явору. Пошли потом по свету, будто пчела по цвету. От окна божьего - от востока солнечна, и пытают все веры и все города по ряду: знает всякий о боге и о божьем имени?

Казаки помаленьку заскучали: похоже, святой старик разбежался издалека - надолго. Часть их, кто стоял сзади, незаметно улизнули из церковки на волю.

- И вот пришли перед дворы богатого Хавана - а случилось то прямо в святое воскресенье - и стояли ангелы до полуденья. Тут болели они и ногами, и руками трудились белыми, от собак бороняючись. Вышла к ним Елена, госпожа знатная. Перед ней идут служаночки, и за ней служаночки. И вынесла Елена, госпожа знатная, обгорелый краюх хлеба, что месили в пятницу, в субботу в печь сажали, а в воскресенье вынули...

Вовсе поредела толпа казаков. Уж совсем мало слушали митрополита. Митрополит, видя это, заговорил без роздыха:

- Не дала его Елена, как бог милует, бросила его Елена башмаком с ноги правыя: " Вот вам, убогие! Какой это бог у вас, что прокормить не может своих слуг при себе, а шлет их ко мне? У меня мой бог на дому, сотворил мне мой бог дворы, свинцом крытые, и столы серебряные, много скота и имения... "

- Передохни, отче, - посоветовал Стырь. - Запалился.

- Тогда пошли ангелы. Повстречал их Степан, верный слуга Хавана. И говорят убогие: " Послушай-ка, брат Степан, удели, ради бога, чего-нибудь". А Степан им: " Послушайте, братья убогие, ничего нигде нет у меня, кроме одного ягненочка. Служил я у Хавана, служил полных девять лет, ничего-то он не дал мне, кроме одного ягненочка. Молоком побирался я и ягненка откармливал. Теперь мой ягненок самый лучший из всех овец. Будь здесь мой ягненочек, я бы вам отдал его теперь". Говорят ему ангелы: " Спасибо, брат Степан! Если то и на сердце, что на языке, - тотчас ягненок будет здеся". Обернулся Степан - ан идет ягненочек через поле, блеючи: он Степану радуется, будто своей матушке. Взял Степан ягненочка, поцеловал его три раза, потом дал убогому. " Вот, братья убогие, пусть на вашу долю пойдет. Вам на долю, а мне - заслуга перед богом! " - " Спасибо, брат Степан! " И ушли ангелы. И увели ягненочка. Когда пришли ангелы к престолу Христову, сказывают господу, как что было на земле. А господь знает то лучше, чем как они сказывают. И молвил им господь бог: " Слушайте-ка, ангелы, сойдите вы с неба на землю да идите ко двору богатого Хавана, на дворе ему сделайте болотное озеро; схватите Елену, повяжите на шею ей каменье студеное, привяжите к каменью нечестивых дьяволов, пусть ее возят по муке, как лодочку по морю". Вот какая притча, - закончил митрополит. И крепко потер сухими белыми руками голову, виски, чтоб унять тряску. - Ну, поняли хоть?

- Утопили? - спросил Стырь (перед митрополитом стоял он и еще несколько пожилых казаков). - Ая-яй!.. Это как же так?

- Карахтерный бог-то, - промолвил дед Любим, которого история с ягненочком растрогала. - А ягненочка небось зажарили?

Митрополит не знал: злиться ему или удивляться.

- Подумайте, подумайте, казаки, за что бог Елену-то наказал, - сказал терпеливо. - В чем молитва-то наша богу? Заслуга-то...

- В ягненочке? - догадался простодушный дед Любим.

- Да пошто в ягненочке-то?! - вышел из терпения митрополит. Ягненочек - это здесь для притчи сказано. Вы вон добро-то спускаете где ни попадя - пропиваете, а ни один дьявол не догадался из вас церкви господней вклад сделать. Только бы брюхо усладить!.. А душу-то... о спасении-то надо подумать? Кому уж, как не вам, и подумать-то - совсем ведь от церкви отбились.

* * *

А в приказной палате дым коромыслом - торг. Степан не сдавал тона, взятого им сразу. Да его уж и сдавать теперь нельзя было - дело клонилось к казачьей выгоде.

- Двадцать две пушки, - уперся он. - Самые большие - с имя можно год взаперти сидеть. А нам остается двадцать.

- Для чего они вам?! - горячился старший Прозоровский. - Если вы на мир-то, на покой-то идете - для чего они вам?

- Э, князь!.. Не гулял ты на степу-приволье. А - крымцы, татарва? Мало ли! Найдутся и на нас лихие люди. Дойтить надо. А как дойдем, так пушечки эти вернем тотчас.

- Хитришь, атаман, - сказал молодой Прозоровский. - Эти двадцать две, они тяжелые: тебе их везти неохота, ты и отдаешь...

- Не хочете - не надо, мы довезем как-нибудь. Не пойму вас, бояре: то подвох от нас чуете, а отдаешь вам пушки - не берете...

- Не про то речь! - с досадой воскликнул старший Прозоровский. - " Не берете". Ты и отдай все, еслив ты без подвоха-то. А то же ведь ты все равно оружный уходишь!

- А вы чего же хочете? Чтоб я с одними баграми от вас ушел? Не бывать этому. Не повелось так, чтоб казаки неоружные шли. Казаки-то!.. Бог с вами, вы разумные люди: когда это было?

- Да ведь ты если б шел! Ты опять грабить начнешь.

- Куда? Нам теперь хватит на пять лет сытой жизни, даже останется. Солить его, что ли, добро-то?

- Ну, а струги? - спросил младший Прозоровский.

- Как порешили: девять морских берите от нас, нам - струги полегче, а взамен морских - дайте нам лодки.

- А ясырь? Сколько у вас их?

- Ясырь - нет. Мы за ясырь головы клали. Надо - пускай шах выкуп дает. Не обедняет. Понизовские, какие с нами ходили... мы их не неволим: хочут, пусть идут, куда знают. За вины наши пошлем к великому государю станицу - челом бить. Вот Ларька с Мишкой поедут. А теперь - не обессудь, боярин: мы пошли гулять. Я с утра не давал казакам, теперь самая пора: глотки повысыхали, окатить надо. Пушки свезем, струги приведем, князька этого - тоже берите. Его привезут вам. Даром берите, ну его к черту: пока дождесся выкупа за его, он с тоски околеет.

- А сестра его? С ним же и сестра его?..

- Сестры его... нету, - не дослушав воеводу, сказал Степан. - Ушла.

- Как ушла? - опешил воевода. - Куда ушла?

- Не знаю. Далеко. - Степан поднялся и вышел из палаты, не оглянувшись. Дальше он стал бы бестолково злиться, и было бы хуже. Только и оставалось - уйти.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒