Моё родство №1. 1 страница

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Порохин (Высоких) Пётр Федорович (7. 7. 1896-3. 10. 1982). [1]

Я, Порохин Пётр Фёдорович (до женитьбы была фамилия Высоких – СП)[2] родился в 1896 году, 25 июня по старому стилю в деревне Аниковская, Хмельницкого общества, Тавреньгской волости, Вельского уезда, Вологодской губернии. В нашей очень большой семье было 19 человек. Жили вместе с отцом два его старших брата. У старшего дяди Ивана Александровича, было девять детей. Средний брат отца - Андрей Александрович был век не женат. Он прослужил в (Русской Императорской – СП) армии 25 лет. Он был унтер-офицером, (после выхода в отставку вернулся в родную деревню - СП) и держал в Хмельниках лавку с товарами.

А у моего отца Фёдора Александровича было семеро детей. Моя бабушка - Евдокия Степановна прожила 84 года, померла она в 1921году. Старших своих дочерей дяди стали выдавать замуж. Старшие (из семьи Высоких - СП) пойдут на сенокос, а нас, 13 человек, детей-малолеток, оставляли дома. Дядя, Андрей Александрович, правил всем хозяйством. Мы, дети, его очень боялись. Дядя табаку не курил и водки не пил. А жили все в одной избе, которая отапливалась, как прежде говорили, по-чёрному. Это означает вот что: изба внешне была как (обычная) изба, в пять окон по фасаду, что было примерно 12 метров в длину и чуть поменьше в ширину, правда потолок у такой избы был выше. А отапливалась такая изба печью, точно также, как и деревенские бани, печью-каменкой - без трубы, а дым от такой печи поднимался кверху и выходил в верхние дымные оконца. Так что жили мы довольно бедно. Впрочем, все у нас на деревне так жили. На всю деревню было только две поперечные пилы. В деревне насчитывалось 25 дворов.

По вечерам только и идёт по дворам стук от топоров. Так, на топку печей, дрова надо было ещё нарубить. Из всех 25 крестьянских дворов только в пяти имелись самовары. Если будут у кого гости, то самовар со всей посудой они забирали у соседей. Глядишь, соседка идёт, несёт самовар по деревне, это значит - у них гости. А мы, ребятишки, очень этим интересовались. Вот, ребята, у тех-то сегодня будет госьба. Иногда кому пряник подавали. Но, чтобы мы дома не баловали, так дядя трёх детей отдавал с шести годов от роду в училище. По счастью, школа была недалеко, только в 1 километре от дому, да только всё лето и весну надо было переправляться через реку Вель на лодке. Учился я только на пятёрки. А дома надо приготовить уроки. Зимой – за сосновой лучиной, (чтобылавместо свечи - СП), да ещё и писать на грифельных досках. Мальчики и девочки ходили в школу в берестяных лаптях, а для книг и грифельной доски шились из домотканого холста сумочки с лямкой через плечо. Вот как учились. Учительница была самая из самых - наилучшая – Печенских Александра Фёдоровна. Учила она в земской 4-х классной школе всех детей одна. У неё был распорядок: одному классу даст работу письменно, второму – русский язык, третьему – рисование, а сама занимается диктовкой. Так и остальные дни чередует уроки в классах. На руках у неё было 75 учеников и выпустит почти всех отличниками да хорошистами. Но только мало она пожила, почти что 60 лет тому назад померла. (В начале 20-х гг. ХХ века - СП).

Вот один раз приехал для проверки из Вельска инспектор. И спросил меня: «Мальчик, расскажи стихотворение». Я тогда учился в первом классе. Меня это удивило: почему не других? И я стал говорить:

«Василёчек, цветочек дикой,

Нечаянно попал в пучок с гвоздикой,

От неё стал душист сам,

Хорошее богатство – прибыль нам! »

Инспектор похвалил меня за стихотворение и подарил 5 копеек, а было мне от роду только 6 лет.

Я учился во втором классе, и тут объявили войну с Японией. Много горя было в деревнях: надо мужей и братьев отправлять на Дальний Восток. В то время я уже заинтересовался чтением газет. Наш дядя Андрей Александрович выписывал газеты: «Биржевые ведомости», «Сельский вестник» (Приложение к журналу Родина), два журнала «Вокруг света» Сенкич-Станкевича, так что было чего почитать. Я лично газеты и журналы все прочитывал от корки до корки. Хотя и было мне (в 1904 г. - СП) только 8 лет от роду, я очень интересовался ходом войны на Дальнем Востоке. Наша армия плохо царским правительством была подготовлена к войне, у нас не было на батальон ни одного пулемёта «Максим», а у японцев было 4 пулемёта. Да к тому ж, как писалось в газетах, среди верховного начальства случались попойки, нередки были случаи воровства казённого имущества военным чиновничеством. Такие строки проскакивали в «Биржевых новостях». [3] Например, запомнилось такое сообщение: Командующий крепостью Порт-Артур генерал Стессель устроил вечер в честь именин своей жены, а в это время японские эсминцы зашли в гавань Порт-Артура и без боя овладели портом и городом. А командующий сухопутными войсками на Дальнем Востоке генерал Куропаткин, случалось, пьянствовал, а его чиновники из штабов, пользуясь бесконтрольностью, обворовывали войска. Так, войска просят патронов-снарядов, а им из России привезли два вагона иконок и крестиков. Была окончена война бездарно, а царское правительство наградило Стесселя и Куропаткина. Потом Куропаткин даже командовал армией на Западном фронте в Русско-Германскую войну, но и там провалил наше наступление.

В 1906 году отец с семейством отделился от хозяйства братьев. Бабушка Евдокия Степановна заявила, что хлеба выпекать на такую ораву в 19 человек и взрослых, и челяди больше по здоровью она не может. Потому всей роднёй нам срубили избу на краю деревни. Изба была немного поменьше дедовой, и была размером 6 на 9 метров, но уже ставилась по белому, т. е. печь была с высокой трубой под крышу, и стены избы уже не были столь прокопчёнными, как в избе, отапливавшейся по-чёрному. Учить уроки стало легче, в лавках стали продаваться керосиновые лампы и керосин. Керосин тогда стоил 1 фунт - 5 копеек, или на рубль - ведро керосина.

Я окончил 4-х классное земское училище в 1907 году, и более даже ни на каких курсах не бывал ни одного часу. Всё стал учить себя с газет и книг, дальше где-то учиться не пришлось, так как была большая семья и надо было работать. С 11 годов стал ходить на заработки. Нас эксплуатировали подростков. У нас только кто пойдёт на заработок в удел или в земство, так это на работы по улучшению проезжей дороги в 120 километров со станции Коноша и до уездного города Вельск. Жили в деревне бедно, разве только у 2-3 крестьянских семей хватало своего хлеба до нового урожая, а то всё приходилось подкупать, а на хлеб надо денег. Да иной год неурожай, так более хлеба прикупать надо. Поле пахали деревянными сохами, боронили боронами-суковатками. Нас эксплуатировали так: прибудем в удел на бывку в рассветную рань к 4 часам утра, и то смотришь, поздно. Вон, солнце поднялось с коромысло от лесу. За день было надо расколоть 30 чур на 4 части, да отесать для сплотки запони 120 клинов. Да и робить приходилось по 16-17 часов в день. А плата была 15 копеек в день. А у купчиков фунт сахара, по-теперешнему 400 грамм, в лавке тогда стоил тоже 15 копеек. Так вот какие нам тогда деньги платили.

Тут стали писать в газетах, что по всей России пошли забастовки, и мы, крестьяне, стали дожидаться лучшей жизни, но так её и не дождались. Имели крестьяне пашню мелкополосицу. В 1910 году по указу премьера (премьер-министра - СП) Столыпина приехали землемеры во главе с начальником партии немецким бароном Штиндером, который имел для выезда арабских лошадей. Конечно, всё лето жили они у богатых мужиков. Пашню они разделили на широкополосицу, выделили семействам отруба.

Крестьяне взялись за хозяйство, стали очищать свои наделы пашни от камней, и производить распашку целины. Сразу народ зажил крепче, но пахали по-прежнему дедовыми кривыми сохами, плугов железных-то ещё не было. А я всё боле работал у богатых мужиков или в земстве. В земстве был установлен рабочий день, продолжительностью в 12 часов, а потому тяга рабочих была всё больше к земству.

Помещиков в наших краях испокон веку не было, только бывали зажиточные мужики, да купцы-торговцы.

В 1914 году 20 июля Германия объявила России войну. Мужиков погнали на войну. В деревнях оставалось всё меньше и меньше мужиков. В 1915 году 1 мая я пошёл на станцию Коноша, Северной железной дороги, где в то время перешивали узкую колею железной дороги на широкую. От Вологды до Архангельска в то время была проложена только узкоколейка. Для широкой колеи через шпалу укладывали ширококолейные шпалы. Так строили ширококолейную железную дорогу, а движение по узкоколейной дороге не приостанавливали, потому что шли эшелоны с военным грузом из Англии и Франции. Везли нам орудия, пулемёты, винтовки, снаряды, патроны и другое военное снаряжение. Меня оттуда и взяли на войну в 1915 году 9 августа. Мне в ту пору пошёл двадцатый год, а призываться пришлось идти за 120 вёрст в уездный город ( Вельск ).

За начальника воинской команды прибыл из города Курска прапорщик, а с ним два унтер-офицера, по-теперешнему сержанты. Прапорщик имел золотой крест с бантом. Нас из Вельска перевезли в Коношу и 24 августа по железной дороге отправили в Курск для обучения солдатской науке. В Курск мы прибыли 1 сентября и нас сразу повели в баню мыться. Потом нам назначили проходить обучение в 20-м батальоне. На ночлег размещались в палаточном лагере. Палатки были парусиновые, внутри были устроены одиночные земляные койки, а вместо матрасов сходим на речку, нарежем на берегах пучков травы из камыша-рогозы, свяжем из них маты. Вот так прямо на них и спали. Обмундировали нас в солдатские мундиры старого образца, а вместо фуражек выдали николаевских времён бескозырки. [4]

Всего в Курском военном лагере в 20 батальонах одновременно обучалось военному делу 20 тысяч солдат. Командиром батальона был полковник, но за месяц обучения видели его только 2 раза. Занятия с нами проводили в основном подпрапорщики, и на взводах и на отделениях были поставлены старые унтер-офицеры. Так кончилась наша молодость. В 6 часов заиграет рожок, и все скок, как сумасшедшие, давай становится в строй, а кто замешкался, то от отделённого получал по заднице медной бляхой, так что другой раз стать в строй медлить не будешь. Нас, молодых, били за каждую мелочь, если честь не молодцевато отдашь, то и по шее можно получить оплеуху, а то и до красных соплей… Обучали цельный месяц, не единожды ходили на стрельбище. Учение производили такое: всё больше штыковой бой. Нажимали на одиночную подготовку солдата. Целыми часами заставляли сноровисто винтовкой колоть штыком чучело. По вечерам распевали старые солдатские песни, также часто пели российский гимн: «Боже, Царя храни», так что порой это надоедало. В течение месяца также досконально изучали винтовку. Винтовки были трёхлинейные образца 1891 года, весом они были 9-ти фунтов, а как рыть окопы нам и не показали, мол, сами то знаете. А спустят в город, то каждому полковнику при встрече надо стать во фрунт, також приветствовать прямых начальников, вплоть до поручика – командира своей роты. А генералам, либо адмиралам – всем без исключения.

Кормили вдоволь. Пищу ели десять солдат из одной деревянной лоханки, тоже и кашу, когда гречневую, иногда просо – т. е. овсяную кашу. Кормили хорошо, сытно. На день на каждого выдавали хлеба 3 фунта, мяса фунт - во всяком виде, масла – полфунта, сахару пиленого- 18 кусков.

К 1 октября сформировали батальон и повезли нас уже на фронт, как баранов в теплушках. В батальоне числилось 500 молодых солдат. Меня назначили сразу отделённым командиром, [5] так как я был грамотный. Повезли сперва на Киев, далее на Белую Церковь, затем на Казатин, далее на станции Шепетовка накормили нас хорошо, выдали порцион, и деньги за месяц: рядовому солдату – 75 копеек, а ефрейтору - 85 копеек. Вот я получил на своё отделение деньги, и повёл команду в 13 человек купить на станции булок. В то время около станции был небольшой посёлок, где продавали свой товар мелкие торговцы. Взял я по три булки на человека и каждому их раздал. Веду свою команду, а сам считаю, по сколько ещё надо раздать каждому оставшихся денег. Нам навстречу идёт капитан. Я вовремя не скомандовал отделению: «Смирно! ». Капитан перешёл через дом и опять нам навстречу. Я опять не скомандовал, он завернул в другой раз, и опять идёт нам на встречу. Я и третий раз не скомандовал. Тогда капитан нас окликнул: «Команда, стой! » И стал меня спрашивать, почему я не подаю отделению солдат при встрече с капитаном команду «Смирно! ». Я отвечаю, что в одной руке у меня булки, а в другой – деньги. Да и у команды в обеих руках булки. Скомандуешь: «Смирно! », так и булки в грязь выронят. - Куда едете? – На фронт. – Ох, ты, сукин сын! Ежели б не на фронт, то я б тебя посадил на двое суток под арест. А я не струсил и отвечаю: «Спасибо, я хотя б отдохнул эти два дня! »

Со станции Шепетовка повели нас походным маршем в город Изяслав, где находился с командой воинский начальник. А в то время был и город, как захолустная деревня. Но всё-таки в городе был базар. Начальник маршевой колонны был прапорщик, отчаянный такой человек. Говорит нам: «Ребята, разграбьте базар! » А нам то и надо – побаловаться. Мы весь базар и разграбили. Вот нас окружили жандармы. Нам, десятерым солдатам, удалось вырваться. Убежали за город. Вечером вернулись в город, разыскали свой батальон. Его разместили наверху двухэтажного дома. Нет и лестниц - только пожарные. Тут и переночевали. Назавтра нам выдали сухой паёк, и повели наш батальон в штаб 5-го стрелкового полка, 2-й стрелковой дивизии, под местечко Черторыйск на речке Стырь. В первую очередь нас встретил полковой священник. Говорит: «Какие вас ангелы направили во вторую стрелковую дивизию, особенно в 5-й полк, в полосе которого наступает вторая дивизия. С Божьей помощью наши войска теснят противника, и враг бежит от нас. В то время священники были вместо нынешних комиссаров и агитаторов. На погонах у нас бала цифра 5. «Снимете эту цифру, если в плен возьмёт германец» -говорит священник. - «Немцы эту цифру срезают с мясом, потому что они очень боятся второй стрелковой дивизии, особенно пятого стрелкового полка». Принял священник у всех у нас исповедь, назавтра велел быть ко причастию. А потом повели нас в действующие роты на передовую линию. Штаб полка стоял в 12 километрах от передовой. Вдруг на нескольких фурах привезли нам винтовки и патроны. Винтовки похватали нарасхват. Дёрнул я с фуры новенькую винтовку, оказалась она кавалерийской, - малость покороче и полегче пехотной. Выдали на человека по 200 патронов. Вот мы все из Вельского уезда, Тавреньгской волости стали проситься, чтоб нас начальство определило в одно отделение или хотя бы в один взвод.

Полк весь был расстроен. Стоял он за лесом в 3-х километрах от передовой. Я попал в 4-ю роту, в первый взвод, в первое отделение. Взводный был сибиряк, по фамилии Карпов, отделённый – Васильев. Недалеко от того места, где нас распределяли по подразделениям, разорвалось три снаряда. Мы давай бежать в кучи. Но только благодаря взводному, который нас вразумлял словом и действием, нас успокоили. Вот нам взводный Карпов и говорит: «Сейчас прибудет поручик, но только очень дурак. Остерегайтесь ему провиниться. За каждую мелочь бьёт. Но когда ударит, сразу убегай. Тогда и он засмеётся. Любит, чтобы от него все бегали». Тому нас научили и старые солдаты, ещё до его приезда. Вдруг подъезжает на кауром жеребце подпрапорщик по фамилии Царон. Поляк. Полный бант солдатских Георгиев на груди. Очень он был боевой. Скомандовал нам: «Смирно! » А с ним ротный командир[6] был весьма пьян. Слезая, свалился с лошади. Поднялся и говорит: «Здоров, 4-я рота! » - «Здравия желаем, Ваше благородие! » - «О! Да тут боле половины новичков! Вот наш командир полка дал боевой приказ: «Через 3 километра на опушке леса между 1-й и 2-й ротами есть разрыв. Нам приказано его занять до подхода немцев. Если мы подойдём, а немцы уже заняли полевые окопы, то придётся тогда идти в штыки. А вы, молодые солдаты, смотрите, что делают старые солдаты, то и сами делайте»». Как стемнело, отправились мы узкой тропкой. Впереди шёл ротный командир, вторым – взводный командир 3-го взвода со своим взводом, затем 4-й взводный с отделённым командиром и их подразделение. Вот стали мы выходить на опушку леса. Мы подходим и немцы подходят, мы - в окопы, и немцы в – окопы. У нас в роте пулемётов не было, а у немцев на роту 6 пулемётов. Не знай откуда застрекотали немецкие пулемёты, наши - врассыпную, кто куда. Я не побежал, а заскочил в яму. А немцы отступили назад через поля метров на 300. Вдруг всё заглохло. Я лежу и думаю, что же будет дальше? Слышу шорох, затем услышал голос своего взводного: «Кто здесь с 4-й роты, 1-го взвода? » Я отозвался. – «Рой для себя окоп, наутро нам будет смерть, они снарядами весь лес посекут. Мишень им хорошая, потому что мы вышли на опушку леса. Наша батарея выстреливает в день по 5 снарядов, а немец, хотя бы один человек шёл по полю посылает по нему с десяток снарядов».

Ночь была очень тёмная. Лес за лето переходил из рук в руки раз десять. Везде валяются человеческие и лошадиные трупы, духота. Только начало светать, немцы открыли канонаду. Лес весь полетел на нас щепками. Мелкие наши окопчики завалило сплошь сучьем и лапником. Немцы без боя заняли полосу нашей 2-й роты. Я посмотрел: параллельно со мной лежит немец. Вот тогда наш ротный и закричал: «Вторая рота без боя побежала в лес! » Наш ротный[7] и кричит им (второй роте): «Где ваш ротный? » - Те отвечают: «Ротный убит, подпрапорщик ранен». А немцы с голов поснимали каски и кричат нам: « Рус, иди, сдавайся в плен! » Ротный опять кричит второй роте: «Да есть у вас взводные? Ведь, в вас не стреляют из пулемёта». Тогда солдаты второй роты перебежками снова заняли оставленные утром окопы. Участилась стрельба. Не выдержали немцы, опять обратились в бегство от нашего ружейного огня. Когда они бежали по полю ко своим окопам, мы немало их перебили, стреляя им в спины. Вот поле зачернело от немецких мундиров. Это было первое моё боевое крещение.

Того же вечера нас сменила 4-я Финляндская дивизия. В нашем полку после боя недостало 75 солдат, все они молодые. Отвели нас на старое место, где пошли на прорыв. Но то время было благодатное. Нас отослали к речке километров за 5. Развели мы костры. Стали кипятить чай. Приехали кухни, после еды заиграла гармошка, началась солдатская пляска. В то время мало было самолётов, чаще летали разведочные. Да были ещё воздушные шары с наблюдателем-фотографом от линии фронта километров за 12-15.

Опишу своего ротного командира. Он был человек избалованный, родом из Одессы, сын графа. Фамилия у него была Чешко. Из кавалерии его перевели в пехоту за пьянку. Однако он был храбр, и имел золотое наградное оружие. На шашке была георгиевская лента. Жалования он получал 120 рублей, как командир роты и поручик, да отец ежемесячно высылал ему на расходы 800-1000 рублей. Денщик Сашка был у него завсегда избит. Мы у него всё спрашивали: «Почему ты, Сашка, у Чешко служишь? » - «А как мне у него не служить? Он ведь все деньги отдаёт мне. Почти каждую неделю покупай ему новый баян. Ротный напьётся пьяный, меня, денщика, побьёт, баян порвёт. Снова ему баян покупай. Купишь, он обрадеет, даст тебе столько денег, сколько в десять лет солдат не получит. Вот и служишь ему, самодуру».

Потом наш полк в составе дивизии делал пешие переходы от 100 до 200 вёрст. Продукты выдадут на месте: несколько караваев хлеба, а всё на себе нести. Счастлив тот хозяин дома, у кого заночуем. Весь хлеб ему оставляем. С собой возьмёшь лишь по одному караваю. А если идти 200 вёрст, то иногда поход затягивается до 10 суток. Распорядок был такой: пройдёшь 25 вёрст – ночлег, пройдёшь 50 вёрст – днёвка. Прошли 50 вёрст - ни у кого уже не осталось хлеба. Немало приходилось заниматься воровством съестных припасов. Мне вспоминается, что жалко было старух, что стоят на базаре с корзинами с пресным хлебом. Мимо них строем идём. Ты отдашь винтовку товарищу, сам выскочишь из строя роты, схватишь целую корзину с пресным, либо с пирогами или ватрушками, и скорей назад в строй. Старуха кричит: «Капитан, капитан! » А наш Чешко подъедет к ней на лошади, да старуху и исхлещет нагайкой, чтоб не голосила.

Раз нас привели к реке Стырь, где поблизости была деревня Комаровка (Тарновка? ). За Комаровку двинулись наши части на 60 вёрст. Но тут немцы подвезли на рельсах 18-дюймовое орудие, и давай по нам стрелять. Мы обратились в бегство, и в одну ночь пробежали 60 вёрст. Казаки задержали наш прогон, отстреливаются. А нас поторапливают, чтоб быстрее бежали. Так выбегаем к деревне Комаровка на реке Стырь. А немцы хитрые, они не дошли 6 вёрст до деревни, остановились в лесу. Поэтому каждую ночь приходилось ходить в разведку. Я вызвался в ротную разведку. Так в каждую ночь то своих теряли, то приводили до 40 человек пленных немцев, взятых врасплох. Взять заставу опасно, надо подползти к часовым, их заколоть надо без крику, а потом окружить караул, и захватить всю заставу, человек сорок.

Потом нас вновь погрузили в железнодорожные теплушки и привезли на станцию Сорно. Выдали нам ржаных сухарей, да галет. Поступила команда передвигаться ускоренным маршем с перебежками по указанному направлению, не разбирая дороги, всё больше по полям. За ночь мы пробежали снова до 60 вёрст. Подпрапорщик Царан только всех погонял берёзовой палкой, особенно попадало тем, кто с жару наклонится напиться студёной воды. Наш полк прибыл на отдых, не дойдя до Каменец-Подольска 10 вёрст, как раз это было в канун Рождества Христова 1915 года (25декабря).

Наш священник стал принимать у нас исповедь. На часах оставили в это время татар и евреев. Поднимите, говорит, правую руку. «Аз есть Господь… Да не сотвори себе кумира…» У нас был взводный, помогал исповедывать попу, Он и спрашивает нас: «Грешны против этих заповедей? » А мы в один голос: «Грешны, батюшка! » Священник и подтверждает: «Конечно, грешны! » Взводный за ним: «Многожды грешны! »

Правда всегда покажет правду. На третий день Рождества собрались в пьяном виде офицеры. Кто сохранил валенки, бежит выменять их на станцию Сорно. Я тоже получил чёрные валенки, но в них не пришлось походить, так как хватила кругом оттепель. Я тоже взял свои валенки, и несу под мышкой, чтоб обменять на что-либо. Прохожу село, где стоял казачий полк, я тут же перескочил через забор. Захожу к казакам. Они стали меня расспрашивать, кто такой, какого полка, какой дивизии. Потом меня стали угощать чаем и хлебом с маслом. Посадили на седло, сами тоже на сёдлах сидели: «Пей, ешь на здоровье». Вдруг подходит к нам подпоручик. А угощал меня в кругу казаков урядник – по пехоте, значит, старший унтер-офицер. Вот урядник дёрнул казачьего офицера за рукав и говорит ему: «Андрюша. Садись пить чай». Я было хотел встать, но урядник хлопнул меня по плечу: «У нас это не у вас, в пехоте. У нас все казаки равны. И офицер, и рядовой казак, долг воинский одинаково все выполняем». Офицер мне и говорит, нет ли у меня для продажи пимов. Я не знал, что такое пимы. Я говорю, есть не пимы, а чёсанки, т. е. валенки. – «Ну, так неси! » я обратно перепрыгнул через изгородь, прибежал в хату, где располагался наш взвод. Остановился. Поблизости никого из начальства не оказалось. Схватил чёрные валенки и скорей назад к казачьему офицеру. Да и продал ему валенки за 5 рублей. Хотя я и не просил столько. Он сам за них отдал мне пятёрку.

Пришёл в хату, а наш подпрапорщик кричит: «У кого были валенки, тех к себе вызывает полковник». Я подхожу, а уже 50 человек стоят арестованы. Спрашивает у них: «Валенки на станции Сарны получал? » - «Получал». Куда валенки дел? »

Командир полка Гаскевич у одного из них и спрашивает: «Куда валенки дел? » А тот и отвечает: «Ваше высокоблагородье, куда дел? Да вот тут бежали по полям, да по грязи, я улыльнул ногами-то в грязь, так там, в грязи они и остались». - «Вот становись на 2 часа под винтовку с полным снаряжением» - так определял, кому какое наказание наш полковник. Доходит до меня очередь. Командир полка Гаскевич и меня спрашивает: «Куда валенки дел? » - «Ваше высокоблагородие, мы пришли сюда, а двое суток не было сюда подвозу продуктов, а кухонь - трое суток. Я решил валенки сменять на продукты» - «Молодец! » - «Рад стараться! » - отвечаю, да добавляю: «Ваше высокоблагородие, им того было и надо, чтоб сказал кто правду. Гаскевич посмотрел на нас, да всех освободил от наказания, и распустил по своим местам. После ещё долго вспоминали этот случай, и смеялись над моей «военной хитростью».

Нашу дивизию всё время перекидывали с места на место, где немцы прорвут линию фронта, нас бросают туда. А все переходы делали пешим порядком. Автомобилей нам не полагалось, а железнодорожные поезда грузились медленно. Иной раз 50 вёрст пробежишь за сутки. Только восстановим позицию, нас опять бросают затыкать другой прорыв. Всю зиму 2-я стрелковая дивизия выполняла тактические наступления. Но тем обидно, займёшь немецкие окопы, немцы отступят. Дивизия окажется на линии немецких окопов. Только дождёмся вечера, и опять уходим к своим окопам. А нас сменяют пехотные полки. А нас опять на другой прорыв. И так и дальше.

Командующим Юго-западным фронтом тогда был генерал Иванов. Но он оказался слабым командующим. Верховная ставка Русской армии, где всеми вопросами ведал генерал Алексеев, его сменила. И вместо Иванова командующим этим фронтом назначила кавалерийского генерала Алексея Алексеевича Брусилова. Хотя в войсках поговаривали, что генерал Иванов передал командование Брусилову неохотно. Но Верховная ставка на передаче командования настаивала.

Как только фронтом стал командовать Брусилов, мы начали усиленно готовиться к наступлению. Ночные учения с преодолением различных препятствий стали обычным делом. Брусилов был боевой командир, когда подойдёт к полку или к дивизии, узнать, что это командующий фронтом, можно было только по титулованию его. А так он носил солдатского сукна шинель, простые сапоги, простые погоны, на которых генеральские звёзды были начерканы химическим карандашом. [8] Одевался, как простой солдат. Если его встретишь один на один, никогда не подумаешь, что это и есть сам командующий Юго-западного фронта.

Наша дивизия стояла на отдыхе, на станции Клевань. В 1916 году пасха была 10 апреля. На вербное воскресенье командиром полка был издан приказ, всему 1-му батальону выйти на ночное занятие. Тут к нам подъехал на лошади наш ротный Чешко, подпрапорщик, скомандовал: «Смирно! » а ротный до того пьян, что не может ровно сидеть на лошади. Ротный нам говорит: «Здорово, 4-я рота! » А мы в один голос: «Здравия желаем, Ваше благородие! ». Он стал с лошади на землю, выхватил шашку, подходит к нашему первому взводу и хотел кого-то ударить плошью шашки по лицу. Взводный был сибиряк не из трусливых, говорит ему: «Подойдёшь ко мне – выпорю живот». Тогда Чешко ударяет кулаком по лицу нашего отделённого Васильева. У того – слёзы по лицу. В шеренге третьим стоял я. Стою, дожидаюсь удара по лицу. Он подошёл ко мне, спрашивает: «Как твоя фамилия? » - я ответил. Вот, ротный меня пропускает мимо, а потом всю шеренгу стал по очереди избивать. Хотя дурак был, и пьяный, но меня, видно, запомнил. Я с ним по три ночи ходил в разведку. Рассказывал, ему, как титулуют нижние чины верховное начальство, вплоть до генералов и адмиралов, знать из–за этого он меня и не избил. Вот стоим мы в строю, как бараны. Если бы такое случилось в бою, то обязательно его закололи бы мы штыком. Солдата из третьего взвода Горбенко, Чешко повалил наземь, да истоптал ногами. В четвёртом взводе татарину отрубил шашкой мизинец на левой руке. А нам приказал: «Бредите озером, хотя озеро и не глубоко». Бредём. Вода до плеч, но всё равно, бредём там, где плавают, знать, одни черепахи. А сам Чешко тоже бредёт, бредёт за нами, да порой упадёт в такую ржу, подымется, и снова бредёт. Мы меж собой переговариваемся: «Давай, утопим». Однако нельзя. У каждого ротного четверо связных, которых он постоянно награждал, да одаривал, особенно Галутова. Тот был исполинского росту, а второй по фамилии был Гнида. Обоих он не единожды награждал Георгием, вплоть до золотого креста второй степени. Поэтому такое издевательство над нами мы ничего не смели ему сделать.

Вот выбрели на другой берег. Стало восходить солнце. А идти невозможно, столько на нас налипло ржави. Дошли до речки, разделись внагую сами, и всю свою одежду и бельё перемыли. А до блиндажей кругом идти – 9 вёрст. Так вот, мы пришли на место своей стоянки к 12 часам дня. Чешко протрезвел, притворился больным, ушёл в дивизионный госпиталь. А мы давай писать рапорт не по команде, как по уставу, а напрямую начальнику дивизии, генерал-лейтенанту[9]. Полковнику своему нельзя писать жалобы, потому что Чешко был богат, а, стало быть, и влиятелен, да в Одессе отец у него был каким-то большим начальником. Поэтому Чешко нашего полковника не боялся. Так вот, написали мы жалобу, все солдаты подписались. Штаб дивизии находился от станции на расстоянии 3-х вёрст. Между штабом и станцией Клевань находился дивизионный госпиталь. Я всегда на станцию бегал со срочными донесениями. Выхватишь пакет и бегом, устанешь, перейдёшь на минуту на быстрый шаг, чуть передохнёшь – и снова на бег. Так, прихожу к хате, где помещался начальник дивизии. Часовой пропустил, как посыльного со срочным донесением. Стал стучаться в комнату, где отдыхал генерал. Он из-за двери спрашивает: «Кто там? ». Я рапортую: «Пятого стрелкового полка, четвёртой роты с донесением», - и называю себя. – «Заходи! » - приказал генерал. Я вошёл. Начальник дивизии лежит на лавке, сделанной из чириков(? ) Я беру правую руку под козырёк, а левой отдаю пакет. Но начальник дивизии до того был хорош, всегда за солдат постоять готов, уж никому не даст нас в обиду. – «Садись, солдатик! » А я всё стою. Он как на меня вскричит: «Приказываю, садись! » я сел на отпиленный от сосны чурбан-стул. Смотрю, что дальше-то будет. Стал генерал читать жалобу, сначала пошли по его лицу белые кулишки, потом красные. – «Где сейчас Чешко? » - «По слухам, Ваше превосходительство, будто в дивизионном госпитале. - «Андрюшка, седлай лошадь! » - приказал денщику. Сам начальник дивизии был тучный, да и каурая кобылица была малого росту. Конюх подсобил ему сесть в седло, вот мы и отправились. Он на кобыле скачет рысью, а я всё забегаю вперёд. Он и кричит мне: «Стой солдатик, мне за тобой не угнаться! » - «Так точно, Ваше превосходительство, не угнаться! Я с малых лет занимаюсь бегом». Так добрались до дивизионного госпиталя. Тут, увидев начальника дивизии, человек пять санитаров подбегают к нам. Одни держит лошадь, другой помогает с неё слезть, третий помогает лошадь привязать к столбу. Генерал оттолкнул от себя санитаров, закричал: «Где Чешко?! » - «На втором этаже», - ответил ему кто-то из санитаров. Я остался во дворе, жду, что дальше то будет. Начальник дивизии отворил дверь на балкон, схватил в охапку нашего поручика Чешко да и сбрось его с балкона вниз. Чешко едва не убился, уже по-настоящему в госпитале прописался. Затем начальник дивизии сел на свою кобылицу и поехал в штаб нашего полка. А Чешко после госпиталя поехал долечиваться к своему отцу в Одессу. И лечился там ещё семь месяцев.

12 3 4 5 6 7 Следующая ⇒