Европа. Бигадор. Плохие предчувствия. Ярость и пламя

Сан и я

Когда Сан приехала в Мадрид, Андрэ было чуть больше года. Это был замечательный малыш с огромными темными глазами и очень густыми курчавыми волосами. Но самое главное, он был веселым, как щенок, все время бегал, пытался без конца говорить и двигал своим маленьким тельцем, как только слышалась какая‑ нибудь мелодия.

С ним Сан забывала обо всех своих печалях. Уже в день его рождения, как только ей приложили сына к груди, когда он двигал губами и пытался глядеть на нее своим спокойным и полным благодарности взглядом, Сан почувствовала, что кровь легче течет по ее венам, тело становится легким, несмотря на все усилия, которые ей пришлось приложить.

И ей захотелось побежать с этим крохой на руках, пересекая реки, озера, горные хребты, леса, достичь вершины самой высокой горы на свете и поблагодарить всех богов за то, что доверили ей жизнь этого существа, которое она уже глубоко и радостно любила, с силой и счастьем, которые исходили из глубины ее самой. Но в то же время и от всего мира, от облаков, которые в этот день покрывали Лиссабон, от бледных стен родильного дома, от ярких ламп, освещавших мать, уже навсегда связанную невидимыми узами со своим сыном.

Бигадор не присутствовал при родах. Сан позвонила ему на мобильный из булочной, когда начались схватки, но именно в тот день на работу не пришли два его товарища, и он не мог отлучиться. Он не проявил ни нетерпения, ни досады, но облегчение от того, что ему не пришлось ее сопровождать. И Сан обрадовалась, узнав, что он не явится: она предпочитала, чтобы рядом с ней был не кто‑ нибудь, а Лилиана. Она боялась, что Бигадор будет смущаться, что поругается с акушеркой или с врачом, и что в свою очередь заставит ее понервничать. Роды, без сомнения, были неприятным моментом, который нужно было преодолеть, но преодолеть с наименьшими потерями. И если было хоть одно мгновение, от которого она могла получить удовольствие, она по‑ настоящему им насладится. Сан была уверена, что ей не будет его не хватать.

Сан едва ли могла себе в этом признаться, но с той ночи, когда он ее избил, любовь, которую она чувствовала к Бигадору, рассыпалась на куски, очень маленькие обломки, в которых было немного былого сияния страсти, остатки нежности и рассыпанный пылью слой печали. Вот и все, что оставалось от того огромного желания быть с ним рядом в своем маленьком мире, состоявшем из взаимных забот и славного единения. Бессмысленные куски, из которых нельзя было построить ничего стоящего. Если ее что‑ то еще удерживало рядом с ним, так это страх. В то время как любовь рассеивалась, страх терпеливо прокладывал свой путь в ее сознании, захватил нейроны и оккупировал каждый миллиметр ее мозга, как армия, которая растаптывает, опустошает, разрушает все на своем пути, а потом победно водружается на вершине холма, деспотично и безапелляционно.

Страх перед самим Бигадором. Ему удалось своим лукавством построить вокруг нее свою ловушку и превратить ее в бледную тень самой себя. Он умело дозировал все способы ее уничтожения: сначала акты презрения, потом – оскорбления, крики, удары кулаком по столу или по стенам, и наконец, удары по ее телу… И помимо всего этого неутешительные угрозы. Он знал, что в любой момент она может уйти, вырваться из‑ под его власти, и он не собирался этого допускать. Он постоянно повторял ей, что если она вздумает бросить его и забрать с собой сына, он достанет ее на краю света и отнимет ребенка. Она могла быть уверенной, что любой судья будет на его стороне: он солидный мужчина с хорошим заработком, надежным будущим и собственной квартирой. Он много лет прожил в Португалии и вот‑ вот получит гражданство. Она же была не более чем идиоткой, которая получала ничтожную зарплату, у которой не было ничего, и не будет. Сан верила ему. Ей он казался таким могущественным и жестоким, и ее ужасала мысль о том, что ее сын будет похищен и превращен затем в жертву ярости этого вспыльчивого человека.

Но даже если бы Бигадор не стал ее преследовать и отнимать у нее Андрэ, ситуация очень осложнилась бы. Это ее тоже путало: ей бы пришлось самой воспитывать ребенка без какой‑ либо помощи со стороны родственников и без денег. Ей пришлось бы выпрашивать для него место в какой‑ нибудь из этих обителей монахинь, которые заботятся о детях одиноких иммигранток. Ей бы пришлось оставлять там малыша с понедельника до субботы. Она бы снова влезла в отвратительную каморку, и каждый день ходила бы на работу, умирая от тоски, вспоминая о всех тех минутах, в течение которых об ее малыше заботились холодные руки этих женщин в черном, которые оставляли бы его плакать в кроватке и никогда бы не зацеловывали его до полусмерти и не пели бы ему шепотом африканские песни перед сном.

Конечно, она всегда могла вернуться в Кеймаду и попросить помощи у Ховиты. Но тогда бы она умерла от безразличия, оказалась бы придавленной солнцем и голыми скалами, словно ящерица, словно птица, которая падает без чувств на землю после долгого полета, так и не долетев до своей цели. И даже если бы ее сыну удалось пережить все лишения, которые их там ждали, он никогда не смог бы учиться. Он стал бы еще одним человеком, обреченным на неграмотность, еще одним будущим червяком среди мировой нищеты, ползущим по убогому жизненному пути.

Снова и снова Сан прокручивала в голове эти мысли и не находила никакого выхода. Она ощущала себя запертой в красной пещере, в которой яростно бушевала буря. Одна, забитая в угол, умирающая от холода, от ужаса. Не было выхода. Только Бигадор имел доступ туда и использовал его как хотел. Он был хозяин и господин этого пространства и выражал свою волю через кнут или пряник. Он был мастером пыток, который знал, до каких пор нажимать на скамью, на какое расстояние приближать пламя к коже или наполнять легкие водой, не допуская смерти, и который делал потом вид, что излечивает раны, успокаивает, возвращает надежду.

Сан дрожала, услышав звук его ключей, открывающих дверной замок в квартире. Все тело напрягалось, содрогалось, как у газели перед тем, как на нее нападет лев. Могло быть так, что входил добродушный Бигадор, улыбающийся и влюбленный. Но так же вероятно было, что появится другой, деспот, который ее ненавидел, беспричинно злился и сводил ее с ума. Иногда он приходил с подарками, с букетом цветов, с банкой мороженого, с диском. Потом он ухаживал, словно павлин, распускающий хвост. Говорил ей, что любит ее, поднимал ее на руках, проводил языком по кромке ее губ, включал музыку и двигал перед ней своим восхитительным телом, зная, что она возбудится и отдастся ему покорно и с желанием. А она делала вид, что так и есть. Позволяла прикасаться к себе, целовать, проникать. Но она делала это, только чтобы не разозлить его, чувствуя отвращение, сдерживая тошноту, отчаянно борясь с омерзением, которое вызывали у нее его руки, рот, мужское достоинство, ищущее наслаждения на ее коже и внутри нее.

Сан полностью потеряла способность защищаться от его гнева. Когда он закрывал с грохотом дверь, дышал на нее спиртным, начинал кричать по любому поводу, потому что ужин не был приготовлен, потому что она забыла купить ему пену для бритья, потому что он был в банке, и на счету почти не оставалось денег, или она ему казалась слишком угрюмой, или ему мешало, что она шумит на кухне, когда он пытается уснуть, Сан сжималась внутри себя, зарывалась в самый дальний угол себя, съеживалась как эмбрион, и качала себя, пытаясь защититься от этой жестокости, которая разливалась по дому, ошеломляя ее, парализуя и лишая дара речи, с комком в горле, который едва не превращался в бесконечный плач, и сердце бешено билось, словно мотор, который вот‑ вот взорвется.

Потом, когда он засыпал или в конце концов сосредотачивался на телевизоре, крик умолкал и снова были слышны голоса соседских детей, шаги сверху и музыка, звучавшая на весь дом, когда жизнь снова становилась житейским ручейком мелкого шума, предсказуемой тишины и успокаивающе узнаваемых ритмов – бряканье тарелок об стол, звук отжимающей белье стиральной машины, скрежет стульев по полу, звон падающих столовых приборов, журчание воды в душе, шум игрушечных машинок, катающихся по линолеуму, – она чувствовала себя глупой и трусливой. Почему у нее не было сил бросить ему вызов? Почему она не отвечала ему и не кричала, не окружала собственной яростью? Почему ей не удавалось заставить замолчать этот невыносимый рот?

Иногда Сан заглядывала в комнату, пока он спал, и наблюдала за ним. Он занимал всю постель, раскинув ноги и руки, как будто ее не существовало, как будто ей не нужно было хотя бы маленького уголка. Он крепко спал, забыв об ужасе, который только что породил, а может, даже гордился этим. Сан смотрела на него, лежащего там, спокойного, такого расслабленного, как невинное дитя, и знала, что ни малейшее ощущение вины не трогает его сознание, никакого раскаяния, хотя он иногда его изображал, чтобы снова возродить в ней необходимую иллюзию, и чтобы на следующий же день снова показать свою жестокость. Мольбы о прощении, обещания и даже слезы, на которые она теперь смотрела с черствым сердцем, разрушенным глубоким разочарованием и страхом.

Тогда Сан сжимала кулаки, впивалась ногтями в ладони и говорила себе, что никогда больше не потерпит от него ни крика, ни приказа. Не будет больше молчать, когда он будет ее оскорблять или унижать, заставляя ее верить, что она ни на что не годится, ничего не знает, что без него будет никем в этом городе, населенном иммигрантами, такими, как она, невежественными, глупыми и жалкими. Больше ни разу она не потерпит, чтобы он говорил, что она слишком толстая и такой навсегда останется, или чтобы после секса он заявил, что ему не нравится ее лицо, перекошенное от усилия. Она не сдастся снова его желанию, отдаваясь ему с глазами, закрытыми не от удовольствия, но он нежелания видеть, как он трясется на ней, восторженный, словно кобель рядом с сукой, у которой течка. Она покопается в том, что осталось от нее самой, бережно поднимет свою гордость, достоинство, мужество, поднимет их над головой и бросит в него, словно камень.

Сан говорила себе все это, возвращалась в гостиную и ложилась на диван, отчаянно ожидая прихода сна. И в этот момент она знала, что ничего из того, что она только что утверждала, не является правдой. Что как только он откроет рот, полный ярости, чтобы обидеть, ее сила исчезнет, и она задрожит, снова сожмется, как лепестки одного из видов мимозы, которые сразу же закрываются, как только к ним прикасаешься, обратится в щепки, в грязь, в ничто. И что нет никакой надежды.

Когда родился Андрэ, Бигадор отправил своей матери билет, чтобы она приехала помочь им с ребенком. Таким образом Сан могла спокойно вернуться на работу, и им не пришлось бы платить за ясли или какой‑ нибудь соседке, которая бы присматривала за малышом. Донья Фернанда была доброй женщиной. Ей уже исполнилось семьдесят лет, у нее был грустный взгляд и морщинистое, как ствол дерева, лицо, но при этом ловкое тело и сильные руки. Она прожила тяжелую жизнь: нищета и голод, нескончаемая война, муж, пропадающий в шахте, дети, которые либо умерли, либо однажды ушли, чтобы присоединиться к одной из вооруженных группировок, и о них никто никогда больше ничего не слышал… Только в последние несколько лет она обрела немного покоя. Сейчас Фернанда жила в доме, который ей купил Бигадор в одном из районов Луанды, вместе с одним из старших сыновей, его женой и дюжиной внуков, которых она воспитывала со всем терпением человека, знающего, что ему остается только умереть, и ждет этого момента, веря, что по ту сторону, что бы там ни было, не будет хуже, чем уже было.

Сан и донья Фернанда понравились друг другу с первого взгляда. Они признали друг в друге что‑ то сближающее, возможно, простодушие, с которым обе жили в этом мире, болезненное поражение их доброты, за которую они, тем не менее, продолжали крепко держаться, отказываясь отбросить ее от себя, чтобы дать путь горечи и обиде. Их также сближал страх перед Бигадором, унижение, с которым обе вынуждены были подчиняться его беспрекословным приказам, то, с каким огромным желанием они хотели, чтобы он рано вышел из дома и вернулся как можно позже, оставив их в покое, как будто часы без него превращались в по‑ житейски счастливое время, посвященное мирным и успокаивающим заботам о ребенке.

Они объединялись против него, чтобы как‑ то смягчить тяжесть его деспотизма по отношению к ним. Иногда Андрэ начинал плакать ночью, и Сан не удавалось успокоить его. Тогда Бигадор начинал кричать:

– Заставь этого ребенка, наконец, замолчать! Мне рано вставать и нужно выспаться!

Услышав крики, ребенок плакал еще сильнее. Донья Фернанда вставала со своей постели в маленькой комнате для гостей и заходила в спальню пары:

– Если ты будешь орать, сделаешь только хуже, – говорила она своему сыну, потом подходила к Сан: – Дай мне его, я займусь им.

И уходила, качая малыша своими большими сухими сморщенными руками, которые при этом излучали особую энергию, что‑ то, что сразу успокаивало ребенка и заставляло его блаженно спать в кровати у бабушки до следующего кормления.

Если Бигадор высказывал своей матери недовольство потому, что еда была не так приготовлена, или что она не купила ему пиво той марки, какую он любит, тогда Сан вмешивалась, чтобы его успокоить и оправдать свекровь. Вместе они ощущали себя сильнее, и часто, когда его не было дома, они могли критиковать его и даже смеяться над ним:

– Ты обратила внимание, какие у него ужимки, когда он кричит на нас? – говорила донья Фернанда. – Он надувает грудь, как будто воевать собрался, и быстро крутит головой туда‑ сюда так, что, я думаю, мозги у него внутри перемешиваются, а потом он размахивает руками вот так, как будто он гриф…

Она вставала возле стола и передразнивала властные интонации Бигадора и его движения, которые начинали казаться нелепыми. Тогда обе женщины смеялись до слез, изгоняя таким образом свой страх. Но настал день, когда им стало не до смеха. Андрэ уже исполнился год. Была суббота, и Бигадор решил, что они пойдут потанцевать. С той ночи, когда он избил Сан за то, что она не захотела с ним пойти, они больше никуда не ходили вместе. Сан не хотелось, но донья Фернанда настояла, чтобы она пошла:

– Тебе пойдет на пользу немного подвигаться, – сказала она. – Танцы – это хорошо. Когда танцуешь, душа вылетает из тела куда‑ то далеко и видит новое. Когда возвращается, она отдохнувшая и более счастливая. Иди и получай удовольствие.

Они пошли на дискотеку, куда когда‑ то ходили. Сан танцевала несколько часов. Она чувствовала себя хорошо. Наверное, душа действительно в это время путешествовала по миру, потому что она забыла обо всем, о нелюбви и разочарованиях, о финансовых трудностях и слишком коротких ночах, и даже об Андрэ. Ненадолго она снова стала восторженной и веселой девчонкой из прошлого. Бигадор танцевал с ней поначалу. Но после третьего джина с тоником он уселся в угол, угрюмый и мрачный. Она осталась на танцполе, качаясь в ритм сембы, отрешенная от всего вокруг, сосредоточенная только на музыке и движениях своего тела, безразличная к своему мужчине и его друзьям, которые иногда подходили к ней на несколько минут и ненадолго составляли ей пару.

Когда они попрощались с друзьями и сели в машину, Бигадор ничего не сказал. Тем не менее, Сан поняла, что он сердится, по тому, как сумасбродно он ведет машину, с бешеной скоростью проезжая светофоры на красный свет, перестраиваясь без поворотников и заставляя визжать тормоза. Тогда душа постепенно вернулась в ее тело, а с ней вернулся и страх. Она не осмелилась сказать ему ни слова. Потому что знала, что любые слова, любая просьба сбавить скорость спровоцируют приступ ярости. Она вцепилась как могла в сиденье и сдерживала желание закричать. Машина остановилась очень близко к лому. Сан быстро вышла из нее и направилась к подъезду, не став его ждать. Она хотела добраться до квартиры раньше него, искать защиты доньи Фернанда. Но Сан не успела. Пытаясь вставить ключи в замок дрожащей рукой, она услышала его быстро приближающиеся шаги за спиной и стала получать удары.

– Шлюха! Хуже шлюхи! Как ты смеешь соблазнять моих друзей у меня на глазах!

Он бил ее кулаками по голове, по лицу, по бокам. Бросил ее на землю и стал пинать, продолжая кричать на нее. Тут донья Фернанда, которая услышала шум из дома, появилась в подъезде и набросилась на сына, задыхаясь от ярости и пытаясь его удержать:

– Оставь ее! Сейчас же оставь ее в покое, не то я позвоню в полицию!

Бигадор повернулся к ней и поднял руку, собираясь всей своей злостью обрушиться на пожилую женщину. Донья Фернанда посмотрела ему в глаза очень грустным взглядом, как будто смотрела на поражение всей своей жизни. Бигадор замешкался. Он вдруг вспомнил момент из детства: ему было шесть или семь лет. Он вернулся в хижину с горстями сухофруктов в руках, только что украденных на рынке. Его мать сидела у входа на корточках на солнце с малышом, приложенным к истощенной груди, и еще двумя детьми, обнимавшими ее ноги и хныкавшими.

– Я не хочу, чтобы ты воровал. Иди и верни это хозяину. Он не смог ее ударить. Бигадор опустил руку. Пошел к машине, сел в нее, быстро тронулся и на полном ходу растворился в темноте улицы.

Наконец, той ночью, с болью в теле и лицом, измазанным йодом, которым свекровь ей помазала раны, Сан удалось с силой уцепиться за реальность. Удалось ударами рук разогнать страхи, найти в себе гордость, с которой чуть не разделались все эти унижения, вытянуть мужество из угла, в котором оно было зарыто, и снова достать его на свет божий. Она приняла решение: как только донья Фернанда вернется в Луанду, она уйдет из дома вместе с ребенком. Она попросит помощи у Лилианы. Ее подруга наверняка знает, как это проделать. Она добьется получения паспорта для Андрэ, и тогда они уедут далеко, как можно дальше, где Бигадор их никогда не достанет. Может быть, они вернутся на Кабо‑ Верде или, что еще лучше, поедут в Италию к ее матери. Хотя бы раз должна же мать что‑ то для нее сделать. Судя по ее последним письмам, дела у нее шли уже не так плохо. Может быть, она сможет приютить их на несколько дней и поможет найти работу. Она преуспеет, в этом Сан была уверена. Она будет работать днем и ночью, питаться только самым необходимым, ничего не будет на себя тратить. Она сохранит все для Андрэ, чтобы у него была достойная жизнь и он мог учиться. Она сможет сделать это. Она сможет вырастить своего сына самостоятельно, без какого‑ либо мужчины рядом, который растаптывал бы ее, оставляя ее тело избитым, а душу – разрушенной. Она должна была это сделать. Она обязана была снова почувствовать, что мир – заманчивое место, в котором она хотела рыться, смело погружая руки до дна и доставая оттуда все хорошее и плохое, сокровища, достойные того, чтобы их сохранить, и мусор, от которого бы избавлялась без страха, а не то пространство мрака, бессилия и постоянных сомнений, в которое его превратило присутствие Бигадора.

Сан поднялась и взглянула на Андрэ, который спал в своей кроватке с улыбкой на губах, словно ему снились молочные фонтаны, красивые песни и нежные ласки на его маленьком тельце. И поклялась ему, что вытащит его оттуда и будет растить всеми силами, и постарается сделать из него доброго, достойного и великодушного мужчину.

Донья Фернанда уехала через пару недель. Бигадор купил ей билет, не посоветовавшись, и однажды вечером положил ей его на тарелку, приготовленную для ужина.

– Твое время здесь закончилось, – сказал он ей. – Ты нам больше не нужна. Твой рейс вылетает в следующее воскресенье. Я отвезу тебя в аэропорт и предупрежу Нельсона, чтобы он тебя встретил.

У женщины глаза наполнились слезами, хотя с самого утра после скандала она была уверена, что это неизбежно. Ее сын не возвращался домой два дня, и больше ни с кем из них двоих не разговаривал. Он вел себя так, будто дома нет никого. Даже ребенка, на которого он не смотрел. Он приходил, принимал душ, надевал пижаму и сам накладывал себе ужин. Он ел, сидя на диване перед телевизором, хотя потом оставлял тарелки на столе, чтобы женщины их убрали. В первый вечер он лег рано. Сан и Фернанда с удивлением смотрели, как он выносит детскую кроватку из комнаты и ставит ее в гостиной. Потом он закрыл дверь в спальню, и они услышали, как он двигает комод и ставит его так, чтобы никто не зашел. Женщины переглянулись, но не сказали ни слова. Донья Фернанда продолжила мыть посуду, а Сан заканчивала последнее кормление Андрэ из бутылочки. Когда они закончили свои дела, пожилая женщина пошла в свою комнату за ночной рубашкой и одеялом, которое сняла со своей постели, и отдала их невестке, чтобы та могла спать на диване. Сан обняла ее и несколько раз поцеловала в морщинистое грустное лицо.

На следующее утро после отъезда свекрови Сан оставила ребенка под присмотром соседки и пошла на работу. Она договорилась с Лилианой пообедать вместе. Сан несколько дней готовилась к этому моменту. Она знала, как тяжело ей будет рассказать обо всем пережитом, собрать все это из своей памяти и изнутри, упорядочить и назвать все своими именами, заставить все эти ужасные моменты прозвучать и витать в помещении ресторана через стол и превратить их в позорное признание событий, которые она не должна была пережить. Сан рассказывала, не торопясь, колеблясь, запинаясь, тщательно подбирая слова, ощущая снова и снова, как возвращается тошнота, которую она испытывала накануне ночью, когда Бигадор, вернувшись из аэропорта, силой заставил ее лечь с ним. Лилиана слушала молча, подбадривая ее взглядом. Она не осуждала и не обвиняла ее ни в чем. Не называла ее слабой, глупой, зависимой. Она просто поняла ее страдания и предложила помощь, на которую Сан рассчитывала, словно предлагала ей луч света:

– Тебе нужно написать на него заявление, – сказала мягко подруга. – Я схожу с тобой в отделение полиции.

У Сан еще оставались следы от последних побоев, но эта возможность ее ужаснула:

– Нет, нет! Если я на него напишу заявление, он меня убьет. Возможно, навредит ребенку. Он не любит его, мне кажется, ребенок для него ничего не значит. Я не могу заявить на него! Мне нужно уехать отсюда. Уехать из Португалии туда, где он меня никогда не найдет. Помоги мне, пожалуйста!

Лилиана протянула руку и взяла руку Сан, сжав ее до боли:

– Мы сделаем то, что тебе кажется лучше всего. Будь спокойна. Ты выберешься из этого, и ничего не случится ни с тобой, ни с Андрэ. Я обещаю.

Они все тщательно спланировали. Сан все еще думала поехать в Италию, но Лилиана убедила ее, что в настоящий момент будет удобнее, если она останется в Мадриде. У нее там была хорошая подруга из Кабо‑ Верде. Лилиана была уверена, что та приютит Сан у себя дома на несколько дней, пока она не найдет работу. К тому же, ездить из Лиссабона в Мадрид без паспорта для ребенка было просто. Потому как единственной проблемой этого побега был паспорт для Андрэ: без разрешения отца они никогда его не смогут получить. К счастью, на шоссе на границе с Испанией досматривали не очень тщательно. Автобусы обычно останавливали, чтобы убедиться, не пытается ли какой‑ нибудь эмигрант без разрешения пересечь границу, но машины не останавливали. Поэтому они собирались поехать на машине. Лилиана хотела попросить какую‑ нибудь приятельницу из союза феминисток, чтобы она их сопроводила, белую португалку, чтобы проехать еще менее заметно. Через шесть часов они будут в Мадриде. Далеко от опасности, в точке отсчета, где могла начаться новая жизнь.

Утром Лилиана позвонила Сан на работу. Все было устроено. Она поговорила с Зенайдой, своей подругой из Испании, которая предоставит Сан ночлег, пока та не устроится сама. Еще Лилиана звонила Росауре, которая согласилась поехать с ними и вести машину, чтобы пересечь границу. Сан чуть не заплакала. Но не стала этого делать: она пообещала себе, что не уронит ни единой слезы, пока все дело не будет сделано. И на этот раз она себя не обманет.

В следующие несколько дней она ни разу не упала духом. Она не стала думать о возможности того, что их задержат на таможне, о трудностях, с которыми она может столкнуться в Мадриде, о проблемах, которые возникнут, если она будет растить ребенка одна, о финансовых неприятностях, которые ей, скорее всего, придется долго преодолевать. Она позволила себе только короткий миг слабости, когда прощалась с Бигадором в пятницу ночью. Он уже спал. Сан подошла к постели и долго на него смотрела. Она вспомнила их первые дни в Портимане, а потом – в Лиссабоне, когда ей казалось, что мир еще прекраснее от того, что есть он, когда у нее мурашки бегали по коже, если он прикасался к ней, а его шепот на ухо порождал в ней бесконечность желаний. Она вспоминала, как ей нравилось заботиться о нем и ощущать его поддержку и как в ее голове звучала мысль о том, чтобы состариться рядом друг с другом, как два дерева, посаженные очень близко и врастающие ветвями одно в другое. Она подумала обо всей печали, которую принесла ей его жестокость, но и о том, что никогда не позволит этой печали остаться после момента освобождения. И пожелала ему самого лучшего, долгой и спокойной жизни и, если это было возможно, чтобы Господь раздробил его ярость и превратил ее в пыль. А потом Сан ушла спать на диван рядом с безмятежно дышавшим ребенком.

Мадрид разворачивался перед глазами Сан, словно одна из тех карт, которые она так любила разглядывать в детстве. Огромный город, который она, тем не менее, как будто могла уместить на ладони, полный чудес и освещенный солнцем, которое было не далеким и молчаливым, как солнце где‑ то еще, а писало для нее и для Андрэ на небе большие и радостные слова, такие как тишина и покой. Страх испарился. Он растворялся в воздухе по мере того, как их машина уезжала все дальше от Лиссабона, и они углублялись в огромные равнины плато с бесконечными полями и далеким сиреневым горизонтом, где могло произойти любое чудо. Вдруг Сан почувствовала, что ее тело стало вытягиваться и уже едва помещалось на сиденье, и она поняла, что уже давно ходила съежившись, что она сгорбилась, не заметив того, и единственное, что было у нее перед глазами в последние месяцы, это земля со всей ее отвратительной грязью. Теперь у нее снова появилось желание смотреть вверх на облака, на кроны деревьев, на фасады домов с горшочками герани, на высокие церковные купола и в глаза людям. Ей хотелось выпрямиться, ступать твердо, раскачивать бедрами с той ритмичностью, о которой она давно забыла, высоко поднять голову, встречаясь лицом к лицу со всем, что может случиться с ней и с ребенком.

Проехав границу, где их никто не задержал. Сан попросила Росауру остановиться у ближайшей зоны отдыха. Она вышла из машины и стала медленно хлопать в ладоши, потом хлопать себя по бедрам, все быстрее и быстрее, напевая старую табанку из детства: ты принцесса и носишь корону из цветов, ящерицы замирают, когда ты идешь, а птицы защищают тебя от жары; иди сюда, принцесса, иди и дай мне руку потанцуй со мной, чтобы я мог увидеть разноцветный мир, как и ты. И танцевала так, будто в нее вселился какой‑ то дух, топая ногами по земле, поднимая руки, исступленно крутила головой, грудью и талией и чувствовала, как каждая ее мышца освобождается от многовекового напряжения, и что душа, как говорила донья Фернанда, весело летает, избавляясь от всех пут.

Зенайда приняла Сан так, словно они дружили всю жизнь. Ее муж работал в Германии, а она жила с двумя дочерями в очень маленькой квартирке, которая как будто раздувалась, словно шар, когда приходили гости. Зенайда сразу же освободила угол в своем шкафу, чтобы хранить вещи Андрэ, и откуда‑ то достала надувной матрас, который нужно было класть по ночам в гостиной на пол, сдвинув диван и столик. Она отказалась брать у Сан деньги, даже за еду, пока у нее не появится работа. Ей лучше было сохранить то небольшое количество денег, которое у нее было при себе, на всякий случай. В конце концов, Зенайде повезло: она работала поваром в ресторане и хорошо зарабатывала. Амилькар тоже зарабатывал достаточно на фабрике в Дюссельдорфе и отправлял ей значительную сумму каждый месяц. Они редко виделись, и Зенайда скучала по нему, но это был единственный повод для грусти в ее жизни. Во всем остальном у нее все шло хорошо. Ее муж был достойным мужчиной, девочки отличались отменным здоровьем и получали хорошие отметки в школе, она любила свою работу. Ей нравилось готовить крокеты, солянки и тушеное мясо и с удовлетворением убеждаться, что тарелки почти всегда возвращаются на кухню пустыми, а посетители возвращались снова и снова. На самом деле, Зенайда была убеждена, что жизнь дается для того, чтобы получать удовольствие, а не страдать, как обычно говорили священники. С детства она знала, как ее учила мать, что надо крепко держаться за все приятное, что происходит в жизни, и строить из этого силу, а все плохое, что окружает и раздавливает нас о землю, нужно гнать от себя руками и ногами. Если случалась неприятность, она могла встретиться с ней лицом к лицу и отогнать ее, как путало, думая о пережитых и будущих приятных моментах. Зимними ночами, когда тоска и желание быть рядом с Амилькаром были настолько сильны, что едва не перекрывали ей дыхание, Зенайда закрывала глаза и вспоминала каждую минуту последних проведенных с ним часов, пока не начинала ощущать его запах и дыхание на своей коже, и засыпала, убаюканная своими судорогами. Если и существовал на свете человек, которого можно было назвать счастливым, это была Зенайда.

Именно она пришла с Сан ко мне домой в первый раз. Ей сказали, что мне нужна помощница три дня в неделю. Мне позвонили, и на следующий день они пришли ко мне домой, прекрасные, как цветы, ослепительные. Обе надели скромные платья, которые почти полностью покрывали тело, но все равно под одеждой угадывались округлые тела сильных женщин, могучих матерей. Красота распространялась вокруг них, словно аура, делавшая их величественными и в то же время близкими и полными радости. Да, так и было, их темные блестящие глаза и губы, приоткрывавшие бледные рты, смеялись. Они были женщинами, твердо стоявшими на земле, могущими, в то же время, пошатнуться, если что‑ то, кто‑ то толкал их, но они никогда бы не упали. Я очень им позавидовала. Мне захотелось обладать их целостностью, красотой, веселостью. Я тогда себя чувствовала маленькой и дрожащей как никогда, словно сухой листик, который малейший ветерок вот‑ вот оторвет от ветки.

В то время я болела. Плохая мамина наследственность. Мне поставили диагноз – депрессия, и я была на больничном. Но в моем случае это было не послеродовой депрессией, а ужасный удар ухода. У меня не было детей. Меня всегда пугала возможность быть, как мама, вынужденной бессильно влачить свое существование, надувать внутри себя легкие, чтобы продолжать дышать. Еще один из многих моих страхов. А теперь, в итоге, даже не имея детей, я оказалась на ее месте, пойманная мраком, преследуемая все той же черной птицей, которая неустанно кружит вокруг моей матери, спрятавшаяся в этом уголке мира, куда не проникает ни один луч света. Пабло ушел, а я была трусихой, отчаянно и с любовью собирающей крошки, которые он оставил рассыпанными по всему дому, жалкие остатки пыли, которую он мог принести на ногах с улицы в любой угол нашей квартиры, бывшей когда‑ то убежищем и ставшей теперь открытым пространством, продуваемым всеми ветрами.

Бедный Пабло. Его любовь ко мне сделала его несчастным. Я никогда не могла понять, почему столько людей склонны влюбляться в самого неподходящего человека. Есть нечто, что неправильно срабатывает у нас в клетках мозга, которые отвечают за то, что мы выделяем какого‑ то человека среди других, видим его и только его, достойного нас, не сознавая, что чаще всего это воплощение самых худших наших демонов, прототип всего, что мы так ненавидим. Когда мы познакомились, Пабло был одним из самых веселых парней на факультете. Ему нравилось гулять по ночам, курить марихуану, ходить танцевать в бары и на дискотеки. Он изучал право, чтобы в будущем работать в какой‑ нибудь международной организации и ездить по миру, разбираясь в нарушении прав. Он не хотел ни обосновываться, ни иметь что‑ либо в собственности, ни владеть большим количеством вещей, чем помещалось в чемодан, чтобы можно было возить его из одной страны в другую, по джунглям и пустыням. Он ничего не боялся, даже умереть в какой‑ нибудь глуши в окружении незнакомых людей. Он мечтал пить айауаску с боливийскими шаманами, участвовать в плясках кикуйю в Кении, сидеть рядом с тибетскими йогами в Гималаях, созерцая бесконечность. Он хотел жить жизнью на краю всех условностей, ведомой только его собственным сознанием того, что хорошо и что плохо.

И ему выпало влюбиться в меня, именно в меня, скучную и запуганную женщину, которая стала изучать право, чтобы иметь возможность выиграть конкурс на замещение вакансии, иметь пожизненную работу и зарплату и не иметь необходимости когда‑ либо что‑ то менять. Женщину, которая желала никогда не садиться в поезд или самолет, чтобы не исследовать незнакомые пейзажи, которая стремилась к монотонному и упорядоченному существованию с неизменным графиком и мебелью на всю жизнь в своей собственной квартире. Все организованное, надежное, замурованное правильностью и точностью.

Но он был милый, заботливый и благородный. Думаю, именно по этой причине он меня выбрал. Ему удалось понять, что мне нужен кто‑ то, кто будет каждую ночь смягчать матрас, на который я буду ложиться, чтобы каждое утро брать меня за руку, чтобы дать мне понять, что на пути, по которому мне нужно пройти на протяжении дня, нет ни бездн, ни подстерегающих за каждым углом чудовищ. И вместо того, чтобы поехать урегулировать гражданскую войну в Анголе или палестино‑ израильский конфликт, он решил остаться решать мой собственный конфликт с окружающим миром. Любовь ко мне заставила его отказаться от мечты. Он меня лелеял, баловал, как невоспитанную девочку, принял жизненный уклад, который я неосознанно установила, убежденная, что так будет лучше для нас обоих. Я не понимала, что отрезаю самую важную часть его самого, и что с годами, когда страсть, соединившая нас, смягчится, когда настанет этот неизбежный момент, в который каждый человек начинает задумываться, чтобы сопоставить свои прошлые стремления с действительностью, в которой живет, сравнивает давние желания с достигнутым, разглядывает фотографии своей молодости и отмечает течение времени на чертах своего лица со следами побед и ошибок, мужчина, который рядом со мной, с усилием все еще протягивающий мне руки и предлагая свое плечо, чтобы помочь мне вынести тяжесть моей печали, станет разочарованным и грустным.

Чтобы сделать меня счастливой, Пабло согласился готовиться к конкурсу на замещение должности секретаря в суде, а я готовилась поступить на работу чиновником центральной администрации. Согласился купить квартиру по ипотеке. Согласился проводить отпуск на ближайшем берегу, вместо того, чтобы ездить в дикие места. Согласился жениться. Согласился не иметь детей. И все это он сделал так, чтобы я не догадалась ни о малейшем усилии с его стороны. Он говорил, что больше всего хочет быть рядом со мной. И что это для него важнее самого удивительного пейзажа на свете. И что он все еще будет хотеть покончить с бомбами и нищетой, но если он уйдет, оставив меня позади, он станет только несчастным человеком без сил на что бы то ни было, одиноким призраком, который будет скитаться по свету, не зная, почему решил жить без меня. А я принимала его жертвы, как будто так было лучше для обоих. Мы обустроили маленький удобный и идеально стабильный мирок, удаленный от перемен и неожиданностей, втиснутый в рамки обыденного. Я считала само собой разумеющимся, что между нами не было места ни сомнениям, ни сожалению, что мы способны будем построить крепкий, как гора, очаг, полный любви, взаимопроникновения и чувственности, но также и удобств, и надежности, комфортабельную башню влюбленных, вечную и нерушимую.

Он терпел почти пятнадцать лет рядом со мной. Слишком долгих для человека, который никогда не должен был появиться в моей жизни. Для меня же, напротив, слишком коротких, так как я никогда не могла себе представить его далеким, чужим. Я видела, как свет, всегда исходивший от него, гас год за годом, как его лицо, когда‑ то полное чувственности и энергии, становилось сухим и мрачным, словно маска. Я наблюдала, как его долгие беседы о надеждах человечества и о прогрессе превращались в быстрое просматривание газет и краткие банальные разговоры с друзьями за столом. Я чувствовала его отдаление, недостаток желания, усилие, которое он прилагал, чтобы мне угодить, скучный преждевременно состарившийся человек с однообразной жизнью, который отказался от всех эмоций, способных заставить сомневаться в его нелепом убеждении, что он будет жить вечно. Но будучи эгоисткой и трусливой, я приписала все эти перемены времени, которое прошло, процессу созревания, который отдаляет нас от юношеских страстей, и неизбежной апатии, к которой ведет рутина. Я не хотела замечать, что самая важная сторона его личности медленно тлела с тех пор, как он был со мной, и что теперь, почти превратившись в пепел, она восставала против собственного уничтожения.

Был апрель, когда все разрушилось на куски. На тот момент мы уже три года как жили в Мадриде. Это было моей единственной уступкой его вкусам. Я думаю, также единственный раз, когда он попросил меня уступить ему. Давний друг предложил ему должность в Испанском Комитете помощи беженцам. Это было возвращением на стезю, заброшенную много лет назад. Я подозреваю, что он согласился еще до того, как посоветовался со мной. Если бы я отказалась поехать с ним, возможно, он бы меня бросил тогда и жил бы дальше своей жизнью. И где‑ то в глубине души я это понимала, потому что, по правде говоря, я согласилась оформить перевод и переехать почти без возражений. Это предполагало огромное усилие – сменить город, квартиру, коллег… Даже сама мысль о том, чтобы ходить за покупками в новый супермаркет или в другую аптеку, была для меня болезненной. Но больше всего мне было жаль покидать мою маму. Тем не менее, когда я сообщила ей новость с дрожью в голосе, она выпрямилась, неожиданно полная жизненной силой, улыбнулась такой улыбкой, какую я видела очень редко, и твердо заверила меня:

– Ты не представляешь, как я за вас рада, милая. Наконец‑ то Пабло будет работать в той сфере, которая ему по душе. И для тебя это тоже будет интересный опыт. Тебе скоро будет сорок лет, а перемены в жизни в этом возрасте позволяют почувствовать себя моложе.

– Но ты…

– Я буду в полном порядке. Буду иногда к вам приезжать. И вы всегда можете приехать, когда захотите. Здесь полно места.

И показала на огромный дом, в котором теперь жила одна, как будто ее переполняли силы, чтобы вновь превратить его в очаг, населенный большим количеством людей. Я поразилась ее выдержке и благородству. Но на самом деле в отношении меня она ошибалась, потому что перемены не были позитивным опытом. Долгое время, пока мы искали квартиру и переезжали, и в особенности после этого, когда уже обосновались в Мадриде, у меня было ощущение, что я вот‑ вот упаду в пропасть. Пабло прилагал усилия, чтобы проявлять понимание и заботиться обо мне, но моя паника только отдалила нас друг от друга.

Он стал часто выходить по вечерам. Ему нравилось собираться со своими новыми коллегами и с новыми знакомыми, занятыми в проектах по сотрудничеству в других странах. Я предпочитала оставаться дома. Целый день мне приходилось ожесточенно бороться со своей неуверенностью. Порой я застывала перед входом в метро или в вестибюле министерства, ужасаясь перед всем тем, что меня ждало, как трусливая девочка в темноте. По вечерам я хотела только отдыхать, откинуться на диване с включенным на любом канале телевизором и отдаться ощущению, что в течение нескольких следующих часов мне не придется прилагать никаких усилий. Мне было достаточно просто дышать, чтобы оставаться в живых, и это было приятно и утешительно. Ко всему прочему, долгие разговоры о международной политике, сравнительном праве или вооруженных конфликтах наскучивали мне. Кроме того, мне казалось, что Пабло получал больше удовольствия, если я не ходила с ним. Когда я была с ним, это его обязывало следить за мной и быстро вставать из‑ за стола, как только он замечал, что у меня начинают закрываться глаза. Это был его мир, и я решила бросить его там. Я закрыла дверь в эту бесконечность, которой я боялась, и заперлась в своей комнатке с маленьким окном, из которого виднелся пейзаж, казавшийся знакомым и мирным, и который вскоре превратился в ничто. Я осталась сидеть там, как дряхлая старуха, которая слышит музыку там, где нет ничего, кроме шума машин, видит моря в асфальте, качает детей вместо куска ткани. Бесстрастная и улыбающаяся, как безмозглая кукла, нелепая.

Как я уже сказала, это был апрель, почти три года спустя. Я упорно считала, что Пабло все еще рядом со мной, и так будет до скончания веков. Я думала, что это он, тот, который каждый вечер приходил домой, целовал меня, садился на диван, спрашивал, как прошел день, который потом спал со мной в обнимку и иногда занимался со мной любовью с бесконечной нежностью. Но он был уже очень далеко, затерянный где‑ то в джунглях, страдающий от болезни высоты в самых чудесных горах, разрешающий огненные перестрелки, участвующий в напряженных мирных конференциях. Тем временем я продолжала говорить о глупых и обыденных вещах, о которых говорит последовательный человек:

– Нам нужно позвонить, чтобы забронировать дом на первую половину августа. Мы договорились, что подтвердим в апреле, – сказала я той ночью.

Каждое лето мы проводили эти две недели отпуска в одном и том же доме, в одной и той же деревне с теми же знакомыми с пляжа и той же площадью под тенью платанов, где мы пили пиво каждый вечер.

Пабло встал и подошел к окну. Он заговорил со спины, и его голос прозвучал сухо и отдаленно, как из глубокого тоннеля:

– Я не поеду.

Но дело было не только в этом. Речь шла не только о том, что он не поедет со мной на море этим летом. Он никуда со мной больше никогда не поедет. Никогда больше не обнимет, не поцелует с утра, еще сонный, не поддержит, когда я упаду в обморок. Он меня бросал. Он уезжал в Колумбию участвовать в мирных переговорах в рамках гражданской войны, заключив контракт с одним из агентств ООН. И не собирался ко мне возвращаться. Наше время вместе закончилось.

Он пытался мне все объяснить, свои мотивы, свою печаль, свои долгие сомнения и блестящую уверенность, к которой в итоге пришел. Он плакал. Тем не менее, я знала, что он вот‑ вот почувствует себя освобожденным и счастливым. Он был похож на сильно раненного человека, который ищет убежища. Кровавый след, куски кожи и внутренностей. Но он шагал, полный надежды, к спасению. Я же осталась позади, лежащая на земле. Я была мертва.

Ярость и пламя

Сан начала работать у меня в доме на следующий день после нашего знакомства. Я чувствовала себя настолько плохо, что не могла ничего делать. Именно в это время я по‑ настоящему поняла свою мать. Как будто все затвердело вокруг меня. Каждая минута дня давила на меня так, будто я жила под тяжестью скалы. Внутри меня не было ничего хорошего, ни капли облегчения. Все, что трепетало в моем теле и в голове, было густым и темным. Тоска, грусть, сожаление, чувство вины, отказ от любви к Пабло и ужасное ощущение, что никогда не будет излечения, что я никогда не смогу выбраться из этой ямы, в которой я находилась, захлебываясь и жалея себя, что будущее навсегда останется полным боли и тревоги. Все, чего я хотела, это умереть.

Матери я ничего не сказала. Она в то время заботилась о бабушке. Ей пришлось взять бабушку к себе в дом после того, как у нее обнаружили рак груди, который в конце концов ее медленно убьет. Я осталась в своей квартире на больничном, лежала в постели, спала или плакала, пыталась отыскать каждый раз все более расплывчатый запах тела Пабло на тех простынях, которые я не меняла неделями, и снова плакала, когда мне казалось, что я его нашла. Иногда я с усилием тащилась на кухню за яблоком или стаканом молока, которым запивала прописанные врачом таблетки, антидепрессанты и снотворные, которые, по крайней мере, давали мне возможность отдохнуть и забыть обо всем на несколько часов.

Единственным человеком, который знал, что со мной случилось, была Росио, одна из моих коллег по работе и моя лучшая подруга в Мадриде. На второй день моего отсутствия в министерстве она мне позвонила. Я рассказала ей, что произошло. Она мне посочувствовала. Она ходила со мной к врачу два или три раза в неделю, приходила меня навестить, ходила за меня в магазин и оставляла приготовленной кое‑ какую еду, которую я в итоге выбрасывала в помойку. Именно она решила, что мне нужна помощница, человек, который будет убираться в квартире, открывать окна и вытряхивать пепельницы, и гулять со мной по району, чтобы я могла подышать свежим воздухом. Она сама занялась ее поиском. В день, когда ко мне пришли Зенайда и Сан, Росио тоже была там. Она задала Сан несколько вопросов, которая отвечала по‑ португальски вперемешку с испанскими словами, теми немногими, которые успела выучить. Потом она взглянула на меня, чтобы узнать, согласна ли я, и предложила ей начать со следующего дня. Когда они уходили, она проводила их до двери, и я слышала, как Росио очень медленно и тихо поясняет, что я болею, хотя скоро пойду на поправку. И что не нужно мне сильно мешать, но нужно готовить еду и заставлять меня есть, и еще подбадривать меня, чтобы я одевалась и выходила на прогулку.

Появление Сан в моей жизни было внезапным, словно луч солнца достиг поверхности моря через облака, и море рассыпалось отблесками. В первые дни я почти не выходила из своей комнаты. Но я слышала, как она передвигается по квартире, моет посуду и энергично намывает ванную, выбивает диванные подушки и возится с какой‑ то кастрюлей с бурлящей едой внутри, которую я постепенно снова стала есть. Мне нравилось чувствовать, что в моем доме кто‑ то есть, веселая женщина, которая шагает по моим полам, прикасается к моей мебели, открывает краны и включает свет. Человеческий организм с бьющимся пульсом и полный жизни в пространстве моей агонии.

Однажды утром я встала, когда она пришла. Я чувствовала себя более бодрой и хотела поговорить немного, поинтересоваться о другом человеке, помимо меня самой и моей печали. Я сварила кофе и предложила ей выпить его вместе. Мы сели за кухонный стол и довольно долго болтали. Я рассказала ей часть своей истории, а она мне – часть своей. Я узнала, что она одна в Мадриде со своим сыном, живет у Зенайды, которая продолжала давать ей кров в своем доме, пока Сан найдет еще работу, будет больше зарабатывать и сможет оплачивать себе собственную квартиру или хотя бы комнату. Она сказала, что ничего не знает об отце Андрэ, и так даже лучше. Когда она ушла, я какое‑ то время думала о ней. Я задавалась вопросом, как ей удается выживать. Откуда она взяла силы, чтобы добраться до чужой страны с маленьким ребенком на руках. Я представила себя на ее месте. Я бы умерла, столкнувшись с чем‑ то подобным. Я бы дрожала, рыдала и страдала от сердцебиений. Я бы заперлась дома, спряталась бы под одеялом в ужасе. Она, тем не менее, улыбалась и излучала энергию, как будто была идеально приспособлена ко всему, что с ней бы ни случилось, словно одно из этих крепких и гибких деревьев, которые вы глядят такими выносливыми и прекрасными под ветрами, снегопадами, ливнями и летней засухой, будто влажным и теплым весенним утром.

Я стала восхищаться ей в тот момент. И мое восхищение росло по мере того, как мы становились подругами. Каждое утро мы садились пить кофе и говорить. Потом мы стали выходить на долгие прогулки по району. В один из дней я попросила привести сына, чтобы с ним познакомиться. С тех пор она всегда приходила с ним. Я водила его в парк, пока она убиралась, и сидела там подолгу, с удивлением глядя на его веселость. Потом мы обедали и продолжали разговаривать добрую половину вечера, пока Андре спал после обе да в моей постели. В итоге мы рассказали друг другу наши истории полностью. Даже секреты, о которых, по крайней мере я, ни с кем раньше не говорила. Но Сан как будто все понимала, словно понимала каждую человеческую слабость посредством редкой мудрости, которую, наверное, унаследовала от камней и птиц. А я, услышав ее рассказ о произошедшем, узнав, как она снова и снова сталкивалась с обстоятельствами, которые для меня казались непреодолимыми, как всегда восстанавливала волю, не позволяя себе потерять надежду и перестать быть хорошим человеком, пришла к выводу, что она относится к расе гигантов, к миру женщин, могучих, как высокие горы, из которого я ощущала себя, к сожалению, исключенной.

Энергия Сан передалась и мне. С тех пор, как она появилась в доме, я с каждым днем чувствовала себя все лучше, и через два месяца смогла вернуться на работу. Знаю, что многие скажут, что это просто подействовали таблетки. И я не сомневаюсь, что так и было. Но было что‑ то еще, нечто неуловимое, какая‑ то вибрация, оставленная в воздухе, который она со мной делила и который я вдыхала после ее ухода, пытаясь найти в нем частицы ее силы. Возможно, ее сила и мужество просто послужили мне примером, я не знаю. В любом случае, я стала смотреть на мир другими глазами, понимать, что мои большие трагедии, все то, что с детства казалось мне ужасными обстоятельствами, к боли от которых я по жизни пристрастилась, как токсикоман – к наркотику, были ничтожными, если сравнить их с жизнью бесконечного количества людей в большей части мира. Мои драмы были по большей части смехотворными в сравнении с ожесточенной борьбой стольких людей за выживание, но я всегда жила в окружении такой мягкости, спала в таких уютных постелях, каждый день выбирая пищу, которую я буду есть, и одежду, в которую хочу одеться, получала столько ласки от своей матери, от бабушки и братьев, от Пабло и моих друзей, жила в таких комфортабельных и надежных квартирах, защищаясь от холода и жары, перемешалась в автомобилях, удобных, словно гнездышко, приобретала бес конечное количество ненужных вещей, смотрела на такие прекрасные пейзажи, окультуренные и плодородные, что стала слабой и слепой ко всему, кроме своих маленьких нужд. Вдруг все стало во мне меняться. Я уже не была Несчастной, вселенской Страдалицей. Я вдруг стала простым, обычным человеком, который имел гораздо больше преимуществ, чем большинство. Я все еще скучала по Пабло и знала, что, вероятно, так будет до самого конца. Но теперь я понимала, что нужно привыкать продолжать жить без него и радоваться, что наслаждалась его любовью столько времени. Его отсутствие уже было не дырой, которую я не знала, как заткнуть, но сиянием, которое выпало мне в жизни, как неожиданный подарок богов. Моя депрессия испарялась день за днем, как летние облака рассеиваются и плывут к горизонту, оставляя после себя ослепительную лазурь.

Многие не верят в судьбу. Живут в убеждении, что все, что получают, является результатом их заслуг, а то, что теряют, – результатом ошибок. Они видят жизнь как непрерывную линию, которую они сами чертят, идеальный и понятный пейзаж со своей неумолимой перспективой, со своими пастбищами и рекой, которая впадает в море, и деревьями, колышущимися на ветру. Бывают темные области, но также и ясные, светлые, в которых растет нежная ароматная трава. Возможно, вдалеке возвышается многообещающий город, покрытый куполами и высоченными башнями и, несомненно, где‑ то на горизонте собирается гроза. И все эти детали были начертаны шаг за шагом, продолжительно, переплетаясь друг с другом, как на какой‑ нибудь схеме из детской книги, где вода испаряется и превращается в облака, а из облаков выпадает дождь, впитывающийся в почву, чтобы потом снова испариться. Все логично, понятно, измеримо.

Возможно, они правы. Но я, как я уже говорила, считаю, что наша жизнь зависит в большей мере от судьбы. Никто не выбирает место, в котором родился: прийти в этот мир, как Сан, в хижине среди камней из лавы и мертвой почвы, или в большом и комфортабельном доме, в окружении цветов, как я. Быть мужчиной или женщиной. Иметь безымянного отца и мать, которая тебя бросила, или отца, который тебя тиранит, и мать с опущенной головой. Никто не решает остаться сиротой или страдать от какой‑ либо болезни. Страдать от голода или выбрасывать в мусор пищу, которую не хочется есть. Быть тупым к учению или смышленым и остроумным. Никто не знает, что произойдет с ним за день, когда встает утром с постели. Жизнь запутанна и хаотична, очертания рваных линий, темный глубокий круг, свет где‑ то там, наверху, это синее пятно за углом… Случайности, столкновения, какая‑ то часть прямого пути, которая ведет к пропасти, ослепительный луч, исходящий из ниоткуда, молчаливая пустота, уютная ямка. Все зависит от везения.

Сан не повезло. Сколько бы усилий она ни прилагала, сколько бы правильных решений ни принимала, ситуация всегда усложнялась. Снова и снова она вынуждена была противостоять самым незаслуженным трудностям, начинать сначала, преодолевать путь, который вроде уже прошла, словно Сизиф, бесконечно поднимающийся в гору со своим камнем на спине. И в Мадриде было то же самое: шли месяцы, но ей не удавалось найти работу, которая позволила бы ей жить достойно. Она продолжала приходить ко мне домой, но я могла ей оплачивать только несколько часов в неделю, и к тому же нанимать на большее время ее, чтобы она спрашивала у всех знакомых и повесила объявление с ее телефоном на доске в министерстве. Росио и Зенайда тоже сделали все, что могли, но никто нигде не нуждался в помощнице, в официантке или продавщице. Наконец, когда она уже почти полгода жила в Мадриде, Сан удалось найти работу – ухаживать за боль ной старушкой. Она радовалась, как маленькая девочка, и строила планы на будущее: пока она будет жить у Зенайды, хотя теперь она уже может платить ей адекватную сумму за то, что она делит с ней жилье. Ребенка она оставит с соседкой, которой доверяет, за небольшую сумму денег, пока ей не выделят место в городском детском саду. И будет копить столько, сколько сможет, со своей зарплаты в семьсот евро, чтобы когда‑ нибудь снять квартиру, пусть даже крохотную, в которой она сможет поселиться с Андрэ, и у них будут свои кровати, шкаф, в который поместятся его вещички, и огромная ваза с цветами на столе.

Но через восемь месяцев старушка умерла. Сан была в отчаянии. Купая, перенося ее на руках с одного места на другое, меняя ей подгузники и ночные рубашки, причесывая и освежая одеколоном, кормя ее пюре, заставляя глотать лекарства с маленькими глотками воды, слушая ее жалобы, когда у нее были боли, и слова благодарности, когда она чувствовала себя немного лучше, Сан привязалась к ней и восприняла ее смерть как смерть близкого человека. Кроме того, она снова была без работы, без какого‑ либо источника дохода, чтобы противостоять неизбежным расходам. У нее были кое‑ какие накопления, и Зенайда кормила бы ее и сына, если нужно. Но это было очень ненадолго. Я предложила ей снова убирать мою квартиру. Я сказала ей, что все заросло грязью с тех пор, как она перестала ходить, хотя она знала, что это неправда, потому что иногда по воскресеньям я приглашала их с Андрэ на обед. И мы снова запустили коле со своих контактов, телефонных звонков и объявлений. Но все безрезультатно: невезение встало у ее порога и ждало там каждый день, перемещаясь за ней из одной точки Мадрида в другую на поезде, на метро, на автобусе, замирая рядом с ней и глумясь, пока хозяйки проводили с ней собеседования и в итоге говорили, что предыдущая претендентка лучше готовит, или начальство супермаркетов и баров несправедливо находило ее испанский недостаточно хорошим.

Именно тогда она решила вернуться в Лиссабон. Бигадор уже давно ее упрашивал. Сначала, когда она от него ушла, Сан на несколько дней выключила мобильный телефон. Лилиана советовала ей избавиться от своего португальского номера телефона, выбросить сим‑ карту в помойку и таким образом исключить всякую возможность связи. Но она не решилась. Она не могла отогнать мысль о том, что, несмотря ни на что, этот мужчина – отец ее ребенка. Возможно, если бы она полностью выбросила его из их жизни, если окончательно разорвала бы все нити, которые могли их связывать, Андрэ, повзрослев, упрекал бы ее за это. Ей казалось нечестным совсем лишать его отца. Возможно, теперь, когда они уехали, Бигадор скучает по нему. Может быть, их отсутствие просветило его, словно внезапно зажегшийся свет в ночи, и он решил заботиться о ребенке.

Через неделю после приезда в Мадрид Сан включила мобильный. Было почти сто пропущенных вызовов и дюжина сообщений, все ужасные и угрожающие: она шлюха и змея, он найдет ее где угодно, убьет ее, порежет на куски, чтобы ее душа не нашла покоя, сожжет ее дом, с этого момента всю свою жизнь он посвятит тому, чтобы найти ее и покончить с ней. Она в ужасе выключила телефон и несколько дней под ряд выходила на улицу, умирая от страха, останавливаясь в подъезде, чтобы убедиться, что он не поджидает ее, крепко прижимала к себе Андрэ и была уверена, что он в конце концов появится.

Сан получила следующие сообщения от него только через два месяца. Интонации значительно смягчились. Сна чала он кричал, потом требовал, затем пытался убедить и наконец в самых последних звонках, молил, рыдая и страдальчески:

– Милая, вернись, я тебя прошу, пожалуйста, вернись… Я не могу без тебя жить, я перестал есть и спать, я знаю, что поступил плохо, прости меня, милая, клянусь, что никогда больше не подниму на тебя руку, прости, клянусь, больше никогда… Вернись, мне необходимо, чтобы ты вернулась, я очень вас люблю, малыша и тебя… Я вас люблю.

Сан стало жалко. Она вдруг осознала, что гнев на него прошел. Она даже не злилась на него. Когда оглядывалась в прошлое, она уже видела не чудовище, а бедного несчастного типа, жертву собственной неуравновешенности. Она его простила. Теперь она была в мире с ним. Ничего не осталось от былой страсти, ни хорошего, ни плохого. Только пусто та, в которой вспыхивали слабые искры сострадания. Было бы хорошо иметь возможность звонить ему и говорить спокойно. Устраивать встречи с ребенком и рассчитывать на его поддержку. Позволить, чтобы у Андрэ был отец. Но она не будет ему отвечать. Она не поверила ни единому слову из его слезливого монолога. Извинения, фальшивые обещания любви, лживые рыдания… Еще раз. Она не поверит ему, пока он не поговорит с ней серьезным и спокойным тоном, пока не внесет конкретные предложения, деньги на ребенка, дни встреч. И Сан не была уверена, что это произойдет. Она знала, что ему не хватает сил, чтобы избавиться от всей той дряни, налипшей на него, от жестокости и презрения к женщинам и жажду повелевать, чтобы доказать, что он что‑ то из себя представляет. Ей нужно было держаться от него подальше и блюсти превыше всего безопасность Андрэ. Она отправила Бигадору краткое сухое сообщение: «У нас все хорошо. Не звони мне больше. Я к тебе не вернусь. Никогда. Желаю всего наилучшего».

Он почти три месяца не подавал признаков жизни. Пока однажды утром не оставил сообщение в голосовой почте Сан. На этот раз его голос звучал спокойно:

– Привет, это я, – говорил он. – Мне бы хотелось поговорить. Не беспокойся, я не собираюсь уговаривать тебя, чтобы ты вернулась. Я с другой женщиной и чувствую себя хорошо. Но нам нужно поговорить о ребенке. Хочу видеться с ним и заботиться о нем. Позвони мне, пожалуйста.

Сан раздумывала несколько дней. Она боялась, что это ловушка, что он попытается обмануть ее, узнать, где она спряталась, и приехать или, может быть, заманить ее в Лиссабон под предлогом желания увидеться с ребенком, и там сотворить бог весть какое зверство. Но был еще и малыш, и вся ответственность, которую она перед ним чувствовала. Ее сын не виноват в том, что она ошиблась и влюбилась не в того. И у него есть право иметь отца, мужчину, который будет носить его на плечах, играть с ним в футбол и говорить с ним о мужских вещах, когда он подрастет. Она упорно считала, что Бигадор никогда не изменится, но, возможно, это не так. Может быть, он был к ней жесток по какой‑ то причине, связанной с ней самой. Наверное, она действовала ему на нервы. Или, возможно, ему нужна была женщина, которая бы его подчинила, которая не позволила бы ни малейшего неуважения к себе и повышала голос еще больше, чем он сам, а не такая, которая вела себя, как жалкая трусиха. Как она могла с уверенностью утверждать, что это не так? Наверное, его новая невеста умеете ним обращаться так, как ему нравится, и что внутри у него погасла жестокость, раздражение к женскому телу, необъятному и чужому.

В этом случае, почему она не могла подумать, что он мог бы быть хорошим отцом?

Сан не ответила на его сообщение, но оставила телефон включенным, чтобы убедиться, будет ли он настаивать. Он позвонил снова через неделю. Сан ответила ему с сердцем, пульсирующим в висках, почти без голоса. Голос же Бигадора звучал спокойно и уверенно, как будто он возвышался на пьедестале, с которого добродушно созерцал мир. Он рассказал ей, что влюбился в землячку, хорошую женщину, которая заботится о нем, и она помогла ему понять некоторые вещи, которые он раньше не понимал. Он бросил пить, и приступы ярости, которые его ослепляли, прошли. Теперь он осознал, насколько плохое ней обращался. Он искренне просил у нее прощения за всю боль, которую ей причинил. И умолял, чтобы она подумала над его предложением: хотя раньше он не умел этого проявлять, он любит Андрэ. Он хотел помогать его содержать. Бигадор мог отправлять по двести евро каждый месяц на его расходы. Взамен он просил позволить ему видеться с сыном время от времени, проводить с ним каникулы, возможно, выходные, если они будут не слишком далеко от Лиссабона… Если она согласна, он отправит ей билеты, чтобы они приехали вдвоем на несколько дней, и чтобы она могла сама убедиться, как он изменился. Сан почти не говорила. Она не знала, что сказать в ответ. Она продолжала бояться, что все это ложь, и в то же время бояться, что это правда и она несправедлива. Сан пообещала в скором времени принять решение и перезвонить.

На следующее утро телефон зазвонил снова. Это был номер Бигадора, и Сан испуганно взяла трубку, думая, что, может быть, он на этот раз будет кричать на нее и снова угрожать. Но она услышала женский голос:

– Привет. Сан?

– Да, кто это?

– Я Лиа, девушка Бигадора.

Сан не ощутила ни враждебности, ни отторжения. Наоборот, она сразу же почувствовала странную общность с этой женщиной, которая разделяла с ней былое ослепление, ушедшее обожание. Она про себя сильно пожелала, чтобы ей но пришлось терпеть то, что она терпела, чтобы их отношения были спокойными и разумными.

– Привет, Лиа, как дела?

– Извини, что беспокою. Если не хочешь со мной говорить, я это пойму, но мне бы хотелось поболтать с тобой.

– Давай. Я слушаю.

– Я воспользовалась тем, что Бигадор вышел и оставил мобильный, чтобы позвонить тебе. Я ему ничего об этом не скажу.

– Хорошо.

– Я знаю обо всем, что он сделал. Он мне сам рассказал.

– Ты уверена?..

– Думаю, да. Он мне рассказал, что плохо с тобой обращался, унижал тебя и кричал на тебя много раз, и что даже бил тебя. Сейчас он очень сожалеет, поверь мне. Я тебя уверяю, Сан. Мы вместе уже два месяца, и он ни разу не повысил голос.

Сан вспомнила, что с ней он был кротким, как ягненок, в первые месяцы, но не решилась ничего сказать. Из телефона женщина продолжала настаивать:

– Позволь ему увидеться с Андрэ. Дай ему шанс. Он бросил пить. Именно из‑ за этого он так раздражался. Сейчас он стал другим человеком, тебе нужно это увидеть. Я уверена, что он будет отличным отцом.

Сан представила, как малыш обнимает Бигадора, огромные руки покрывают крошечную спинку ребенка, защищая от беды и боли. Иногда мальчик спрашивал про отца. Как будто он смутно помнил присутствие мужской фигуры в один из моментов своей жизни, хотя, возможно, он только представлял его себе, глядя на отцов других детей. Она обычно говорила ему, что папа в отъезде, и скоро вернется. У нее не хватало воли опровергнуть его существование. Сан сглотнула:

– Хорошо. Мы поедем в Лиссабон в какие‑ нибудь выходные. Договоримся с ним о встрече, но я ничего не обещаю.

– Спасибо, большое спасибо. Бигадор всегда говорил мне, что ты очень добрая. Я вижу, что это правда.

Это было время, когда Сан ухаживала за старушкой, поэтому она располагала кое‑ какими средствами. Она решила самостоятельно купить билеты: не хотела быть обязанной, если все пойдет не так. Бигадор отправил нотариально заверенное заявление через консульство, чтобы можно было оформить паспорт для Андрэ. Потом она нашла дешевый рейс, и в пятницу вечером мать и ребенок полетели в Португалию. Сан не согласилась, чтобы он встречал их в аэропорту, чтобы у него не было никакой возможности узнать, откуда они прилетели. Из предосторожности, на случай, если он вдруг самовольно туда явится и будет их ждать, она даже сказала ему, что приедет только в субботу утром. Они переночевали у Лилианы и ее молодого человека, которые были обеспокоены и то и дело давали советы. Сан не удалось поспать и часу. В восемь утра она уже приняла душ, укладывала волосы и красилась косметикой Лилианы: ей хотелось вы глядеть очень красиво, чтобы Бигадор понял, что с тех пор, как она его бросила, она стала счастливее. Сан надела свое лучшее платье, а потом нарядила и Андрэ, словно принца, в новую одежду, причесала его и хорошенько надушила оде колоном. И они отправились на автобусе в кафе в центре, где они договорились встретиться в одиннадцать часов. Сан беспокоилась, и у нее дрожали ноги, но она крепко держала своего сына за руку.

Когда они приехали, Бигадор и Лиа уже были там. Он показался Сан менее высоким и сильным, чем она его запомнила. Память о жестокости Бигадора превратила его в сознании Сан в некое подобие монстра. Тем не менее, он был просто обычным мужчиной, большим и крепким, но обыкновенным. Он поцеловал ее в щеки. Сан осознала, что впервые она не заметила его запаха. Раньше, в другой жизни, этот запах тревожил и волновал ее. Тогда она обнюхивала его, как животное, и пыталась им пропитаться. Потом, когда отношения испортились, запах вызывал у нее омерзение, рвотные позывы и нестерпимое желание отойти. Теперь он превратился в ничто. Он был чудесным образом несуществующим.

Мужчина попытался обнять ребенка, который захныкал, изворачиваясь. Тогда Бигадор достал из пакета огромную упаковку, которую терпеливо стал разворачивать перед мальчиком. Там была электрическая машинка, наверняка очень дорогая, которой Андрэ был ослеплен. Показав ему несколько раз все детали игрушки, фары, разноцветный руль и большие сиденья с детскими рисунками, он спросил у ребенка, хочет ли он испытать машинку на улице. Малыш тут же взял его за руку, весь полный эмоций. Бигадор замешкался и посмотрел на Сан:

– Можно?..

Она кивнула. Увидела, как они выходят вместе и с улыбками, Андрэ держится за его руку, а он изображает увальня, а потом смотрела на них через витрину, пока они играли на площади. Они вдвоем бегали за машинкой, довольные, и вдруг малыш споткнулся и упал. Бигадор осторожно поднял его, мягко вытер колени и обнял. Его большие руки закрывали вздрагивающую от рыданий спину, защищая от страха и боли. Отец поднял мальчика на руки, сел с ним на скамейку и держал его на коленях, что‑ то ему рассказывая, пока мальчик снова не заулыбался. Лиа смотрела на эту сцену, сидя рядом с Сан, молча. Теперь она заговорила:

– Похоже, они понимают друг друга, нет?

– Да, похоже на то.

– Ты разрешишь нам его забрать на сегодня?.. Завтра мы его вернем там, где скажешь, тогда, когда скажешь. Клянусь тебе, что буду следить все время, как будто он мой собственный сын. У меня был сын, но он умер, и я знаю, что у тебя на душе. Клянусь, что если замечу какую‑ нибудь странность, позвоню тебе. Но ничего не случится, можешь быть уверена.

Сан поняла, что может доверять этой большой и некрасивой женщине, чьи глаза блестели и были широко открыты, как у девочки, которая ни разу не получала взбучку, которой никто не говорил еще, что она не может учиться, потому что нет денег. Как у девочки, которая еще верит в доброту мира. Сан согласилась.

Когда Сан решила вернуться в Лиссабон, Бигадор и Лиа уже несколько месяцев пытались убедить ее в том, что так будет лучше для нее и для Андрэ. Ребенок, особенно мальчик, нуждается в присутствии отца, говорили они ей снова и снова. И она не будет одна воспитывать его. До этих пор он ни разу не болел. Но думала ли она, что произойдет, когда он пойдет в садик или в школу и подхватит ангину или простуду, как это бывает со всеми детьми? Она не сможет работать. Ей придется остаться дома, чтобы ухаживать за ним. На второй или третий раз она потеряет свою работу. А каникулы, что она будет делать во время долгих школьных каникул? А в будни она будет оставлять его каждый вечер с женщиной, которой придется платить, пока она работает допоздна? А в выходные, разве она не имеет права иногда встречаться с подругами?

В Лиссабоне все это было просто устроить. К счастью, Лиа работала на себя. Она владела парикмахерской, где у нее работало двое подчиненных, и могла отлучаться когда угодно. Если Сан работала до вечера, она могла присмотреть за ребенком после садика или школы. И еще всегда, когда не было уроков, но был рабочий день. Через выходные Андрэ будет проводить время с отцом, конечно же. Таким образом, Сан сможет располагать собственной жизнью, временем, чтобы встретиться с подругами, сходить за покупками, на танцы, подойти к гимназии или просто остаться на диване, смотреть телевизор и отдыхать.

Тем не менее, Сан никак не могла решиться принять предложение. Она понимала, что так будет лучше для всех. Это даже было правильным, ребенок, который воспитывается рядом с женщиной и мужчиной. Она вспоминала свое детство дочери матери‑ одиночки, как она бесконечное количество раз задавалась вопросом, кто ее отец, и хотела с ним познакомиться, как много лет смотрела на каждого мужчину, который казался ей добрым, и говорила себе, что, может, это он, тот, который выгружал рыбу в порту Карвоэйроса, с огромной улыбкой, безупречными зубами и мелкими морщинками возле уголков глаз. Или учитель, который приходил в школу всегда в белоснежной, только что отглаженной рубашке и обнимал детей, когда они падали во дворе и плакали. Иногда она бросалась на землю и делала вид, что поранилась, только затем, чтобы учитель поднял ее. Ей не хотелось, чтобы ее сын вынужден был жить и мечтать, что его обнимет мужчина. Но было нечто, что не давало ей принять решение. Как будто далекий голос в ее голове пытался предупредить ее, что, если она вернется, она и Андрэ подвергнутся опасности. Она доверяла Лии. Сан была уверена, что она ей ни разу не солгала, и что она будет заботиться о ее сыне как о своем собственном, которого потеряла еще младенцем из‑ за лихорадки, распространившейся в ее районе в Луанде. Но ей казалось, что за добрыми словами Бигадора, за его нежностью к ребенку, за его стремлением заботиться о нем, билось что‑ то темное и опасное, что‑ то, что могло вырваться в любой момент, сметая все вокруг. Ярость и пламя.

После того, как умерла старушка, за которой она ухаживала, когда ловушка гарпии, сопровождавшей ее, распре делилась по всему Мадриду и наглухо закрыла перед ней двери всех домов, магазинов, баров, мастерских и фабрик, когда через два месяца ожидания она убедилась, что невозможно найти работу, а деньги заканчиваются, Сан поняла, что у нее нет другого выхода, кроме как вернуться. Если бы она была одна, она бы выстояла. Она бы ела кусочки хлеба, или совсем ничего, спала бы в подъездах или в темных дырах метро, зажгла бы свечи и танцевала по ночам в парках среди каштанов и магнолий, чтобы спугнуть невезение. Она бы ждала до тех пор, пока не увидела, как невезение поднимается ввысь и исчезает среди облаков, испаряясь, словно изможденная и поверженная тень. Но сейчас она мать. Ее собственная жизнь менее важна, чем жизнь ее сына, и ей нужно смириться и принять реальность. Как будто все неизбежно подталкивало ее в Лиссабон. Возможно, кто‑ то, какая‑ то неведомая и темная сила, начертала ее жизнь еще до того, как она родилась. Может быть, Бог или кто угодно, кто управляет нитями хрупкого человеческого существования, развлекался, играя с судьбами людей. В любом случае, было очевидно, что ей было суждено вернуться в этот город, ближе к Бигадору. Лучше было заглушить предупреждающий голос, заткнуть уши и перестать обращать внимание на него. Просто спокойно упаковать чемодан и начать все сначала.

Я и Зенайда никак не могли убедить ее остаться. Это не удалось и Лилиане, которая несколько дней подряд ей звонила и пыталась заставить ее понять, что, возможно, это плохая затея. Все мы боялись того, что могло с ней случиться. Никто из нас до конца не верил в новоявленную добродетель Бигадора. Но Сан приняла свое решение и уже не собиралась идти на попятную. В глубине души все мы понимали ее и думали, что на ее месте сделали бы то же самое. В конце концов, мы поддержали и подбодрили ее, силясь поверить в то, что этот мужчина на самом деле изменился. Кто полностью уверен в том, что плохой человек не способен измениться, отбросить подальше жестокость, словно змея, меняющая кожу, и оставить ее позади, высохшую и пыльную? Разве мы подчинены такому разнообразию химических процессов в нашем мозгу? Разве каждый из нас не переживает периоды, в которые мы чувствуем себя более нервными, или более спокойными, более веселыми или более пессимистами? Разве я сама не пережила только что этап прострации и теперь, тем не менее, чувствовала себя спокойно? Возможно, и Бигадор тоже примирился с жизнью и со своими страстями. Да, несомненно, то, что ждало Сан и Андрэ в Лиссабоне, было хорошим.

Зенайда со своими дочерями и я пошли попрощаться с ними на автобусную станцию. Мы пытались улыбаться и скрывать свою грусть по поводу их отъезда. Мы шутили, обещали приехать их навестить, как только сможем, и приютить их у себя дома, если они захотят приехать. И махали руками, когда автобус отъезжал, как будто на празднике, в то время как Андрэ прощался с нами так воодушевленно и радостно, как только могут дети, а Сан прижималась лбом к стеклу, и издалека мы видели, как из глаз у нее стекают ужасно грустные, молчаливые огромные слезы.

Я позвонила ей на следующий день. Она сказала, что все хорошо. Лиа нашла для них комнату близко от квартиры Бигадора и от ее собственной парикмахерской. Это был спокойный и чистый дом, и этого ей было достаточно. В тот же вечер у нее было собеседование на должность официантки в кафе в торговом центре Чиадо. А что касается Андрэ, он был в восторге от своего отца. Предыдущую ночь, когда они только приехали из Мадрида, ребенок захотел ночевать у него. И вернулся утром довольный и ласковый. Это было самое главное.

Известия приходили неспешно, сыпались, словно звенья цепи, которая мягко закрывается: работа, помощь, которую Бигадор и Лиа оказывают ей, заботясь о ребенке, финансовая поддержка, хорошие отношения между четверыми, радость от убеждения, что не ошиблась, решив вернуться, и что, наоборот, все было гораздо лучше того, что она предполагала. И еще появилась новая любовь, Луис, португалец, с которым она познакомилась, подавая чай в кафе, где работала. Профессор математики в институте, любезный и такой робкий, что, неоднократно замечая, как он тайно смотрит на нее издалека, поняв, что ей нравится его бледное лицо и манера улыбаться, морща при этом нос, и что скучает по нему, когда он не приходит в обычное время, пришлось ей самой спросить однажды угрюм, протирая столик, можно ли с ним встретиться как‑ нибудь в другом месте.

Поначалу я звонила каждую неделю. Потом, как водится, я стала звонить реже. Пока не наступил ноябрь 2006 года и прошел почти год с момента отъезда Сан и Андрэ. Однажды поздней ночью в моей квартире раздался телефонный звонок. Я быстро вскочила с постели, встревоженная, думая, что, может быть, что‑ то случилось с бабушкой или с мамой. Звонила Зенайда. Она только что разговаривала с Сан и позвонила мне все рассказать. Ярость и пламя вырвались на свободу.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 Следующая ⇒