Пробуждение ото сна

Сан провела весь последующий год, словно в стеклянном шаре. Она была в нем, робкая и застывшая, а жизнь протекала где‑ то над ней, со своими рассветами и закатами, играми и обязанностями, улыбками и маленькими печалями. Обычная жизнь двенадцатилетней девочки, живущей в отдаленном селе на Кабо‑ Верде и уже не ходящей в школу.

Но ей не удавалось поймать ее. Ниточка, связывавшая ее со всем, чем она собиралась стать, оборвалась тем июльским вечером, когда Ховита сообщила девочке, что она не будет продолжать учиться, и Сан не оставляла попытки восстановить эту связь. Она была еще слишком маленькой, чтобы понять это, но на самом деле она потеряла важную часть себя, ту, которая должна была развиваться в будущем, возникнуть из маленького кокона, в который девочка все еще была заключена, и предстать во всем своем великолепии, отбрасывая могучую и благотворную тень на этот мир.

Каждое утро Сан просыпалась, чувствуя глубокую опустошенность. Она отчаянно скучала по школе, по долгим прогулкам до Фахи в живописных лучах рассвета, по молчанию остальных ребят во время уроков и их же болтовне на переменах, по шероховатым обложкам книг, по удовольствию постепенно заполнять свою тетрадь, по сильному запаху мела, ластиков и карандашей. Сан скучала по знаниям, в которые она научилась погружаться, словно жаждущий, который ищет облегчения в прохладной воде. А также по теплому и подбадривающему присутствию доньи Натерсии.

Иногда Сан навещала ее, придя к школе ближе к вечеру, чтобы дождаться, когда учительница выйдет, закончив свои уроки. Донья Натерсия приглашала ее к себе в гости. Они садились вместе в маленьком садике, окруженные бугенвилиями и величественными стрелициями. А Омеро, пес, усаживался в ногах у Сан, жадно ожидая, пока на пол не упадет хотя бы капелька вкуснейшего мороженого из манго, которую он тут же слизывал.

Натерсии было очень жаль, что ее бывшая ученица попала в такое положение. Учительница больше, чем сама девочка, понимала масштаб ее неудачи. Она понимала драматические последствия, которые этот крах окажет на дальнейшую жизнь Сан, обрекая ее на второстепенную и плохо оплачиваемую работу, на необходимость эмигрировать в чужую страну. Возможно, чтобы терпеть, как и многие другие, присутствие мужчин, которые раз за разом, не раздумывая, будут делать ей детей, будут пьянствовать и плохо с ней обращаться, пока она будет надрываться на работе и в домашних хлопотах, а потом бросят ее, когда устанут от слишком семейного секса. Натерсия боялась, что она превратится в еще одну из многих в мире женщин, незащищенных и угнетаемых.

После того, как Сан сообщила об известии своей учительнице, Натерсия провела не одну ночь, складывая и отнимая, пытаясь сопоставить цифры, чтобы взять на себя образование девочки. Но это было невозможно: ее учительская зарплата была маленькой. Кроме того, уже несколько лет подряд она вынуждена была отправлять половину своего заработка родителям. Мать Натерсии пережила инсульт, и ее парализовало. Так как она была в таком состоянии, а отец пал духом и посвятил себя каждодневному уходу за супругой, пансион постепенно пришел в упадок, пока родители Натерсии не были вынуждены закрыть его. Теперь им нужно было много средств, чтобы оплатить услуги врачей и лекарства для матери, и хотя у них были собственные накопления, им также требовалась помощь дочери. Того, что оставалось у Натерсии, хватало на оплату аренды домика и на очень скромную жизнь, без возможности путешествовать по Европе, как она всегда мечтала, без каких‑ либо удобств или мелких роскошеств, которые она познала в детстве и юности. Она позволяла себе всего две прихоти: поесть мяса один раз в неделю, и иногда покупать себе какую‑ нибудь книгу, которую она заказывала по почте на адрес библиотеки в Виле и которую получала с трепетом в сердце, как перед встречей с дорогим другом. Она бы отказалась и от этих двух трат, но сколько бы Натерсия ни считала, этого бы все равно не хватило на оплату зачисления, учебных материалов и жилья.

Итак, все, что она могла сделать для Сан, – поддержать ее и дать совет. Каждый раз, когда они встречались, Натерсия повторяла девочке, что нельзя падать духом, и, может, если ей удастся найти хорошую работу в городе, она будет учиться в вечерней школе. Учительница хотела, чтобы Сан не теряла надежду, чтобы она испытывала желание бороться за эту возможность и не позволяла отчаянию поглотить себя, опасному, словно болото, в котором на глазах у Натерсии за все время ее учительства утонуло столько девочек, удовольствовавшихся выживанием, приспособившись лишь к тому, чтобы не умереть с голоду. Рутина и моральное разложение, убеждение, что невозможно покинуть голую и удушливую клетку нищеты, принятие непреклонной судьбы, полные надежды ночные молитвы о том, чтобы обычный жар, отравленная вода или простой грипп не унес тебя в мир иной, открывая, наконец, путь к вечнозеленым лугам, неиссякаемым фонтанам и бесконечному покою.

Тем не менее, Натерсия часто задавалась вопросом, справедливо ли она поступает. Она знала, что возможности учиться у девочки очень призрачные. Даже если она найдет работу прислуги в доме, посудомойки в таверне или подмастерья в цехе, скорее всего, ее график будет слишком напряженный, чтобы можно было посещать занятия и учиться. И очень велика вероятность того, что ее заработка не хватит, чтобы покрыть необходимые расходы. Сан должно очень сильно повезти, чтобы она могла следовать за своей мечтой. Это было ужасно сложно. А если у Сан не выйдет ничего, тогда как она подпитывала ее надежды, что она будет чувствовать? Разочарование и боль помножатся на три после очередной неудачи и, возможно, приведут ее к полному отказу от себя самой. Ну а если у нее все получится? Если какое‑ нибудь божественное провидение наблюдает за ней и готово протянуть ей руку, одаряя ее способностями, расстилая у нее в ногах мягкую ковровую дорожку, которая поведет ее прямо в светлое будущее?

Учительницу одолевали сомнения. Часто по ночам, когда сон уже почти поглощал ее и убаюкивал, в состоянии, в котором действительность превращается в блуждающую дымку, в каком‑ то уголке ее сознания оживало чувство ответственности, не давая ей уснуть. И вот она уже сидела на полу рядом с Омеро, который клал ей на ноги голову, ожидая, что Натерсия погладит его рассеянным движением руки. И в эти минуты неуверенности она была рада, что у нее нет детей, которых нужно направлять и давать им советы, навсегда оставляя след своего влияния в их жизни и, возможно, подталкивая их к трагедии.

Когда солнце вставало и освещало фотографии, развешанные у Натерсии на стене, она их поочередно разглядывала. Это были открытки, которые ей присылали друзья и бывшие ученики на протяжении долгих лет из разных районов Кабо‑ Верде, из Африки, Европы и даже Америки. На них были изображены некоторые прекрасные места, в которые Натерсия, скорее всего, никогда не попадет. В таком свете, когда время останавливалось и наполнялось удивительными цветами и формами – синевой неба, различными оттенками серого морских волн, зеленью лесов, позолотой камней, выраставших один за другим в давние времена, белизной снега в горах, краснотой крыш, под покровом которых протекала жизнь стольких людей, – мир казался многообещающим и захватывающим. Тогда Натерсия снова приободрялась: возможно, у девочки все получится, в отличие от нее самой, и она получит удовольствие от этих необыкновенных пейзажей. Она должна была заставить Сан попытаться. Успокоенная, учительница возвращалась в постель и погружалась в короткий сон, который она все еще могла себе позволить до начала уроков. И думала о том, что как бы то ни было, она никогда не выпустит руку Сан из своей, никогда не оставит ее на произвол судьбы, чтобы она в одиночестве шагала навстречу своей судьбе, так, как ей пришлось поступить с Ильдой.

Кроме встреч с доньей Натерсией, Сан ничего особенно не делала в эти месяцы. Она ограничилась тем, что просто позволила времени идти своим ходом, в ожидании работы, которая вытащит ее из этого застоя и, как утверждала учительница, позволит ей вернуться к занятиям, продолжить едва начатый и прерванный обстоятельствами путь к осуществлению своих планов, которые она наметила в жизни. Уже давно деревня перестала быть для Сан единственным местом на Земле, и необходимость оставаться там день за днем, застряв в бездействии, словно парусник в штиль, заставляла девочку ощущать, что она живет взаперти. Рутина повторялась каждый день, были только некоторые бытовые обязанности, которые не приносили ей никаких впечатлений. Конечно, нужно было следить за домом. Ховита передала ей все обязанности, и теперь всего лишь сидела целыми днями в своем кресле‑ качалке, наблюдая за происходящим вокруг и иногда покрикивая на детей, чтобы как‑ то навести порядок в их чересчур шумных играх. Между тем Сан убирала ее крохотное жилище, стирала пыль с немногих предметов мебели, тщательно выметала земляной пол до царапин, стелила простыни на кровати, ходила к роднику за водой, чтобы постирать, молола кукурузу, разжигала огонь, готовила кускус, тушила рыбу и овощи, варила горох… Она также занималась огородом, выдирала сорняки, полола, удобряла, подвязывала стебли, обрезала растения, уничтожала паразитов и рвала сухие листья. Еще девочка следила за маленькими детьми, играла с ними, рассказывала им сказки и учила их песням. Она даже научилась плести мелкие косички девочкам, а они иногда вырывались у нее из рук во время долгих причесываний и оставляли ее с расческой в руках и невыносимым приступом смеха, который Сан вынуждена была сдерживать, чтобы дети относились к ней уважением.

По вечерам, когда жара постепенно смягчалась, Сан обычно поднималась к часовне Монте‑ Пеладу и садилась там почитать. Донья Натерсия дала ей некоторые их тех книг, которые хранила еще со времен своего детства, сказки и легенды в кратком изложении, жития святых и Библию для детей. Довольно долго Сан оставалась там, вдалеке от мира, слушая издалека карканье больших птиц, кружащих вокруг горы и слабый шорох камешков из лавы, которые скатывались по скалам и летели на землю. Солнце постепенно садилось, делая и без того красную землю еще краснее, которая на несколько мгновений как будто отражалась в небе. А девочка медленно читала, стараясь как можно больше растянуть это недолгое время удовольствия, поражаясь несчастной любви Чудовища, сочувствуя святой Геновеве, когда ей пришлось обнаженной скакать на лошади, удивляясь неопалимой купине, или тому, как Бог явился Моисею со своими скрижалями.

Чего она больше не делала, так это не смотрела на море. Она уже не взбиралась на какой‑ нибудь пригорок и не давала улететь своему воображению к берегам Европы. Сан не хотела себя мучить, представляя то, что теперь ей казалось, наверное, недостижимым. Наблюдать эту бесконечную серую гладь, которая вела к другому миру, такому желанному, означало ворошить чувства, на которых ей не хотелось сосредотачиваться, печали и страхи будущего, которые она предпочла бы отстранить от себя, словно отмахнуться от грязной мошкары, которая разносит заразу. И так Сан садилась спиной к берегу, прислонившись к теплой каменной стене церкви и давая зданию отгородить ее от былой мечты. И читала так, как читают дети, ощущая себя в волшебном месте, где может произойти все, что угодно. Иногда она задавалась вопросом: а будет ли жизнь такой же? Можно ли достичь того, о чем больше всего мечтаешь, только за счет желания? Русалочке пришлось заплатить очень высокую цену за то, чтобы попасть в мир людей, потеряв голос и чувствуя сильную боль в ногах. Элизе тоже пришлось сжечь руки крапивой, чтобы спасти своих братьев, превращенных в лебедей. А оловянный солдатик вместе со своей балериной сгорели в пламени, однако им все же удалось остаться вместе навсегда. Но во всех случаях результат стоил усилий. Сан так же была готова принести себя в жертву, чтобы получить то, чего хотела: да, она сделает все, что угодно, чтобы продолжить учебу и стать врачом. Она не будет спать, будет есть только кукурузу, работать как лошадь, но она добьется своего. Сан прекращала чтение, воодушевленная и довольная, как будто ее с ног до головы обдало свежим и медленным дождем во время невыносимой жары. Тогда она поднималась, чтобы вернуться в Кеймаду. И прежде чем отправиться в путь, Сан бросала взгляд на море, быстрый и немного испуганный. И на какую‑ то секунду ей казалось, что там, за горизонтом, где море и небо растворялись друг в друге, объединяясь в позолоченном дрожащем движении в последних лучах солнца, можно было разглядеть темную полоску тени, которая, возможно, была тенью Европы.

Именно отец Виргилио нашел работу для Сан. Однажды он явился в дом к Ховите с письмом из Прайи. Оно было от Хоаны, женщины из их деревни, которая много лет назад уехала в столицу. Хоана просила прислать какую‑ нибудь девушку, которая смогла бы помогать ей в доме, где она работала прислугой. Нужно было убирать и готовить, разумеется, но, что важнее, – присматривать за четырьмя маленькими детьми, родители которых много путешествуют. Хозяйка хотела взять ласковую, аккуратную и смышленую девушку, которая к тому же ходила в школу и могла бы читать детям сказки и помогать им учить первые буквы. Священнику показалось, что Сан соответствует всем требованиям. После краткой переписки через пятнадцать дней Сан отправилась в Таррафаль, чтобы там сесть на корабль, который довезет ее до острова Сантьяго.

Шестьсот эскудо на билет ей одолжила Ховита, с условием, что девочка вернет их с первым жалованьем. Старухе было грустно, хотя она не подавала виду. В последний день она приготовила девочке пирожки и большой кулек фруктов, чтобы Сан могла подкрепиться в дороге. Еще Ховита подарила ей триста эскудо, на случай, если ей что‑ нибудь понадобится. Как она сказала, эти деньги не нужно было возвращать. Когда она их отдавала Сан на пороге дома, почти устыдившись своей щедрости, Ховита почувствовала укол в сердце, и ее глаза чуть не наполнились слезами: эти монеты, возможно, были последним, что она давала этой девочке, за которой она присматривала с детства, последним разом, когда она протягивала ей руку с чем‑ то, что сделает ее жизнь немного легче. Еду, тряпку для игр, кусок мыла… А теперь – деньги, взрослый подарок, то, что дают людям, у которых уже своя жизнь и которые отвечают за то, что имеют. Последний благородный жест. Ховита сглотнула, чтобы не расплакаться. Сан ее крепко обняла и крепко поцеловала ее в щеку. Она смогла только прошептать:

– Спасибо. Спасибо за все.

И повернулась, делая вид, что не знает, куда бы пристроить узелок, в который она положила все свои пожитки, три платья, курточку, кое‑ какое белье и пару туфель. Затем, кусая губы и чувствуя, как лицо намокает от слез, Сан направилась к Фажа, где она попрощается с доньей Натерсией и сядет в грузовичок, который каждое утро спускается в порт Таррафаль. Только что рассвело. На небе было несколько белых облаков, и свет, который проникал сквозь них, становился розовым и словно покрывал все вуалью. А мир как будто раскачивался какое‑ то время в обманчивой неге, которая заканчивалась, как только солнце жестоко набросится на землю, затачивая острые грани каждой скалы, заставляя гореть пыль, которая будет обжигать ноги, как раскаленные угли, заставляя птиц замолчать и спрятаться среди ветвей плодовых деревьев в садах, подталкивая выносливых ящериц, страдающих от жары, искать хотя бы какого‑ то укрытия в тени, вынуждая каждое существо вести ожесточенную борьбу за выживание.

Сан шагала как можно быстрее. Ховита резким движением руки отмахнулась от мух, которые вились вокруг нее, как будто бы чувствуя ее внезапную уязвимость. Старуха разразилась проклятием: «Чертовы сатанинские твари, чтобы вы сгнили в аду! » – взглянула на свое кресло‑ качалку, а потом, не в состоянии последовать своей привычке, зашла в дом и легла на койку. И лежала там долгие часы с мучительно сухими глазами, наблюдая, как понемногу жара проникает через открытое окно и заполняет каждую трещину в стене, каждую царапину на мебели, каждую пору ее вспотевшей и неожиданно дурно пахнущей кожи. Жара, которая в тот день, возможно, впервые в ее жизни, показалась Ховите невыносимой.

В течение последующих трех лет Сан заботилась о семье Монтейро. Монтейро жили в большом доме в самом престижном районе города. У них был сад, полный цветов и кустарников, в котором Сан оставалась подолгу, играя с детьми, ведь ее основной обязанностью было присматривать за ними. Еще она иногда водила их на пляж, хотя эта часть работы ей не нравилась: ей приходилось постоянно следить, чтобы дети, у которых была очень светлая кожа, не обгорели, и чтобы они не заходили в море, чьи бурные волны были способны мигом их поглотить. А присматривать за четырьмя такими маленькими детьми было совсем непросто. Порой Сан не на шутку пугалась и чувствовала, как сердце едва не выпрыгивает из груди, когда кто‑ нибудь из малышей убегал и внезапно оказывался на берегу, весь в песке, и кричал, потому что волна сбила его с ног. Однажды потерялась Зезе, трехгодовалая малютка. Сан строила большой замок из песка вместе с Себастьяном и Жоржи, пока Зезе и Лорето спали. Вдруг она подняла глаза и заметила, что девочка не лежит укутанная под полотенцами в тени зонтика, где она была несколько минут назад. Сан стала смотреть в разные стороны, искать глазами у кромки воды и по всему пляжу, но не видела девочку нигде. Почувствовав, как ее охватывает паника, она стала звать Зезе и махать руками в воздухе, словно вдруг потеряла рассудок. Увидев неразбериху, тут же всполошились и другие женщины вокруг, а также некоторые мальчишки, игравшие неподалеку в футбол. Никто не видел девочку. Дети стали плакать. Взрослая женщина, служанка из одного дома по соседству с семьей Монтейро, быстро организовала поиск. Группы искавших разделились по округе. Сан обежала морской берег во всех направлениях, безнадежно глядя в сторону моря и ужасаясь мысли, что вот‑ вот увидит маленький комок, плавающий в воде. Ноги у нее не гнулись, словно каменные, и ей приходилось бороться с их неподвижностью, чтобы продолжать идти, залезая в волны по пояс, и в который раз вглядываясь в белые гребни и тихие заводи, которые сразу же образовывались, когда волна спадала. Девочка появилась. Ее нашли возле маяка, она сидела на камнях на краю обрыва и всхлипывала.

Сан вернулась домой изможденная, с огромным желанием залезть в постель и проспать много часов подряд, чтобы забыть во сне все произошедшее. Но сначала ей надо было объясниться с хозяйкой, а та, конечно же, выгонит ее, она была уверена. Тем не менее, этого не случилось. Разумеется, хозяйка сильно отругала ее. Она повторяла Сан снова и снова, что по ее вине могло произойти ужасное несчастье, кричала, что платит ей не за то, чтобы она прохлаждалась и болтала с подружками, забывая присматривать за детьми, назвала ее тупицей и безответственной, но не выгнала. В конце концов, было не так‑ то просто найти такую ласковую и подготовленную девушку, как она, хотя в тот день она повела себя плохо.

В общем и целом, Сан не могла сказать, что она несчастна. Она очень привязалась к детям, которые казались ей маленькими сокровищами, о которых ей нравилось заботиться. Малыши были открытыми и ласковыми и любили ее со всей преданностью, – с какой дети обычно показывают свою благодарность тем, кто с ними занимается, – чистой и шумной любовью, как праздник каждый день, без притворства и изъянов. Сан была для них едой, играми, сказками, удобной теплой кроватью по ночам, прохладной ладонью, приносившей им облегчение во время жара. Это была первая улыбка утром, радость и невозмутимое терпение в течение долгих дней, которые с ней никогда не были ни скучными, ни грустными. Она однажды уйдет оттуда, ей придется расстаться с ними, разорвать эту прелестную ленту привязанности, которая возникла среди подгузников, купаний, каш и тонко нарезанного филе. Но эти дети навсегда запомнят, где‑ то в дымке, в которую время обволакивает воспоминания, ее низкий голос и запах мыла, мармелада из манго и кукурузных лепешек, исходивший от ее рук и фартука. А когда они как‑ нибудь услышат одну из песен с острова Сан‑ Николау, какую‑ нибудь из тех длинных и сладостных мелодий, в них пробудится необъяснимая ностальгия, тоска по светлым вечерам в саду в Прайе, когда они сидели под фламбойяном, красным от поблескивающих в листве цветах. И тогда вспомнится размытая, уже безликая тень девушки, от которой исходило чудное спокойствие и чувство защищенности, и которая пела им, только им, эти самые старинные песни.

Отношения с Хоаной были гораздо более прохладными. Несмотря на то, что они с ней родились в одной деревне, уже пятнадцать лет как эта крупная коренастая женщина уехала из Кеймады и работала в Прайе. Может быть, одиночество сделало ее черствой. Наверное, ей приходилось защищаться от чувства тоски, которое могло опустошить ее словно холера, когда она поняла, что ей придется оставить свою семью, чтобы отправиться работать от зари до зари в чужих домах, заботясь о людях, с которыми ее не связывало ничего, кроме нужды. Знать, что за каждым ее движением наблюдают, спать в облезлых и мрачных каморках, всегда в самом грязном углу дома, и питаться объедками с хозяйского стола. А может быть, такой у нее был характер. Дело в том, что она обращалась с Сан неприязненно, даже с некоторым деспотизмом, как будто девушка была ее собственной служанкой. Она заставляла ее застилать ей постель и убирать комнату, в которой обе жили, а еще подавать ей еду. И хоть бы раз она пригласила с собой Сан, когда в воскресенье, в единственный выходной, она ходила утром на пляж, а потом вечером на танцы, которые устраивались на площади.

Поначалу в это свободное время Сан оставалась дома, лежа в постели и читая какую‑ нибудь из газет, купленных хозяевами в предыдущие дни. Она выходила только, чтобы послушать мессу рано утром, а потом недолго погулять по улицам, пахнущим кофе и кукурузными лепешками. Но вскоре, познакомившись с другими служанками из этого района, она стала использовать выходной, чтобы немного развеяться. Эти девушки, все без семьи, заполняли пустоту воскресными групповыми развлечениями: пляж, обед на одной из городских площадей, где они разводили костер и садились на землю вокруг котлов, без конца рассказывая про свою жизнь, и смеялись до слез над любым пустяком. Потом они друг друга прихорашивали, красили губы и подкручивали ресницы. А потом в приподнятом настроении отправлялись на танцы, где обычно танцевали друг с другом, отвечая отказом на приглашения парней из страха, что кто‑ то из них чересчур приблизится, и возможно, по чистой случайности кто‑ то из хозяек будет проходить мимо, и тогда осмелевшая девушка потеряет работу. Конечно, это продолжалось лишь до тех пор, пока не темнело. Тогда, когда наступала непроглядная ночь и становилась защитницей, тела постепенно соединялись, и сразу же за углами домов так же сплетались языки, а горячие и жаждущие руки скользили под одеждой. В это время Сан, еще слишком юная, чтобы позволить настигнуть себя желанию прикоснуться к мужчине, возвращалась домой, немного смущенная и обеспокоенная, задаваясь вопросом, почувствует ли она когда‑ нибудь желание обниматься, целоваться и вот так тереться, потому что тогда все это казалось ей отвратительным. Что касается хозяев, с ними Сан была ни в хороших, ни в плохих отношениях. Хозяйка, донья Ана, была, скорее, сдержанной женщиной. Она никогда не проявляла нежности. Даже с детьми, которые, когда у них что‑ нибудь случалось, и они переживали один из горестных и страшных моментов, эмоционально их опустошавших, малыши предпочитали искать убежища в руках Сан, вместо того, чтобы обратиться к своей матери, чьи руки почти всегда протягивались, чтобы оттолкнуть их. То она только что нанесла макияж, то делала прическу, то ее лак для ногтей еще не высох. Она была мулаткой, получившей образование в Лондоне, скорее, европейка, чем африканка, и ненавидела физический контакт и чересчур открытое проявление чувств. Обычно она держала всех на расстоянии, наверное, убежденная, что приближение может быть угрозой ее целостности. Так она обращалась с Сан, всегда с высоты своего положения хорошо устроившейся в жизни женщины, будто бы образование, которое ей удалось получить, средства, которыми она располагала, и все преимущества ее статуса были заслугой ее красоты, предосторожности и лукавства, а не простым стечением обстоятельств, удачей родиться в семье английского дельца с давними интересами на рынке кофе на острове, который женился на туземке, красивой и гордой, как полная луна. Возвышенная до своего положения, хорошо образованная и избавленная от забот, связанных со всем, что не относится к ее собственной внешности, донья Ана позволяла своей прислуге работать в условиях определенного комфорта, не предъявляя им слишком жестких требований. Обычно она не кричала на них и не ругалась, но и не спрашивала никогда об их делах, семьях, желаниях или потребностях. Она считала само собой разумеющимся то, что эти женщины не годятся ни для чего другого, кроме как для того, чтобы прислуживать другим. В действительности, она даже не задумывалась, что они могут быть чем‑ то большим, чем живые объекты в ее полном распоряжении, роботы из плоти и крови, которые жизнь просто дает таким, как она, чтобы существование было более комфортным. Так же, как дает им драгоценности, чтобы украшать себя, или духи, чтобы соблазнять. Просто еще одно дополнение.

Хозяин тоже не сильно вдавался в дела Сан. Дон Жоржи был приятным и обходительным португальцем, который обращался с прислугой довольно добродушно. По утрам, когда он один спускался позавтракать, иногда он спрашивал у служанок об их женихах и шутил. Сан краснела при таких словах, которые казались ей слишком откровенными, словно в воображении мужчины возникали образы, которые она от себя гнала: прикосновения, вздохи и капельки пота в темноте. Порой ей даже казалось, что он очень пристально на нее смотрит, задерживая взгляд на груди и широких бедрах. Тогда она разворачивалась и принималась за какое‑ нибудь дело на кухне, чтобы спрятаться от этого взгляда. Но потом, когда он уходил, Сан думала, что, несомненно, это лишь ее предположения: с чего бы это на нее будет так смотреть такой взрослый мужчина, который, к тому же, женат на очень красивой и элегантной женщине, какой ей никогда не стать?

Такая жизнь была достойной. Сан даже ни по кому не скучала. Разве что немного по донье Натерсии, но они писали друг другу длинные письма, вспоминая в них долгие часы, проведенные вместе в Фажа. Единственным недостатком в таком положении, разумеется, была невозможность вернуться к учебе. Кроме воскресений, Сан была занята целыми днями с самого раннего утра. Невозможно было ни ходить на занятия, ни даже просто открыть какую‑ нибудь книгу. По ночам, когда они с Хоаной заканчивали убирать остатки ужина, мыть посуду и готовить все к завтраку следующего дня, Сан падала без сил в постель и с удивительной скоростью засыпала, с таким же удовольствием и быстротой, с какой она бы понеслась к воде после жаркого, как в преисподней, дня.

Когда Сан уезжала из деревни, она еще думала, что эта работа в столице будет означать для нее возможность продолжить учебу в средней школе. Она преодолела Сан‑ Николау, а потом и огромную морскую гладь, отделявшую ее от острова Сантьяго, с этой мыслью, бившейся у нее в голове, словно лучик, который радостно освещает ей короткий путь в будущее. Сан представляла, как она идет вечером в школу на вечерние занятия, пересекая улицы быстрыми шагами, крепко держа книги под мышкой, те священные книги, которые вмещают все знания на свете и даже ее собственную жизнь, то, кем она в итоге станет.

Но как только она приехала в Прайю и впервые пообщалась с хозяйкой и с Хоаной, Сан поняла, что это невозможно: такая работа означала, что она будет весь день занята. У нее было много обязанностей, она должна была заниматься работой по дому много часов в день. Это место не имело ничего общего с нищими деревенскими лачугами. Дом был полон красивых предметов мебели, каждый из которых стоил дороже, чем целая хижина в Кеймаде. Он изобиловал изысканными украшениями, водопроводными кранами, ванными, умывальниками и раковинами, тарелками и стаканами, сделанными на далеких европейских фабриках, серебряными столовыми приборами, тонкими простынями, элегантными нарядами, привезенными из Парижа или Нью‑ Йорка, и кожаной обувью из Италии, которая сидела на ноге так, словно была из ткани. И было необходимо с особой осторожностью чистить каждую из этих поверхностей, тереть, мыть, чистить щеткой, протирать тряпкой, натирать специальными жидкостями или воском, стирать и аккуратно гладить ткани, следить за тем, чтобы все лежало на своем месте в нужный момент, блестело и имело должный вид. Нужно было ходить каждый день на рынок, выбирать лучшие продукты, а затем готовить их медленно, следя за тем, чтобы все было правильно: посуда для приготовления, сила огня, количество соли, время. Но, прежде всего, нужно было присматривать за детьми весь день, давать им все, в чем они нуждаются, будь то пища или сон, игры или купание, наказания или ласка.

Это было как затрещина, сильный удар, который ей неожиданно отвесили по голове, оглушив и наполнив ее болью. Но Сан даже не посмела сказать донье Ане о том, что хочет учиться. Та бы посмеялась над ней, и, наверное, отказала бы ей в работе, опасаясь, что она будет недовольной и ленивой.

В один момент она поняла, что планы, которые она строила на протяжении года, воодушевленная словами доньи Натерсии, были всего лишь иллюзией. И осознала, что никогда не сможет учиться. Она была бедной, а в книге жизни бедняков было написано, что у них нет доступа к знаниям. Они должны с детства работать, чтобы иметь хотя бы немногое из того, что богатые получают во всей полноте: простую еду, одежду, чтобы прикрыть наготу, четыре стены и крышу, чтобы защититься от ливней или беспощадного полуденного солнца. Четыре стены, которые, если повезет, дадут приют снам. Именно снам, и ничему больше, абсурдным образам, которые появляются только тогда, когда ты спишь, и твое сознание расплывается. Проклятые сны, которые заставляют нас поверить в то, что мир может быть светлой, теплой сферой. Где протекает благостное и справедливое существование, в котором получаешь столько, сколько отдаешь, в котором каждое усилие вознаграждается, и где борьба за каждое желание приводит к ослепительному победному концу.

Ее мечта, ее собственный сон только что развеялся в один момент, как будто на него с небес упал луч света и превратил его в мелкие осколки, уже ничего не значившие, в пыль, которая тут же поднимется в воздух, тончайшая и бесформенная, и осядет где угодно, жалкая микроскопическая соринка, которая не имеет ценности и значения для кого бы то ни было.

Ту ночь Сан провела без сна. Она чувствовала, как внутри нее погас свет, оставив ее в одиночестве посреди тьмы. К чему приложить руки? Откуда она сможет извлечь уверенность, чтобы продолжать движение вперед, если ее окружает неожиданное уродство? Ей казалось, что все прекрасные вещи исчезли с лица земли, детские голоса, солнце, поднимающееся над морем, полет птиц в небесной вышине, малюсенький цветок, который вдруг рождается посреди камней, звуки морны, которую кто‑ то поет в ночи, радость, когда примеряешь новое платье. Ей нужно было продолжать идти по новому враждебному миру, и она не знала, как. Быть прислугой в чьем‑ то доме или поварихой в таверне, переехать куда‑ нибудь с маленьким чемоданом, чтобы в итоге влачить жалкое существование в холоде и в окружении богачей. Ей только это и оставалось. Нужно было принять это. Смириться. Задушить ту часть себя, которая однажды пожелала стать другим человеком, спасать жизни, излечивать от ужасных ран, помогать детям появляться на свет.

Хоана храпела в своей постели. Сан накрылась с головой, как будто залезла в гнездо. Плакать ей не хотелось, вовсе нет. Она чувствовала себя слепой и знала, что ей придется приспособиться, чтобы так жить. Ей не хотелось застревать в трясине, как в последние месяцы жизни в деревне. Несмотря ни на что, в ней было что‑ то такое, какая‑ то дикая внутренняя энергия, которая боролась за то, чтобы снова направить ее навстречу жизни. Принять. Смириться. Ей нужно было двигаться вперед, как будто и не было этого рвения, как будто это была другая Сан, помладше и понаивнее, которая глупо мечтала о лицее и университете, а не та старая Сан, в которую она превращалась в те первые часы своей самостоятельной жизни.

Каким‑ то образом за ту ночь Сан удалось поймать эту непредусмотрительную и невинную девочку и вырыть ей могилу, яму в красноватой земле возле часовни, откуда виднелось море, по которому, как ей верилось, она поплывет к своему будущему. Она уложила ее глубоко, на самое дно. Чтобы земля ей была пухом, посыпала сверху лепестками фламбойяна. И оставила ее покоиться там, навсегда усопшую с миром. Поутру Сан проснулась, почувствовав себя другим человеком, молодой женщиной, которая как можно легче будет идти по своей новой жизни в роли служанки, запечатлев в каком‑ нибудь закоулке сознания потухшее воспоминание о девочке, мечтательной и мертвой.

Даже если бы у нее было достаточно времени, Сан не смогла бы заплатить за поступление и учебники, как предполагала донья Натерсия. Ее жалованье было маленьким, всего три тысячи эскудо в неделю, к тому же сразу же стали поступать просьбы о помощи. Как только Карлина узнала о том, что ее дочь работает, написала из Турина. У нее родилось двое детей, фотографии которых, пухленьких и миловидных, она прилагала к письму, и хотя она работала по часам, убирая несколько домов, ей приходилось много платить за детский сад, чтобы там следили за детьми, пока она мыла чужие унитазы. Муж все так же работал на фабрике, но у него была небольшая зарплата, зато траты были огромными: жизнь в европейских городах была очень дорогой, гораздо более затратной, чем на Кабо‑ Верде, Сан даже не представляла себе. Карлина каждый день плакала, вспоминая о своей старшей дочери, как она писала. Ей бы хотелось, чтобы она была рядом, но положение было сложное. В Италии в ее возрасте дети еще должны учиться, а такие бедняки, как они, не могли позволить себе эту роскошь. Сан так сильно закусила нижнюю губу, пока читала эти слова о тоске по ней, скорее всего, лживые, что у нее даже выступило немного крови. Она попыталась вспомнить свою мать. Очень глубоко в голове она искала ее образ, черты ее лица, звук ее голоса, может быть, какой‑ то особенный жест ее рук или взлет ее юбки в воздухе в одно из воскресений по дороге из церкви. Но она ничего не обнаружила. Ни следа взгляда, ни отдаленного ощущения ласки. Память о матери была пустотой, огромным провалом, который она неспособна была заполнить. Она даже не знала, любила ли она ее. Это была ее мать, она чувствовала к ней уважение и беспокоилась за нее. Она хотела, чтобы жизнь матери была комфортной и удачной. Но любить – это другое дело. Любить – это вспоминать о ком‑ то, кого нет рядом, и чувствовать ужасную тоску, которая не позволяет дышать. Но с ней такого не было. Сан не скучала по ней, потому что матери никогда и не было рядом. В действительности, так или иначе, она была в обиде на нее, упрекала мать в том, что та уехала так далеко, оставив ее с Ховитой, будто дочь не имела для нее значения. Сан была уверена, что мать так поступила из необходимости, но даже так она чувствовала горечь, когда думала об этом, приступ грусти, которая на несколько мгновений омрачала все вокруг. И тогда она говорила себе, что если у нее когда‑ нибудь будут дети, она ни за что их не бросит, даже если ей придется попрошайничать, водя их за собой.

Ховита тоже стала требовать от нее денег. На следующий день после отъезда Сан, в момент, когда старуха, одинокая и потерявшая аппетит, оставленная без всякой заботы, как валун, который катился по горным склонам и в конце концов упал, застывший и обособленный посреди каменистой равнины, дух ее мужа явился навестить ее, чтобы дать несколько хороших советов и как‑ то приободрить:

– Ховита, милая, – сказал он ей, – ты не одна. Я и дальше буду приходить к тебе. Ведь я – самый главный человек в твоей жизни. Так что выбирайся‑ ка из постели, разожги огонь, свари себе кофе и присядь в кресло‑ качалку, чтобы поглядеть, сильно ли выросли помидоры со вчерашнего дня. И не забудь подлить себе в чашку добрые несколько капель водки.

– Ой, нет! Водку не надо, я уже давно не пью и не хочу снова становиться пьяницей!..

– А какая теперь разница? Мне нравится, когда ты такая, когда становишься дикой и тебя тянет петь и танцевать, двигая этими чудесными бедрами, моя королева. Уже не осталось никого, кому бы ты могла мешать. Давай же, добавь всего лишь тоненькую струйку, чтобы у тебя поднялось настроение и не было так жарко…

Ховита вспомнила давнее удовольствие опьянения, это ощущение, что христианская душа в ней постепенно растворяется, тогда как нечто другое, очень древнее, из эпохи ящеров и непредсказуемых змей, захватывает ее, понемногу превращая в зверя. В существо, для которого мир съеживался до таких размеров, что его можно было растоптать и разрушить, обиталище омерзительных червей, заслуживающих быть стертыми в порошок. Да, Сократес был прав, немного грога облегчит невыносимое удушье, которое она чувствовала со вчерашнего дня, ощущение, что она почти раскаленный камень.

– Ладно, выпью глоточек. Но всего лишь маленький глоток, когда ты уйдешь. Сейчас я не хочу от тебя отходить. От тебя очень хорошо пахнет, потом и апельсиновой коркой. Ты ел апельсины?

– Здесь мы ничего не едим, этого и не нужно. Но я провел много времени в саду. Он полон фруктовых деревьев и роз, а луг очень зеленый, как будто дождь поливал его весь день, хотя здесь никогда не бывает дождей.

– Мне бы понравилось…

– Тебе понравится, когда ты попадешь сюда, конечно, понравится.

– Да, но не торопи меня.

– Нет, дорогая моя, нет. Я не за этим явился. Я пришел, чтобы поднять тебя с постели и еще сказать тебе, чтобы ты подумала о деньгах Сан.

– Что значит – о деньгах Сан?

– Ты хоть понимаешь, как много денег ты потратила на эту девочку? Сколько уже прошло с тех пор, как ее мать не присылает тебе ни эскудо? Четырнадцать месяцев? Шестнадцать? Кто тебе вернет все это? Забудь о Карлине. В Италии дела идут неважно. Возвращать тебе деньги придется Сан.

– Да, но она ведь не знает, что ее мать давно мне не платила.

– Так расскажи ей. Сообщишь ей и скажешь, чтобы откладывала каждый месяц определенную сумму для тебя. Давай подсчитаем, сколько она тебе должна.

Они стали считать. И пришли к тому, что Сан придется отправлять Ховите четыре тысячи эскудо в месяц в течение долгого времени, пока она не покроет свой долг.

Поэтому Сан ничего не оставалось, кроме как отправлять часть своего жалованья Ховите и своей матери. Она это делала с удовольствием, не задумываясь о вещах, которые можно было бы себе позволить, если бы она располагала всеми своими деньгами. Такой была жизнь, нескончаемая цепочка взаимных одолжений, а отвернуться от своих родственников и близких, когда они нуждаются в тебе, для нее показалось бы предательством, которому нет прощения, поступком настолько жестоким, как если захлопнуть дверь перед носом нищего, который еще беднее тебя и пришел к тебе в дом в поисках горстки риса или стакана молока. Жизнь заключалась в том, чтобы вставать по утрам, убираться, заниматься с детьми и смотреть на море, не замечая никакой тени суши вдалеке, за горизонтом. Не было никакого горизонта. Только повседневные мелочи. Привязанность детей. И звучный смех ее подруг по воскресеньям, когда они вместе залезали в воду или танцевали, вкладывая в каждое движение всю страсть, на которую они только были способны. Ничего больше не существовало. Только сегодня. И этого уже было много.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 Следующая ⇒